Наперегонки со смертью

Старицкий Дмитрий

Наперегонки со смертью

Очнулся я от громкого настойчивого стука в стекло, задребезжавшего в щелястой оконной раме. Стучали обстоятельно, но без хулиганства. Причём стучали со двора, так как с улицы все три окна были ещё до заката прикрыты деревянными ставнями и если бы стучали в них, то стук был бы совсем другой по тональности. Я откуда-то это знал, хотя глаз пока не открывал, кутаясь в мягкую перину с головой. И с кровати не слезал. Думалось лениво и сонно: постучат и уйдут. Или кто другой им откроет. «Фигвам. Индейская национальная изба».[1]

Стучать стали только сильнее. И уже не только в окно, но и чем-то твердым в дверь. Такие не уходят. Придётся вставать.

Сна уже не было. А настойчивый стук всё продолжался. Пришлось, покряхтев, слезать с кровати, винтажной такой с медными шишечками. Привычно (что меня не на шутку удивило) одним движением влезть босыми ногами в подшитые кожей войлочные опорки, накинуть на плечи старый романовский полушубок, и, как был в бязевом исподнем, пойти в сени.

По дороге привычно хлопнул ладонью по выключателю но того на привычном месте около двери не оказалось.

Оглянувшись, посмотрел на потолок и не увидел там не только люстры, но даже примитивной «лампочки Ильича».

— Это где ж такая глушь, что даже электричества нет, — пробормотал себе под нос, нашаривая на простой дощатой столешнице коробок спичек и огарок свечи в низком медном подсвечнике с ручкой кольцом.

Вспыхнувший огонек осветил типичную деревенскую рубленую избу средней полосы России, сверкнув по серебряным окладам икон с погасшими лампадами и шарикам спинки медной кровати, по белёному боку большой печки и тёмным крышкам двух больших сундуков. Не бедную избу, но и не богатую. Так, серединка на половинку по зажиточности, даже гнутые «венские» стулья есть. И сам тут же удивился этим своим мыслям о зажиточности. По меркам начала двадцать первого века вокруг была жуткая убогость.

К тому же обстановка в избе характеризовала, что никого кроме меня в этом помещении больше не живет.

«А девочки где? Автобус?» — не въехал я в ситуацию, — «Где это я?».

Потрогал нос — целый, но я хорошо помнил, что перед тем, как потерять сознание, была сильная боль от удара по носу. И домов там, в горах, рядом не было никаких.

Значит, мне это всё спьяну приснилось? Новая земля. Орденский город Порто-Франко. Путанабус. Чёртова дюжина красавиц из эскорта. Бой с бандитами. Проводы полкового козла на пенсию. Однако какой реальной силы был этот сон. Какие цвета! Какие тактильные ощущения! Какая эротика. Тинто Брасс отдыхает и нервно курит в сторонке. Жаль, что это был только сон, пусть даже в конце этого сна меня убили.

Видать хорошо я тут вчера нажрался с Вовиком на их корпоративной вечеринке, вот он меня и засунул сюда отсыпаться с глаз большого начальства подальше. Но пили явно что-то очень качественное, ибо никакого похмельного синдрома вообще не наблюдается.

Снова застучали в дверь, уже нетерпеливей. Увидали, гады, свет в окошке. Возбудились.

Пришлось шкандыбать в сени.

Там, приникнув ухом к входной двери, прислушался к бормотанию людей за дверью, но ничего не разобрал.

— Кого черти носят тут по ночам, — крикнул через дверь.

— Открывай, давай, — требовательно заорали со двора. — Фершал нужон. Срочно. Взяв в правую руку топор с лавки, левой скинул щеколду с двери и потянул её на себя, не раскрывая полностью.

В сизом предрассветном мареве на крыльце стоял явно военный. По крайней мере, он был в характерной такой фураньке и с шашкой на боку. За ним, ниже крыльца, во дворе стояло ещё трое с длинными винтовками за плечами. Отблески поздней луны посверкивали на тонких штыках.

— Ну, я фершал. Чё надоть? — с удивлением услышал хриплые звуки своего собственного голоса.

