Лермонтов

Лермонтов

Елена ХАЕЦКАЯ

Глава первая

Бабушка

Поэт Лермонтов, как известно, был гусар, и у него была бабушка.

Самая знаменитая бабушка русской литературы, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина, представляет собой некий художественный образ, миф, прочно вписанный в миф о поэте.

Яркий и цельный ее образ рисует наиболее авторитетный биограф Лермонтова — П. А. Висковатов, составивший первую полную биографию поэта к 50-летию со дня его гибели.

«По рассказам знавших ее в преклонных летах, Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество и лиц, которым приходилось с нею сталкиваться. Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всем говорила «ты» и никогда никому не стеснялась высказать, что считала справедливым… Строгий и повелительный вид бабушки молодого Михаила Юрьевича доставил ей имя Марфы Посадницы среди молодежи».

Ниже Висковатов прибавляет: «Рассказы о бабушке Арсеньевой я записал со слов г-жи Гельмерсон… Однажды в обществе, в квартире Гельмерсона, заговорили о редких случаях счастливого супружества. «Я могу говорить о счастье, — заметила бабушка Лермонтова. — Я была немолода, некрасива, когда вышла замуж, а муж меня баловал… Я до конца была счастлива»».

Этот рассказ любопытен тем, что в нем все неправда.

Как и о самом Лермонтове, о его бабушке мы вроде бы знаем «все», но на самом деле толком не знаем ровным счетом ничего.

Похоже, Елизавете Алексеевне свойственна была некоторая склонность к сочинительству, и притом сочиняла она не романы, а свою жизнь. Для начала она основательно прибавляла себе возраст.

Она говорит, что была «немолода», когда вышла замуж; на самом же деле к моменту замужества ей едва исполнилось двадцать один год. Позднее она утверждала, что муж был младше ее на восемь лет; однако и это неправда — сама Елизавета Алексеевна была младше мужа на пять лет.

Более того, на могильном памятнике г-жи Арсеньевой указано, что она прожила восемьдесят пять лет (то же записано и в церковной книге). А на самом деле возраст бабушки был семьдесят два года.

Когда советские девушки прибавляли себе лета — это можно было объяснить: кто-то хотел устроиться на работу, кто-то рвался на фронт… Но для чего это делала далеко не бедная помещица в начале XIX века? Имелись у нее какие-то собственные веские причины…

Далее. Елизавета Алексеевна утверждает, что была в молодости «некрасива». Это-то для чего? Судя по описанию («весьма симпатичные черты лица»), да и по знаменитому портрету кисти неизвестного художника вовсе не была она «некрасива», скорее, наоборот — очень миловидна. Да и кто в двадцать один год некрасив? Абсурд.

Художник М. Е. Меликов, рисовавший Лермонтова с натуры, напротив, утверждает, что Е. А. Арсеньева «отличалась замечательной красотой».

Изрядная фантазерка писательница Алла Марченко в своем «документальном» романе «С подорожной по казенной надобности» высказывает такое предположение. Елизавета Алексеевна, мол, сперва была нелюбимой женой, потом — страдающей матерью и тиранической тещей; поэтому в молодости она и была некрасивой (считала себя таковой); в старости же она превратилась в любимую, обожаемую бабушку — вот и проступила потаенная (не востребованная) доселе красота… Но это все — из области фантазий. Портрет изображает женщину очень привлекательную.

Считала ли Елизавета Алексеевна «некрасивость» синонимом ума, решительности, мужской хватки? Возможно. Но для чего все-таки прибавлять себе возраст? Не для того ли, чтобы как можно «теснее» приблизиться к екатерининской эпохе? Любопытно отметить: первое, про что говорят об отце Елизаветы Алексеевны Алексее Емельяновиче Столыпине, — это «собутыльник графа Алексея Орлова».

Не «соратник» или там «сподвижник», а «собутыльник»… Да еще «упрочивший свое состояние винными откупами, учрежденными при Екатерине II» (в 1765 году). Совпадение имен — Алексей (Орлов) и Алексей (Столыпин), упоминание огромного роста (у обоих), винных откупов и собутыльничество — все это как бы изображает в лице родителя Елизаветы Алексеевны своего рода «второго Орлова».

