Драконья чаша

Прошел год Огненного Тролля, а мы все еще спокойно жили в нашей зажатой скалами Роби. Но не пришлось Омунду отправиться, как обычно в конце года, в Джорби: из-за горы пришли истерзанные люди и сказали, что пал Джорби перед врагом в ночь, полную кровавого бесчинства и разбоя. А крепость Вестдейла осаждена врагами.

Жители деревни собрались на совет. Хоть и прожили они всю жизнь у моря, выходило теперь, что погибель сулит оно им, а бегство в горы обещает жизнь. Молодежь и бессемейные предлагали остаться на месте, но остальные считали, что лучше бросить деревню и вернуться, когда уйдут восвояси пришельцы.

Услышав рассказы беженцев о кровавом погроме, сразу заторопились жители Роби и решили бежать немедля.

Пока шли споры, брат мой слушал все речи молча. Но видела я, что все для себя решил он. И когда мы вернулись домой, то сказала ему:

— Настало время, когда меч не должен оставаться более в ножнах. Если ты решил — уходи, и мы благословим тебя в дорогу. Здесь ты больше не нужен, ведь в горах мы будем в безопасности; никто не знает их секретов лучше нас с Ауфрикой.

Помолчал он, не отводя от меня глаз, и молвил:

— Зову крови моей не могу противиться, и так уже целый год заточен я в деревне, связанный данным отцу обещанием.

Подошла я к сундуку Ауфрики, а она сидела у очага на стуле, смотрела на меня и молчала. Достала оттуда драконью чашу. Поставила на стол между нами и дала скользнуть платку вниз, и обеими руками смело обхватила холодный металл. Так сидела я несколько мгновений.

Со своего места поднялась Ауфрика, порылась в припасах и достала бутыль травяного настоя, которую никогда не откупоривала прежде. Зубами вынула пробку и крепко держала бутыль обеими руками, словно и каплю боялась пролить на землю. Плеснула из нее Мудрая Женщина в чашу густую золотистую жидкость, пряный запах наполнил комнату, и было в нем изобилие щедрого урожая и дремотная сытость ранней осени.

Наполовину наполнила она чашу, которую я держала, а потом отступила, и мы с Элином остались стоять лицом к лицу. Опустила я сосуд на стол, взяла брата за руки, положила их на гладкое серебро.

— Пей, — сказала я, — пей половину. На прощание мы должны осушить эту чашу.

Ни о чем не спрашивая, поднял он чашу двумя руками и не опускал, пока глоток за глотком не выпил половину. В свой черед взяла я сосуд и допила все, что осталось.

— В разлуке, — сказала я ему, — по чаше этой прочту я твою судьбу. Если все будет хорошо, серебро останется чистым. Но если оно помутнеет…

Он не дал мне закончить:

— Сейчас война, сестра. И мужчина не может вечно ходить безопасной тропой.

— Все это так. Но и зло иногда можно ослабить или обратить в добро.

Элин нетерпеливо отмахнулся. Никогда не интересовали его мудрость и знания, словно бы и не ценил он их вовсе. Но и мы никогда не говорили об этом. Так поступили и теперь.

С облегчением убрала я чашу и вместе с Ауфрикой занялась сборами. Дали мы Элину в путь питья и еды, одеяло, чтобы спать в тепле, да мешочек с целебными травами. И ушел он, как ушел отец.

А на следующий день оставили Робь и все остальные. Кое-кто из молодежи последовал за братом, необученным оруженосцем. Ведь хоть и молод был брат, но владел он мечом и другим оружием, а потому главенствовал над ними. Прочие заложили засовы на дверях, навьючили пони и отправились в горы.

Зима выдалась суровой. Сперва укрылись мы в деревеньке подальше от берега, а потом, когда дошли до нас слухи о вторжении, перебрались подальше, на пустошь. Там и жили мы в пещерах и на скорую руку сколоченных укрытиях. По слухам, враги продвигались, отхватывая от Высшего Халлака все новые и новые куски.

Часто люди обращались к нам с Ауфрикой за помощью, но не только раны исцеляли мы, когда забредали к нам раненные в проигранных битвах скитальцы, приходилось лечить и болезни — много было их от голода, суровой жизни и потери надежды. В любой момент могла нагрянуть беда, и я всегда носила выкованную отцом кольчугу и привыкла к тяжести меча на поясе. Научилась я и охотиться с луком — и не только на зверей, чтобы насытиться, но и на тех двуногих, что не прочь были поохотиться на нас самих и на скромные наши пожитки.

