Помоги проекту - поделись книгой:
«Ничего. Но я же почувствовал, как это переползло мне на палец…»
«Это? – спросил я. – Что?»
Алик молча протянул руку еще раз (я видел, как он боялся) и взял у меня газету, вздохнув с облегчением.
О Цое мы в тот вечер больше не заговаривали. Мы спорили о том, где существуют миры, которые Алик порой видит, иногда слышит и гораздо реже ощущает. К тому времени мы оба были уверены в том, что миры эти – не плод Аликиной фантазии или болезненных мозговых реакций. Мы точно знали, что миры существуют, более того, они скорее всего как-то связаны с нашим реальным мирозданием, хотя иногда на него совершенно не похожи. Мы убедились в этом еще тогда, когда учились в восьмом классе, тот случай я запомнил на всю жизнь, потому что остался у меня от него шрам на левой руке чуть выше локтя. Я и сейчас мог подойти к зеркалу, задрать рукав и посмотреть. Или пощупать.
А было так. Мы гоняли с ребятами мяч на пустыре между двумя соседскими многоэтажками. Устали, много смеялись, а когда совсем стемнело, стали расходиться. Алик жил в двенадцатиэтажке, а я – в хрущевке через дорогу. Пошли ко мне – Алик оставил у меня портфель. И когда проходили по детской площадке (пустой, естественно, в это время), Алик остановился, прислушался и сказал:
«Мотя, кого-то бьют. По-моему, девочку».
Я огляделся – в пределах видимости не только никого не били, не было вообще ни одной живой души. И тихо.
«Мотя, – сказал Алик, – по-моему, это Рита».
Рита Березина училась в соседнем классе, длинная, как глиста, и страшная, как кикимора, она дружила с Олегом Локшиным, дураком, каких мало, но парнем безобидным, для Риты составлявшим вполне естественную компанию.
Алик потер ладонями глаза и схватил меня за руку.
«Вон там, – сказал он, – в твоем парадном».
Мое парадное отсюда увидеть нельзя было никак, потому что до моего дома нужно было пересечь улицу и завернуть за угол, и я собирался сообщить об этом Алику, но, посмотрев в его глаза, понял, что лучше молчать – слышал он не то, что происходило здесь и сейчас, а видел вообще неизвестно что, мне были знакомы эти Аликины состояния, и я не нашел ничего лучше, чем взять его за руку, держать и стоять молча, ожидая, когда он придет в норму и расскажет о том, что видел, слышал и, возможно, ощущал.
Алик дернулся и побежал было в сторону, противоположную моему дому, я не выпускал его руку и потащился следом, я видел, что бежим мы прямиком на фонарный столб, и крикнул Алику, но он в такие минуты не слышал меня, а может, слышал, но не воспринимал сознанием. И, конечно, приложился он сильно, искры, наверно, из глаз посыпались, а я по инерции пробежал еще немного, а потом вернулся, поднял Алика, он уже пришел в себя и смотрел на меня ничего не понимающими глазами. Как обычно после таких приступов.
«Это точно была Ритка, – сказал он. – В твоем парадном к ней пристали два парня, она вырывалась и кричала…»
«Ну, это уж точно твоя фантазия, – засмеялся я. – Кому нужно цапать Риту? А если найдется такой, то она не звать на помощь будет, а…»
«Глупо, – прервал меня Алик. – Понимаю, что это не здесь, но все равно чувствую себя, будто предал…»
Я не стал спорить. Видимо, в каком-то из Аликиных миров это действительно произошло, но нам-то до этого какое дело? Я так и внушал Алику, пока мы шли до моего дома (в подъезде никого не было, кроме приблудной кошки Морды, устроившейся на ночлег на старом коврике).
Я не то чтобы забыл об этом эпизоде, но сложил его на полочку в памяти, где уже лежали высоким штабелем все странные Аликины галлюцинации. Вспомнил месяцев семь спустя, была весна, я ходил в магазин за хлебом и возвращался домой, время было – часа три, ясный день, холодно, и я забежал в парадное, спасаясь от пронизывающего ветра. Они были тут – Рита и два незнакомых парня, один заломил ей руки за спину, другой присосался к ее губам, Рита изгибалась и пыталась кричать, а тут я хлопнул дверью, еще не врубившись в ситуацию, парень, пытавшийся Риту целовать, оглянулся, и она выдала на полную мощность: визг стоял такой, что я до сих пор удивляюсь, почему ни один сосед не выбежал или хотя бы не стал звонить в милицию.