Алексей Столыпин был человек широкого размаха. Отлично налаженное хозяйство давало ему возможность без помех предаваться двум своим главным страстям: кулачному бою и крепостному театру. Впоследствии, когда дела Столыпина несколько пошатнулись и он решил продать труппу, актеры обратились к Александру I с просьбой купить их для государственного театра. Проданные за 32 тысячи рублей в казну, они получили свободу и положили основание труппе Московского Малого театра.

Дочери такого выдающегося отца были девицы крепкие и рослые («средний рост» Елизаветы Алексеевны, если он и имел место, вероятно, появился с ее выдуманным возрастом); сыновья все сплошь богатыри и с большой карьерой по штатской или военной линии.

Известный мемуарист XIX века Ф. Ф. Вигель со свойственной ему ядовитостью писал: «В Пензенской губернии было тогда семейство безобразных гигантов, величающихся, высящихся яко кедры ливанские».

К этому-то семейству и принадлежала — и душой и телом — бабушка Лермонтова.

Елизавета Алексеевна сравнительно рано избрала для себя роль своеобразного «Стародума в юбке» и выдерживала эту роль до конца. Она ходила с тростью, всем говорила «ты»(сравните реплику Стародума из фоквизинского «Недоросля»: «Тогда один человек назывался ты, а не вы»), ездила в какой-то немыслимо старомодной карете, над которой, впрочем, товарищи Лермонтова, царскосельские гусары, если и подтрунивали, то незло.

В пятнадцать лет Лермонтов написал трагедию «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»), которая у читателя поначалу вызывает оторопь: любимая бабушка выведена там в таком виде, что жуть берет — крепостница, лицемерка, просто злодейка!.. Какой там «Стародум» — настоящая «госпожа Простакова»! Как же так? Откуда в юном поэте такая жестокость к родному человеку? Кажется, в переписке, в воспоминаниях современников и родни о Лермонтове и его бабушке ничего подобного нет и в помине — внук всегда оставался любящим, почтительным («целую ваши ручки»), бабушка — заботливой, понимающей («мой милый друг»).

«Люди и страсти» сюжетно посвящены семейной драме Лермонтова: разладу между отцом и бабкой. Мы еще увидим, как лукав бывает «автобиографизм» произведений Лермонтова: вот эпизод, взятый целиком из жизни, а вот — насквозь вымышленное или взятое из совершенно другой истории. В драме «Люди и страсти» бабушка выведена под именем «Марфы Ивановны» (вспомним прозвище Елизаветы Алексеевны — Марфа Посадница). Она изображена как настоящая барыня старинного уклада, которой умело манипулирует хитрая служанка Дарья (ключница Дарья — реальная — действительно имела место быть в Тарханах).

В уста Марфы Ивановны вложен такой монолог: «То-то и нынешний век, зятья зазнаются, внуки умничают, молодежь никого не слушается… Как посмотришь, посмотришь на нынешний свет… так и вздрогнешь: девушки с мужчинами в одних комнатах сидят, говорят — индо мне старухе за них стыдно… ох! а прежде, как съедутся, бывало, так и разойдутся по сторонам чинно и скромно… Эх! век-то век!., переменились русские».

Интересно, что Марфе Ивановне, как указано Лермонтовым в перечне персонажей пьесы, — восемьдесят лет. Елизавете Алексеевне было в ту пору пятьдесят семь. Что означают эти «восемьдесят»? «Иероглиф», символ для обозначения старости? Способ приблизить Марфу Ивановну к екатерининским временам? Подыгрывание бабушкиному мифу — или, напротив, желание развести реальную бабушку и литературного персонажа?

Правильным считается трактовать эту пьесу как изображение ситуации, но не реальных людей. Марфа Ивановна — это литературный персонаж. Он имеет некоторое (но только некоторое, в каких-то отдельных чертах и обстоятельствах) сходство с прототипом, но еще большее сходство он имеет с маской, с ролью, которую Елизавета Алексеевна для себя придумала и с которой сжилась. Вдобавок ко всему Лермонтов утрировал черты этой маски, поскольку маска понадобилась для театра — она необходима для того, собственно, чтобы оттенить образ главного героя Юрия.

