Второе падение Монсегюра

Миссионеры обоих этих течений, как показал М. Лоос[155], действовали на Западе, только если М. Лоос полагал, что сначала преобладала более старая, умеренная тенденция, то Ж. Дювернуа, наоборот, считает, что первоначальным был именно абсолютный дуализм, а умеренный появился на Западе лишь в конце XII века[156].

Мало того: абсолютный дуализм был не только изначальным, но и преобладающим на востоке. По свидетельству итальянского инквизитора Райнерио Саккони, бывшего катара, «почти все церкви за морем» придерживались первоначальной формы радикального дуализма[157]. Остается предположить, что в легенде об основании «Драговицкой» церкви самим Мани есть рациональное зерно, не в том смысле, что он действительно ее основал, а в том, что если где и существовала на самом деле тайная манихейская традиция, то на Востоке, а не на Западе.

Авторы книги «Святая кровь и святой Грааль» рассказывают о подземной реке Алфей как о символе подземной эзотерической традиции пифагорейцев, гностиков и т. п. Стих «И я в Аркадии родился» служит своего рода паролем, причем Аркадия мистическим образом связывается с катарскими районами южной Франции[158], где в XII веке эта река вышла наружу. И тут самое время вспомнить о таинственной «Мелингии», где находилась одна из богомильских церквей, единственная, о которой не смог ничего разузнать инквизитор Саккони[159]. Ж. Дювернуа не удовлетворен объяснением этого названия, возводящим его к находящемуся вблизи греческой границы болгарскому городу Мельник; он склонен думать, что речь в данном случае идет скорее о славянском Племени мелингов, живших на юге Пелопоннеса, но упоминает и о деревне Мелангея, находящейся не где-нибудь, а именно в Аркадии[160]. Возможно, там как раз и существовал некий тайный центр, который так и не нашли ни средневековые инквизиторы, ни современные ученые.

Иордан Иванов считал «настоящими богомилами» умеренных дуалистов, преобладавших на севере Болгарии[161]. Именно под болгарским влиянием в Северной Италии, в Конкореццо, возникла особая фракция умеренных дуалистов[162], но Ж. Дювернуа, отстаивающий взгляд на катарскую церковь как на универсальную, подчеркивает, что раскол между умеренными и абсолютными дуалистами имел место только в Италии[163].

В самой Болгарии были не только умеренные, но и абсолютные дуалисты – последнее направление представлял софийский «дедец» Петр[164]. И. Иванов отмечает среди богомилов отсутствие строгого единства в области догматики и морали. «Плюрализм» в этом плане доходил до такой степени, что, например, богомилы Малой Азии, заявляя, что почитают Святую Троицу, почитали также в тайне и Сатану, создателя видимого мира[165]. Сатанизм, как мы помним, приписывался и мессалианам, учение которых было популярно во Фракии; Анна Комнина видела своеобразие богомильства в примеси мессалианства к манихейству, и, пожалуй, именно с этой примесью и связан термин «болгарская ересь». Не случайно обвинение тамплиеров в «болгарской ереси» включало в себя и обвинение в поклонении Дьяволу-Бафомету. Манихеи при всех своих действительных и выдуманных грехах Дьяволу все же не поклонялись в отличие от митраистов, так что версия о происхождении термина «богомилы» от «бога Митры» может вывести нас не только на Митру в манихейском преломлении, но и на какие-то реликты настоящего позднего митраизма.

В остальном же богомилы мало отличались от манихеев, гностиков и павликиан, с которыми их сближали такие черты, как отвержение Ветхого Завета. Согласно их учению не Бог, а Сатана создал мир и человека и продиктовал свой законы Моисею[166]. Иоанн Креститель фигурировал у них в качестве предтечи Антихриста, а штаб-квартирой Сатаны первоначально считался Иерусалимский храм, а позже – святая София[167].

Влияние богомильства, как пишет Д. Ангелов, ощущалось и в ряде стран Западной Европы. Особенно сильным и длительным оно было в Южной Франции и Северной Италии. По мнению Д. Ангелова, связи учения западноевропейских катаров с богомильством прослеживаются достаточно четко. Сходство столь очевидно, что оно позволяет видеть в катарах своего рода западных богомилов. Главной общей точкой был дуализм и идея принадлежности мира силам зла. В организационном плане также можно найти явное сходство между катаризмом и богомильством. Почти полная их идентичность наводит на мысль о филиации двух дуалистических учений[168].

Для французов не составляет большого труда отмахнуться от точки зрения Д. Ангелова, обвинив его в «славянском национализме». Гораздо труднее им доказывать существование некоего «протокатаризма» в лице ересей начала XI века.

Ж. Дювернуа Проделал эту работу лишь наполовину. Он указал на географическое совпадение очагов ереси XI века и позднейшего катаризма, но отметил при этом и совпадение по времени первых вспышек ереси на Западе с успехами богомильской пропаганды в самой Византии[169]. Но гораздо дальше Ж. Дювернуа рванула г-жа А. Бренон, которая закусила удила настолько, что и слышать ничего не хочет о богомильстве. Мы уже говорили о ее статье, посвященной ересям XI века, в журнале «Heresis» № 24 (июнь 1995). Теперь настало время сказать и о самих этих ересях.

Ж. Дювернуа тоже счел возможным употребить такую формулировку: «Между 1000 и 1030 годом катаризм в уже организованной и распознаваемой форме появился в Шампани, в Аквитании и Тулузе, в Орлеане, во Фландрии, Германии и Италии»[170]. Катаризм? Ой ли?