Отступать было некуда, пройти мимо на лестницу я тоже не мог. Не хочу изображать из себя героя – конечно, я испугался, их было двое крепких парней, а я один и, мягко говоря, не богатырского сложения, от Ритки толк был нулевой, разве только звуковое сопровождение. Не помню, кто на кого бросился – они на меня или я на них. Может, мы начали одновременно. Как бы то ни было, в себя я пришел на диване в своей комнате. Ни Риты, ни парней, и вообще никаких воспоминаний о том, кто бил, куда и как. Мама прикладывала мне к носу полотенце и причитала, как могла только она одна. Из причитаний я понял, что она тоже услышала визг, тоже, как все, подумала, что кого-то убивают, тоже, как все, решила ничего не слышать, потому что мало ли… И тоже, как все соседи, выглянула на лестницу, когда крики стихли. В парадном был только я один – кровь текла из носа, на руках и ногах были ссадины и глубокие царапины, которые вполне можно было сделать и ножиком, но так ли это было – я не помнил.
Шрам на руке остался на всю жизнь. На другой день мы обсудили это с Аликом и пришли к выводу о том, что таки да, в тот вечер он видел и слышал именно этот прискорбный инцидент, но моего появления он не то чтобы не дождался, просто галлюцинация его прервалась раньше, чем я вошел в собственное парадное. А так все точно, и даже время суток – Алик сказал, что в
Ни о чем подобном Алик никогда со взрослыми не разговаривал, я тоже держал язык за зубами, но с приятелями не всегда получалось, и Алика многие считали не то чтобы придурочным, но человеком не от мира сего, особенно после того, как у Алика начались проблемы со здоровьем.
Собственно, проблемы эти были всегда, и Анна Наумовна немало с Аликом намучилась, когда у него еще в раннем детстве обнаружили увеличенную печень и говорили, что ребенок с таким отклонением вряд ли проживет достаточно долго, не расшифровывая при этом, что означает «достаточно» – на этот счет у каждого медицинского светила было свое мнение. Вообще-то печень у Алика была, по всем показателям, здоровой, просто очень большой, и потому какие-то функции организма выполнялись не так, как следовало бы, мы с Аликом ничего в этом, естественно, не понимали, но года два он жил под стрессом недалеких мучений, от которых мама пыталась его избавить. Этот ужас закончился в один действительно прекрасный день, когда Алика повезли на неделю в Москву, чтобы показать совсем уж умным профессорам, которые одни только и могли сказать, откуда на него свалилась подобная напасть, и что делать, если все врачи в нашем городе отказались давать какие бы то ни было прогнозы.
Я могу себе представить, что происходило в Москве. Сначала Алика ощупали и сказали, что наши местные эскулапы, видимо, писали эпикриз с перепою – печень мальчика, мол, вполне нормального размера, а потом сделали рентген и прочие анализы и подтвердили, что ничем Алик не болен, ну разве что зубы с признаками кариеса, но к печени зубы отношения не имели, и домой Анна Наумовна вернулась, полная желаний показать Инне Борисовне, Константину Викторовичу, Кларе Семеновне и всем другим медицинским светилам города пресловутую кузькину мать. Но наши врачи и сами были немало удивлены диагнозом московских коллег (точнее, его отсутствием). Разумеется, провели еще одно обследование и, к собственному разочарованию, пришли к выводу, что Алик таки действительно здоров. Была у него катастрофически увеличенная печень, но по каким-то причинам самопроизвольно вернулась к нормальным размерам. Как выразилась Инна Борисовна, главный детский врач клинической больницы: «Произошла спонтанная реабилитация».
Я запомнил тогда эти слова – если Алик правильно их воспроизвел, конечно. Очень полезная формулировка на любой случай жизни.
