Ветеран Цезаря

Надежда Феликсовна Остроменцкая

Ветеран Цезаря

Художник В. Винокур

Луций Сестий Гавий Гаю Юлию Цезарю

Ты спрашиваешь меня, Цезарь, зачем я пишу?

«Что ты совершил такого, чтобы оставлять о себе память?»

О нет! Я не осаждал Трою и не прятался вместе с воинами Одиссея в деревянном коне, не плыл на быстрокрылом Арго и не запускал пальцы в золотую шкуру барана. Капитолийская волчица не поила меня молоком. Я не веду своей родословной ни от богинь, полюбивших царей, ни от царских дочерей, соблазнённых богами. В моём атриуме нет восковых изображений предков. Они не были патрициями. Ты не найдёшь их имён в анналах, потому что анналы всегда писались для прославления завоевателей, а не пастухов или землепашцев. Принято считать, что мы нуждаемся только в хлебе и зрелищах. Но нам нужна и история. Пусть наши сыновья и внуки учатся на наших ошибках.

Узнав об убийстве Тиберия Гракха сенаторами, его родственник и покровитель Сципион выразил одобрение убийцам строкою Гомера: «Каждый смерти достоин, задумавший дело такое». Гракх хотел дать землю беднякам. Какие же слова найдёшь ты, Цезарь, чтобы осудить меня, содействовавшего освобождению рабов?

Но я не намерен оправдываться перед тобою. Всё равно ты не сможешь меня понять! Я пишу для своего сына, выросшего среди рабов. Я пишу для тех, кто никогда не видел своих отцов, кто проклинает их во мраке эргастулов и на скамьях гребцов. Я пишу для тех, кто знает лишь матерей, кто помнит их обиды, и унижения. Только они смогут понять, как я стал воином Спартака.

Часть первая

Необыкновенный пленник

Глава первая

Валерий, мой страж[1], во время прогулок часто заходил со мною в торговую контору моего отца Гнея Сестия Гавия, вернее — контору компании откупщиков, представителем которых он был в Брундизии. Здесь, рядом с пристанью, вечно толпился народ. Валерий, как и я, любил поглазеть на чужестранных купцов и моряков, послушать их рассказы о бурях, стычках с пиратами, далёких странах и о людях, которые их населяют. Лучше всяких сказок были для меня эти беседы.

Стоило кому-нибудь начать: «Вот за Боспорским царством, на северо-восток от Скифских равнин, есть, говорят, превысокие горы, набитые золотом, словно сундуки богача», — и уж я, пробравшись к рассказчику, прижимался к его коленям и смотрел ему в рот, тараща глаза и боясь пошевелиться. Чудеса сменялись чудесами!

— Жаль, достать золото не так-то просто, — иногда вздыхал рассказчик, — стерегут его грифоны.

— Кто?

Вопрос срывался сам собой, но я не смущался: здесь не запрещали мне вмешиваться в разговор взрослых.

— Грифоны. Такие львы с орлиными крыльями и с птичьими клювами, — объяснял он.

Крылатый лев! Я холодел от страха. А храбрый рассказчик задумчиво добавлял:

— Всё же собираюсь пробраться туда. Только компаньона себе не найду.

Отец, нетерпеливо слушавший его, подзывал моего наставника.

— Читал ты что-нибудь об этом в своих книгах, Валерий?

— Ну как же: Геродот Галикарнасец ещё триста лет назад писал об этом, но прибавлял, что не очень верит в существование грифонов.

Валерий пускался в объяснения, но я уж не слушал: я мечтал о том, как вырасту, создам компанию по поимке грифонов, поеду к золотым горам, поймаю хоть одного грифона, привезу его домой и посажу на цепочке возле входа. Вместо собаки. И надпись переделаю: «Осторожно, грифон!» Вот будет чудо! Все городские мальчишки сбегутся к нашему дому!

Валерию было поручено не только моё воспитание. В его обязанности входило также чтение и переписка книг. Голова его была набита мудростью. Отец мой гордился учёностью своего раба и всякий раз, как мы появлялись в конторе, заставлял его рассказывать, что он вычитал в книгах древних историков и географов. Поэтому в конторе я узнал много поучительного ещё задолго до того, как Валерий показал мне буквы и вложил в мои пальцы палочку для письма.

Благодаря Валерию самой любимой моей комнатой в доме была библиотека. Особенно хорошо там бывало в ранние утренние часы, когда из перистиля вливался свет восходящего солнца и лёгкий ветерок приносил аромат листьев и цветов. На столах благоухали букеты, и трудолюбивые пчёлы, залетая из ближнего улья, кружили над головами переписчиков, работавших под наблюдением Валерия. Это было второе доходное дело отца: он торговал книгами.