В первоисточнике этих построений, хронике Адемара де Шабанна, 1017—18 годами датируется появление «манихеев» в Аквитании. Их обвиняли в том, что они отрицали крещение, знак святого креста, Церковь и самого Спасителя, культ святых, законные браки, были вегетарианцами, постились как монахи и изображали целомудрие. Что в этом собственно манихейского, непонятно. Остается в силе предположение, что «манихейство» тогда было таким же расхожим церковным ругательством, как «троцкизм» в СССР в 30-х годах прошлого века, и употреблялось в шеренге других, вроде «лжепророки, еретики, колдуны, агенты Антихриста» и т. п.[171]

Больше материала для размышлений дает дело десяти каноников, сожженных в 1022 году в Орлеане. Их принадлежность к «манихейству» Адемар де Шабанн тоже считал доказанной. О них известно, что они говорили, что Христос не родился от Девы, что он не страдал за людей, не умер, не был погребен и не воскрес[172]. Здесь уже налицо явный докетизм, в который сразу же мертвой хваткой вцепляется г-жа А. Бренон[173]: ей для того и нужно было объявить докетизм главной характерной чертой катаризма и умалить значение «пресловутого» дуализма, чтобы вывести катаризм из ереси XI века, очистив его от богомильских влияний, как исходящих от «второсортного» славянства, Если же презренный дуализм все-таки наличествовал, то он ни в коем разе не был восточного происхождения, а вырос из «латентного» и «болезненного» христианского дуализма, из идеологии презрения к миру клюнийского движения[174], возникшего в X веке и названного по имени монастыря Клюни в Бургундии. Движение это имело целью поднять моральный престиж церкви и делало при этом ставку на монашество, его «презрение к миру» – не более чем характерная черта «антисистемы» вообще, по Л. Гумилеву, грани между христианством, гностицизмом и манихейством здесь очень зыбкие – опираясь на столь зыбкую почву, обоснованных гипотез не построишь.

Столь же неудачной точкой отсчета является и докетизм: в нем тоже нет ни гностиков, ни манихеев, ни эллинов, ни иудеев. Его мы опять встречаем во Франции сто лет спустя, на этот раз в Шампани. Аббат Гибер, который умер в 1121 году, рассказывает в своей автобиографии о еретиках, которые утверждали, что воплощение Сына Девы было лишь видимостью[175]. В этом ничего нового нет. Но вот другой аббат, Рауль, описывая деятельность еретиков в Реймсе около 1180 года, сообщает, что они «не верят, что Бог заботится о людских делах, оказывает какое-либо воздействие или имеет какую-либо власть над земными тварями, но верят, что падший ангел, которого они называют Люзабел (Люцибел), властвует надо всем материальным миром, и его воле подчинены все вещи здесь, внизу. Они  говорят, что Дьявол создал тело, а Бог – душу[176]. Это уже явно богомильский мотив. И в той же самой Шампани, на холме Монт-Эме, 13 мая 1239 года сожгли 183 еретиков. Свидетели назвали это событие «холокостом, угодным Господу», а сожженных еретиков называли болгарами[177].

Любопытно, что в 1815 году царь Александр I, находившийся тогда под сильным влиянием мистически настроенной баронессы Крюденер, устроил именно в этом месте парад и наблюдал с холма Монт-Эме за прохождением русских войск[178].

Ту же искаженную форму, что у катаров Шампани, – «Люцибел» – мы встречаем и во Фландрии, где еретики проповедовали, что все вечные вещи созданы Богом, а человеческое тело и все преходящие вещи – Люцибелом[179]. В признаниях катаров Лангедока это имя фигурирует уже без искажения: «Люцифер, восставший против неба, является творцом небесных и земных видимых и телесных вещей. Все, что рассказывается в Писании о Христе, – выдумка; тело, созданное Дьяволом, не могло соединиться со Словом». «Великий Сатана Люцифер, падший из-за своего высокомерия и злых замыслов с трона добрых ангелов, является создателем всех видимых и невидимых вещей, творцом, князем и богом злых духов; он же дал закон Моисею»[180].

В целом космогонические идеи катаров выглядели согласно описанию Ж. Дювернуа следующим образом: Злое начало (Сатана) создало при посредстве своего сына Люцифера (иногда в роли сына выступает, наоборот, Сатана) мир, состоящий из земли и семи небес, заключенных в стеклянную твердь. Эти небеса или «царства» соответствуют планетам, а твердь – звездной сфере. Ж. Дювернуа подчеркивает отличие этой системы от манихейской, поскольку солнце и луна у катаров – творение злого начала[181]. Как уже говорилось, манихеи считали звезды и планеты творениями злых сил, а Солнце и Луну – божественными[182]

Вариант «Люцибел» встречается и в книге Отто Рана, название которой сплошь и рядом переводится неправильно. В оригинале оно имеет явно уничижительный оттенок и звучит как «Дворня Люцифера» или «Придворная челядь Люцифера». В этой книге придуманный О. Раном катар произносит пароль тайных обществ: «Приветствую тебя, Люцибел, с которым обошлись так несправедливо!»[183]Серьезные исследователи катаризма называют творения О. Рана и ему подобных «майонезом»[184], очень метко сравнивая путаницу, царившую в мозгах О. Рана, с соусом, состоящим из множества ингредиентов. Верно указывают и на причину этой путаницы: полковник СС Отто Ран был еврейского происхождения по материнской линии[185]. Ран приписывал катарам такую интерпретацию падения Люцифера, согласно которой оно знаменовало собой оттеснение Назарянином старшего сына Бога, – трактовка сугубо мессалианская. Кем же был Люцифер – врагом Иисуса или его подменой? Мари-Клер Вигье в статье «Отто Ран между Люцифером и Иисусом» различает два периода идейных и душевных метаний Отто Рана. На первом этапе он отождествлял солнце – Аполлона с Люцифером, противником Иисуса (еврея в человеческом облике). На втором этапе идейной эволюции О. Рана солнце – Христос рождается в древний праздник зимнего солнцестояния, т. е. праздник света. Идет ли речь, таким образом, о двух соперничающих ангелах? С точки зрения гностиков это возможно. Но Ран не мог удовлетвориться этим объяснением, он оставался пленником своей дилеммы. Если Иисус еврей, его нужно устранить или поместить на сторону зла. Полковник СС Ран пытался его принизить, отождествив Люцифера с Добром, а еврея Иисуса со Злом. Но мог ли Ран, будучи сам еврейского происхождения, принизить своего брата по крови? Не мог, конечно. И тогда Ран сделал из Иисуса просто человека, страдающего и побежденного[186],

В груди Рана, как в груди Фауста, боролись две души. Внешне это выражалось в диалоге с воображаемым «катаром» на страницах «Люциферовой челяди». Катар говорит, что «Христос не имел ничего общего с Иисусом! Иисус был еврей и притом фанатичный еврей». «Идея, что Христос вел земную жизнь и умер на кресте – вполне еврейская». Здесь Ран не выдумывает, а верно отражает докетизм катаров и неприятие ими Ветхого завета: «Кто такой Яхве, как не душа еврейского народа, высокомерного, нетерпимого, мстительного, жаждущего власти, лишенного какого бы то ни было рыцарского великодушия... евреи это несовершенные и нечистые люди с душами рабов и метисов. Мы, западные люди нордической крови, называем себя «катарами», т. е. «чистыми»[187].