Примерно через полгода у Алика начались проблемы с желудком. Возможно, он чем-то отравился – такой вывод сделала все та же Инна Борисовна, на прием к которой Алик попал после того, как пролежал неделю в районной больнице, причем в самое горячее время – была третья четверть, шестой класс, нужно было учить много нового материала по физике, биологии, не говоря о математике, а Алик мучился животом, потому что его желудок не желал перерабатывать самую обычную пищу, к какой привык с детства. Пока врачи проводили анализы и пытались кормить Алика кашами, мы с ним обсудили ситуацию (напоминаю, это был шестой класс, дружбе нашей было уже лет восемь, больше, чем полжизни, и знали мы друг о друге такое, чего не подозревали ни учителя, ни приятели, ни даже обе наши мамы) и пришли к определенным выводам, о которых не упоминали при посторонних – во всяком случае, до тех пор, пока года через три, после еще десятка подобных случаев, не решили, что сомнений никаких быть не может, и все странности, происходившие с Аликиным организмом, неразрывно и однозначно связаны с его так называемыми галлюцинациями.
Желудок у Алика начал опять нормально работать, будто ничего с ним и не было, как раз тогда, когда мы путем экспериментов (я тайно проносил в больницу небольшие порции самой разной еды – от чипсов до швейцарского шоколада и появившихся в продаже экзотических киви) выяснили, что нормально питаться Алик может только сухофруктами, апельсиновой цедрой и чищеными грецкими орехами. Разумеется, от взрослых и тем более от врачей мы этот результат скрыли, поскольку он, во-первых, противоречил всему, что утверждала медицина, а во-вторых, все равно жить на одних орехах и цедре было слишком дорого.
«Спонтанная реабилитация», – сказала Инна Борисовна, выписывая Алика из клиники под надзор матери (отец их бросил, когда Алику было три года, а мой отец как раз в том году умер от рака, так что росли мы с Аликом безотцовщиной, и Анна Наумовна считала, что многие Аликины беды именно от этого, так и не преодоленного, детского стресса).
Спонтанных реабилитаций, как и неожиданных заболеваний, в жизни Алика было еще множество, врачи признали его чрезвычайно интересным медицинским случаем, но никому из них в голову не приходило по этому поводу самое естественное, на наш взгляд, объяснение. В десятом классе мы точно знали, как объясняются все проблемы, и одно время не понимали, почему те же идеи и соображения никогда не возникали ни у Инны Борисовны, ни у московских светил, ни у наших учителей, ни у Анны Наумовны, которая вроде бы должна была нутром чувствовать все, что происходило с ее любимым и единственным чадом.
На самом деле объяснения наши были вполне примитивными, хотя в принципе и приближали нас к истине, а не удаляли от нее, как постоянные врачебные мантры о спонтанных заболеваниях и столь же спонтанных реабилитациях.
В десятом классе мы оба точно знали, куда пойдем учиться, чтобы окончательно разобраться в Аликиных проблемах и, возможно, даже решить их раз и навсегда.
Я поступил в Физтех, а Алик стал студентом факультета прикладной математики в нашем университете – ко всеобщему удивлению, поскольку все, и даже Инна Борисовна, ставшая за долгие годы Алику если не второй матерью, то одной из любящих тетушек, были убеждены, что после стольких недель, проведенных в городских клиниках, Алику самая дорога на медицинский или по крайней мере на биологический.
Мы думали иначе и оказались правы.
Сержант Арье всю ночь храпел, сидя на стуле и привалившись к кухонному шкафчику. Игорь спал в своей комнате, Галя с Ирой не сомкнули глаз, о чем-то шептались в спальне, я слышал их шепот, но не разобрал ни одного слова, Анна Наумовна скорее всего тоже не спала, но из своей комнаты не выходила, звуков никаких я оттуда не слышал и даже несколько раз собирался войти и посмотреть, не случилось ли чего со старой, по сути, женщиной, однако дверь была заперта изнутри, и я не хотел поднимать шума, бродил по гостиной, обходя меловой контур, заглядывал в кухню, наливал себе кофе, стараясь не разбудить бдительного полицейского, выходил на балкончик, где к утру стало холодно, будто зимой, пришлось закрыть дверь, чтобы не дуло, и остаток ночи я провел, стоя у окна и пытаясь собрать разбегавшиеся остатки мыслей.