— Собирайся, поехали, — сказал тот, что с шашкой.

— С какого такого бодуна?

— Ранетые у нас, — пояснил он.

Ага. Шнурки только поглажу и побегу.

— Так везите сюда, раз уж разбудили ни свет, ни заря.

— Не доедут они. Сильно ранетые.

— Мил человек, так ведь я ни разу ни дохтур, — выдал ему свои резоны, — Им дохтур нужон если они так сильно покоцанные, что до меня довезти их не могут. Не та у меня квалификация, чтобы операции делать. Зубы драть, мозоль вырезать, грыжу вправить, перевязать, ну… Рану ещё почистить, чтоб до дохтура жилец доехать мог — это ко мне. А все что сложнее, извини, на копейки учился.

— Да что с ним гутарить, с контрой. Иваныч, поставь его к стенке на хер, а мы зараз, — крикнул один из тех, что с винтовками, однако, не снимая оружие с плеча.

— Ша! — дернул рукой в запретительном жесте тот, что с шашкой, кого Иванычем назвали. — Фершал вам не контра, а несознательный пока исчо, но трудовой елемент. Сами ноги бьёте только потому, что сдуру доктора в расход пустили. Не понравилось вам, что тот из дворян был. А ранетых кто лечить будет? Вы штоль?

Троица во дворе виновато потупилась на свои облезлые ботинки с обмотками.

«Бред какой-то» — думал я, смотря на весь этот спектакль.

— Вот это видел? — повернулся ко мне военный, доставая из рыжей кобуры австрийский револьвер, ткнул его дулом мне под нос.

Память моментально выдала справку. «Раст и Гассер» калибр 8 миллиметров, в барабане 8 патронов. Год принятия на вооружение Австро-венгерской армии 1898. Простой как молоток и так же надежный. У самого точно такой же с фронта привезен и надежно припрятан. Только патронов не густо.

— Не пужай, пуганые ужо. Я всю Великую войну на фронтах, да на санитарном поезде. Две георгиевские медали за храбрость имею, — слышал я, как со стороны, свои собственные речи и ошизевал. Слова слетали с губ помимо моей воли. — Ну шлёпнешь ты меня тут, сильно тебе это поможет?

Военный засопел и револьвер убрал. И тон сменил.

— Дорогой мой человек, если бы ты знал, какие люди сейчас страдают, то сам бы впереди меня побежал их лечить.

— Для меня все люди одинаковые — больные, — выдал ему следующий резон. — Других я почти не вижу. Где твои раненые?

— В соседнем селе.

— Неее… — ушел в отрицалово. — Я туда не пойду, тем более, ночью…

— Какая ночь, отец, окстись. Рассвет уже.

Интересно, почему это я ему «отец»? Парню этому где-то чуть больше двадцати на вид, мне тридцать пять. На отца вроде как не тяну совсем.

— Всё равно пешком двенадцать вёрст не пойду. Давай транспорт.

— Да откуда я тебе его возьму? — удивляется совершенно натурально.

— Твои заботы. Село большое, — сказал равнодушно и, повернувшись, ушёл в сени, бросив по дороге топор в угол. Из сеней в комнату, где от оплывшей уже свечи запалил семилинейную керосиновую лампу с надраенным отражателем. Теперь хоть можно глаза не ломать.

Выехали уже со светом. По солнышку.

Пока военные добывали по селу подводу, я успел не только собраться, но даже побриться. Не только подбородок, но и голову. Собрать фельдшерский саквояж и накинуть сверху хорошо уже поношенной одежды рыжий брезентовый плащ. Длинный почти до земли и с капюшоном. На ноги пришлось надеть порыжелые сапоги из юфти, которые уже «просили каши», но ничего более приличного в избе не нашлось. Не айс. Нанковая косоворотка и серый пиджачишко с брюками от разных пар. И кепка-восьмиклинка. Что-то подсказывало мне, что одёжка получше есть в сундуке, но, в то же время, это же самое подсказывало, что не стоит при этих вроде как военных выделяться справным платьем.