Отто Рану следовало бы как-то урегулировать свои отношения с Люцифером, не притягивая к этому делу за уши катаров. Солнце, традиционный символ светлого начала, катары, наоборот, считали творением злого начала – следует всегда помнить об этой особенности катаризма, подчеркнутой Ж. Дювернуа. Исследователи катаризма встречают в штыки гипотезы вроде той, что выдвинул Ф. Ниэль, будто Монсегюр был храмом Солнца[188]. Они утверждают, что превращать катаров в солнцепоклонников значит нанести им самое страшное оскорбление[189]. Ну а если здесь оставил след не катаризм, а непосредственно само манихейство?

Так на чьей же стороне сражалась «Люциферова челядь» во время крестового похода против альбигойцев? В этой связи следует вспомнить о знаменитом сокровище катаров, спасенном из осажденного Монсегюра. Есть версия, якобы услышанная О. Раном от местного крестьянина в районе Монсегюра, на самом же деле восходящая к средневековому источнику под названием «Вартбургская война»[190]. Согласно этой версии из короны Люцифера, когда его поразил архангел Михаил, выпал драгоценный камень. Этот камень и есть Грааль. Когда он упал на Землю, его нашел Парсифаль. Охотясь за этим камнем, армия Люцифера и осадила Монсегюр, чтобы вернуть украшение своему владыке, но цели своей не достигла, так как камень удалось вынести и спрятать[191].

Ученые возражают против отождествления Монсегюра с Монсальватом, датируя это отождествление лишь XIX веком. По их мнению, катары и Грааль не имеют в действительности ничего общего. Монсегюр не может быть Монсальватом, потому что в начале XIII века, когда Вольфрам фон Эшенбах писал свою поэму, в Монсегюр еще только начали прибывать катары и место это было совершенно неизвестно, тем более в далекой Германии[192].

Л. Замойский в статье «Загадочный отблеск Грааля» («Modus vivendi», № 23/24, декабрь 1994) наделяет Вольфрама фон Эшенбаха пророческим даром, поскольку описанный им замок Монсальват «фактически был прообразом» замка Монсегюр, где вскоре после смерти фон Эшенбаха разыгралась драма, которая как бы послужила реальным продолжением откровений певца, казавшихся столь фантастичными и эзотеричными. Получается как с тем английским автором, который описал гибель «Титаника» до того, как она произошла. Но слишком уж точным для «пророчества» представляется такое совпадение, что владелец замка Грааля в поэме фон Эшенбаха носит имя Перилла[193], в то время как был настоящий Раймон де Перелла, вассал графа Фуа, которому еще в 1204 году глава катарской церкви Гильябер де Кастр поручил отстроить Монсегнер[194].

Путаница началась еще в XIII веке, когда Вольфрам фон Эшенбах приставил тамплиеров охранять Грааль в Монсаль-вате, а отнюдь не с опер Вагнера. Ее можно лишь усугубить с помощью того «майонеза», которого, к сожалению, предостаточно и в упомянутой статье Л. Замойского, где к катарам примешиваются тамплиеры, не имеющие к ним, повторим, никакого отношения. Это с достаточной обстоятельностью доказано в книге Г-Ч. Ли «История инквизиции в Средние века» и в ряде других работ, в том числе и в моих «Краденых латах». Известно, в частности, что Гийом де Ногарэ, организатор разгрома Ордена Тамплиеров при Филиппе Красивом, был родом из Тулузы и слыл в ней мстителем за своих предков – катаров[195]. Вторично тамплиеров сделала еретиками масонская традиция, восходящая к XVIII веку. Эту же традицию развивал и имевший тесные связи с масонами Ю. Эвола в своей книге «Тайна Грааля и имперская идея Гибеллинов». Святой Грааль оказывается к тому же в статье Л. Замойского... компьютером с буквенно-цифровым выводом на дисплей, привезенным на Землю инопланетянами. Тема Грааля очень интересна сама по себе, только не надо приплетать ее к катарам – она им, действительно, совершенно чужда. Равным образом никакой «камень Люцифера» они не могли бы хранить с благоговением за отсутствием у них культа Люцифера. Крестоносное воинство и в самом деле заслуживает название «Люциферовой челяди», если вспомнить, что оно вытворяло в Лангедоке, но никакой «камень» здесь ни при чем.

Чем же так прогневил благочестивых христиан Лангедок[196]?

Первым унюхал запах ереси в тех местах своим тонким чутьем сенбернара святой Бернард Клервосский, святой, в частности, по той причине, что он благословил в 1147 году крестовый поход саксонского герцога Генриха Льва против западных славян. Поход, правда, закончился полным крахом[197], но все равно, дело было «богоугодное». Юг Франции Бернард почтил своим визитом несколько раньше – в 1145 году. Из письма сопровождавшего его Жоффруа д'Оксерра известно, что в ходе этой инспекционной поездки в Тулузе была обнаружена ересь «тиссеранов» или «ариан», а город Альби был заклеймен как наиболее зараженный ересью. Термин «альбигойцы» как синоним катаров обязан своим происхождением именно этой дурной репутации города Альби. Тиссеранами, как поясняет Ж. Дювернуа, катаров называли на севере Франции[198]. Слово же «ариане» было таким же традиционным ругательством, как и «манихеи». Еще в 507—510 годах король франков Хлодвиг вел войну во славу католицизма и для увеличения своих владений с арианским королевством вестготов в Аквитании. Мирные отношения между севером и югом Франции хронически не складывались, и Филипп II Август и его преемники пошли в XIII веке по дорожке, за семьсот лет до того уже проторенной Хлодвигом.

В середине XII века снова заговорили и о «манихеях», которых засекли в районе города Ажен[199]. Церковный собор, созванный в Реймсе в 1157 году, осудил «нечистую секту манихеев», а следующий собор, который состоялся в Туре, уточнил, что речь идет о «предосудительной ереси, которая давно уже возникла в районе Тулузы и постепенно распространяется подобно гангрене по Гаскони и другим провинциям, заражая многих людей»[200].

