* * * Века, прошедшие над миром, Протяжным голосом теней Еще взывают к нашим лирам Из-за стигийских камышей. И мы, заслышав стон и скрежет, Ступаем на Орфеев путь, И наш напев, как солнце, нежит Их остывающую грудь. Былых волнений воскреситель, Несет теням любой из нас В их безутешную обитель Свой упоительный рассказ. В беззвездном сумраке Эреба, Вокруг певца сплетясь тесней, Родное вспоминает небо Хор воздыхающих теней. Но горе! мы порой дерзаем Все то в напевы лир влагать, Чем собственный наш век терзаем, На чем легла его печать. И тени слушают недвижно, Подняв углы высоких плеч, И мертвым предкам непостижна, Потомков суетная речь. Конец 1912 * * * Жеманницы былых годов, Читательницы Ричардсона! Я посетил ваш ветхий кров, Взглянул с высокого балкона На дальние луга, на лес, И сладко было мне сознанье, Что мир ваш навсегда исчез И с ним его очарованье. Что больше нет в саду цветов, В гостиной — нот на клавесине, И вечных вздохов стариков О матушке-Екатерине. Рукой не прикоснулся я К томам библиотеки пыльной, Но радостен был для меня Их запах, затхлый и могильный. Я думал: в грустном сём краю Уже полвека всё пустует. О, пусть отныне жизнь мою Одно грядущее волнует! Блажен, кто средь разбитых урн, На невозделанной куртине, Прославит твой полет, Сатурн, Сквозь многозвездные пустыни! Конец 1912 Лары
Когда впервые смутным очертаньем Возникли вдалеке верхи родимых гор, Когда ручей знакомым лепетаньем Мне ранил сердце — руки я простер, Закрыл глаза и слушал, потрясенный, Далекий топот стад и вольный клект орла, И мнилось — внятны мне, там, в синеве бездонной, Удары мощные упругого крыла. Как яростно палило солнце плечи! Как сладостно звучали из лугов Вы, жизни прежней милые предтечи, Свирели стройные соседних пастухов! И так до вечера, в волненье одиноком, Склонив лицо, я слушал шум земной, Когда ж открыл глаза — торжественным потоком Созвездия катились надо мной. Май 1911 К музе
Я вновь перечитал забытые листы, Я воскресил угасшее волненье, И предо мной опять предстала ты, Младенчества прекрасное виденье. В былые дни, как нежная подруга, Являлась ты под кров счастливый мой Делить часы священного досуга. В атласных туфельках, с девической косой, С улыбкой розовой, и легкой, и невинной, Ты мне казалась близкой и родной, И я шутя назвал тебя кузиной. О муза милая! Припомни тихий сад, Тумана сизого вечерние куренья, И тополей прохладный аромат, И первые уроки вдохновенья! Припомни всё: жасминные кусты, Вечерние, мечтательные тени, И лунный серп, и белые цветы Над озером склонявшейся сирени… Увы, дитя! Я жаждал наслаждений, Я предал всё: на шумный круг друзей Я променял священный шум дубравы, Венок твой лавровый, залог любви и славы, Я, безрассудный, снял с главы своей — И вот стою один среди теней. Разуверение — советчик мой лукавый, И вечность — как кинжал над совестью моей! Весна 1910 Стансы
Святыня меркнущего дня, Уединенное презренье, Ты стало посещать меня, Как посещало вдохновенье. Живу один, зову игрой Слова романсов, письма, встречи, Но горько вспоминать порой Свои лирические речи! Но жаль невозвратимых дней, Сожженных дерзко и упрямо, — Душистых зерен фимиама На пламени души моей. О, радости любви простой, Утехи нежных обольщений! Вы величавей, вы священней Величия души пустой… И хочется упасть во прах, И хочется молиться снова, И новый мир создать в слезах, Во всем — подобие былого. Январь 1909 В альбом