Я вертелся вокруг своего педагога в надежде, что он прочтёт мне какой-нибудь отрывок. В конце концов он замечал меня и, развернув свиток, говорил: «Вот послушай…»

Увлекаясь, он часто забывал о моём возрасте и читал мне даже агрономические трактаты карфагенянина Магона или деда нашего Катона. Вот была скука! Я хлопал глазами, стараясь не заснуть, но голос Валерия звучал так монотонно… Голова тяжелела, и веки сами собой смыкались. Зато как интересно было, следить за приключениями Одиссея и Телемака! Вот если бы и мне постранствовать так же долго, как Одиссей! А мой сын в это время рос бы да рос и стал бы большим. А потом я бы вернулся, и мы с ним, как Одиссей с Телемаком, в одну ночь перебили бы сто двадцать пять женихов моей жены!

Я старался поскорей научиться читать, чтобы, как мой наставник, знать все книги в нашей библиотеке. Тогда отец не Валерию, а мне бы говорил: «Ну-ка расскажи, что пишет об этом Ксенофонт или ещё кто-нибудь…»

А вот счёт плохо мне давался, хотя с детства я слышал вокруг разговоры о процентах, дивидендах и прочих денежных операциях. Даже когда я стал взрослым и мне пришлось самому заняться финансами, они меня мало интересовали… Но я, кажется, отвлёкся… Впрочем, всё это имеет отношение к моему рассказу.

Наш просторный светлый дом стоял на берегу моря. У причала перед домом покачивалась большая лодка. В ней вся наша семья уезжала на прогулку каждый девятый день — нундины, — посвящённый отдыху.

В обычные дни я любил забираться в нашу большую лодку и лежать в ней, мечтая о путешествиях, бурях, сражениях с пиратами и победах, которые я неизменно одерживал.

В семь лет я, как все, пошёл в школу. Привыкнув к обществу взрослых, я сначала дичился детей. Все мальчики казались мне драчунами, а девочки — недотрогами. Я стеснялся отвечать учителю в страхе, что меня поднимут на смех из-за какой-нибудь ошибки. Даже теперь неприятно мне вспоминать уроки математики. Но в конце концов я втянулся в учение, игры и драки и так же, как остальные, веселился, если, бывало, кто-нибудь сболтнёт перед учителем глупость. Но, как бы оживлённо школьные часы ни пролетали, я всегда и с удовольствием встречал Валерия, приходившего, чтобы отвести меня домой. По-прежнему интересы мои были сосредоточены в нашей библиотеке и в конторе отца на пристани.

Самое радостное событие моего детства произошло, когда мне исполнилось десять лет. В этот день отец подарил мне лодку и кормчего, который стал обучать меня морскому делу. Мать волновалась, сердилась, а мы с отцом переглядывались и посмеивались, слушая её сетования. Разве кто-нибудь мог в то время предвидеть, какой, бедой обернётся для меня этот подарок?

Мать беспокоилась оттого, что я был чересчур беспечен и часто выходил в море при сильном ветре. А я, бывало, кричал от восторга, когда небо покрывалось лохматыми тучами и ветер с воем бросался на волны, словно пёс, готовый разорвать морское чрево. Мне было весело, когда вокруг вырастали горы воды и моя лодка прыгала и ныряла.

От матери мне доставалось за эти прогулки, отец же меня хвалил:

— Молодец, растёшь настоящим мужчиной. Вот исполнится тебе пятнадцать лет, пошлю в Азию. Посмотришь новые страны, познакомишься с образованными людьми.

Но не дождался он этого дня…

* * *

Однажды, когда мы обедали в зимнем триклинии[2] (в тот день стояла ненастная погода), у входа послышались крики, и, растолкав рабов, в комнату вбежал Диксип, сын нашего вольноотпущенника. Бросившись перед отцом на колени, он стал рвать на себе одежду и так страшно рыдать, что мы перепугались и вскочили с мест. Один отец продолжал спокойно возлежать за столом.

— О боги!.. О боги!.. — кричал Диксип, раздирая в клочья и так уж изорванную тунику.

— Перестань! — приказал отец. — И отвечай толком: почему вернулся так скоро?

— О боги!.. О боги!.. — рыдал Диксип, колотя себя в грудь. — Всё погибло! Корабль ударился о подводную скалу и раскололся… Спаслись только я да кормчий…

Отец побелел:

— А деньги? Ты вёз восемьдесят миллионов сестерций!

Диксип с силой опустил оба кулака на свой череп:

— Будь проклята эта голова! Всё забыл!.. Думал только о спасении своей жизни. Теперь она в твоих руках.

Отец не ответил. Я взглянул на него и испугался: губы посинели, лицо исказилось. Мне показалось, он слушает уже не Диксипа, а кого-то внутри себя. Вдруг он поднялся, сделал шаг к двери и, согнувшись, схватился за грудь:

— Какая боль… Ох! В гавани продуло… что ли…

Мать и рабы подхватили его под руки.

— Ляг в постель, — лепетала мать, — я сейчас пошлю за врачом. Ляг.

Рабы подняли отца и понесли. Он стонал. Я пошёл следом за матерью и сел у двери в спальню. Диксип выбежал из дому, крикнув, что сейчас приведёт врача. Рабы вышли, опустив за собой занавес. Стало тихо. Доносились только приглушённые всхлипывания матери. А я был так напуган, что даже не мог плакать. Но вот появился врач. Несмотря на страх за отца, я заметил и запомнил, что Диксип с ним не вернулся.

На меня никто не обращал внимания, и я пробрался за врачом в спальню. Не смея подойти к ложу, я смотрел издали. Грек[3] взял руку отца, подержал в своей, отпустил… и рука упала как деревянная. Врач приложил ухо к груди больного, оглянулся на нас и, достав из сумки ножичек, сделал на руке отца надрез.

— Дух его в ожидании асса бродит на берегу Стикса[4],— объявил он, — кровь уже загустела.

От Валерия я знал, что умершему, перед тем как его похоронить, вкладывают в рот асс, чтобы он мог заплатить этой монетой Харону за перевоз в царство мёртвых. Я понял, что жизнь отца оборвалась.

Мать вскрикнула и прильнула к его телу.

Так море причинило нам первую беду.

Глава вторая

С этого дня начались для меня страшные перемены.

В первые дни после похорон мы с матерью вместе плакали и приносили жертвы духу умершего. Но вот однажды к нам пришли оценщики и объявили, что откупщики требуют возмещения утраченных отцом денег, что сумма очень велика и если мы не можем её выплатить, наш дом, рабы и вещи, по постановлению претора, будут проданы в пользу компании. Мою плачущую мать повели через весь город к банку Требония, где отец хранил деньги. Мне было только четырнадцать лет, я ещё не имел права защищать наши интересы, но я побежал за матерью и видел сочувственные взгляды, которыми провожали её прохожие на улицах. Требоний показал нам счёт Гнея Сестия Гавия и объяснил, что, помимо денег компании, отец вложил в последнюю финансовую операцию почти всё, что имел. (Как мы потом узнали, это был заём одному из городов провинции Азии для уплаты контрибуции, наложенной Суллою.)

И вот наше имущество продали с аукциона[5]. Мать плакала день и ночь, особенно после того, как дом и всё, что в нём было, купили какие-то неизвестные люди. Нам оставили только самое необходимое: шкафчик со статуэтками ларов[6], немного посуды, кухонную утварь, постели, платье и бельё. А рабы остались у нас только те, которые пришли с моей матерью из дома её родителей.

Перед аукционом Валерий прибежал проститься со мною. Я обнял его и с великим плачем целовал, а он в это время шепнул мне на ухо:

— Говорят, какой-то мошенник помог Диксипу спасти деньги, а теперь болтает всюду, что Диксип его надул: дал меньше, чем обещал… или совсем ничего не дал. Я постараюсь всё разузнать и передам тебе. А ты пока молчи.

И я молчал, ожидая прихода Валерия. Но он исчез. Видно, продали его куда-нибудь далеко.

Один раб, нянчивший мою мать, когда она была ещё малюткой, нанял нам квартиру в шестиэтажном доме на окраине города. В новой квартире нашей было всего четыре комнаты: по одной спальне для меня и матери (на зиму и лето!), один триклиний, в котором мы должны были обедать круглый год, комната для рабов и кухня. Я даже не представлял себе, что люди могут жить так тесно! И вот теперь мы собирались перебраться в эту крохотную квартиру из нашего огромного дома, где было два триклиния, зимний и летний, и у каждого из нас по две спальни: зимой мы спали в маленьких комнатах верхнего этажа, которые, как и зимний триклиний, смотрели на юг, а летом — внизу, и в окна наши заглядывали ветви смоковниц и яблонь. Библиотека помещалась в восточной части дома, чтобы ни полуденное солнце летом, ни северный ветер зимой не портили книги. Кроме того, были атрий[7], пиршественный зал, таблинум[8], перистиль[9], мастерские и другие комнаты. А вокруг дома сад и огород.

Из окон же новой нашей квартиры видны были верёвки, протянутые через улицу, и на них — жалкое бельё бедняков. От всего этого мать впала в такое уныние, что совсем забыла о почитании духа нашего дорогого покойника. Я один ходил на могилу отца и терзал его слух бессмысленными жалобами, словно тень его могла выйти из аида и помочь нам!

Вот что вскоре случилось.

Однажды, когда мы с матерью присматривали, как рабы укладывали в сундуки вещи, чтобы перевезти их в новое жильё, в доме послышался говор и топот многих ног. Так как дом уже не принадлежал нам, мы не вышли посмотреть, кто это ходит. Только мать, заливаясь слезами, сказала:

— Жестокие!.. Не могли подождать, пока мы выедем!

Тут занавеска заколебалась, и за нею раздался голос Диксипа (ошибиться мы не могли, мы ведь так часто его слышали!):

— Не ходите за мною. Может быть, ей будет неприятно ваше присутствие.

Чья-то смуглая рука приподняла занавес, и Диксип важно вступил в комнату. Мать вскочила. Глаза её сверкали негодованием, щёки пылали… Слёзы, катившиеся по ним, показались мне похожими на капли хрусталя на розовом мраморе. В первый раз заметил я, какая она красивая. Диксип, видно, тоже залюбовался ею и стоял, ни слова не говоря и не сводя с неё глаз.

— Что тебе надо здесь, ворон? — надменно спросила мать. — Какие ещё злые вести хочешь ты нам сообщить?

Диксип низко поклонился:

— Я пришёл с добром, Тертулла. (Я удивился, что он так запросто называет мою мать.) По моей просьбе люди, которые приобрели этот дом, согласились оставить его тебе, пока твой Луций, — он кивнул в мою сторону, — не сможет его выкупить. Это делается, конечно, под залог. Я поручился за вас всем своим достоянием. Луций уже не маленький. Наша компания охотно будет давать ему поручения. Так он начнёт понемногу отрабатывать свой долг.

Я остолбенел от удивления. Мать смущённо глядела на него:

— Прости мою грубость! Ты очень великодушен.

Радость мелькнула в глазах Диксипа, но он с лицемерным смирением опустил их:

— Это я должен просить тебя о великодушии, Тертулла. В знак примирения нашего позволь мне возвратить тебе вещи, которые я перекупил у тех, кто приобрёл их при распродаже. — Он хлопнул в ладоши, занавес на дверях распахнулся, и тут стало понятно, что за шум мы перед этим слышали: в перистиле, куда выходила спальня, выстроились высокие корзины с книжными свитками, статуи, светильники и другие вещи, недавно унесённые из нашего дома. Здесь же стояли и рабы, только старых наших слуг среди них не было.

Меня покоробило от вторично повторённого обращения «Тертулла» и от слишком щедрого дара, сделанного сыном бывшего раба. Я хотел крикнуть, что вещи куплены на деньги, украденные у нас, но, вспомнив слово, данное Валерию, смолчал: я ведь ничем не мог доказать, что Диксип вор.

Мать ахнула и сжала руки, словно при виде колдовства.

Диксип сделал шаг к ней… У меня упало сердце: мне показалось, что он хочет обнять мою мать. Но он покосился на меня и повёл руками в сторону перистиля, где стояли рабы.

— Распоряжайся ими, Тертулла. Завтра я приду к тебе потолковать, может быть, нам удастся спасти часть капитала Гавия Сестия. Привет, Тертулла. — Он низко поклонился моей матери и небрежно кивнул мне. — Привет.

Едва он вышел, я обрёл дар речи:

— Как он смеет называть тебя Тертуллой!

— Тш-ш! — Мать указала глазами на рабов. — Какие пустяки! Тот, кто сделал нам такой великолепный подарок, всё смеет. Он поступил как настоящий друг. Подумай: мы можем остаться здесь! Можем не переезжать в этот отвратительный дом для бедняков! Какое счастье! Его заботами нам возвращены почти все вещи! А ты, неблагодарный, смотрел на него, как волчонок. Чтобы этого больше не было! А теперь идём покажем новым рабам, куда что ставить.

Она была такой весёлой, помолодевшей, словно не случилось с нами никакой беды. Я почувствовал к ней вражду и отвернулся, бросив через плечо:

— Не пойду!

— Какой упрямый! — Мать, смеясь, выбежала из спальни. Мне стало горько, что я ей не нужен, что в этом огромном доме у меня нет больше ни одной близкой души.

Глава третья

Он действительно явился на другой день и вместе с моей матерью отправился в таблинум, где отец хранил разные документы. Я взбежал за ними по ступенькам. Занавес был отодвинут, и я увидел, как Диксип уселся в кресло отца и достал из принесённого мешка свиток пергамента:

— Эти счета я взял в конторе покойного Сестия Гавия, а вот… — Он снова наклонился к мешку.

Я не вытерпел, вошёл в таблинум и, не глядя на Диксипа, обратился к матери:

— Это рабочая комната моего отца. Кресло, в котором сидит этот… человек, предназначено главе семьи, хозяину дома.

— Как ты смеешь грубить! — вскочила мать. — Диксип сделал нам столько одолжений и пришёл, чтобы ещё помочь, а ты… Вон отсюда сейчас же!

Диксип поднялся:

— Успокойся, Тертулла, я сел в это кресло нечаянно. По праву оно после смерти отца принадлежит Луцию. Садись, Луций. — Он отступил и подвинул себе табурет, а матери — стул с изогнутой спинкой. — Присядь, Тертулла. Скоро Луций станет твоим главным помощником, пусть же ознакомится с делами.

Мать молча опустилась на придвинутый ей стул. Я видел, что она сердится: ноздри раздуваются, губы дрожат… Из упрямства, чтобы сделать им неприятность, я сел в отцовское кресло. Оно было громадное, с массивными подлокотниками, и я почувствовал, что выгляжу в нём, словно пескарь на глубокой сковородке.

Великие боги! Какой час я провёл!.. Диксип вытаскивал из мешка свитки, дощечки для письма — одни из конторы отца, другие из банка Требония. Он сыпал мудрёными словами, которые я уже слышал в конторе на набережной, но не вникал в их смысл; а теперь Диксип поминутно обращался ко мне, спрашивая моё мнение об ипотеках, депозитах, интердиктах и прочих мучительно непонятных вещах. Мать понемногу успокоилась. На щеках её заиграли лукавые ямочки, и она тоже принялась донимать меня, требуя, чтобы я помог им разобраться во всей этой чепухе. Она-то, к моему удивлению, прекрасно всё понимала! А мне было ясно только одно: они хотят наказать меня за то, что я защищал права отца. Возможно, я делал это грубо, но мною двигала любовь к покойному и ревность к его памяти.

Едва дождался я завтрака, после которого убежал к морю, забрался в свою лодку, и, хотя до совершеннолетия мне осталось только два неполных года, разревелся, как пятилетний малыш. Я рыдал от оскорбления, от злости, от горя: моя мать, ещё недавно заботливая и нежная, сегодня издевалась надо мной вместе с этим клиентом[10], сыном бывшего нашего раба! Разве можно такое снести?!

Выплакавшись, я стал думать, что же мне теперь делать. Взвесил всё и решил, что выход один — убежать из дому: пусть тут мучаются в страхе, что я утонул! Но как оставить могилу отца? Кто за нею будет ухаживать? Мать в последнее время её совсем забросила. И вдруг мне в голову пришла мысль, что… быть может, это отец послал к нам Диксипа? Явился ему во сне и заставил раскаяться. Из книг и от рабов я знал, что боги посылают вещие сны не только государственным мужам, но и простым смертным. «Иначе зачем Диксип сначала похитил всё, что мы имели, а потом вернул? — думал я. — Конечно, это отец услышал мои жалобы и приснился Диксипу. Значит, он и в царстве мёртвых остался таким же доверчивым!»

Я был так огорчён опрометчивостью отца, пославшего нам в помощь этого мошенника, что, взяв у сторожа вёсла, ушёл в море на целый день. Как хорошо, что мою лодку никто на аукционе не купил! Большую взяли рыбаки, а эта осталась. Теперь уж было бы невозможно приобрести другую. А лодка — это свобода, возможность быть одному и думать без помехи. А мне было о чём подумать: прежде всего — куда бежать?

В дни былого благополучия отец и мать часто давали мне деньги. Тогда они мне были не нужны: я имел всё, чего бы ни попросил. Я бросал монеты в шкатулку, стоявшую возле ложа. Теперь эти деньги могли пригодиться. Я решил подсчитать, сколько там у меня накопилось, и пересыпать их в мешочек, который можно привязать на шею или к поясу во время бегства. Я понимал, что на эти деньги не проживу и заработать себе на жизнь не смогу, но хоть в первое время на хлеб и ночлег хватит.