В пьесе важен один Юрий, его страдания, его непонятость. Если говорить совсем просто и огрубленно, пятнадцатилетний сочинитель написал пьесу на тему «буду лежать в гробу, такой молодой и красивый, то-то все вы заплачете, что мало меня любили!».

В карикатурных, утрированных чертах Марфы Ивановны тем не менее хорошо прочитывается выразительный образ реальной бабушки.

Марфа Ивановна не то чтобы страшно скупа — но чрезвычайно прижимиста. Девушки-племянницы просили, например, сливочек к чаю, а Дарья-холопка дала им молока. Сперва барыня Марфа Ивановна вспылила: «Да как ты смела!..» — однако Дарья привела свой резон: «Если всяким давать сливок, коров, сударыня, недостанет…» — и Марфа Ивановна согласилась: «Ну, так хорошо сделала…» Елизавета Алексеевна действительно отличалась прижимистостью. На чужое не зарилась, но своего из рук не выпускала ни под каким видом.

Вот сцена с чтением Евангелия — сатирическая и определенно списанная с натуры, потому что придумать такое невозможно.

«Эй, Дашка, возьми-ка Евангелие и читай мне вслух». — Это распоряжение отдается от скуки.

«Дашка» раскрывает на первом попавшемся месте и читает. Марфа Ивановна перебивает с жаром: «Ах! злодеи-жиды, нехристи проклятые… как они поступили с Христом… всех бы их переказнила без жалости… нет, правду сказать, если б я жила тогда, положила бы мою душу за Господа… Переверни-ка назад и читай что-нибудь другое».

Дарья читает «другое»: «Горе вам, лицемеры…»

И тут Марфа Ивановна находит аналогию со своей жизнью: «Правда, правда говорится здесь… ох! эти лицемеры!.. Вот у меня соседка Зарубова… такая богомольная кажется… а намеднясь велела загнать своих коров в табун на мои озими — все потоптали — злодейка…»

До комментариев призыва «прощать» не доходит: Васька-поваренок разгрохал чашку и был покаран по всей строгости.

Этот эпизод считается суровым обличением крепостничества и лицемерия крепостников.

Собственно, так и есть. Нет никаких оснований предполагать, что г-жа Арсеньева не была крепостницей, не разводила при себе фавориток, вроде описанной Лермонтовым Дарьи, не устраивала взбучку «Васькам» за разбитые чашки и не скупердяйничала насчет сливок.

Саратовские исследователи жизни Лермонтова А. Семченко и П. Фролов в своей книге «Мгновенная вечность» приводят воспоминания потомков крепостных бабушки поэта.

«Нам известно, что в числе самых любимых дворовых слуг Арсеньевой была ее ключница Дарья Григорьевна Соколова (в девичестве Куртина). Эту женщину, лицемерную, корыстную и жестокую, Лермонтов изобразил под ее настоящим именем в драме «Люди и страсти».

Пользуясь душевной благосклонностью госпожи и принимая ее подачки, Дарья, как вспоминали тахранские старожилы, платила ей собачьей преданностью и постоянно притесняла мелкими придирками рядовых дворовых…

Другим был приказчик Степан Матвеев, которого дворовые Арсеньевой пытались даже сжечь вместе с домом…»

Впрочем, прибавляется обыкновенно, не такая уж была ужасная крепостница Елизавета Алексеевна, особенно при сравнении с другими. Была она сурова и строга на вид, но «самым высшим у нее наказанием было для мужчин обритие половины головы бритвой, а для женщины обрезание косы ножницами, что практиковалось не особенно часто, а к розгам она прибегала лишь в самых исключительных случаях…»

В скобках заметим: прелестна эта способность как советских, так и современных интеллигентов воспевать «прелести кнута». Вот и с обритием головы наполовину, и с отрезанием кос — может, оно и не вырванные ноздри с высылкой в Сибирь, не вывернутые на дыбе руки, но все равно — унизительно и страшно. Испробовать на себе — для чистоты эксперимента — и сразу все станет понятно, насколько это «ерунда».