Вчера под вечер веткой туи Вы постучали мне в окно. Но я не верю в поцелуи И страсти не люблю давно. В холодном сердце созидаю Простой и нерушимый храм… Взгляните: пар над чашкой чаю! Какой прекрасный фимиам! Но, внемля утро, щебет птичий, За озером далекий гром, Кто б не почтил призыв девичий Улыбкой, розой и стихом? Лето 1909 Гиреево Поэту
Со колчаном вьется мальчик,
С позлащенным легким луком
Державин Ты губы сжал и горько брови сдвинул, А мне смешна печаль твоих красивых глаз. Счастлив поэт, которого не минул Банальный миг, воспетый столько раз! Ты кличешь смерть — а мне смешно и нежно: Как мил изменницей покинутый поэт! Предчувствую написанный прилежно, Мятежных слов исполненный сонет. Пройдут года. Как сон, тебе приснится Минувших горестей невозвратимый хмель. Придет пора вздохнуть и умилиться: Над чем рыдала детская свирель! Люби стрелу блистательного лука. Жестокой шалости, поэт, не прекословь! Нам все дается первая разлука, Как первый лавр, как первая любовь. Весна 1908 Гиреево Дождь
Я рад всему: что город вымок, Что крыши, пыльные вчера, Сегодня, ясным шелком лоснясь, Свергают струи серебра. Я рад, что страсть моя иссякла. Смотрю с улыбкой из окна, Как быстро ты проходишь мимо По скользкой улице, одна. Я рад, что дождь пошел сильнее И что, в чужой подъезд зайдя, Ты опрокинешь зонтик мокрый И отряхнешься от дождя. Я рад, что ты меня забыла, Что, выйдя из того крыльца, Ты на окно мое не взглянешь, Не вскинешь на меня лица. Я рад, что ты проходишь мимо, Что ты мне все-таки видна, Что так прекрасно и невинно Проходит страстная весна. 7 апреля 1908 Москва Милому другу
Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный! Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя — И, может быть, с улыбкою беспечной Припомню все: и то, как жил любя, И то, как жил потом, счастливые волненья В душе измученной похоронив навек, — А там, глядишь, усну под это пенье. Ну, поскрипи! Сверчок да человек — Друзья заветные: у печки, где потепле, Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим, И стынет сердце (уголь в сизом пепле), И все былое — призрак, отзвук, дым! Для жизни медленной, безропотной, запечной Судьба заботливо соединила нас. Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный, Пока огонь последний не погас! 8 августа 1911 Звенигород Мыши
1 Ворожба Догорел закат за речкой. Загорелись три свечи. Стань, подруженька, за печкой, Трижды ножкой постучи. Пусть опять на зов твой мыши Придут вечер коротать. Только нужно жить потише, Не шуметь и не роптать. Есть предел земным томленьям, Не горюй и слез не лей. С чистым сердцем, с умиленьем Дорогих встречай гостей. В сонный вечер, в доме старом, В круге зыбкого огня Помолись-ка нашим ларам За себя и за меня. Свечи гаснут, розы вянут, Даже песне есть конец, — Только мыши не обманут Истомившихся сердец. Январь 1913 2 Сырнику Милый, верный Сырник, друг незаменимый, Гость, всегда желанный в домике моем! Томно веют весны, долго длятся зимы, — Вечно я тоскую по тебе одном. Знаю: каждый вечер робко скрипнет дверца, Прошуршат обои — и приходишь ты Ласковой беседой веселить мне сердце В час отдохновенья, мира и мечты. Ты не разделяешь слишком пылких бредней, Любишь только сыр, швейцарский и простой Редко ходишь дальше кладовой соседней, Учишь жизни ясной, бедной и святой. Заведу ли речь я о Любви, о Мире — Ты свернешь искусно