Давняя история

— Однако это не самая трудная часть задачи, — продолжал Курилов. — Трудность в Стасе.

— То-то и оно.

— Ты уже был у него?

— Нет. И не поеду. Разговор не получится.

— Пожалуй. Хочешь, чтобы съездил я?

— Лучше позвонить. Время-то не ждет.

— И товарищ Мазин тоже? Хорошо. Заказывай разговор. Чего не сделаешь для друга!

— Оставь дружбу в покое. Я в долгу не останусь. Ты же знаешь.

Вова наклонил голову, и прядь светлых, слипшихся волос упала на лоб.

— Ну что ты! Я и так всем тебе обязан.

Мухин отвернулся к телефону, укрепленному на стене:

— Междугородняя?.. Да, да, девушка… Срочный! Курилов говорить будет.

Вдалеке над морем разорвались, разошлись тучи, заблестели, зарябили позеленевшие волны, и поток света, вспыхнувшего высоко в небе, пролился на берег, на мраморные колонны, глинистые раскопы и проник через окно в контору. Мухин прищурился, и на лице его углубились морщинки, перепутались с синеватыми прожилками. Оставаясь в тени, Курилов рассматривал бывшего приятеля.

— Уступаешь времени, Муха.

— Постарел?

— Поистрепался. Брюхо распустил, волосы теряешь… А ведь красавец был. Моряк, красивый сам собою.

— Был, — согласился Мухин без раздражения, смягченный признанием былой привлекательности. — На внешность не жаловался. Да и сейчас еще ничего. Врешь ты со зла.

Звонок пресек их пререкания. Вова схватил трубку. Мухин подошел, придвинулся вплотную, чтобы слышать каждое слово.

— Витковский… Кто меня спрашивает?

— Не догадаешься, старик! Курилов.

— Вова? Я ждал Алексея.

— Почему — ждал?

— Наверно, знаешь, раз звонишь.

— Черт! — выругался Мухин. — Значит, был у него Мазин? Был?

Курилов оттолкнул его: «Не мешай!»

— Совсем немного, Стас. Лешка заскочил ко мне на полчаса. У него тут дела в музее… К нему, понимаешь, заходил…

— Понимаю. Ко мне тоже…

— Татьяной интересовались?

— Да.

Мухин безнадежно махнул рукой.

— Что же ты рассказал?

На той стороне затянулось молчание. Потом Витковский спросил:

— Вы испугались?

— Чего ради?.. Но согласись, происшествие не из повседневных. Мухин немного взволнован.

— Немного или много?

— Немного, конечно. Он же человек ответственный. Зачем ему компрометирующие слухи?

— Разумеется. Со слов инспектора, я понял, что он Таню и в глаза не видел.

— Почему? Видел. В столовой, как все.

Витковский снова замолчал.

— Стас! Ты слышишь? Что сказал ты?

— Я подтвердил.

— Что?

— То, что мы все видели ее только в столовой.

Курилов отвел трубку от уха, чтобы и Мухин услышал:

— Как? Как?

— Я сказал, что никто из нас не знал ее близко.

— Молодчина! — моментально оживился Мухин и дернул к себе трубку: — Стас! Как поживаешь, дорогой?

— Сейчас у меня операция.

— Понимаю, понимаю. Некогда тебе. Ну, обнимаем тебя, Стас. Раз некогда…

— Некогда, Алексей. Прощай.

Мухин покрутил в руке трубку, прислушиваясь к гудкам, потом повернулся к Курилову обрадованный, оживленный:

— Нет, Вова, не говори! Старая дружба не ржавеет. Стас — молодец!

— Думаешь, он тебя пожалел?

— Что значит — пожалел? При чем тут жалость? Сказал, как следует, потому что друзья…

— Были.

— Да прекрати ты свинствовать, хоть на минутку. Мы с ним не ссорились. Профессию он сменил, из города уехал. Вот и разошлись пути. Но Стас — человек!

Курилов рассмеялся:

— А я о чем говорю? Именно человек. Как и другие из той же породы гомо, по недоразумению названной сапиенс, Как и ты. Точно так же струсил.

— Вова! Перегибаешь.

— Осточертели вы мне!

— Выпей винца, успокойся.

— Иди к черту!

— Сейчас еду. Полегчало немного.

— Рано тебе полегчало.

— Что еще выдумал?

Курилов усмехнулся злорадно:

— Пытаюсь анализировать факты. Ведь и ко мне визит не исключен.

— Подтвердишь то, что сказали мы.

— А не глупо ли это будет? Раз нами заинтересовались через столько лет, должны быть веские основания, свидетели.

— Какие еще свидетели? Кто лучше нас знает?

— Но указал же им кто-то на нас? Нужно быть готовым к неожиданностям, а не долбить, как попугай: не знаю, не знаю.

Мухин запахнул короткое пальто:

— Слушай, Вова. У меня сердце последнее время пошаливает. Хватит с меня. Поехал. Если что — позвони.

— Привет семье. Жене кланяйся. Ты с ней своими осложнениями не делился?

— Жене, Вова, я нервы по пустякам трепать не собираюсь. Будь здоров!

Теперь идти приходилось в гору, и Мухин в самом деле почувствовал, как застучало сердце. И с каждым ударом снова безрадостно становилось на душе, тоскливо. Не веселило выпитое вино, и даже радость от разговора с Витковским померкла, улетучилась. Выбили его из колеи последние слова Курилова, и вся удачная тактика представилась глупой, ненадежной. Навалилось отвратительное состояние, в котором жизнь ощущается пустой, тяжкой, почти ненужной. Не думал Мухин и не предполагал, что придет такая вот тошнота, и будет ковылять он по желтой, вытоптанной в глине тропинке, уткнувшись в землю глазами. Дойти бы только до машины, сесть, откинуться на спинку, отдышаться и сказать шоферу: «Ну, погоняй, помаленьку… помаленьку, слышишь!»