Подвода, которую пригнали к моему дому, была собственностью знакомого мне мужика-односельчанина Трифона Евдокимова. Как и мерин — длинногривый соловый русский тяжеловоз, которого он привел в село с собой в семнадцатом году, когда дезертировал из артиллерии, в которой служил ездовым при пятидюймовых гаубицах в учебном полку. Гаубицы, правда, были 48-линейные,[2] но Трифону больше нравилась круглые цифры.

Стянув с головы войлочный шляпок, Трифон с поклоном поздоровался со мной, когда я под конвоем солдат с винтовками выходил из избы.

— Доброго утречка вам, Егорий Митрич.

— И тебе Трифон не хворать, — ответил ему и уселся рядом с ним на облучок. Поглядел на солдат, смолящих махорку в самокрутках, и сказал ехидно.

— Что тормозим, служивые, или у вас люди не так шибко раненые, как обсказывали? Принадлежность этих с позволения сказать воинов была неясной. Никаких знаков различия они на своей форме — сильно потрепанной летней форме русской армии, не несли. Ни кокард каких, ни лент на головных уборах не было. Как и погон.

— Трифон, — спросил тихонечко, — Напомни мне: какое сегодня число?

— Так это… — вылупил на меня он белёсые зенки. — Сентябрь на дворе пятый день.

— А год?

— Год осьмнадцатый. Второй как царя скинули. И второй год республики уже пять дён как.[3]

— Дела… — только и промолвил.

Пошарил по карманам, но сигарет не обнаружил.

— Трифон, у тебя закурить не найдется?

— Так не смолишь ты, Митрич, и нам всегда пенял на то, что вредно это для организьмы.

— Что-то захотелось, — отвернулся я от мужика.

Военные в это время, поплевав на окурки, пригасили их о каблуки и полезли на телегу, в заботливо накиданное Трифоном сено.

— Кудыть ехоть-то? — спросил их Трифон не оборачиваясь.

— В Лятошиновку, — ответил тот молодой, что с шашкой.

— Ну, хоть недалече, — с облегчением выдохнул Трифон и, набрав полную грудь воздуха, треснул вожжами по крупу своего мерина. — Но… Пошел, проклятый заклейменный.

Мерин невозмутимо и привычно застучал большими копытами по траве между колеями дороги, легко таща за собой телегу с шестью людьми. Всё же этот артиллерийский конь был привычен таскать вшестером две с половиной тонны походного веса гаубицы. С ездовыми. Что ему шесть не сильно откормленных человеческих тушек.

Я осмотрелся. Лес за селом действительно стал покрываться желтым листом. Но ещё как-то робко. В низинах стоял жидкий туман. Убранные поля желтели стернёй. Действительно осень уже.

Голода я не чувствовал, хотя изо всей еды выпил с утра только кружку колодезной воды из ведра в сенях. И конвоиры меня понукали, чтоб быстрей собирался. И этих дармоедов мне кормить совсем не хотелось. А пришлось бы, засвети перед ними я снедь.

— Господа военные, осветите темным селянам политический момент, — вдруг спросил Трифон.

— Господа все у прошлом году кончились, — спокойно, даже с некоторой ленцой, ответил один из солдат, — А те, кто не кончились, тех мы докончим. Всенепременно. Последнее слово он сказал с какой-то мечтательной интонацией.

— Ну, так как насчет политического момента? — пропустил Трифон мимо ушей революционную сентенцию, — Продразвёрстку исчо не отменили?

Хохот был ему ответом.

— Кто ж тебе её отменит, когда в Москве и Питере голод, — сказал молодой.

— Ну, да. Ну, да… — скуксился Трифон, — Оно понятно.

Но молодой, как оказалось, не всё сказал.

— Три дня назад ВЦИК[4] постановил превратить республику в военный лагерь. Создан Революционный военный совет, который возглавил товарищ Троцкий. Все красные партизанские отряды сводятся в единую Красную армию, — и уточнил, оттенив голосом, — Рабоче-крестьянскую Красную армию. Вашу армию. А её тоже кормить надоть. Так что нескоро продразвёрстка ваша кончится. Скоро придут к тебе из Пензы. Мешки готовь.

И красные партизаны снова заржали.