на любимый путь: О делах подпольных, о насущном сыре, — А в окно струится голубая ртуть — Друг и покровитель, честный собеседник, Стереги мой домик до рассвета дня… Дорогой учитель, мудрый проповедник, Обожатель сыра, — не оставь меня! Осень 1913 3 Молитва Все былые страсти, все тревоги Навсегда забудь и затаи… Вам молюсь я, маленькие боги, Добрые хранители мои. Скромные примите приношенья: Ломтик сыра, крошки со стола… Больше нет ни страха, ни волненья: Счастье входит в сердце, как игла. (Осень 1913) Звезда над пальмой
За окном — ночные разговоры, Сторожей певучие скребки. Плотные спусти, Темира, шторы, Почитай мне про моря, про горы, Про таверны, где в порыве ссоры Нож с ножом скрещают моряки. Пусть опять селенья жгут апахи, Угоняя тучные стада, Пусть блестят в стремительном размахе Томагавки, копья и навахи, — Пусть опять прихлынут к сердцу страхи, Как в былые, детские года! Я устал быть нежным и счастливым! Эти песни, ласки, розы — плен! Ах, из роз люблю я сердцем лживым Только ту, что жжет огнем ревнивым, Что зубами с голубым отливом Прикусила хитрая Кармен! 1 января 1916 Портрет
Царевна ходит в красном кумаче, Румянит губы ярко и задорно, И от виска на поднятом плече Ложится бант из ленты черной. Царевна душится изнеженно и пряно И любит смех, и шумный балаган, — Но что же делать, если сердце пьяно От поцелуев и румян? Начало 1911 Прогулка
Хорошо, что в этом мире Есть магические ночи, Мерный скрип высоких сосен, Запах тмина и ромашки И луна. Хорошо, что в этом мире Есть еще причуды сердца, Что царевна, хоть не любит, Позволяет прямо в губы Целовать. Хорошо, что, словно крылья На серебряной дорожке, Распластался тонкой тенью, И колышется, и никнет Черный бант. Хорошо с улыбкой думать, Что царевна (хоть не любит!) Не забудет ночи лунной, Ни меня, ни поцелуев — Никогда! Весна 1910 Досада
Что сердце? Лань. А ты стрелок, царевна. Но мне не пасть от полудетских рук, И, промахнувшись, горестно и гневно Ты опускаешь неискусный лук. И целый день обиженная бродишь Над озером, где ветер и камыш, И резвых игр, как прежде, не заводишь, И песнями подруг не веселишь. А день бежит, и доцветают розы В вечерний, лунный, в безысходный час, — И, может быть, рассерженные слезы Готовы хлынуть из огромных глаз. Начало 1911 Успокоение
Сладко жить в твоей, царевна, власти, В круге пальм, и вишен, и причуд. Ты как пена над бокалом Асти, Ты — небес прозрачный изумруд. День пройдет, сокроет в дымке знойной Смуглые, ленивые черты, — Тихий вечер мирно и спокойно Сыплет в море синие цветы. Там, внизу, звезда дробится в пене, Там, вверху, темнеет сонный куст. От морских прозрачных испарений Солоны края румяных уст… И душе не страшно расставанье — Мудрый дар играющих богов. Мир тебе, священное сиянье Лигурийских звездных вечеров. Июнь 1911 Генуя Завет
Благодари богов, царевна, За ясность неба, зелень вод, За то, что солнце ежедневно Свой совершает оборот; За то, что тонким изумрудом Звезда скатилась в камыши, За то, что нет конца причудам Твоей изменчивой души; За то, что ты, царевна, в мире Как роза дикая цветешь И лишь в моей, быть может, лире Свой краткий срок переживешь. Осень 1912 Февраль
Этот вечерний, еще не весенний, Но какой-то уже и не зимний… Что ж ты медлишь, весна? Вдохновенней, Ты, влюбленных сердец Полигимния! Не воскреснуть минувшим волненьям Голубых предвечерних свиданий, — Но над каждым сожженным мгновеньем Возникает, как Феникс, — предание. Февраль 1913 Бегство