* * *

Замечено, что люди в оценке своих бедствий, несчастий делятся на тех, кто склонен воспринимать события фаталистически, как неизбежное следствие чуть ли не космических усилий, против которых не попрешь, и следовательно, чему быть, того не миновать, и на тех, кто космогонию не признает, а видит лишь непосредственные причины, представляющиеся человеку пострадавшему случайными. Короче, не повезло! Мухин не походил на лермонтовского фаталиста, однако был склонен считаться со скрытым от нас ходом вещей, и потому не доискивался досадных случайностей, что послужили толчком, началом его неприятностей. А между тем, узнай он факты, досада его наверняка бы увеличилась. Ибо в начале всего лежал никем не предусмотренный случай. Случай, которого могло бы и не быть, если бы… Если бы случайности не отражали не понятые нами закономерности.

И еще, на беду Мухина, жил на свете Трофимов, который никогда не ошибался. Знал это, смущался, мучился, гордился втайне, и давно убедился, что качество это, противоестественное с точки зрения большинства людей, пользу приносит далеко не всегда, а продвижению по службе иногда и вредит. В самом деле, за что же поощрять человека, который не ошибается? Ведь поощрение предполагает достижения, сдвиги, прогресс, преодоление трудностей, а всего этого в Трофимове будто и не замечалось. Вместо работы над собой у него было чутье, качество природное, так сказать, от бога. Он и сам не мог объяснить, почему поверил далеко не презентабельному, средних лет экскаваторщику, который клялся и божился, что не врет, хотя и говорил нечто недоказуемое и почти смешное, поверил и сделал еще несколько шагов вместо того, чтобы остановиться. И смущенно разглядывая немодные и потрепанные узкие носки своих туфель, Трофимов боялся, что Мазин может не одобрить его действий.

И зря боялся. Сколько бы ни вспоминал Мазин теорию вероятности, по которой и Трофимов должен был, хоть раз в жизни, напутать, ошибиться, теория эта к Трофимову была неприложима, и какими бы хлопотами ни грозили ему толстые пропылившиеся папки с надписью скорее философской, чем бюрократической — «хранить вечно», отмахнуться от трофимовского чутья было невозможно.

Он увидел их впервые недели за две до того, как придавленный тошнотой Мухин приехал к своему бывшему другу Вове Курилову. Увидел во время разговора с комиссаром, и ни одна еще душа, включая вездесущего Трофимова, не подозревала, к чему этот разговор приведет. Происходил он в кабинете Скворцова в рабочее время, но характер носил не директивный, а был скорее беседой двух хорошо знающих друг друга людей. Комиссар не настаивал, рассказывал только, а Мазин слушал, покачивая над столом медальоном на оборванной золотой цепочке, и смотрел на папки, думая, что это не все папки, — остальные лежат в сейфе, — и чтобы прочитать их страницу за страницей потребуется много времени. Так размышлял он о вещах формальных, второстепенных, потому что о главных думать было еще рано, и, опустив медальон на полированную поверхность стола, сказал:

— Мне потребуется помощь Трофимова.

Он согласился идти дальше от рубежа, на который выйдет Трофимов, но трудно было понять, вышел ли тот на рубеж или попал в тупик, и вот они сидели и разговаривали, и следовало решить, спрятать ли медальон в сейф и, предоставив вечное вечному, заняться текущим, не терпящим отлагательств, или…

— Значит, он нашел медальон в канаве?

— Вытащил ковшом вместе с землей, — подтвердил Трофимов.

— Копи царя Соломона… Но, если ты ему веришь…

Как и все почти, Мазин говорил Трофимову «ты». Так уж тот выглядел, казался моложе своих сорока лет, да и весь вид его, простоватый, скромный располагал к доверительному обращению. Именно доверительному, а не панибратскому и меньше всего снисходительному. Чтобы понять это, достаточно было взглянуть в глаза Трофимову, серые, не бросающиеся глаза на широкоскулом с рябинкой лице. Глаза ставили все на место. Трофимов знал это и умел пользоваться взглядом:

— Верю, Игорь Николаевич.

— Хорошо. Экскаваторщик копал канаву. Подобрал в земле золотую побрякушку. Продал.

За открытым окном куражилось последним, почти летним солнечным блеском бабье лето. Но деревья, знавшие правду, не поддавались на обман и грустно и сосредоточенно теряли желтые, четко очерченные осенние листья. Мазин взял один такой лист с подоконника, вытянул руку, разжал пальцы, Лист плавными кругами ушел вниз, смешался с другими на позолоченном газоне.

— Где рыли канаву?

На противоположной от окна стене висел план города. Трофимов дотронулся кончиком карандаша до бумаги, оставив на плане едва заметную точку.

— Возле Портовой? Ты был там?

— Был. Канаву еще не засыпали. Жители недовольны. Вот-вот дожди пойдут.

— Там, кажется, в основном старая застройка?

— Начали ломать понемножку. Канава проходит через площадку, расчищенную от частных строений. Ведут коммуникации к девятиэтажному зданию проектного института.

— Знаком ли медальон владельцам снесенного дома?

Трофимов повел головой:

— Я говорил с хозяином подворья. Дом ему оставила по завещанию тетка четыре года назад. Медальон ему не знаком. У тетки он подобной вещицы никогда не видал. Да и фамилия на медальоне Гусева, а теткина — Борщева.

— Значит, тупик?