А вот другой пример из той же книги — «Мгновенная вечность»:

«Весьма показательна роль бабушки Лермонтова в составлении крестьянских брачных пар в Тарханах. В этом нам могут помочь старые метрические и исповедальные книги, содержащие записи о рождаемости, смертности и бракосочетаниях прихожан… Так, в «Метрической книге бывших у исповеди в 1810–1827 годах», на странице, заполненной в 1825 году, читаем: «Олимп Осипов — 40 лет, у него дети: Иван — 19 лет, Марфа — 14 лет, Яков — 9 лет, Михаил — 5 лет.

У Ивана жена Наталья Арефьева — 13 лет»… Пелагею Федорову повели под венец в 13-летнем возрасте; судьбы Елизаветы Степановой и Степаниды Ивановой оказались еще суровей: первая в 15 лет, а вторая в 14 были уже солдатки».

Не исключено, что юноша Лермонтов отчетливо видел эти черты в своей бабке и не считал возможным закрывать на них глаза. Но, как говорится, любил он Елизавету Алексеевну не за это.

В уже цитировавшихся заметках художника М. Е. Меликова говорится: «Арсеньева была женщина деспотичного, непреклонного характера, привыкшая повелевать… она происходила из старинного дворянского рода и представляла из себя типичную личность помещицы старого закала, любившей при том высказать всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую».

Ему вторит Н. М. Лонгинов: «Как теперь смотрю на ее высокую, прямую фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее неторопливую, внятную речь, в которой заключалось всегда что-нибудь занимательное».

Так и двоится образ: то в самом деле Стародум — то Простакова… Что ж, времена поменялись, даже нарочитые роли сделались к XIX столетию сложнее, чем были в простодушном XVIII веке, когда даже пастушки носили кринолины.

Такая характеристика полностью соответствует «жизненной роли», которую играла Елизавета Алексеевна, — роли старухи былых времен, и притом старухи резонера. Это была ее маска, и Лермонтов поддерживал эту игру.

* * *

В 1794 году Елизавета Алексеевна Столыпина вышла замуж за гвардии поручика Михаила Васильевича Арсеньева. Семейство Арсеньевых было большое. Имение их, Васильевское, находилось в Тульской губернии. Там остались жить родные сестры Михаила Васильевича — незамужние Варвара и Марья и вдовая Дарья, а также четыре его брата. При поездках в Москву Арсеньевы заезжали в Васильевское и гостили там подолгу. Но жили они в собственном имении, в Тарханах (Пензенская губерния, Чембарский уезд).

Молодые супруги Арсеньевы купили Тарханы сразу после свадьбы — купили по случаю, «по дешевке» — за 58 тысяч рублей.

По-старинному это имение называлось Никольским, или Яковлевским. Село возникло у истоков небольшой степной речки Милорайки на хороших черноземах; населялось оно выходцами с Севера. Сев на этой земле, северяне упорно держались своего старинного обычая и языка — окали, говорили на наречии, которое называют «северновеликорусским». В 1762 году оно было куплено Нарышкиными, а в конце XVIII века перешло от камергера Ивана Александровича Нарышкина Арсеньевым.

«Лета тысяща семьсот девяносто четверого, ноября, в трети на десять дней (13 ноября)… действительный камергер… Иван Александров сын Нарышкин, в роде своем не последний, продал я лейб-гвардии Преображенского полку прапорщика Михайлы Васильева сына Арсеньева жене Елизавете Алексеевой дочери недвижимое свое имение… село Никольское, Яковлевское тож».

Переводя на современный язык, Тарханы были записаны на имя Елизаветы Алексеевны и считались принадлежащими ей. Что было справедливо, поскольку деньги на покупку были взяты из ее приданого.

В имении была 4081 десятина земли. На восточной окраине находились дубовые рощи, где брала начало речка Милорайка. По ее руслу были устроены пруды, окружавшие усадьбу с трех сторон, — Большой (перегороженный плотиной), Средний и Верхний, или Барский.

На восточном берегу Милорайки находились два сада, Средний и Дальний с декоративными участками, на западном берегу — Круглый, соединенный липовой аллеей с дубовой рощей.

В 1817 году в имении было 496 крепостных душ мужского пола.