Да, я бежал, как трус, к порогу Хлои стройной, Внимая брань друзей и персов дикий вой, И все-таки горжусь: я, воин недостойный, Всех превзошел завидной быстротой. Счастливец! я сложил у двери потаенной Доспехи тяжкие: копье, и щит, и меч. У ложа сонного, разнеженный, влюбленный, Хламиду грубую бросаю с узких плеч. Вот счастье: пить вино с подругой темноокой И ночью, пробудясь, увидеть над собой Глаза звериные с туманной поволокой, Ревнивый слышать зов: ты мой? ужели мой? И целый день потом с улыбкой простодушной За Хлоей маленькой бродить по площадям, Внимая шепоту: ты милый, ты послушный, Приди еще — я все тебе отдам! Осень 1911 Ситцевое царство
1 По вечерам мечтаю я (Мечтают все, кому не спится). Мне грезится любовь твоя, Страна твоя, где все — из ситца. Высокие твои дворцы, Задрапированные залы, Твои пажи, твои льстецы, Твой шут, унылый и усталый. И он, как я, издалека День целый по тебе томится. Под вечер белая рука На пестрый горб легко ложится. Тогда из уст его, как дым, Струятся ситцевые шутки, — И падают к ногам твоим Горошинки да незабудки. В окне — далекие края: Холмы, леса, поля — из ситца… О, скромная страна твоя! О, милая моя царица! О, вечер синий! Звездный свет Дрожит в твоем прекрасном взоре, И кажется, что я — поэт, Воспевший ситцевые зори… Так сладостно мечтаю я По вечерам, когда не спится… О, где ты, милая моя? Где нежная моя царица? 16 апреля 1909 Гиреево 2 К большому подойдя окну, Ты плачешь, бедная царица. Окутали твою страну Полотнища ночного ситца. Выходишь на пустой балкон, Повитый пеленой тумана. Безгласен неба синий склон. Жасмин благоухает пряно. Ты комкаешь платок в руке, Сверкает, точно нож, зарница — И заунывно вдалеке Курлыкает ночная птица. И плачешь, уронив венец. Твой шут, щадя покой любимой, Рукой зажавши бубенец, На цыпочках проходит мимо. Раздвинул пестрым колпаком Росой пропитанные ситцы И спрятался. Как знать, о чем Предутренняя грусть царицы? Начало 1913 Вечер
Красный Марс восходит над агавой, Но прекрасней светят нам они — Генуи, в былые дни лукавой, Мирные, торговые огни. Меркнут гор прибрежные отроги, Пахнет пылью, морем и вином. Запоздалый ослик на дороге Торопливо плещет бубенцом… Не в такой ли час, когда ночные Небеса синели надо всем, На таком же ослике Мария Покидала тесный Вифлеем? Топотали частые копыта, Отставал Иосиф, весь в пыли… Что еврейке бедной до Египта, До чужих овец, чужой земли? Плачет мать. Дитя под черной тальмой Сонными губами ищет грудь. А вдали, вдали звезда над пальмой Беглецам указывает путь. Весна 1913 Рай
Вот, открыл я магазин игрушек: Ленты, куклы, маски, мишура… Я заморских плюшевых зверушек Завожу в витрине с раннего утра. И с утра толпятся у окошка Старички, старушки, детвора — Весело — и грустно мне немножко: День за днем, сегодня — как вчера. Заяц лапкой бьет по барабану, Бойко пляшут мыши впятером. Этот мир любить не перестану, Хорошо мне в сумраке земном! Хлопья снега вьются за витриной В жгучем свете желтых фонарей… Зимний вечер, длинный, длинный, длинный! Милый отблеск вечности моей! Ночь настанет — магазин закрою, Сосчитаю деньги (я ведь не спешу!) И, накрыв игрушки легкой кисеею, Все огни спокойно погашу. Долгий день припомнив, спать улягусь мирно, В колпаке заветном, — а в последнем сне Сквозь узорный полог, в высоте сапфирной Ангел златокрылый пусть приснится мне. Декабрь 1913 <Дополнение>