Покуда католическая церковь проводила свои соборы, катары устраивали свои. Самым знаменитым из них был упомянутый ранее собор в Сен-Феликс де Караман в 1167 г. Документ, рассказывающий об этом соборе, пытались объявить фальшивкой, однако исследователи катаризма в большинстве своем убеждены в его подлинности201. Собор был по сути, международным: кроме уже известного нам Никиты на нем присутствовали также представители Ломбардии (т. е. Италии) и Франции (за таковую тогда считалась только Северная Франция). В связи с распространением катаризма в Лангедоке Сикар Селлерье, епископ церкви Альби, не мог уже в одиночку управлять столь обширной паствой. Для организации новых епископств, их разграничения и рукоположения епископов и был приглашен Никита, консоламентум от которого получили:

- Робер д'Эпернон в качестве «епископа французов»;

- Сикар Селлерье в качестве епископа Альби;

- Марк в качестве епископа Ломбардии;

- Бернар Раймон в качестве епископа Тулузы;

- Гиро Мерсье в качестве епископа Каркассонна и

- Раймон де Казальс в качестве епископа Ажена.

В последнем случае Ж. Дювернуа исправляет текст оригинала, в котором стоит Валь д'Аран[201]. Пилар Хименес не соглашается с этим исправлением[202], но это вносит лишь незначительные вариации в общую картину распространения катаризма.

Здесь надо пояснить, что такое «консоламентум». Это главное таинство катарской церкви, соединявшее в себе крещение, причастие (совершалось также над умирающими) и, как видим, рукоположение. Оболочка обряда была христианской, со ссылкой на Иисуса, который крестил Духом Святым в отличие от Иоанна, крестившего водой. Дух Святой именуется в христианской и, кстати, в манихейской традиции «Утешителем», отсюда и название обряда. Однако все это лишь внешнее обрамление. Подоплека явно гностическая: в рукописях Наг Хаммади крещение водой отвергается по той причине, что вода считается «нечистой стихией». Отвергал это крещение и Мани. Консоламентум символизировал окончательное и вечное спасение духом души, попавшей в телесную тюрьму.

Нетрудно заметить вполне определенное сходство между наложением рук у катаров и манихейским символическим рукопожатием. Суть этого символа в том, что согласно учению манихеев Живой Дух подал руку Первочеловеку, попавшему во власть сил тьмы, и таким образом спас его[203]. Цель обряда и у катаров, и у манихеев одинаковая – спасение, различны лишь движения рук.

Успехи ереси на юге Франции беспокоили церковников. Пон д'Асса, архиепископ Нарбоннский, опасался, как бы под напором еретиков ладья Святого Петра не пошла ко дну[204]. Тревожились и светские владыки. Граф Тулузский Раймон V писал в 1177 г. английскому королю, что церкви в его графстве покинуты и разрушаются, сетовал, что его собственных сил недостаточно для борьбы с ересью и уповал на вооруженное вмешательство короля Франции. Папскую миссию, которая прибыла в Тулузу в 1178 году наводить порядок, горожане освистали[205]. Однако сами катары еще не считали себя достаточно сильными, чтобы вступать в открытый бой – этим Ж. Дювернуа объясняет публичное отречение от ереси катарского епископа Тулузы Бернара Раймона[206]. Однако к началу XIII века ситуация изменилась. На диспуте в Каркассонне в 1204 году катары выступают уже не как обвиняемые, а спорят с католиками на равных[207]. Но самым большим успехом катаров был диспут в Монреале в 1207 году, когда они навязали католической церкви открытую дискуссию и опять выступили на ней в качестве равноправных партнеров[208].

На этом успехи кончились. 14 января 1208 г. в окрестностях Тулузы был убит папский легат Пьер де Кастельно. Это стало предлогом для организации крестового похода против еретиков Лангедока.

Участников этого похода К. Маркс назвал «разбойничьим сбродом негодяев»[209]. Но, может быть, прав не он, а Л. Гумилев и иже с ним, утверждающие, что катарская цивилизация была настолько скверной, что ее и надо было уничтожить?

Л. Гумилев со злорадством писал: «То, что манихеи к концу XIV века исчезли с лица Земли, неудивительно, ибо они, собственно говоря, к этому и стремились»[210]. Под «манихеями» он несомненно имел в виду катаров. И даже такой глубоко проникший в суть катаризма ученый, как Г-Ч. Ли, не удержался от банального вывода: «Если бы катаризм стал господствующей религией,.. то несомненно его влияние было бы гибельным. Аскетизм повлек бы за собой вымирание человеческого рода». Победа сходных «антисистем», буддизма и христианства, не повлекла за собой столь катастрофических последствий. Катаризм одно время был, по сути, господствующей религией на юге Франции, однако его влияние было таково, что результаты полностью опровергают мрачные предсказания американского историка.

И это не случайно. Начать с того, что сам Мани был хорошим художником и иллюстрировал свои произведения странными орнаментами, но не изображал Бога или ангелов, поскольку эти изображения были запрещены в его религии как идолопоклонство[211] – этим манихеев напоминают современные мусульмане, Ильва Хагман, сравнивая катаризм с манихейством, отмечает, что последнее внесло богатый вклад в области поэзии, музыки, литературы и живописи. Хотя расцвету катаризма сопутствовала культура, характеризуемая бурным художественным, поэтическим и музыкальным творчеством, влияние катаризма на искусство, по мнению И. Хагман, нельзя сравнивать с влиянием манихейства. Она считает манихейство одной из самых эстетизирующих и художественных религий, какие только знал мир[212]. Различие это вводится И. Хагман как одно из доказательств ее тезиса, что катаризм не являлся «нео-манихейством».

Ж. П. Картье видит в катарском Лангедоке «целую цивилизацию, которая была приговорена к смерти, несомненно, по той причине, что она появилась слишком рано и намного опередила свое время. Пришлось ждать Ренессанса, чтобы увидеть ее возникшей вновь, в иной форме». Картье называет эту цивилизацию «смеющейся»[213].

Б. Данэм тоже считает, что эпоху расцвета катаризма на юге Франции можно с полным основанием назвать Возрождением[214]. Лангедок, по его словам, стал тогда наиболее культурной частью Европы, где удивительно удачно сочетались воедино лучшие стороны рыцарства и деловая практика[215]. К. Маркс отмечал, что в ту эпоху «в южно-французских городах наблюдаются вольность и независимость, неизвестные еще нигде в Европе»[216]. Вольности эти, естественно, распространялись и на евреев, которых тогда повсеместно презирали, и Лангедок был единственным местом на Западе, где к ним относились терпимо[217].