Имение было бездоходным, почему Нарышкины и расстались с ним за сравнительно небольшие деньги.

Елизавета Алексеевна распоряжалась по хозяйству таким образом, чтобы доход с имения появился. Она переменила весь порядок, заведенный прежними владельцами. Нарышкины держали крепостных на оброке, а оброк желали иметь не в натуре, а в ассигнациях. Поэтому крестьяне «тарханили» (отсюда новое название села) — скупали в соседних деревнях сельскохозяйственные излишки. Собственно, «тарханами» называли в Пензенской губернии мелких торговцев-перекупщиков, разъезжавших по селам. Арсеньева ввела три дня барщины (три дня крестьяне работали на себя, три дня — на помещицу), но «тарханить» своим людям не запретила. Жители села по-прежнему занимались скорняжным промыслом, скупали мед, сало, шерсть, но в первую очередь — шкуры домашних животных для выделки, а выделанный мех продавали далеко за пределами своей округи. В селе Арсеньева открыла рынок. При рынке, естественно, появился кабак, но Арсеньева это терпела: если не давать крестьянам возможности подзаработать, пришлось бы «отрезать» от своего надела, отдавать часть своей пахотной земли крестьянскому «миру». «Отрезать» категорически не хотелось, разводить у себя нищету — тоже. Поэтому «порутчица» Арсеньева хозяйничала очень рачительно и расчетливо. В конце концов Тарханы начали приносить неплохую прибыль — в редкие годы ниже 20 тысяч рублей.

Название «Тарханы» с 1805 года встречается наряду со старыми — «Никольское» и «Яковлевское»; впоследствии оно становится официальным. В 1917 году село переименовали в Лермонтово.

Михаил Васильевич Арсеньев сделался в Чембарском уезде человеком заметным, его избрали уездным предводителем дворянства. Сохранился «анекдот, утешительный для друзей человечества», напечатанный в «Вестнике Европы» за 1809 год. Уездный заседатель чембарского суда Евгений Вышеславцев рассказывает о том, как Арсеньев уговорил некоего господина М., выигравшего на законном основании многолетнюю земельную тяжбу с соседом, отказаться от присужденной ему суммы. Г. Арсеньев воздействовал притом лишь на совесть истца. Он с таким жаром человеколюбия изобразил бедственное положение ответчика, что совершенно потряс г-на М…

Михаил Васильевич отличался широкой натурой. Он обожал изящные мелочи, выписывал из Москвы восковые свечи (64 рубля за пуд), однажды привез карлика «менее одного аршина ростом», устраивал балы, маскарады, домашние спектакли. Можно сказать, что он был идеалистом, расточителем и мечтателем и представлял собой в своем роде противоположность супруге.

Единственный ребенок, дочь Марья Михайловна, родилась в 1795 году. Она была слабой и болезненной. Вероятно, роды были тяжелыми, а последствия их сказались и на ребенке, и на матери: Елизавета Алексеевна заболела «женской болезнью» и не могла больше иметь детей. Михаил Васильевич потихоньку начал «дурить» ив конце концов увлекся соседкой — помещицей Мансыревой.

П. К. Шугаев, один из самых первых биографов Лермонтова, излагает историю очень увлекательно и ярко: «Михаил Васильевич сошелся с соседкой по Тарханскому имению, госпожой Мансыревой, и полюбил ее страстно, так как она была, несмотря на свой маленький рост, очень красива, жива, миниатюрна и изящна; это была резкая брюнетка, с черными как уголь глазками, которые точно искрились; она жила в своем имении селе Онучине в десяти верстах на восток от Тархан; муж ее долгое время находился в действующей армии за границей, вплоть до известного в истории маскарада 2 января 1810 года, во время которого Михаил Васильевич устроил для своей дочери Машеньки елку. Михаил Васильевич посылал за Мансыревой послов с неоднократными приглашениями, но они возвращались без всякого ответа, посланный же Михаилом Васильевичем самый надежный человек и поверенный в сердечных делах, первый камердинер, Максим Медведев, возвратившись из Онучина, сообщил ему на ухо по секрету, что к Мансыревой приехал из службы ее муж и что в доме уже огни потушены и все легли спать. Мансыреву ему видеть не пришлось, а вследствие этого на елку и маскарад ее ждать нечего.