Новый год
«С Новым годом!» Как ясна улыбка! «С Новым счастьем!» — «Милый, мы вдвоем!» У окна в аквариуме рыбка Тихо блещет золотым пером. Светлым утром, у окна в гостиной, Милый образ, милый голос твой… Поцелуй душистый и невинный… Новый год! Счастливый! Золотой! Кто меня счастливее сегодня? Кто скромнее шутит о судьбе? Что прекрасней сказки новогодней, Одинокой сказки — о тебе? 14 декабря 1909 Москва Сборник «Путем зерна» (1920)
Путем зерна
Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям. Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно. И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрет и прорастет. Так и душа моя идет путем зерна: Сойдя во мрак, умрет — и оживет она. И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,— Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна. 23 декабря 1917 Слезы Рахили
Мир земле вечерней и грешной! Блещут лужи, перила, стекла. Под дождем я иду неспешно, Мокры плечи, и шляпа промокла. Нынче все мы стали бездомны, Словно вечно бродяги мы были, И поет нам дождь неуемный Про древние слезы Рахили. Пусть потомки с гордой любовью Про дедов легенды сложат — В нашем сердце грехом и кровью Каждый день отмечен и прожит. Горе нам, что по воле Божьей В страшный час сей мир посетили! На щеках у старухи прохожей — Горючие слезы Рахили. Не приму ни чести, ни славы, Если вот, на прошлой неделе, Ей прислали клочок кровавый Заскорузлой солдатской шинели. Ах, под нашей тяжелой ношей Сколько б песен мы не сложили — Лишь один есть припев хороший: Неутешные слезы Рахили! 5–30 октября 1916 Ручей
Взгляни, как солнце обольщает Пересыхающий ручей Полдневной прелестью своей, — А он рокочет и вздыхает И на бегу оскудевает Средь обнажившихся камней. Под вечер путник молодой Приходит, песню напевая; Свой посох на песок слагая, Он воду черпает рукой И пьет — в струе, уже ночной, Своей судьбы не узнавая. Лето 1908 Гиреево 30 января 1916 * * * Сладко после дождя теплая пахнет ночь. Быстро месяц бежит в прорезях белых туч. Где-то в сырой траве часто кричит дергач. Вот к лукавым губам губы впервые льнут. Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат… Минуло с той поры только шестнадцать лет. 8 января 1918 Брента
Адриатические волны!
О, Брента!..
«Евгений Онегин» Брента, рыжая речонка! Сколько раз тебя воспели, Сколько раз к тебе летели Вдохновенные мечты — Лишь за то, что имя звонко, Брента, рыжая речонка, Лживый образ красоты! Я и сам спешил когда-то Заглянуть в твои отливы, Окрыленный и счастливый Вдохновением любви. Но горька была расплата. Брента, я взглянул когда-то В струи мутные твои. С той поры люблю я, Брента, Одинокие скитанья, Частого дождя кропанье Да на согнутых плечах Плащ из мокрого брезента. С той поры люблю я, Брента, Прозу в жизни и в стихах. Весна 1920, Москва 1921, Петербург 17 мая 1923, Saarow Мельница
Мельница забытая В стороне глухой. К ней обоз не тянется, И дорога к мельнице Заросла травой. Не плеснется рыбица В голубой реке. По скрипучей лесенке Сходит мельник старенький В красном колпаке. Постоит, послушает — И грозит перстом Вдаль, где дым из-за лесу Завился веревочкой Над людским жильем. Постоит, послушает — И пойдет назад: По скрипучей лесенке, Поглядеть, как праздные Жернова лежат. Потрудились камушки Для хлебов да каш. Сколько было ссыпано, Сколько было смолото, А теперь шабаш! А теперь у мельника Лес да тишина, Да под вечер трубочка, Да хмельная чарочка, Да в окне луна. Весна 1920, Москва 13 марта 1923, Saarow Акробат