Последнее обстоятельство очень не нравилось А. Селянинову. Он называл альбигойцев «сектой, созданной евреями»[218], ссылаясь при этом на французских авторов, таких как аббат Шарль, утверждавший, что «к XII веку евреям окончательно удалось завладеть Провансом, Гиенью и Лангедоком, где они... посредством альбигойского масонства совратили многих христиан», или Э. Мишле, который называл катарский Лангедок «французской Иудеей».[219] Известно, что А. Селянинову за всеми ересями мерещились евреи, но это далеко не единственная гипотеза: есть, например, версия, что за всеми ересями от арианства до катаризма, тамплиерства и масонства стояли потомки династии Меровингов[220].

Одни переносили на катаров свои антипатии к евреям, другие пытались сделать из катаров своих союзников в борьбе с евреями. Известно, что Розенберг стремился очистить христианство от иудейского наследия, поэтому его очень привлекало в катарах то, что они отвергали Ветхий Завет[221], но в отрицательном отношений к этой части Писания сходились и манихеи, и гностики, и даже Лев Толстой – вряд ли это достаточное основание для того, чтобы объявлять их «предтечами фашизма».

Вовсе не евреев и не фашистских предтеч ринулась искоренять крестоносная Люциферова челядь. По верному замечанию Ж. Дювернуа, это была самая настоящая крупномасштабная война, вторжение с целью завоевания, начавшееся с массовых убийств с целью устрашения[222]. Как евреи начали в 1948 г. завоевание Палестины с Деир Ясина, так и крестоносцы устроили для начала кровавую бойню в городе Безье, который был взят ими 22 июля 1209 г., где после этого не осталось ни одной живой души. Именно тогда папский легат Амальрик (душа коего ныне обитает в теле Ю. Бородая) бросил свой знаменитый лозунг: «Убивайте всех! Господь разберет своих».

15 августа того же года пал Каркассонн. Этот город, как и Безье, присвоил себе вождь крестового похода Симон де Монфор в качестве вознаграждения за свои «подвиги». Захватив после этого Кастр, Симон де Монфор сжег там всего двух катаров. Гораздо более трагичными были последствия падения замка Минерв в июле 1210 г. Захваченные там катары категорически отказались отречься от своей веры, вследствие чего были сожжены 140 человек. Следующей жертвой крестоносцев стал город Лавор, взятый ими 3 мая 1211, после чего были отправлены на костер, по разным данным, от 300 до 400 катаров. Еще 60 жертв добавились к ним после сдачи замка Кассес.

Хотя граф Тулузский Раймон VI принес церкви публичное покаяние еще в июне 1209, это не спасло его земли от вторжения крестоносных банд. В июне 1212 г. Симон де Монфор подошел к Тулузе. Город ему взять не удалось, но за год он завоевал почти все графство. На помощь своему родственнику Раймону VI в его борьбе против «крестоносцев» пришел ревностный католик, король Арагона Педро II. Однако в битве при Мюре 12 сентября 1213 они потерпели поражение, и Педро II погиб. Здесь следует отметить одно интересное обстоятельство. Наши историки давно гадают, почему Дмитрий Донской обменялся доспехами с одним из своих воинов накануне Куликовской битвы. Но то же самое сделал Педро II накануне битвы при Мюре – таков был обычай того времени[223].

В 1215 году Симон де Монфор овладел Тулузой. Через два года Раймон VI вернул себе свою столицу. Симон де Монфор снова осадил ее, но 28 мая 1218 г. погиб. Его сын Амори не обладал полководческими талантами своего отца, крестоносцы стали терпеть одно поражение за другим, и к 1224 году ситуация в Лангедоке стала такой же, что и накануне крестового похода. В  1226 г. на Лангедок двинулась огромная французская армия короля Людовика VIII. Короля этого в том же году сменил Людовик за следующим номером, но Тулузу это не спасло. Раймон VIII, унаследовавший графство в 1222 году, подписал 12 апреля 1229 г. унизительный договор в Мо, принес публичное покаяние перед собором  Парижской  Богоматери, а его графство было присоединено к землям французской короны. Лангедок был отдан на растерзание инквизиции.

Своими зверствами инквизиция довела жителей Тулузы до восстания. Осенью 1235 г. инквизиторы вынуждены были бежать из Тулузы. На волне народного возмущения попытались вернуть утраченные владения местные феодалы. В 1240 г. из Испании вторгся со своими сторонниками виконт Раймон Транкавель. Его отец, Раймон Роже, владел ранее Безье и Каркассонном и после взятия Каркассонна крестоносцами в 1209 г. был убит в тюрьме. Авантюра молодого виконта закончилась неудачей, равно как и предпринятая два года спустя попытка Раймона VII Тулузского сбросить французское иго с помощью англичан. Последним очагом сопротивления на юге Франции оставался замок Монсегюр. Засевшие в нем катары устроили в мае 1242 засаду и перебили приезжих инквизиторов. Через год после этого, в мае 1243 года, началась осада Монсегюра. 16 марта 1244 года замок вынужден был сдаться. И опять, как после капитуляции Минерва, 215 катаров отказались отречься от своей веры и добровольно пошли на костер.

В 1815 г. Александр I почтил парадом память мучеников Монт-Эме. 16 марта 1944 г. семьсот лет со дня падения Монсегюра были отмечены торжественной церемонией немецких оккупационных войск[224]. Александра I ввела в заблуждение баронесса Крюденер, нацистов – поэма Вольфрама фон Эшенбаха и оперы Вагнера, но и сегодня можно заблудиться в том тумане, которым окутываются история и религия катаров. На этот раз туман ползет со стороны Каркассонна, из Центра катарских исследований имени Рене Нелли.

Книга Р. Нелли «Философия катаризма» имеет подзаголовок «Радикальный дуализм в XIII веке». Если вышеупомянутый Центр выпустит новое издание этой книги под редакцией г-жи А. Бренон, этот подзаголовок, несомненно, будет убран или эпитет «радикальный» будет заменен в нем на «пресловутый».

