Враг голода (Купол надежды - 1)

- Вы живы, господа? Какое счастье! - воскликнул мсье Рене.

- Все в порядке, кузен. Нас никто не съел, чего нельзя сказать о шоссе, как заметил один из доставивших нас сюда любезных похитителей.

- Что за чепуху вы говорите, Саломак? Как можно съесть асфальтированную дорогу?

- В этом суеверном экспромте есть свой смысл.

- Это предстоит выяснить, - заметил Анисимов. - Для исследования выдвинем рабочие гипотезы, в том числе и о биологической коррозии асфальтов.

- Вы не исключаете джиннов? - живо спросил Саломак.

- Выясним в лаборатории, - пообещал Анисимов.

Глава вторая

БУЛЬВАРЫ

В Париже лил дождь. Крыши машин в многоструйном их потоке казались лакированными. Солнечные лучи, пробиваясь сбоку от дождевых туч, сверкали словно в движущихся зеркалах.

А на тротуарах бушевали водовороты зонтиков: строгих, темных - мужских; разноцветных, радужных - дамских.

Казалось, что от площади Согласия до Триумфальных ворот проходит парад машин и раскрытых зонтиков.

Елисейские поля знали много парадов. Накануне второй мировой войны, 14 июля, в день 150-летия Великой французской революции, здесь происходил последний мирный парад французов. Толпы парижан тогда заполняли бульвары по обе стороны аллеи, а над сплошными живыми стенами поднимались самодельные бумажные перископы, накануне продававшиеся с рук, или просто дамские зеркальца, в которых отражались нарядные мундиры.

Потом по этой же магистрали, печатая гусиный шаг, маршировали серые куртки и устрашающие черные ряды оккупантов. А на бульварах робко жались к деревьям одинокие прохожие.

И уж совсем недавно промаршировали здесь высадившиеся наконец в Европе американцы и сражавшиеся во Франции французские бойцы Сопротивления.

- А знаете, дорогой мой друг, о чем я думаю, когда смотрю на парижский асфальт? Что его не сожрали мерзкие боши, подобно одноклеточным дрожжам кандиды, слопавшим, к нашему счастью, шоссе в Алжире.

- Честь и хвала вашей лаборатории, Мишель, где удалось распознать в пожирателях дрожжи кандиды.

- Честь и хвала тому, мой друг, кто догадался об этом еще в Алжире.

- Меня натолкнул на такую мысль наш незадачливый похититель и его "прожорливый джинн".

Два профессора, недавно приехав в Париж из Алжира, шли от площади Согласия к Триумфальным воротам, к знакомому кафе.

Маленький француз высоко в руке держал зонт, чтобы прикрыть им своего высокого спутника.

Молодые ученые уселись за столик под тентом кафе.

Солнечный дождик прошел. И сразу нарядной стала толпа прохожих.

- Не кажется ли вам, мой друг, что парижанки много выигрывают оттого, что не закрывают чадрой и балахоном ни лиц, ни ног, как в арабской части Алжира?

- Или на вилле вашего кузена, - заметил Анисимов.

Оба расхохотались.

- Итак, мой друг, нашей общей пассией стала кандида. Ай, ай, ай! Что скажет Шампанья, ее исследующий?

Подскочил гарсон с манерами апаша.

- Вы сказали шампанское, мсье?

- Я сказал Шампанья, мой друг. Это имя повторят ваши внуки.

- Я не женат, мсье. Это удобнее и не мешает пить шампанское.

- Вы подсказали верную мысль, - вмешался Анисимов. - Мы должны поднять бокал с искрящейся влагой за сделанное открытие, за съеденное не джинном, а кандидой шоссе!

- Готов поднять хоть два бокала, но за съеденные людьми дрожжи кандиды!

- Шампанское сейчас выстрелит, - заверил гарсон и исчез.

- Кандида! Друг мой, мы с вами давно отвыкли от молока матери, и, увы, в этом одна из бед человеческих. Если бы мы до конца дней питались веществом такого состава, то были бы все Жаннами д'Арк и Добрынями Никитичами.

- Вы имеете в виду аминокислоты?

- Вот именно. И клянусь свободным Алжиром, по данным Шампанья, нет продукта, более приближающегося по содержанию необходимых человеку аминокислот к молоку матери, чем дрожжи кандиды.

- Великолепно! Первый бокал за кандиду!

Шампанское пенилось в хрустале.

- Будем ли мы закусывать чем-нибудь "белковым"? - с напускной серьезностью спросил француз.

- Я предпочел бы синтетическую пищу, - улыбнулся Анисимов.

- Увы, я не поручусь за большинство парижан, которые пока что и не подозревают о нашем заговоре, хотя их соотечественник Бартло произнес пророческие слова об этой пище.