Надпись к силуэту От крыши до крыши протянут канат. Легко и спокойно идет акробат. В руках его — палка, он весь — как весы, А зрители снизу задрали носы. Толкаются, шепчут: «Сейчас упадет!» — И каждый чего-то взволнованно ждет. Направо — старушка глядит из окна, Налево — гуляка с бокалом вина. Но небо прозрачно, и прочен канат. Легко и спокойно идет акробат. А если, сорвавшись, фигляр упадет И, охнув, закрестится лживый народ, — Поэт, проходи с безучастным лицом: Ты сам не таким ли живешь ремеслом? 1913,1921 * * * Обо всем в одних стихах не скажешь. Жизнь идет волшебным, тайным чередом, Точно длинный шарф кому-то вяжешь, Точно ждешь кого-то, не грустя о нем. Нижутся задумчивые петли, На крючок посмотришь — все желтеет кость, И не знаешь, он придет ли, нет ли, И какой он будет, долгожданный гость. Утром ли он постучит в окошко Иль стопой неслышной подойдет из тьмы И с улыбкой, страшною немножко, Все распустит разом, что связали мы. 14 декабря 1915 * * * Со слабых век сгоняя смутный сон, Живу весь день, тревожим и волнуем, И каждый вечер падаю, сражен Усталости последним поцелуем. Но и во сне душе покоя нет: Ей снится явь, тревожная, земная, И собственный сквозь сон я слышу бред, Дневную жизнь с трудом припоминая. 30 августа 1914 * * * В заботах каждого дня Живу, — а душа под спудом Каким-то пламенным чудом Живет помимо меня. И часто, спеша к трамваю Иль над книгой лицо склоня, Вдруг слышу ропот огня — И глаза закрываю. 14 декабря 1916 — 7 января 1917 Про себя
1 Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно Его назвать перед самим собой, Перед людьми ж — подавно: с их обидной Душа не примирится похвалой. И вот — живу, чудесный образ мой Скрыв под личиной низкой и ехидной… Взгляни, мой друг: по травке золотой Ползет паук с отметкой крестовидной, Пред ним ребенок спрячется за мать, И ты сама спешишь его согнать Рукой брезгливой с шейки розоватой. И он бежит от гнева твоего, Стыдясь себя, не ведая того, Что значит знак его спины мохнатой. 30 ноября 1918 2 Нет, ты не прав, я не собой пленен. Что доброго в наемнике усталом? Своим чудесным, божеским началом, Смотря в себя, я сладко потрясен. Когда в стихах, в отображенье малом Мне подлинный мой образ обнажен, — Все кажется, что я стою, склонен, В вечерний час над водяным зерцалом. И, чтоб мою к себе приблизить высь, Гляжу я в глубь, где звезды занялись. Упав туда, спокойно угасает Нечистый взор моих земных очей, Но пламенно оттуда проступает Венок из звезд над головой моей. 17 января 1919 Сны
Так! наконец-то мы в своих владеньях! Одежду — на пол, тело — на кровать. Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях Томиться и страдать! Дорогой снов, мучительных и смутных, Бреди, бреди, несовершенный дух. О, как еще ты в проблесках минутных И слеп, и глух! Еще томясь в моем бессильном теле, Сквозь грубый слой земного бытия Учись дышать и жить в ином пределе, Где ты — не я; Где, отрешен от помысла земного, Свободен ты… Когда ж в тоске проснусь, Соединимся мы с тобою снова В нерадостный союз. День изо дня, в миг пробужденья трудный, Припоминаю я твой вещий сон, Смотрю в окно и вижу серый, скудный Мой небосклон, Все тот же двор, и мглистый, и суровый, И голубей, танцующих на нем… Лишь явно