Ранее уже говорилось о тех противоречиях, которыми терзался сам Р. Нелли, будто в нем самом боролись два начала. С одной стороны, он старался доказать, что катаризм большим обязан западному христианству, прежде всего, Святому Августину, нежели манихейской гнозе[225], с другой стороны, он не мог не заметить и не отметить сходных черт манихейства и катаризма в его радикально-дуалистическом варианте[226]. Чтобы как-то примирить собственные противоречия, Р. Нелли пошел на типично «диалектическую» уловку, объявив катаризм «промежуточной доктриной» между монизмом Августина и манихейским дуализмом[227]. Тезис этот свидетельствует лишь о промежуточности позиции самого Р. Нелли, а отнюдь не катаризма. Не сам ли он называл мировоззрение катаризма «совершенно противоположным» христианскому?[228]Отто Ран писал в свое время о «пропасти», разделяющей катаризм и христианство[229]. Могут возразить, что это сомнительный автор. Пусть так, но Г-Ч. Ли тоже считал, что верования катаров едва ли можно назвать христианскими[230] Могут возразить, что это устаревший автор. Но и попытки отделить катаров от манихеев тоже не новы - против их отождествления возражала еще С. Петреман[231], хотя Р. Нелли признавал, что у противников катаризма были причины для такого отождествления[232].

«Устаревшие» взгляды имеют своих сторонников и теперь. Например, Алессандра Греко продолжает отстаивать тезис, согласно которому катарский дуализм был чужд христианству[233] Пилар Хименес-Санчес называет позицию А. Греко «исключительной», подчеркивая тем самым твердое намерение школы Дювернуа-Бренон добить всех своих оппонентов, чтобы никто больше не посмел протестовать против очередной, на этот раз теоретической расправы христиан над катарами.

Однако протестуют, и не только г-жа А. Греко. Лауреат Французской Академии Адлен Мули в своей книге «Монсегюр и катарская драма» продолжает утверждать со всей определенностью: «Катаризм был ничем иным, как возрожденным манихейством»[234].

«Ничем иным» – это, конечно, тоже преувеличение Катаризм был все же иным, достаточно своеобразным явлением отличным не только от христианства, но и от манихейства.

Не представляется целесообразным возвращаться к вопросу о роли дуализма в катарском мировоззрении. Дуализм был в нем главным элементом, и это можно принять за бесспорную аксиому, несмотря на все попытки принизить его значение отодвинуть его на задний план, попытки, предпринимаемые,' повторим, с неблаговидными целями и с использованием негодных средств, всякого рода софизмов, казуистики и лжетолкований. Они не должны подменять анализ особенностей катарского дуализма.

Такой анализ, сделанный в книге «Религия катаров», изданной в 1949 г. в Швеции, никак нельзя признать «устаревшим». В этом исследовании отмечалось, что у манихеев абсолютный дуализм на основе двух противоположных и вечных начал был фундаментальной доктриной, и концепция катаров была явно аналогичной[235].

В изложении инквизиторов согласно учению катаров «есть два начала от века, доброе и злое». «Этот мир и все, что в нем есть – творение злого бога». «Есть два начала без начала и без конца. Одно из них – Бог Света, отец Христа, второе – князь мира сего, Бог тьмы. Последний создал четыре видимых стихии, видимое небо и все, что его украшает, т. е. солнце, луну и звезды». Мир же доброго Бога – невидим. При этом «злой Бог не был сотворен ни добрым Богом, ни кем бы то ни было другим, он сам по себе есть и всегда был[236].

Это манихейский (зороастрийский в основе своей) абсолютный дуализм двух вечных начал, противоположный гностической теории падения[237], а также христианскому мифу о Сатане, восставшем против Бога. Но совершенно не по-манихейски выглядит образ мира сего, целиком объявленного творением злого начала, в то время когда с манихейством, как мы помним, «божественное начало» вернулось в мир»[238], и Ж. Дювернуа верно отмечает различие между манихейством и катаризмом в приведенной выше цитате: у манихеев солнце и луна не были творениями злого начала[239]. Таким образом, в катаризме своеобразно сочетались манихейский абсолютный дуализм и гностическое негативное отношение к материальному миру в целом.

Пессимистический взгляд на материальное творение объединял катаров не только с гностиками, но и с богомилами[240], однако в богомильстве не было второго важнейшего элемента катаризма, опять-таки объединявшего последний с манихейством, а именно учения о переселении душ[241].

Насколько важно, с религиозной точки зрения, сочетание этих двух элементов, дуализма и учения о переселении душ, поясняет Г.-Ч. Ли: может быть, объяснение быстрого распространения и стойкости катаризма «надо искать в том обаянии, которое производит дуализм – антагонизм вечных начал добра и зла – на умы тех, кто считает существование зла несовместимым с верховным владычеством бесконечно доброго и бесконечно могущественного Бога. Когда же к дуалистическому учению прибавляется учение о переселении душ,.. то легко прийти к убеждению, что найдено удовлетворительное оправдание людских страданий»[242].

Манихейство претендовало на универсализм, однако на самом деле было всего лишь синкретической религией. Тем не менее этот синкретизм сослужил добрую службу Европе, потому что в условиях христианского монополизма донес до нее важнейшие элементы мировых арийских религиозных доктрин: зороастризма и буддизма.

Вера в переселение душ была характерна именно для абсолютных дуалистов[243]. Разумеется, при негативном отношении катаров к материальному миру всякое воплощение должно было бы рассматриваться как зло, но одновременно оно, в соответствии с толкованием Р. Нелли, выполняло и функцию очищения[244]. Но встает вопрос: сколько же воплощений требуется для такого рода очищения? Мнения на этот счет расходились. Одни говорили, что их нужно семь-девять, другие, что от восьми до шестнадцати, третьи же вообще увеличивали число воплощений до бесконечности[245]. Если учесть, что темный земной мир также считался вечйым[246], получается так, что перевоплощения не выполняют своей очистительной функции, по крайней мере не все. Если темный мир вечен и кто-то воплощается в нем бесконечное число раз, значит, этот «кто-то» обречен на исключительно материальное существование, а пресловутое спасение светит далеко не всем. В эту систему как нельзя лучше укладывается  система  предопределения,   точно  такая  же,   как у позднейших кальвинистов: избранным – спасение, прочим – вечная погибель. Как полагал Р. Нелли, абсолютный дуализм означал также абсолютной детерминизм; в дуалистической системе все – предопределение, все в ней совершается механически[247]. Однако одно вовсе не вытекает механически из другого.

Уж на что абсолютным был дуализм у манихеев, они отнюдь не считали, что судьба человеческой души предопределена: человек, по их мнению, обладает свободой выбора. Только душам закоренелых грешников уже не спастись: из них в конце времен будет сделан Шар, в который будут заключены силы Мрака[248].