Чувствовалось, что они как-то ощущают свое превосходство над сельскими жителями. И это превосходство, скорее всего, кроется не в идеологии, которой им промывают мозги, а просто в том потёртом оружии, которые они держат в руках. «Винтовка рождает власть», — так, кажется, Мао сказал в сороковых годах. А сейчас восемнадцатый. Эти мужики в форме не могут так четко выразить свою мысль, как образованный китаец по имени Цзедун, но чувствуют то же самое. И это чувство им нравится.

Анархистская революционная вольница, которую скоро «лев революции» Троцкий станет лечить расстрелами популярных партизанских командиров.

Угораздило попасть. Да что там попасть — вляпаться! Хуже, чем на эту Новую Землю, на которой меня убили. Долго я тут не протяну. Не с моим длинным языком жить при красных. «Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется».[5] У них сейчас одно наказание за всё — расстрел.

Только мне уже всё по фиг. Я, наверное, теперь Агасфер. Тот самый «вечный жид», только не в собственной мумии по свету шатаюсь, а так вот переселяюсь незнамо как из тела в тело из времени во время. И это открытие что-то меня не радует.

Через час неспешной прогулки на трясучей телеге среди зеленеющих еще дубрав остановились перед двухэтажным домом волостной управы в соседнем селе.

Молодой партизан, придерживая шашку, тут же пташкой взлетел на крыльцо и пропал, хлопнув дверью.

Военные повылезали с телеги, тут же принявшись смолить махорку.

К телеге подошел мужик, несмотря на тепло, в справном армяке поздоровался с нами и поинтересовался.

— Как там у вас, Трифон, Лятошинский сад ноне с урожаем?

И выщербился довольной улыбкой из густой бороды.

— А тебе какое дело? — ответил Трифон, сворачивая цигарку.

— Да вот хотим княгинюшку пощипать на яблоки-груши. Сушки на зиму нарезать. Им всё одно столько не сожрать, даже вторую жопу отрастив. А продать столько нынче негде. Да и вывезти нечем.

— А чё мальцов не пошлёте? — спросил Трифон, заклеивая цигарку языком.

— Дык, сам знашь, сторож-то у книгинюшки дюже злой. И берданка у него солью заряжена. Жалко мальцов-то.

— А свою жопу тебе, знать, не жалко? — усмехнулся Трифон, чиркая колесиком фронтовой зажигалки самодельной из латунного патрона и с наслаждением прикуривая. Эту занимательную беседу дослушать не удалось, так как молодой партизан, выглянул из двери управы и крикнул.

— Фершал, пошли со мной. Товарищ Фактор требует.

Товарищ Фактор оказался субтильным молодым ещё человеком, которому на вид не было и тридцати. На его белобрысой голове стриженной довольно смешно, вся под «ноль», а на лбу короткий чубчик, так любили стричь мальчишек-дошколят в дни моего детства, резко выделялись нафабренные чем-то черным огромные «будёновские» усы. Одет он был в шевиотовую защитную гимнастерку без погон, а щегольские синие диагоналевые галифе были заправлены в желтые сапоги со шнуровкой по всей голени. На обычном офицерском поясе висела порыжелая нагановская кобура. Холодного оружия товарищ Фактор не признавал.

— Вы врач? — спросил товарищ Фактор.

При этом, он посчитал совершенно не нужным со мной здороваться. Но не преминул высверлить мой мозг белесыми глазами в рыжих ресницах и по-жандармски «прочитать у меня в сердце».[6]

— Нет. Фельдшер, — ответил я, решив не представляться, если со мной не здороваются. Ибо не фиг.

— На вас выпала благородная задача вернуть к жизни великого революционера, который начинал бороться с проклятым царизмом ещё в конце прошлого века в Бунде.[7] Проникнетесь этой ответственностью, ибо права на ошибку у вас нет. Товарищ Нахамкис должен жить и вести угнетённые трудящиеся массы к светлому социалистическому будущему.

Товарищ Фактор заложил левую руку за пояс, а правой, сжав её в кулак, стал неуёмно жестикулировать. Чувствовалось, что в таком трансе, в который он себя сейчас загонял, он мог говорить часами.