мне, что некий отсвет новый Лежит на всем. 17 декабря 1917 * * * О, если б в этот час желанного покоя Закрыть глаза, вздохнуть и умереть! Ты плакала бы, маленькая Хлоя, И на меня боялась бы смотреть. А я три долгих дня лежал бы на столе, Таинственный, спокойный, сокровенный, Как золотой ковчег запечатленный, Вмещающий всю мудрость о земле. Сойдясь, мои друзья (невелико число их!) О тайнах тайн вели бы разговор. Не внемля им, на розах, на левкоях Растерянный ты нежила бы взор. Так. Резвая — ты мудрости не ценишь. И пусть! Зато сквозь смерть услышу, друг живой, Как на груди моей ты робко переменишь Мешок со льдом заботливой рукой. 12 марта — 18 декабря 1915 * * * Милые девушки, верьте или не верьте: Сердце мое поет только вас и весну. Но вот уж давно меня клонит к смерти, Как вас под вечер клонит ко сну. Положивши голову на розовый локоть, Дремлете вы, — а там — соловей До зари не устанет щелкать и цокать О безвыходном трепете жизни своей. Я бессонно брожу по земле меж вами, Я незримо горю на сладком огне, Я сладчайшими вам расскажу словами Про всё, что уж начало сниться мне. 1912, 5 августа 1916 Швея
Ночью и днем надо мною упорно, Гулко стрекочет швея на машинке. К двери привешена в рамочке черной Надпись короткая: «Шью по картинке». Слушая стук над моим изголовьем, Друг мои, как часто гадал я без цели: Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим Иль над матроской из белой фланели? Вот, я слабею, я меркну, сгораю, Но застучишь ты — и в то же мгновенье, Мнится, я к милой земле приникаю, Слушаю жизни родное биенье — Друг неизвестный! Когда пронесутся Мимо души все былые обиды, Мертвого слуха не так ли коснутся Взмахи кадила, слова панихиды? 3 марта — 30 декабря 1917 На ходу
Метель, метель… В перчатке — как чужая Застывшая рука. Не странно ль жить, почти что осязая, Как ты близка? И все-таки бреду домой с покупкой, И все-таки живу. Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий, Сон наяву! Еще томят земные расстоянья, Еще болит рука, Но всё ясней, уверенней сознанье, Что ты близка. 7 февраля 1916 Утро
Нет, больше не могу смотреть я Туда, в окно! О, это горькое предсмертье, — К чему оно? Во всем одно звучит: «Разлуке Ты обречен!» Как нежно в нашем переулке Желтеет клен! Ни голоса вокруг, ни стука, Все та же даль… А все-таки порою жутко, Порою жаль. 16 ноября 1916 В Петровском парке
Висел он, не качаясь, На узком ремешке. Свалившаяся шляпа Лежала на песке. В ладонь впивались ногти На стиснутой руке. А солнце восходило, Стремя к полудню бег, И, перед этим солнцем Не опуская век, Был высоко приподнят На воздух человек. И зорко, зорко, зорко Смотрел он на восток. Внизу столпились люди В притихнувший кружок. И был почти невидим Тот узкий ремешок. 27 ноября 1916 Смоленский рынок
Смоленский рынок Перехожу. Полет снежинок Слежу, слежу. При свете дня Желтеют свечи; Всё те же встречи Гнетут меня. Всё к той же чаше Припал — и пью… Соседки наши Несут кутью. У церкви — синий Раскрытый гроб, Ложится иней На мертвый лоб… О, лёт снежинок, Остановись! Преобразись, Смоленский рынок! 12–13 декабря 1916 По бульварам
В темноте, задыхаясь под шубой, иду, Как больная рыба по дну морскому. Трамвай зашипел и бросил звезду В черное зеркало оттепели. Раскрываю запекшийся рот, Жадно ловлю отсыревший воздух, — А за мной от самых Никитских ворот Увязался маленький призрак девочки. 25 марта — 17 апреля 1918 У моря
А мне и волн морских прибой, Влача каменья, Поет летейскою струей, Без утешенья. Безветрие, покой и лень. Но в ясном свете Откуда же ложится тень На руки эти? Не ты ль еще томишь, не ты ль, Глухое тело? Вон — белая вскрутилась пыль И пролетела. Взбирается на холм крутой Овечье стадо… А мне айдесская сквозь зной Сквозит прохлада. Июль 1917, Коктебель — 8 декабря 1917, Москва Эпизод
…Это было В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных,— В одно из утр пятнадцатого года. Изнемогая в той истоме тусклой, Которая тогда меня томила, Я в комнате своей сидел один. Во мне, От плеч и головы, к рукам, к ногам, Какое-то неясное струенье Бежало трепетно и непрерывно — И, выбежав из пальцев, длилось дальше, Уж вне меня. Я сознавал, что нужно Остановить его, сдержать в себе, — но воля Меня покинула… Бессмысленно смотрел я На полку книг, на желтые обои, На маску Пушкина, закрывшую глаза. Все цепенело в рыжем свете утра. За окнами кричали дети. Громыхали Салазки по горе, но эти звуки Неслись во мне как будто бы сквозь толщу Глубоких вод… В пучину погружаясь, водолаз Так слышит беготню на палубе и крики Матросов. И вдруг — как бы толчок, — но мягкий, осторожный,— И все опять мне прояснилось, только В перемещенном виде. Так бывает, Когда веслом мы сталкиваем лодку С песка прибрежного; еще нога Под крепким днищем ясно слышит землю. И близким кажется зеленый берег И кучи дров на нем; но вот качнуло нас— И берег отступает; стала меньше Та рощица, где мы сейчас бродили; За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьев Уже видна поляна, и на ней Краснеет баня. Самого себя Увидел я в тот миг, как этот берег; Увидел вдруг со стороны, как если б Смотреть немного сверху, слева. Я сидел, Закинув ногу на ногу, глубоко Уйдя в диван, с потухшей папиросой Меж пальцами, совсем худой и бледный. Глаза открыты были, но какое В них было выраженье — я не видел. Того меня, который предо мною Сидел, — не ощущал я вовсе. Но другому, Смотревшему как бы бесплотным взором, Так было хорошо, легко, спокойно. И человек, сидящий на диване, Казался мне простым, давнишним другом, Измученным годами путешествий. Как будто бы ко мне зашел он в гости, И, замолчав среди беседы мирной, Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер. Лицо разгладилось, и горькая улыбка С него сошла. Так видел я себя недолго: вероятно, И четверти положенного круга Секундная не обежала стрелка. И как пред тем не по своей я воле Покинул эту оболочку — так же В нее и возвратился вновь. Но только Свершилось это тягостно, с усильем, Которое мне вспомнить неприятно. Мне было трудно, тесно, как змее, Которую заставили бы снова Вместиться в сброшенную кожу… Снова Увидел я перед собою книги, Услышал голоса. Мне было трудно Вновь ощущать все тело, руки, ноги… Так, весла бросив и сойдя на берег, Мы чувствуем себя вдруг тяжелее. Струилось вновь во мне изнеможенье, Как бы от долгой гребли, — а в ушах Гудел неясный шум, как пленный отзвук Озерного или морского ветра. 25–28 января 1918 Вариация
Вновь эти плечи, эти руки Погреть я вышел на балкон. Сижу, — но все земные звуки — Как бы во сне или сквозь сон. И вдруг, изнеможенья полный, Плыву: куда — не знаю сам, Но мир мой ширится, как волны, По разбежавшимся кругам. Продлись, ласкательное чудо! Я во второй вступаю круг И слушаю, уже оттуда, Моей качалки мерный стук. Август 1919 Москва Золото