Елка и маскарад были в этот момент в полном разгаре, и Михаил Васильевич был уже в костюме и маске; «Ну, любезная моя Лизанька, ты у меня будешь вдовушкой, а ты, Машенька, будешь сироткой». Они хотя и выслушали эти слова среди маскарадного шума, однако серьезного значения им не придали или почти не обратили на них внимания, приняв их скорее за шутку, нежели за что-нибудь серьезное. Но предсказание вскоре не замедлило исполниться. После произнесения этих слов Михаил Васильевич вышел из залы в соседнюю комнату, достал из шкафа пузырек с каким-то зелием и выпил его залпом, после чего тотчас же упал на пол без чувств и изо рта у него появилась обильная пена, произошел между всеми страшный переполох, и гости поспешили сию же минуту разъехаться по домам. С Елизаветой Алексеевной сделалось дурно; пришедши в себя, она тотчас же отправилась с дочерью в зимней карете в Пензу, приказав похоронить мужа, произнеся при этом: «Собаке собачья смерть». Пробыла она в Пензе шесть недель, не делая никаких поминовений…»

Вообще цитировавшийся источник, который называется «Из колыбели замечательных людей», обладает репутацией не самого точного: Шугаев записывал слухи и легенды, ходившие в Чембарском уезде. Одна только фраза «Собаке собачья смерть» чего стоит — неужто Елизавета Алексеевна и впрямь такое произнесла, да еще и прилюдно? Кстати, примечательно, что эта фраза вообще «преследует» Лермонтова: согласно другой легенде, именно так отозвался царь Николай I на известие о гибели поручика Лермонтова на дуэли.

Петр Кириллович Шугаев, автор заметок, родился в 1855 и умер в 1917 году в Чембаре. Он был землевладельцем и краеведом, интересовался историей родной земли, состоял в Чембарской гильдии купцов. Собранные им материалы о Лермонтове и Белинском опубликовал в журнале «Живописное обозрение» в 1898 году. Известен Петр Кириллович не только краеведческими исследованиями. В безводной степи между селами Гавриловка и Свищевка он насадил уникальную по составу рощу на площали около двадцати гектар. Этот памятник природы называется в его память Шугаевым лесом…

Однако лес лесом, а заметки Шугаева знакомят нас не столько с реальными событиями давно прошедших лет, сколько с устоявшейся легендой касательно тех стародавних событий. Нетрудно догадаться, что бабушка Арсеньева не стремилась сделать факты достоянием общественного мнения. Отъезды, умолчания, уклончивость — все это затянуло странную смерть Михаила Васильевича почти непроницаемой туманной дымкой.

Согласно другой версии, в Тарханах был устроен не только маскарад с танцами, но и театральное представление, и притом ставили «Гамлета» в каком-то новом переводе, предположительно Степана Ивановича Висковатова. Начали съезжаться гости. Михаил Васильевич непрестанно выбегал на крыльцо — слушать, не зазвенят ли знакомые бубенчики экипажа г-жи Мансыревой.

Елизавета Алексеевна была на мужа сердита и, как говорят, несколько дней уже с ним не разговаривала. Вместе с тем она следила за ним и понимала, чем вызвано его беспокойство. Она поклялась себе, что ноги ее соперницы не будет в Тарханах, и отправила к ней доверенных слуг с запиской, содержавшей «какую-то энергическую угрозу». Мансырева была перехвачена на полпути и возвратилась к себе обратно, отправив в свою очередь записку Михаилу Васильевичу. Что было в этой роковой записке — неизвестно.

После представления «Гамлета», где Михаил Васильевич играл роль могильщика, он ушел в гардеробную, прочел письмо своей возлюбленной и принял яд. Гости нашли его отравившимся.

«Рассказ о смерти Арсеньева слышан мною от близких к семье Мансыревых людей, — прибавляет П. А. Висковатов, — но еще раньше, в 1881 году, в Тарханах мне сообщали старожилы разные вариации смерти Арсеньева. Говорили, между прочим, что в Тарханах съехавшиеся на Святках гости задумали рядиться. Ряженые собрались в зале, но вдруг, среди общего веселья, заметили, что одного из кавалеров недостает. Пошли отыскивать его в мужскую уборную и наткнулись на Михаила Васильевича, лежавшего мертвым на полу, в костюме и маске. Говорили, что он умер от удара…»

Арсеньев похоронен в фамильной часовне в Тарханах. В семейной легенде остался образ рокового карнавала, на котором погибает влюбленный человек.

Глава вторая

Родители

Марья Михайловна Арсеньева была единственным ребенком Михаила Васильевича и Елизаветы Алексеевны. Она родилась в 1795 году и была, по словам П. А. Висковатова, «ребенком слабым и болезненным, и взрослою все еще глядела хрупким, нервным созданием…».

После смерти отца Маши, в 1810 году, Елизавета Алексеевна предполагала отправить дочь в Петербург, в Смольный. Однако в архиве «Воспитательного общества благородных девиц» в списке пансионерок за 1810 год напротив имени Марьи Арсеньевой отмечено: «Не представлена». Маша воспитывалась дома.

По нескольку месяцев Елизавета Алексеевна с дочерью проводила в Москве. Путешествовали не спеша, «на долгих», т. е. не меняя лошадей, а давая продолжительный отдых одним и тем же лошадям. По пути в Первопрестольную останавливалась погостить у родных и у знакомых помещиков.

Однажды, возвращаясь из Москвы, мать с дочерью заехали в Васильевское — к Арсеньевым. С Арсеньевыми Елизавета Алексеевна вела кое-какие имущественные дела. В первую очередь она была обеспокоена тем, чтобы документально оформить и забрать себе из наследства все, что только ей причиталось. Деловая хватка у Елизаветы Алексеевны была истинно столыпинская. После смерти мужа г-жа Арсеньева мгновенно переписала на свое имя одиннадцать человек дворовых, принадлежавших лично Михаилу Васильевичу. Прибрала к рукам и мужниных крепостных, переселенных в Тарханы из наследственного поместья Арсеньевых. Хлопотала о другом наследстве и потому нередко ездила к родственникам мужа.

Арсеньевы жили открыто, у них в Васильевском постоянно находились гости. Там Марья Михайловна и познакомилась с Юрием Петровичем Лермонтовым.

Имение Лермонтовых Кропотовка находилось по соседству с Васильевским. Семейство Лермонтовых состояло из пяти сестер и брата.

О самом Юрии Петровиче известно не слишком много. Он родился в 1787 году. Окончил Первый кадетский корпус в Петербурге, в 1804 году в чине прапорщика выпущен в Кексгольмский пехотный полк. Менее чем через год был переведен в только что покинутый им кадетский корпус, где Юрий Петрович служил воспитателем. В 1810 году получает чин поручика, а 7 ноября 1811 года увольняется в отставку с чином капитана и мундиром. Причиной отставки названа болезнь, которая якобы и оборвала довольно успешную карьеру двадцатичетырехлетнего офицера (за семь лет службы Лермонтову трижды было объявлено «высочайшее удовольствие и благодарность», «в походах и штрафах не был, к повышению аттестовался достойным»). Предполагается, что в действительности отставка была вызвана необходимостью заняться хозяйством в имении, где дела шли совсем худо.

Красивый молодой человек произвел сильное впечатление на Марью Михайловну. Романтическому чувству охотно покровительствовали Арсеньевы; одна Елизавета Алексеевна была решительно против этого союза.

П. К. Шугаев записал рассказ об этом браке: «Отец поэта, Юрий Петрович Лермонтов, был среднего роста, редкий красавец и прекрасно сложен… Он был добр, но ужасно вспыльчив… Хотя Марья Михайловна и не была красавицей, но зато на ее стороне были молодость и богатство, которым располагала ее мать, почему для Юрия Петровича Марья Михайловна представлялась завидной партией, но для Марьи Михайловны было достаточно и того, что Юрий Петрович был редкий красавец и вполне светский и современный человек».

П. А. Висковатов прибавляет: «Немногие помнящие Юрия Петровича называют его красавцем, блондином, сильно нравившимся женщинам, привлекательным в обществе, «бонвиваном»… Крепостной люд называл его «добрым, даже очень добрым барином»».

Звучат в этих характеристиках и тревожные нотки — «замечательный красавец, но вместе с тем пустой, странный и даже худой человек» и даже «игрок и пьяница».

Несмотря на сопротивление Елизаветы Алексеевны, помолвка состоялась, вероятно, в том же 1811 году, и из Васильевского Марья Михайловна возвратилась в Тарханы уже «объявленной невестой».

Война задержала свадьбу. В 1812 году Юрий Петрович вступил в Тульское дворянское ополчение, а в 1813-м находился на излечении в Витебске. Свадьба состоялась только в 1814 году. Венчание происходило в Тарханах, очень торжественно, при большом съезде гостей. Вся дворня была одета в новые платья. Так сообщает П. А. Висковатов; другие источники, однако, говорят о том, что точное время и место венчания Марьи Михайловны и Юрия Петровича неизвестны; Тарханы — наиболее вероятное место, а 1814 год — наиболее вероятное время. Один из сослуживцев Лермонтова обмолвился: «Стороной мы слышали, что история его матери — целый роман». Из этой обмолвки — в сочетании с неустановленной датой свадьбы — иногда выводят целую историю «с похищением». Но, вероятнее всего, «роман» означал всего лишь брак по страстной любви, брак вопреки воле ближайшей родственницы — матери невесты.

Юрий Петрович был беден. После свадьбы он жил с женой в Тарханах — «вошел в дом», по выражению старожилов. Елизавета Алексеевна очень боялась, что такой муж, да еще с незамужними сестрами и матерью-вдовой на шее, посягнет на имущество, нажитое немалыми трудами; поэтому в приданое Марья Михайловна не получила никакой недвижимости. За ней считалось только 17 душ без земли. Ее мужу, Юрию Петровичу, было предоставлено право управлять селом Тарханы и деревней Михайловской. Этими имениями он и распоряжался до самой смерти жены.

* * *

Единственный сын Марьи Михайловны и Юрия Петровича Лермонтовых, Михаил, родился в Москве в ночь на 3 октября (по старому стилю) 1814 года.

Это была Москва послепожарная, посленаполеоновская — разоренная; тем не менее Елизавета Алексеевна решилась везти туда болезненную дочь, поскольку не хотела доверить ее тарханским повивальным бабкам. Самый дом, в котором появился на свет Михаил Лермонтов, не сохранился, но хорошо известно его местоположение: «Если от вокзала Николаевской железной дороги в Москве ехать к Красным воротам, то на правой руке, на площади, к стороне той части Садовой улицы, которая идет к Сухаревой башни, против самых Красных ворот, стоит каменный трехэтажный дом, ныне Голикова, с балконом на углу. В 1814 году на этом месте стоял дом меньших размеров… Он принадлежал тогда генерал-майору Федору Николаевичу Толю. В этом-то доме и поселились Лермонтовы» (П. А. Висковатов).

Ребенок был крещен 11 ноября и в честь деда Арсеньева наречен Михаилом. Отец, вероятно, недоволен был выбором имени: из рода в род Лермонтовы именовались Юриями и Петрами; однако бабка настояла на своем. К тому же 7 ноября (старый стиль в XIX веке, по старому стилю в XX веке — 8 ноября, по новому — 21 ноября) — день Архистратига Михаила, который навсегда оставался небесным покровителем великого русского поэта Лермонтова.

Дата рождения Лермонтова «плавает» — например, Екатерина Хвостова (Сушкова, которую Лермонтов называл «мисс Блэк-Айс», «мисс Черные Глаза», и страшно интриговал) указывает 1815 год. Ошибка ли это, или же Лермонтов тоже, подобно бабушке, играл со своим возрастом? Разница в один год, кажется, не очень велика (если учесть, что бабушка-то, не скупясь и не церемонясь, прибавила себе аж тринадцать лет!), но в шестнадцать — семнадцать лет она представляется существенной. Впрочем, Хвостова может попросту путать даты.

В некоторых источниках также пишут, что Лермонтов родился 30 октября. Это, скорее всего, просто ошибка.