Очевидны были два обстоятельства. Первое: Алика убили. Второе: следователь по фамилии Учитель будет мучить всех нас вместе и каждого в отдельности, потому что больше ему мучить некого, преступника он, конечно, не отыщет, и непонятно, какие меры пресечения в конце концов придут ему в голову.
Вывод: я должен провести собственное расследование и найти убийцу прежде, чем официальное следствие зайдет в тупик. Или прежде, чем Учитель предъявит обвинение кому-нибудь из нас.
Почему-то я не подумал о том, что стану делать, если действительно раскрою это убийство. Где-то у края сознания этот вопрос теплился, но я мысленным щелчком отбросил его в тень, чтобы не мешал думать.
Думать мне было о чем. К утру, во всяком случае, я составил план собственных следственных мероприятий, рассчитывая на то, что Учитель все-таки будет достаточно благоразумен, чтобы не задерживать никого из нас и не ставить себя в глупое положение.
Игорь не пошел в школу, Ира позвонила на работу и предупредила, что сегодня не выйдет, Анна Наумовна появилась из своей комнаты ровно в семь, молча проследовала на кухню, налила себе кофе, печально оглядела смущенного сержанта и удалилась к себе, не став на этот раз закрывать дверь на ключ.
Мы с Галей ушли в начале восьмого, потому что Светку надо было забрать у родителей и отвезти в садик, на работу Галя должна была явиться точно в девять, иначе в одну минуту десятого на ее столе окажется письмо об увольнении. Я мог в принципе на работу и не поехать, посидеть дома и попытаться собрать хотя бы мысленно все сведения, которые позволили бы мне разобраться в том, что произошло вчера вечером, но понятно было, что дома меня непременно найдет следователь Учитель, думать все равно не даст, а отвечать на его вопросы мне не то чтобы не хотелось, просто я хорошо себе представлял, какие вопросы он будет задавать, и помогать следствию идти по неверному пути я, конечно, не собирался.
Со следователем мы столкнулись в подъезде – я пропускал жену в дверь, а Учитель собирался войти.
– О, – сказал он, – вы уходите? Я же просил вас…
– Доброе утро, – сказал я. – Видите ли, нам нужно отвезти дочь в детский сад, сейчас она у Галиных родителей, потом Галя должна поехать на работу, а я, хотя и могу сегодня на кафедре не появляться, все же хотел бы…
Учитель переводил взгляд с меня на Галю и обратно, принял, наконец, решение и сказал:
– Пусть ваша жена сама отвезет дочь и едет по делам. Я ведь смогу вас найти в любое время? А вы, – он посмотрел на меня, – поднимитесь, пожалуйста, со мной в квартиру, я проведу официальный допрос, а потом…
– А потом, – подхватил я, – в зависимости от результата: на свободу или в камеру.
– Не люблю плоских шуточек, – поморщился Учитель. – Можно подумать, убили не вашего друга, а постороннего человека.
– Так я пойду? – неуверенно проговорила Галя.
– Иди, – сказал я. – Телефон не выключай.
– Нет, конечно…
Мы вернулись в квартиру, и следователь отпустил сержанта отдыхать, что было, по-моему, совершенно лишним.
– Женщины, – сказал Учитель, когда мы остались одни на кухне, – очень сильно переживают? Я имею в виду: если я сейчас захочу их допросить, они…
– Не закатят истерик? – перебил я. – Нет, не закатят.
– Очень хорошо, – пробормотал он. – Тогда, пожалуйста, попросите сюда мать убитого. И побудьте в гостиной, хорошо?
Странным человеком был этот Учитель. Я не мог пока понять – к лучшему это или к худшему. Любой другой израильский полицейский (насколько я мог судить по практически нулевому личному опыту общения и по многочисленным телевизионным репортажам о работе полиции) вызвал бы всех в отделение, продержал часа два-три в коридоре в очереди с наркоманами и воришками, потом долго писал бы что-то на иврите на длинных листах, задал бы сотню относящихся и не относящихся к делу вопросов… Впрочем, не знаю. Конкретно следователь Учитель вел себя нестандартно, и я, выходя из кухни, позволил себе спросить:
– Известно ли точно, что стало причиной…
– Смерти Алекса Гринберга? – закончил вопрос следователь. – Да, известно. Проникающее ранение в область сердца. Длинное узкое лезвие – стилет или, возможно, шило. Поражен левый желудочек…
– Алик…
– Смерть наступила практически мгновенно, секунд за десять—пятнадцать, если вы это хотели спросить.