Катары же отрицали свободу воли[249]. Кому суждено попасть в ад, тот туда и попадет. Но если ученые катары и считали землю адом, простые люди, хотя им тяжело жилось, с этим не соглашались. Соответственно они толковали и теорию переселения душ. Согласно их наивным представлениям душа человека, которому не удалось спастись, старается как можно быстрей воплотиться в другое тело, причем в первое попавшееся – человека, животного, птицы – все равно, лишь бы отдохнуть в этом теле, потому что после того, как душа покинула тело, она не знает отдыха, ее жжет сатанинский огонь, когда же она воплощается, она отдыхает и не страдает больше от этого огня[250].

Выходит, жизнь не кара, а тело – не тюрьма; смерть же, наоборот, отнюдь не вечный покой, как многие полагают, а состояние весьма беспокойное. Выталкивая души обратно в круговорот бытия, «сатанинский огонь» тем самым поддерживает этот круговорот, работающий, так сказать, на адском топливе. Материальный мир оказывается в зависимости от Бога Тьмы, которому он обязан если не своим сотворением, то по крайней мере продолжением своего существования.

Что же касается происхождения самих человеческих душ, то в этом вопросе катары унаследовали учение Оригена о предсуществовании душ. Согласно этому учению, ангелы – это не-согрешившие души, демоны во главе с Люцифером – павшие, а в человеческие тела вселяются души, оставшиеся нейтральными во время Люциферовского путча. Человеческие тела в этой иерархии занимают более высокое место по сравнению с демонами и потому являются предметом вожделения последних[251].

К Оригену же восходит и толкование аллегории из пророка Исайи, отождествившее Люцифера с падшим ангелом. Учение Оригена о предсуществовании душ было осуждено II Константинопольским собором в 553 году, но Люцифер в трактовке Оригена прочно закрепился в христианском мировоззрении.

Версия о нейтральных ангелах, низверженных за свой нейтралитет на Землю, нашла свое отражение и в поэме Вольфрама фон Эшенбаха, где эти ангелы выступают в роли хранителей Грааля, причем на святость самого Грааля их присутствие негативного влияния не оказывает[252]. Нейтральных ангелов, безотносительно к тому, что думали о них сами катары или Ориген, можно считать началом не просто нейтральным по причине колебаний и неспособности сделать выбор, но и началом нейтрализующим, не позволяющим двум антагонистическим началам взаимно аннигилироваться и уничтожить в результате все мироздание во имя своих амбиций.

Ю. Эвола высказал даже гипотезу, что «нейтральные ангелы» это символическое обозначение того состояния, которое существовало до разделения двух начал[253]. Если это действительно так, можно считать их чем-то высшим по отношению к двум началам и соответствующим образом смотреть и на их земное воплощение.

По уверению авторов книги «Святая кровь и Святой Грааль», катары смотрели на людей как на мечи, которыми сражаются друг с другом духи, причем рук сражающихся никто не видит[254]. Однако Р. Нелли вносит поправку: в абсолютном дуализме души не принимают в этой борьбе ничью сторону[255]. Души, таким образом, остаются нейтральными, и опять возникает неожиданная перекличка с «Бхагавадгитой», с ее советом «всегда совершать без привязанности должное дело» (III, 19). Становится понятным, что это не проповедь равнодушия и бесстрастного нейтралитета, а осознание человеком своей нейтрализующей роли в «целокупности мира» {III, 25). Перед человеком стоит не проблема выбора, а задача поддерживать равновесие, выбор же как проявление пресловутой «свободы воли» означал бы нарушение равновесия и представляет собой такой же соблазн, такую же ловушку, как демократия и права человека, на которые так дешево купилась Россия.

Р. Нелли критиковал Арно Борста, согласно которому в абсолютном дуализме было не два, а три вечных начала: истинный Бог, бог Зла и материя[256]. Критика эта была справедливой лишь в том отношении, что А. Борет неверно определял третье начало. Не материя сама по себе, а воплощенные в ней и одухотворяющие ее души, предсуществующие, т. е. вечные – вот подлинная «третья сила»! (замечу походя, что в индуизме существуют плюралистические школы, которые исходят из наличия трех вечных, безначальных реальностей – Бога, душ и материального мира).

Могут возразить, ссылаясь на название катарской «Книги о двух началах», что речь может идти именно о двух и только о двух, третье же нигде напрямую не просматривается и является предметом чистой спекуляции. Но сама эта книга занимает в идеологии катаризма совершенно особое место, и, чтобы понять заложенный в ней глубинный смысл, нужно знать особенности итальянского катаризма.

Одну из них, и, пожалуй, главную, отмечает Ж. Дювернуа: только в Италии произошел раскол по вопросам вероучения[257].

Первая катарская церковь в Италии возникла в Конкореццо близ Милана. Ее епископом стал некий Марк, бывший могильщик. По одним источникам он подчинялся болгарской церкви, по другим, впал в ересь под влиянием какого-то французского нотариуса[258].

Связи этой церкви с Болгарией несомненны. Преемник Марка Назарий, который был епископом церкви Конкореццо на протяжении сорока лет, привез около 1190 года из Болгарии богомильский апокриф, известный под названием «Вопросы Иоанна»[259].

Катары Конкореццо принадлежали к числу т. н. умеренных дуалистов[260], которых даже их идеологические противники восхваляли за то, что они признают лишь одно начало, лишь одного творца[261]. Как отмечает Р. Нелли, в этом основном пункте умеренный дуализм существенно не расходился с традиционной христианской доктриной, он отличался от католицизма лишь тем, что отводил Люциферу более важную роль в сотворении мира и человека[262]. Правда, тот же Р. Нелли полагал, что втайне и умеренные дуалисты тоже были абсолютными[263]. Ломбардия в начале XIII века была единственным очагом умеренного дуализма в Западной Европе[264].

Но отнюдь не зоной его монопольного влияния. Радикальные дуалисты имели там свою церковь с центром в Дезенцано на озере Гарда, основанную неким Иоанном Красивым, который был связан уже не с болгарской, а с вышеупомянутой «Драговицкой», т. е. дреговичской, церковью. Если для умеренных катаров Люцифер оставался Божьим творением, а то даже и сыном Божьим[265], то эзотерическое учение ломбардских катаров предполагало существование не созданного Богом, а возникшего из глубин первичного Хаоса мистического злого существа, которое Люцифер встретил во время своих странствий по Вселенной. И церковь Дезенцано стала проповедовать доктрину радикального дуализма, признающую существование двух богов без начала и конца. Люцифер теперь стал непосредственным творением сил зла, сыном Бога тьмы, который является активным творческим началом и создателем видимого мира[266].