Как всегда случается, когда нет на земле закона, лишь война да война, и осенью, и зимой, и весной, объявились и среди нас гнусные шакалы, рыскавшие повсюду и обиравшие тех, кто не мог защитить себя сам. Таких я убивала и не сожалела об этом, ведь убитые мною уже не были людьми.

Лишь чашу всегда брала я с собой, и каждое утро доставала ее, чтобы посмотреть. Блеск ее не затмевался, и я знала, что с Элином все в порядке. Иногда пыталась я дотянуться до него мыслью во сне, с помощью сонного зелья. Но при пробуждении оставались лишь смутные воспоминания. Как жаждала я тогда знать все, что знала мать моя и чего не могла дать мне Ауфрика!

В наших скитаньях набредали мы иногда на места обитания Древних. Из некоторых приходилось впопыхах бежать, ибо туманом струилась оттуда мерзкая злоба, враждебная людям. Другие пустовали, словно обитавшее в них улетело давным-давно или рассеялось за столетия. Кое-где попадались и приветливые места, туда мы с Ауфрикой ходили, пытаясь вызвать таящееся в сердцевине. Но уменья нашего не хватало, и ничего, кроме внутреннего покоя и облегчения, мы оттуда не уносили. Не ведали мы более годов с их именами, лишь времена года сменялись для нас. На третье лето мы, наконец, обрели безопасность. Кое-кто откололся от нашей компании, выбрав другие дороги. Но небольшая группа жителей Роби во главе с Омундом, теперь согнутым болью в костях, держалась вместе. С нами были его младшие братья, их жены и две его дочери с детьми, чьи мужья ушли вместе с Элином, — иногда я ловила на себе их косые взгляды, но вслух они ничего не говорили, — и еще три семьи с пожилыми мужами во главе.

Мы обнаружили проход в высокогорную долину, где никто еще не селился, разве что забредали пастухи или перегонщики скота со стадами, они-то и сложили несколько хижин, где укрывались от непогоды летом. Тут мы и остались с горсткой овец, несколькими хромыми пони, с радостью обретшими, наконец, отдых. И люди, находившие прежде пропитание в заброшенных в море сетях, теперь терпеливо добывали хлеб свой в каменистой земле.

На скалах, возвышавшихся над двумя проходами, установили мы стражу. Так изменилась наша жизнь, что стража эта состояла из женщин, вооруженных луками и копьями, бывшими когда-то гарпунами рыбаков на глубинных водах. Зорко следили мы за проходами, внимательно караулили их: не раз доводилось видеть, что оставалось от малых поселений, если набредали на них вечно голодные шакалы-грабители.

На второе лето, что прожили мы на этом клочке земли, накануне солнцестояния, все возились с зерном и кореньями, что приберегли мы для посадки. Я была на страже, и — впервые за эти годы — увидела вдали двух всадников, двигавшихся по еле заметной тропе к южному проходу. Я подняла обнаженный меч и сверканием солнца на стали просигналила тревогу, а сама тайной тропой спустилась пониже разведать опасность. Ибо для нас тогда всякий незнакомец был врагом.

Лежа на согретой солнцем скале, я внимательно следила за ними и вскоре поняла, что они не опасны. Хватило бы у нас и сил, и духа справиться с обоими гостями.

Это были воины, но броня их была пробита и заржавлена. Один был привязан к седлу, и если бы не веревки, наверняка бы свалился на землю, потому как не было у него сил даже держаться в седле. Второй ехал рядом и вел в поводу коня друга. Окровавленными тряпками были обмотаны голова и плечо потерявшего сознание всадника и рука его спутника.

Все время оглядывался тот назад, явно ожидая появления погони. На нем еще был шлем с плюмажем в виде бьющего добычу сокола, одно крыло которого было обрублено мечом. У обоих всадников клочьями свисали с плеч на броню лохмотья плащей с гербами. Но место девиза было избито настолько, что прочитать его не было никакой возможности. Да к тому же и не изощрена была я в гербах благородных домов Долин.

У обоих в ножнах были мечи. Был еще лук — у того, что в шлеме, но дорожных вьюков на лошадях не было, и кони устало волочили ноги, едва не хромали.

Я слегка отодвинулась назад, в тень, поднялась на ноги, положила стрелу на тетиву.

— Стой!

Словно ниоткуда прозвучал для них мой приказ. Воин в шлеме поднял голову, лицо его разглядеть я не могла, мешало забрало, но рука быстро и уверенно легла на рукоять меча. Потом он, должно быть, подумал, что сопротивляться бесполезно, и оставил меч в ножнах.

— Встань-ка сам, невидимка, передо мной, сталью к стали, — низкий голос его хрипел, но по всему было видно, что он готов к отпору.

— Не стоит труда, — отвечала я. — То, что держу я в руках, поразит тебя насмерть, храбрец. Слезай с коня и клади оружие!

Он рассмеялся.

— Что ж, стреляй, «голос из скал». Ни перед кем не складывал я оружие. Хочешь — спустись и возьми его сам.

С этими словами он вытащил меч и держал его наготове. Тяжелораненый спутник его шевельнулся и застонал, воин движением руки послал коня вперед, телом своим прикрывая спутника от моей стрелы.

— Зачем вы пришли сюда?

Меня беспокоило, что он все время оглядывался… Что, если вот-вот на тропе появятся новые всадники? С этой парой мы еще как-нибудь справимся, но если их станет больше…

— Нам некуда идти, — в его голосе слышалась огромная усталость. — За нами гонятся, сам видишь, не слепой. Три дня назад полк Ришдейла стоял в арьергарде у форта Ингра. В живых остались только мы. Мы обещали выиграть время, и мы выиграли, но какой же… — Его передернуло. — Судя по говору, ты из Долин, ты не из Псов. Я Джервон и был маршалом конницы, а это Пелл — младший брат моего лорда.

Говорил он дерзко, держался вызывающе, но усталость отягощала его плечи. И я поняла — словно раскидывала для этого руны, — что эти двое не опасны для нас, беда может прийти лишь следом за ними.

И я вышла из укрытия. На мне была кольчуга, и он принял меня за мужчину, а я не стала разубеждать его. Так привела я их в нашу долину под опеку Ауфрики.

Семьи, бывшие с Омундом, сразу же подняли шум, объявив, что мне не следовало этого делать, что по пятам за такими незнакомцами идет беда. Но я спросила у них: как надо было поступить, убить обоих на месте, что ли? Тут они устыдились, ведь это лишь тяжесть нашей жизни породила в них жестокость, но не забыли они еще те дни, когда двери домов были открыты для любого, а хлеб и питье всегда были на столе перед каждым гостем.

Рана Пелла оказалась очень тяжелой, и не сумела Ауфрика отогнать от него тень смерти, хотя отчаянно, изо всех сил сражалась она за жизнь воина. А у крепкого на вид и почти невредимого Джервона вдруг воспалилась рана от грязной тряпки, ее прикрывавшей. Несколько дней пролежал он в бреду. А пока его словно и не было меж нами, незаметно скользнул Пелл в те пределы, где бессильна помощь людская, и похоронили мы его на маленьком поле памяти, где лежало уже четверо наших.

Я стояла у постели Джервона и думала, очнется ли он от горячки, и если нет — печальной будет эта потеря, когда он открыл глаза и посмотрел на меня. Потом вдруг слегка нахмурился и сказал:

— Я помню тебя…

Странно звучало такое приветствие, но нередко спутаны мысли людей после смертельной болезни.

Я взяла в руку чашку травяного настоя, а другой помогла ему приподняться, чтобы попить.

— Конечно, — сказала я, пока он пил, — ведь это я привела тебя сюда.

Он промолчал, по-прежнему хмуро озирая меня. А потом спросил:

— Как господин мой Пелл?

Я ответила деревенской поговоркой:

— Ушел вперед.

Он закрыл глаза и стиснул зубы. Кем приходился ему Пелл, я не знала. Даже если просто сдружились они на войне, я поняла: дорог он был Джервону.

Но тогда я не знала, что сказать. Ведь скорбь некоторых нема, и с ней сражаются в одиночку. Я подумала, что Джервон, быть может, из таких, и оставила его одного.

Но пока он лежал в постели, я все же успела присмотреться к нему. И без того худой, а теперь и вовсе отощавший от лихорадки и пережитых трудностей, он не потерял привлекательности; высокий, сухопарый мечник, прирожденный боец-фехтовальщик, как и отец мой.

Волосы его, как у всех жителей Долин, слегка золотились и были светлее тонкого лица и выдубленных непогодой рук. Я подумала, что он мог бы понравиться мне, но поверить, что такое возможно, не могла, ведь для этого нужно познакомиться поближе… а он… выздоровеет и уедет, как отец и Элин.

3. Почерневшее серебро

Джервон поправлялся медленнее, чем надеялись мы с Ауфрикой: лихорадка съела его силы, особое беспокойство доставляла раненая рука. И хотя он с мрачным упорством пытался упражнениями возвратить ей подвижность, все-таки пальцы не слушались его и ничего не могли удержать. Терпеливо, несколько напоказ, перекидывал он из ладони в ладонь мелкие камешки, пытаясь ухватить их со всею силой.

Однако он помогал нам — работал на небольших полях в долине или сторожил на скалах, и в этом не было ему равных.

По вечерам, собравшись, с жадностью внимали мы его рассказам о странствиях на войне. Он рассказывал нам о долинах, городах, бродах и дорогах, о которых мы даже не слышали, ведь жители Роби никогда не скитались по своей воле. Худо складывались дела у Долин, говорил он. Давно уж пали на юге все прибрежные владения, а оставшиеся горсточки отчаянных храбрецов оттеснены на север и запад. При последнем-то натиске и погиб его полк.

— Но лорды договорились, — рассказывал он, с теми, кто сильнее — так они говорят о себе сами — меча и стрелы. Весной этого года, года Грифона, встретились они на пустошах со Всадниками-оборотнями и договорились, что те будут биться за нас.

Кто-то присвистнул, услышав эти слова. Неслыханно было, чтобы люди Долин договорились с Древними. Ведь из Древних были Всадники-оборотни. Когда явились поселенцы, Долины уже пустовали, но не отовсюду еще ушли те, кто целую вечность прожил на этой земле. И не все они бесплотными духами смущали заблудших путников, как те, с кем общалась моя мать, были среди них и похожие на людей.

Такими-то и были Всадники-оборотни: и люди и не люди сразу. Разное говорили о них, но клятвой подтвердить истинность слов своих не мог никто; ведь не из первых рук были все эти рассказы. Но все понимали, что были они грозной силой и спасением для нас. Так ненавидели мы пришельцев, Псов Ализона, что и чудовищам были бы рады, найдись среди них такие, что помогли бы нашим мужчинам.

Долгое лето сменилось осенью, а Джервон все старался вернуть руке утраченную ловкость. Часто уходил он с луком в горы и возвращался назад с дичью. Однако не на охоту ходил он, искал одиночества. Любезным и приятным человеком он был, совсем как отец, и такой же стеной отгородился от мира.

Первое время он жил у Ауфрики, пока не залечила она, как могла, его рану, а потом построил себе хижину чуть в стороне от остальных. Так и не стал он одним из нас. Не часто и я видела его, разве что издалека. Нужно было сушить и солить мясо (мы, к счастью, нашли выход каменной соли, драгоценность по тем временам), и мой меткий лук был нужен селению, чтобы добыть это самое мясо. Так что я редко бывала в наших разбросанных по склону домишках.

Как-то днем я соскользнула на бережок клокочущего ручья, чтобы напиться. Джервон лежал у воды. Должно быть, он смотрел в небо, но при моем появлении тотчас вскочил, схватившись за рукоять меча. Слова его не были приветствием:

— Я вспомнил, где в первый раз увидел тебя, но это невероятно! — Он озадаченно крутанул головой. — Как могла ты ехать с Франклином из Идейла и одновременно быть здесь? Но я могу поклясться…

Я резко повернулась к нему. Коль он и впрямь видел Элина, не удивительно, что дивится нашему сходству.

— Это был мой брат, рожденный вместе со мной! Скажи, где видел его и давно ли?

Удивление потухло на лице Джервона. Он сел, по обыкновению перекатывая рукой камешки.

— Это было в последней схватке при Инишире. Люди Франклина научились воевать по-новому: они прячутся где-нибудь, пропускают врага мимо себя, а потом ударяют ему в спину. Это очень опасно.

Джервон остановился, быстро глянул на меня, словно сожалел о невольной откровенности.

Я ответила на его невысказанный вопрос:

— Элин — сын своего отца, и в опасности ищет славы. Никогда бы не поверила я, что может он уклоняться от битвы.

— Слава воинов Франклина — великая слава! И твой брат не последний меж ними. Хоть он и молод, люди назвали его Предводителем Горма. Он молчал на совете, но стоял за плечом Франклина… Говорят, что с согласия Франклина обручился Элин с наследницей его, госпожой Бруниссендой.

Представить брата воином, прославленным воином, было нетрудно, но весть о его помолвке застала меня врасплох. Годы прошли, но я видела внутренним оком лишь неопытного мальчишку, что покинул Робь, горя желанием скрестить свой меч с вражеским.

Только теперь поняла я, сколько времени минуло с тех пор, и подумала: если Элин стал мужчиной, значит, я должна была стать женщиной. Но что это — быть женщиной, я не ведала. Отец научил меня быть ему сыном, Ауфрика — Мудрой, но никогда не была я собою. Теперь я охотник и, если потребуется, — воин. Но не женщина я.

— Да, вы очень схожи, — голос Джервона прервал мои раздумья. — Но такая жизнь не для девушки, госпожа Элис, она груба и тяжела.

— Все перевернулось в наши дни, — поспешно отозвалась я, чтобы скрыть согласие с его словами. Вся моя гордость протестовала.

— Похоже, так будет вечно, — сказал он, поглядев на руку, с усилием сгибая и разгибая пальцы. Я тоже глянула вниз:

— Стало лучше?

И это было правдой — рука уже почти повиновалась ему.

— Конечно, лучше, но уж больно медленно, — согласился он. — Когда я смогу вновь держать оружие, уеду.

— Куда?

Джервон мрачно улыбнулся. На мгновенье мимолетная улыбка совершенно преобразила его. И я вдруг удивилась, подумав, каким он может стать, когда сбросит с плеч груз войны и вновь будет радоваться жизни.

— А не все ли равно, госпожа Элис. Я не знаю даже, как доехать до ближайшей знакомой мне долины, где мне уже приходилось бывать. Когда я уеду отсюда — затею охоту: буду искать врагов, пока не найду.

— В горах снег ложится рано. — Зачерпнув горстью воду, я отпила глоток. Она была очень холодна, должно быть, верховья уже сковал лед. — Если закроются перевалы, мы будем отрезаны от всего мира.

Глядя на горы, он переводил взгляд с одного пика на другой.

— Нетрудно поверить, ведь вы зимовали здесь?

— Да. К весне приходилось потуже затянуть пояса, но с каждым годом запасы росли, и зима проходила все легче. Этой весной мы засеяли еще два поля, и месяц назад намололи в два раза больше ячменной муки. А теперь мы к тому же засолили мясо шести диких коров, ведь в прошлом году солонина кончилась еще до весны.

— А что вы делаете, когда ложится снег?

— Сидим по домам. В первый год нам не хватило дров. — Я поежилась, вспомнив этот холод. — Три жизни унесла зима, а потом Эдгир нашел черный камень, который горит. Это произошло случайно: такой камень попал к нему в костер на охоте и загорелся. Сразу стало тепло. Теперь мы собираем его в горах и носим домой в корзинах. Тебе, верно, приходилось видеть кучи у каждого дома. А в тепле можно прясть, вырезать по оленьему рогу и дереву, делать всякие пустяки, которые скрашивают и облегчают жизнь. Среди нас есть сказитель Уттар, он поет не только старинные были, но слагает и новые — о наших скитаниях. А теперь Уттар смастерил ручную арфу и играет на ней. Нет, зимой жить совсем не скучно.

— И это все, что ты видела в своей жизни, госпожа Элис?

Я не поняла, что он хотел сказать.

— Ну, в Роби было поинтереснее, там было море и торговцы из Джорби. Кроме того, у нас с Ауфрикой много и других дел.

— Кто ты, госпожа Элис, не рыбачка же и не поденщица?

— Нет, я — Мудрая, а еще охотница и воин. А теперь мне пора на охоту.