– Но ведь здесь нет ни…
– Пожалуйста, – настойчиво сказал Учитель, – позовите Анну Наумовну Гринберг.
Я так и сделал.
Мы сидели с Ирой на диване и смотрели на белый меловой контур.
– Матвей, – спросила Ира, – ты думаешь, нужно ему все рассказать?
Похоже, она хотела продолжить наш вчерашний разговор с того места, на котором он прервался.
– Нет, – сказал я. – Тогда он точно решит, что мы сговорились и не хотим сотрудничать с полицией.
– А мы хотим?
– Должны, – сказал я. – Нужно точно отвечать на вопросы. Не больше, понимаешь?
– Наверно, у нас должен быть адвокат…
– Зачем? Никого пока ни в чем не обвиняют. И если у следователя есть голова на плечах, то не обвинят.
– Но Алика убили…
– Да.
– На наших глазах…
– Да.
– Кроме нас, в квартире никого не было…
– Да, – в третий раз согласился я.
– Значит, – сказала Ира, – только кто-то из нас мог…
– Нет, – сказал я.
– Что значит – нет?
– Видишь ли… Что бы ни говорили и ни писали в газетах о нашей полиции… Нужны доказательства, понимаешь? Обвинить можно только одного – того, кто ударил. Остальные могут быть соучастниками, свидетелями, кем угодно, но их нельзя обвинить в убийстве и арестовать по этому обвинению. Нужны улики. Орудие преступ… Извини, что я…
– Пожалуйста, Мотя, – сказала Ира. – Мы должны все обговорить. Я потом буду плакать. Я уже плакала ночью. Надо поговорить, Матвей.
– Да, – прокашлялся я. – В общем, где то длинное тонкое лезвие, о котором сказал следователь? Его нет. По форме и длине подходят ножики, что лежат… лежали в ящике… там, у Игоря в комнате.
– Кто-то мог взять…
– Да? Если кто-то это сделал, то остальные должны были видеть.
– Полиция действительно думает, что мы тут все сговорились?
– А что им еще думать? – мрачно сказал я. – Естественно. Это единственная для них приемлемая версия. Кто-то из нас убил Алика, а остальные его покрывают и врут обо всем на свете. Невозможно обвинить всех сразу.
– Что мне говорить, Мотя?
– Господи, Ира, конечно, только правду! Он спрашивает – ты отвечаешь на вопрос. Точно и обстоятельно, но не больше того, что он спрашивает. Иначе все запутается так, что…
– Ты… – Ира помедлила, потом взяла меня за руку и сказала, глядя в пол, но чувствуя мое состояние точнее, чем если бы смотрела в глаза: – Ты найдешь того, кто это…
Я помолчал, тоже глядя в пол, а не на Иру.
– Постараюсь, – сказал я. – Ты же понимаешь… Какой из меня сыщик… И как это вообще…
– Постарайся, – сказала Ира. – Иначе…
Молчание продолжалось несколько минут, было слышно, как следователь за закрытой дверью кухни спрашивает о чем-то Анну Наумовну, а она отвечает так тихо, что ее слова расслышать невозможно, будто шелест, шипение чайника или вентилятора под потолком.
– Иначе я не смогу жить, – закончила Ира.
Я знал, что она скажет так, я ждал, что она это скажет, и теперь, когда она это наконец сказала, я понял, что Ира пришла в себя, и, значит, я могу на нее рассчитывать, на вопросы Учителя она будет отвечать правильно и не закатит истерику, и вообще у Алика правильная и умная жена. Была.
Дверь кухни открылась, Анна Наумовна стояла, держась за притолоку, и, похоже, могла упасть, если…
Я подошел и взял ее под руку.
– Спасибо, Мотя, – пробормотала Анна Наумовна, – пожалуйста, проводи меня в комнату. Я хочу лечь.
Поделиться книгой: