Лицо порока

«Оксамит» — один из баров, расположенных недалеко от редакции, — был не из дешевых. Но зато здесь я всегда чувствовал себя наиболее уютно и комфортно. Заказывал все, что хотел и сколько хотел, совершенно не заботясь о том, хватит ли денег расплатиться. Меня в баре знали как постоянного посетителя и без лишних слов потчевали в долг. На этот раз я появился тоже почти с пустыми карманами.

На еду у меня обычно уходит мало денег. Я привык пить, не закусывая. Ну, разве что заедаю ломтиком лимона или, в редких случаях, запиваю минералкой. Заказываю я всегда только водку, так как вино, пиво и ликеры презираю с юности, джин, виски и текила — не в моем вкусе, а коньяк хоть и люблю, но у меня от него почему-то болит сердце.

Седовласый бармен Володя, крупный, высокий мужчина, как всегда, почтительный и предупредительный, легонько пожал мне пальцы в знак приветствия. И, не спрашивая, сразу налил добрых полстакана. Не отходя от стойки, я вылил водку в рот и закурил. Володя снова наполнил мою посудину.

— Присяду, — сказал я ему и, забрав со стойки стакан, направился к свободному столику, коих в баре в тот час, кстати, было большинство.

Пахло цитрусовыми и копченой рыбой. Этот запах стоял в «Оксамите» всегда. Наверное, потому, что тарелки с дольками апельсинов и лимонов никогда не убирались со стойки. Так же, как и тарелки с кусочками горбуши и толстолобика.

Тихо журчала томная музыка, навевая желание напиться и уснуть. Публика — человек десять — лениво потягивала спиртное из своих фужеров и бокалов, жевала шоколад и бутерброды с ветчиной. Володя обслуживал очередного клиента. Я скользнул взглядом по лицам.

В основном молодежь. Только напротив за столиком сидели две женщины средних лет. Одна, явно захмелевшая, с застывшей полуулыбкой на рыбьих губах, все время что-то тараторила и размашисто жестикулировала. Другая, сидящая ко мне спиной, с копной красиво уложенных медового цвета волос, держала в тонкой руке фужер и кивала головой, в чем-то соглашаясь с собеседницей. Фигурка этой дамы, в дорогом кроваво-красном платье, притягивала взор: изящные покатые плечи, по-девичьи хрупкая талия, перехваченная широким кожаным поясом, длинная грациозная шея. Рядом, на стуле, лежали ее шубка из чернобурки и отороченный мехом берет. Да, не бедная дамочка! Я ждал, когда она повернет голову в мою сторону. Мне была видна лишь часть ее лица, а хотелось увидеть его полностью. Но женщина не поворачивалась, сидела, как завороженная, в одной позе. Тогда я проглотил остаток водки и направился к стойке.

— Володя, плесни-ка еще!

Пока он наливал, я рассматривал мордашку дамы. Маленький точеный подбородок с едва заметной ямочкой, тонкий ровный носик, небольшой рот, высокие скулы… Довольно аппетитная бабенка! Но когда я заглянул в ее глаза… Яркие, синие, плачущие, будто весенняя даль, невероятной глубины, они просто сражали наповал. Мне никогда в жизни не приходилось видеть таких глаз. Я уставился на женщину, как баран на новые ворота, И она это заметила. Окинула меня равнодушным взглядом, но красный бутон ее губ все-таки тронул чуть заметный ветерок улыбки. Я заулыбался в ответ, приподняв свой стакан над головой в знак приветствия. Женщина спрятала глаза.

— Кто эта сказочная королева? — взволнованно спросил я Володю, который вдохновенно протирал стеклотару.

Он даже не поинтересовался, кого я имею в виду.

— Не знаю, — шепнул, наклонившись через стойку. — Приходит редко. И всегда с этой болтушкой, которая хлещет шампанское не хуже, чем прапорщик дармовой спирт.

— Можешь как-нибудь узнать ее имя? — я не мог оторвать взгляд от чудной синеглазки. Но она упорно на меня не смотрела.

— Постараюсь.

Допив водку, я отправился обратно в редакцию. Нужно было нарисовать компьютерщикам макет третьей полосы газеты и дописать судебный очерк.

День незаметно подошел к концу. Домой меня подбросил водитель редакционной «Лады» Сергей. Культурный, как неопохмеленный дворник, он слова не мог сказать без трехэтажного мата. Дорогой забавлял меня своими набившими оскомину байками о водке и женщинах. Других тем для него не существовало.

— Приезжаю я с одной кошечкой на дачу, сгорела бы она к ядреной фене! — добродушно тараторил Сергей, ловко управляя машиной. — А там какие-то ханыги водку пьют в баньке. Ну, я хватаю ружьишко, оно у меня в тачке было, и к ним. Ханыги меня как увидели — шмотки в ручки и наутек!

Я делал вид, что рассказец меня занимает, то и дело восклицая «Ну!» и «Ух ты!». Водитель энергично крутил баранку, сигналя зазевавшимся на перекрестках легковушкам.

— Догнал. Спрашиваю ханыг, какого хрена им понадобилось в моей баньке, — продолжал Сергей захлебываться словами. — А они, по вибратору им в задницы, говорят, мы, дескать, замерзли и решили укрыться от ветра. Короче, туда-сюда, они мне пузырь всучили и убрались к ядреной матери.

— В общем, ты в накладе не остался!

— Да! — скалил зубы Сергей. — Содрал с ханыг бутылку, перья им в рот, а яйца за уши!

Приехали. Дома меня ожидал приятный сюрприз — пустая квартира и записка на тумбочке в прихожей: «Поехала с детьми на два дня в село к родителям. Сможешь — приезжай. Твоя жена».

Послонявшись по комнатам, помывшись и переодевшись, я решил посвятить этот вечер Ларисе — тридцатишестилетней женщине, к которой очень привязался. Я наведываюсь в ее уютную двухкомнатную квартирку уже около двух лет.

К Ларисе — десять минут хода.

— Я ведь только побочное явление в твоей жизни! — с горькой укоризной говорит Лариса. Она готова расплакаться.

— Что будем делать?

— Ты мужик, ты и решай!

У Ларисы короткая стрижка, пепельные волосы, серые большие глазища, всегда почему-то грустные. Она очень аппетитная на вид: крутые бедра, высокая, полная грудь и престройные ножки, немного тонковатые для ее форм. С этой женщиной по доброй воле я не расстанусь никогда.

— Я люблю тебя! — убежденно возвещаю, прижав руку к сердцу.

Она стоит, прислонившись спиной к стене в прихожей, и нервно теребит кармашек халата.

— Так почему же ты опять четыре дня ко мне не приходил? Понимаю, что не можешь часто оставаться у меня на ночь. Но зайти на полчасика после работы — неужели так трудно?

Я не знаю, что сказать Ларисе. Стою и молчу. А правда такова: то ездил с сыном в цирк, то пил с друзьями, то наведывался к другим женщинам, то… В общем, то да се…

— Прости, пожалуйста! Ладно? — виновато роняю я после затянувшейся паузы.

Лариса, плотно запахнув халат, стоит передо мной с опущенной головой. Ее губы, как обычно, когда она обиженна, сжаты. На пушистых ресницах — роса. Роса блестит, словно отполированное серебро. Я целую Ларису. И пью с ее глаз жидкое серебро. Оно горькое, будто обожженный солнцем огурец.

— У тебя таких, как я, много, — сокрушенно бормочет Лариса. — Я догадываюсь, ты коллекционируешь женщин. Ты…

— И кто же я? Скажи! — слабый персиковый аромат шелковой кожи дурманит. На белой шейке Ларисы бьется жилка. Я чувствую ее пульсацию губами.

— Ты бабник! И я жалею, что связалась с тобой. Но теперь уж что говорить? Ладно! Пусть у тебя будет столько женщин, сколько ты хочешь. Но я ведь не какая-нибудь очередная девка, я ведь люблю тебя, понимаешь? А ты четыре дня не приходил. Никогда не делай так, никогда!

Я целую Ларису в губы. Целую долго и вдохновенно. Я не знаю, чем загладить свою вину, кроме как поцелуями. К тому же я действительно крепко соскучился.

Потом мы пьем на кухне кофе.

— Ты права, женщины, кроме тебя, у меня есть, — говорю я, глядя в грустные глаза Ларисы. — Я всех вас боготворю. За каждую из вас душу отдам. И это чистая правда!

Она печально склоняет свою красивую головку. Тихо произносит:

— Верю, что ты говоришь правду.

— Стараюсь не врать, — мягко улыбаюсь я. — Особенно женщинам, которыми дорожу.

Очарованный исходящим от тела Ларисы ароматом, я усаживаю ее к себе на колени и начинаю пылко гладить и тискать. Я любуюсь ее шеей и грудью, жадно целую их, стараясь не оставлять засосов.

Чуть позже, обнявшись, мы лежим в спальне на кровати. Лариса гладит мои плечи. Я глажу ее бедра. Затем принимаюсь за нее всерьез. Целую всю, начиная, как обычно, с шеи. Мои губы настойчивы и требовательны, но нежны и бережны, они умеют ласкать.

Пассивность Ларисе не свойственна, и уже через несколько минут она в свою очередь берет в оборот мое тело. Берет надолго и без слов. И правильно, зачем болтать? Слова нужны только фригидным и импотентам. Полноценным, горячим они ни к чему.

Мы занимаемся любовью пылко и страстно, как молодожены.

Отсчитывая, минуты, громко тикают часы на стене.

…Утро. Рассвет. Мраморные бедра Ларисы. Господи, куда я смотрю, ей же, бедняжке, холодно! А она дремлет, подложив руку под голову и причудливо изогнувшись.

Я размышляю: пойти на кухню, выпить рюмочку, сварить кофе и тогда уже разбудить Ларису? Или лучше сейчас разбудить? Ведь ей на работу. И мне…

Ладно, сначала рюмочку. Для поднятия тонуса. А уж опосля…

На работу мы, конечно, опоздали. Я звоню шефу, нагло вру о плохом самочувствии и падаю на койку. Меня так и тянет под крылышко Ларисы, мне кажется, что мы еще не сполна насытились друг другом. Через час, уткнувшись носиком в мою грудь, она опять засыпает.

Я бужу ее не сразу, даю время отдохнуть.

— Милый, ты счастлив? — едва открыв глаза, спрашивает Лариса и сладко потягивается.

Я с вожделением смотрю на ее обнаженное тело.

— С тобой — всегда!

Лариса, сияя белозубой улыбкой, протягивает ко мне руки. И как теперь нам объясняться на работе?

Я появился в редакции около полудня. Секретарша возникла в дверях кабинета сразу, как только я вошел и плюхнулся на стул.

— Вот, это передал тебе какой-то узколобый тип! — она бросила на стол конверт.

Я с интересом взглянул. На титульной стороне корявым, причудливым почерком была нацарапана моя фамилия. Ага, хозяин мельничного комплекса Дмитрий Краско рассчитался за вчерашнюю услугу. Что ж, очень даже кстати. Я сунул конверт в карман пальто. И весело взглянул на Машу. Сегодня она была одета в сиреневую юбку и желтую кофточку, опять же с глубоким декольте. Почему-то смущаясь, секретарша потупила взор.

— Хочешь кофе? — спросил я, перебирая бумажки на столе. — Приглашаю на чашечку в кафе.

— Прямо сейчас? — удивилась секретарша и, как сопливая девчонка, шмыгнула носом.

— Нет, конечно! Сходим позже, — уточнил я, изображая вежливое безразличие. — Сначала зайду к шефу, потом допишу статейку. Ну, а часа через полтора можно и в кафе. Устраивает такой расклад?

Маша согласно кивнула и повернулась, собираясь уходить, Я остановил ее. Мне хотелось поиграть.

— Можно я тебя поцелую?

Секретарша, казалось, вот-вот зальется краской смущения. Она потрясла головой, будто хотела избавиться от наваждения. Потом подняла на меня взор.

— Зачем? — в ее голосе было больше любопытства, чем удивления.

— А вот просто так! — куражась, как пацан, отрубил я. И, проникновенно посмотрев Маше в глаза, поинтересовался: — Ты что же, из тех ханжей, которые считают поцелуй постыдным и обязательно к чему-то обязывающим?

Секретарша в нерешительности скрестила руки на груди, обдумывая, видимо, мой вопрос. Я изучающе смотрел на нее.

— Нет, — наконец произнесла она принужденно.

— Ну вот! — победно воскликнул я и, неторопливо поднявшись, подошел к ней.

Маша подняла голову. Глаза — полузакрыты. Я потянулся губами к ее трепетным губам. Но вдруг передумал и, уклонившись, припал к белой груди.

Секретарша мгновенно вырвалась.

— Бандит! — рявкнула она и убежала.

Когда с грохотом захлопнулась дверь кабинета, я тихо рассмеялся: вот недотрога выискалась!

Минут через пятнадцать, все еще смущенная и рассерженная (или мне показалось?), Маша позвала меня на беседу к шефу.

Больше я к ней не приставал, рассудив, что на один день заигрываний уже вполне достаточно. Мы чинно попили кофе в «Элеганте», поговорили о погоде и свойствах косметики «Эйвон».

Ночь я снова провел у Ларисы.

Ивановка — заспанное, пустынное село. Улица, покрытая застиранной простыней снега; распахнутые ширинки дворов; неласковый прищур подслеповатых окошек; да простуженная ругань собак.

Идти недалеко. Вот и он, дом Авдотьи-кошатницы. Теперь уже покойной. У зеленых ворот — затасканная ветром осина. Возле нее — намертво вкопанная в землю скамейка. Двор чистенький, припорошенная снегом гравиевая дорожка ведет к веранде. Хатенка низенькая и длинная. На улицу смотрят три окна — типичная болгарская постройка. Здесь, в степях Северного Приазовья, болгар много. Переселились сюда, кажись, еще во времена императора Российского Александра-второго.

Я постучал в выкрашенную суриком сосновую дверь. Тишина. Постучал еще. За дверью послышались легкие шаги, что-то зашуршало. Затем заскрипели петли. На пороге появился старик. Невысокий, но довольно крепкий. Узкие щелки глаз, приплюснутый широкий нос, кустистые, припорошенные снегом брови. Лицо тщательно выбритое, на щеках — глубокие бороздки морщин и ни румянца. Щеки почти пепельного цвета. Совершенно седые длинные волосы собраны в пучок на затылке. Одет старик — проще некуда: серые брюки в темную полоску, телогрейка — наспех сшитая козья шкура, засаленная на животе и груди. Зато рубашка, как подвенечное платье невесты, рвет глаза белизной.

— Здравствуйте! — вежливо улыбнулся я. — Понимаю, что незваный гость хуже разбойника, но, может, уделите мне немного времени?

Хозяин пошевелил белыми лезвиями губ и внятно, с мягким акцентом азиата произнес:

— Прошу в дом, мил человек! Гостям я всегда рад.

Он пропустил меня в веранду, прикрыл входную дверь. И, ступая легко, как юноша, последовал за мной.

Прихожая. В деревенских хатах она же — и светелка. В хате жарко натоплено.

Я не успел переступить порог, как навстречу вальяжно выплыла серая кошка, ленивая, как разжиревшая домохозяйка. Подошла и легла у самых моих ног. Пришлось переступать.

В комнате — обычная сельская обстановка — топчан, стол, три стула. В углу — столетний комод, на нем — допотопный ламповый телевизор. В противоположном углу — тумбочка, покрытая белой кружевной скатертью. Над ней висит большая икона Спасителя, прибранная вышитым украинским рушником. Перед иконой горит лампада, покачиваясь на почерневшей цепочке, прибитой гвоздем к потолку.

До одури пахнет травами. Кажется, это чабрец и полынь. Да вот они, травы! Их целая охапка, засушенных, разбросана возле тумбочки.

— Садись, пожалуйста! — старик пригладил волосы смуглой, жилистой рукой. И на миг исчез в соседней комнате, должно быть, кухоньке.

Появился оттуда с чайником в одной руке и чашками — в другой. Поставил на стол.

— Будем пить чай! С травами, — растянутые губы старика, вероятно, означали улыбку.

Я присел на стул, снял с плеча сумку и опустил у ног.

— Мне неудобно тревожить вас, но говорят…

Он суетливо махнул рукой:

— Знаю, знаю, что обо мне говорят!

— Простите, как мне вас величать? — почтительно осведомился я, принимая из рук деда чашку с красноватым дымящимся варевом, которое наполняло комнату густым, ни с чем не сравнимым ароматом.