- Как и Менделеев.

- О-о! Менделеев! Что он сказал?

Анисимов достал записную книжку.

- "Как химик, я убежден в возможности получения питательных веществ из сочетания элементов, воздуха, воды и земли, помимо обычной культуры, то есть на особых фабриках и заводах... И первые заводы устроят для этой цели в виде культуры низших организмов, подобных дрожжевым, пользуясь водой, воздухом, ископаемыми и солнечной теплотой".

- Браво! Он предвидел кандиду! Ох, как правильно, мой друг! Именно ископаемыми - нефтью, черт возьми! Хватит ее сжигать подобно пещерным людям, нашедшим греющую огнем черную воду. Для нас же это основа еды наших потомков! Теперь очередь за Бертло. У меня тоже записаны его слова. Наполняйте бокалы. Не беда, если чуть кружится голова. Она закружится еще больше от перспектив! Хотите заглянуть в двухтысячный год, каким он виделся химику девятнадцатого века? Внимайте: "Тогда не будет ни пастухов, ни хлебопашцев, продукты питания будут создаваться химией. В основном эта проблема уже решена". - Саломак щелкнул пальцами. - Это он тогда говорил, а что сказать нам теперь?

- Что нам предстоит решить вопрос не только как делать, но и как сделать... для всех.

- Браво! И это куда труднее. Читаю: "Когда будет получена дешевая энергия..." - Честное слово, он же имел в виду наше время! - "станет возможным осуществить синтез продуктов питания из углерода (полученного из углекислоты), из водорода (добытого из воды), из азота и кислорода, извлеченных из атмосферы".

- Правильно! Хлеб из воздуха. О нем говорил Тимирязев. Он мечтал воссоздать в технике природный фотосинтез растений.

- Прекрасная мысль. Ее развил и наш Бертло - "власть химии безгранична"!

- За химию! - поднял бокал Анисимов.

Профессор Саломак встал и, словно обращаясь ко всем сидящим в кафе, громко прочитал:

- "Производство искусственных продуктов питания не будет зависеть ни от дождей..."

- Дождик кончился, - заметила хитренькая с виду девушка, закрывая свой подсыхавший на полу зонтик.

- "...ни от засухи..." - продолжал Саломак.

Анисимов сжал лежавшие на столе кулаки.

- "...ни от мороза. Наконец, все это не будет содержать болезнетворных микробов - первопричины эпидемий и врага человеческой жизни".

- Фи! - сказала девушка с сиреневыми волосами. Она сидела с бородатым художником в блузе и посасывала через соломинку кока-колу.

- Заводы вместо полей - это гадость, - изрек художник.

Саломак потряс в воздухе записной книжкой и, словно отвечая художнику, продолжал читать все громче:

- "Не думайте, что в этой всемирной державе могущества химии исчезнут искусство, красота, очарование человеческой жизни". - Саломак картинным жестом наполнил рвущейся вверх пеной бокалы художника и его дамы. - "Если землю перестанут использовать для выращивания продуктов сельского хозяйства, она вновь покроется..." Слышите? Вновь покроется! "...травами, лесами, цветами, превратится в обширный сад, орошаемый подземными водами, в котором люди будут жить в изобилии и испытают все радости легендарного "золотого века"! - И Саломак залпом осушил бокал.

Художник и его девушка аплодировали. К ним присоединились и другие посетители кафе на Елисейских полях.

Профессор Саломак раскланивался как на эстраде.

Шампанское все-таки ударило в голову. Два прогрессивных ученых шли по Парижу, поддерживая друг друга.

- К черту, друг мой, к черту! - рассуждал Саломак. - Надо оставаться логичным до конца. Что такое мясо? Это куски расчлененных трупов. Хозяйки большие мастера по анатомии, им бы в моргах работать! Прекрасно знают, что откуда вырезано. Клянусь, патологоанатомам стоит поучиться у них. Но трупы!.. Фи!.. Как еще дик человек! Я становлюсь убежденным вегетарианцем. Что наши предки? У них, как и у всего живого в природе, жизнь была построена на убийстве. Но я отныне никого не ем!

- Держитесь за меня, коллега, ноги у вас что-то совсем не туда идут. Не станем спорить о моральной высоте ваших взглядов. Могу лишь напомнить вам, что Гитлер был вегетарианцем. Он никого не ел, но всю свою, с позволения сказать, философию и всю свою преступную деятельность строил на убийстве миллионов. Я согласен, что мясо, вернее, содержащийся в нем белок, вырабатываемый живыми машинами - скотом, рыбами, птицами, - отнюдь не самый выгодный питательный продукт! Коэффициент полезного действия этих живых машин крайне низок. Всего десять процентов.

- Вы рассуждаете как техник. И это хорошо. Вообще все хорошо. Только не надо убивать для того, чтобы есть. Но есть надо. Клянусь мадонной, есть надо. И пить тоже желательно. Только выпили мы с вами чуточку больше, чем допускалось.

- Пустое. Я еще чувствую себя столбом, врытым в землю.

- Прелестно! Вы столб! А я? Я - котел для варки мяса. Не хочу быть котлом. Мясо отменяю. Я тоже врос в землю, как столб. И вас тоже прошу стать вегетарианцем. Иначе вы мне не друг.

- Но нас объединяет не род пищи, а стремление сделать ее искусственной. Я тоже не прочь отказаться от мяса.

- Отказаться так отказаться! Давайте никого не убивать. Мне уже жаль бактерий.

- Как? Вы против использования одноклеточных организмов? Против того, чтобы питаться кандидой?

- Против! Против! Грибки, они живые, они хорошенькие. У них тоже есть дети.

- Вы шутник, профессор. Нашу научную деятельность как раз и надо направить на использование белка кандиды или подобных ей организмов. Выход белка у них не 10 процентов, а 90!

- А если получать питательные вещества из воздуха, никого не убивая?

- Не спорю с Менделеевым, но он же указывал, что сперва людям выгоднее иметь дело с биомассой. Кстати, сколько тонн дрожжей получает Шампанья из одной тонны кандиды в сутки?

- Он увеличивал в сутки вес биомассы в тысячу раз.

- Вот видите. Теперь слушайте и не спотыкайтесь. Я подсчитал, за какое время удваивается биомасса дрожжей и обычного мяса.

- И за какое же время, коллега?

- Дрожжи - за неполный час, а скот - за полторы тысячи часов. Разница в две тысячи раз! Вот в чем выгода. И вот почему нужно отказаться от скота, а не потому только, что "я никого не ем".

- Не троньте моих идеалов. Я охотно терплю, что вы большевик. И я хочу, чтобы вы оставались моим другом. Я никого не ем - и все тут!

- А одноклеточные организмы тоже нельзя есть?

- Допустим, нельзя...

- А они нас могут есть?

- Меня? То есть как? Что я, скот, что ли?

- Нет. Я хочу спросить, отказываетесь ли вы убивать бактерии чумы и холеры?

- Зачем такие крайности? Это самозащита. Но спорим мы зря, клянусь Пастером, зря! Вот вы уедете к своим белым медведям, которые рыщут по московским улицам в поисках развесистой клюквы, а я стану скучать о вас, дорогой мой Добрыня Никитич.

И два профессора обнялись на парижской улице при свете первых вечерних фонарей.

Глава третья

ВРАГ ГОЛОДА

К шестидесятилетнему юбилею академика Николая Алексеевича Анисимова в одном из журналов был помещен очерк о нем, написанный его ближайшей сотрудницей Ниной Ивановной Окуневой.

"Видный французский ученый, член Парижской академии наук, профессор Мишель Саломак однажды сказал Николаю Алексеевичу Анисимову, что иконописцы в старину вполне могли бы писать лики святых с его предков, русских богатырей.

Думаю, что профессор Саломак не ошибался.

Дед Анисим, приходившийся Николаю Алексеевичу прадедом, тянул бечеву на волжских берегах. И когда рявкал бурлак-исполин на одном берегу, на другом отдавалось. Был он ладен с виду, кудряв, оборван, загульно пил и ошалело лез в драку по всякому поводу. С годами присмирел, а когда пошли по Волге пароходы и не нужна стала бурлацкая голытьба, подался в грузчики, да надорвался - занесся однажды в споре и взялся один тащить господский рояль в двадцать пять пудов. Сходни под ним гнулись, но он все-таки донес его до палубы, только слег после того и уже не годился в богатыри.

Сыновья, все семеро Анисимовы по отцу, бечевой уже не кормились, осели в деревне. Правда, землицы только на старшего хватило, остальные разбрелись батрачить.

Федору досталась заросшая бурьяном отцовская полоска, которую он принялся ковырять деревянной сохой. Старость деда на печку загнала, а полоску передал он сыну Алешке.

Дед Анисим давно помер, дед Федор с печи не слезал, а Алексея в германскую войну в солдаты забрили. Три дня гуляли с гармоникой и песнями. Проводили мужика, и легла полоска тяжкой ношей на бабьи да детские плечи.

Вернулся Алексей уже после революции. Принес солдатскую шинель и винтовку.

Шестилетний Коля знал, где она у отца запрятана, и мечтал хоть разок пальнут из нее. Но не до ребячьих проказ теперь стало. Отец был мужик справный и взялся налаживать запущенное за германскую войну хозяйство. И помогать ему должны были и старшие сыновья, и дочь, и Колька тоже, хоть и пятый, младшенький.