Церковь Дезенцано называлась также «альбанской» – от Альбано Сан Алессандро, местечка недалеко от Бергамо[267]. Около 1230 года в этой церкви произошел раскол, До этой даты все ее последователи придерживались радикальной версии дуалистического мифа, и позже епископ Белезманца остался верен учению конца XII века, в чем его поддержало большинство старых членов, молодые же выступили за Иоанна из Луджио, епископа Бергамо, автора пресловутой «Книги о двух началах»[268].

Деятельность Иоанна из Луджио – типичный пример подрывной работы по методу «возглавить, чтобы обезглавить», а результаты разложения им катарской идеологии изнутри сравнимы с плодами «трудов праведных» Центра катарских исследований в Каркассонне.

Вероятно, именно по этой причине г-н Жан Дювернуа столь глубоко проник в суть идей Иоанна из Луджио. Суть эту хорошо понимают и другие, в частности, М. Лоос, который усматривает в его учении «явное желание приблизиться к католической догме»[269]. Тенденцию к сближению с христианской ортодоксией отмечал в нем и Р. Нелли[270]. Сближение это выражалось в том, что Иоанн из Луджио признавал всю Библию, но, маскируя свое отступничество от принципов катаризма, отвергавшего, как известно, Ветхий Завет, он использовал при этом хитрый прием: он учил, что Библия была будто бы написана «в ином мире», где и были созданы Адам и Ева; что все еврейские праотцы, Моисей, пророки и Иоанн Креститель были угодными Богу людьми, но опять-таки в ином мире; что Христос родился во плоти, действительно страдал, был распят, умер на кресте и воскрес на третий день после погребения, но и это имело место не в нашем мире, а в ином, высшем[271].

Раскол произошел не только в церкви Дезенцано, но и в церкви Конкореццо, где в роли раскольника выступил преемник Назария епископ Дезидерий, который отверг вышеупомянутый болгарский апокриф и стал учить, что Богоматерь была реальной женщиной и Христос тоже имел реальное человеческое тело. Сближение с христианством шло и по этой линии[272].

Третья по значению катарская церковь Италии была основана в Мантуе неким Калояном (явно болгарское имя), преемник которого Орто перенес церковь в расположенный неподалеку городок Баньоло, по имени которого она впоследствии и называлась. На востоке она была связана с церковью «Славонии», которую Ж. Дювернуа отождествляет с Иллирией[273]. Эта церковь тоже была представительницей умеренного дуализма[274], и не случайно она впоследствии объединилась с церковью Конкореццо, от которой ее отличала вера в переселение душ[275].

Однако инквизиция не очень вдавалась в эти тонкости, сжигая еретиков всех направлений, независимо от пола и социального положения. Так, в Вероне в июле 1233 г. были сожжены 60 еретиков. Однако во Флоренции инквизиторы встретили вооруженное сопротивление со стороны партии гибеллинов, и день Святого Варфоломея 24 августа 1245 г. стал для католической церкви в этом городе днем поражения – реванш она взяла лишь триста с лишним лет спустя.

Сопротивление гибеллинов в Тоскане задержало окончательную расправу с еретиками в Италии на несколько десятилетий. Лишь в 1276 году, ровно тысячу лет спустя после смерти Мани, пал последний оплот катаров в Северной Италии, замок Сирмионе на озере Гарда, этот итальянский Монсегюр. Свою победу христиане ознаменовали очередным холокостом: 13 февраля 1278 г. в Вероне были сожжены около 200 еретиков.

Но это был еще не конец. На протяжении двух с половиной столетий катарская церковь открыто существовала и даже занимала господствующие позиции в европейском захолустье – в Боснии[276].

Босния с давних пор была и остается до сих пор ареной борьбы православного и католического миров. В середине XII века Босния номинально принадлежала Византии, к концу XII века столь же номинально – Венгрии, но местный бан Кулин, будучи вассалом венгерского короля, фактически являлся независимым правителем.

В 1199 году на бана Кулина написал донос папе с обвинением в приверженности к еретическому учению Вукан, сын великого жупана Сербии Стефана Немани, ведший в то же время при поддержке Рима и Венгрии борьбу со своим братом Стефаном Первовенчанным за власть в Сербии. Подозрения в отношении бана Кулина усилились в 1200 году, когда он дал убежище еретикам, изгнанным из Сплита и Трогира архиепископом Сплита Бернардом, в частности, двум художникам, Матвею и Аристодию, гражданам Задара (Зары), сыновьям некоего Зо-робабеля, родом из Апулии[277]. Аристодий под именем Растудий поминался позже как один из основателей боснийской еретической церкви[278].

Для наведения порядка в Боснии папа Иннокентий III послал своего легата Иоанна де Касамариса. Под угрозой венгерского вторжения бан Кулин вынужден был подписать 8 апреля 1203 г. на Билином поле соглашение, по которому он обязался пресекать ересь в своих владениях.

Однако, поскольку на самом деле ересь не пресекалась, католическая церковь была вынуждена прибегнуть к испытанному средству распространения света христианской истины – к крестовым походам, используя в качестве своего главного орудия венгров. В 1238 году на Боснию натравили венгерского герцога Хорватии Коломана, в 1246—1247 годах – короля Белу IV, религиозное рвение которого не остудило даже опустошение самой Венгрии монголами.

Политическая реакция, вызванная венгерскими нашествиями, была сходна с борьбой лангедокской знати против крестоносцев, но с более длительным успехом. Боснийская знать выступила на защиту ереси. Несмотря на военные экспедиции, Венгрии не удалось окончательно утвердиться в этом регионе и помешать превращению боснийской церкви в еретическую. Леса и горы помогли Боснии защититься от венгров, а еретическая, дуалистическая церковь, поддерживаемая банами и знатью, просуществовала с середины XIII века до 1459 года[279].

В 1363 году Боснии снова пришлось пережить нашествие венгерского короля Людовика I. В начале XV века Босния, где власть бана всегда была сильно ограничена знатью, фактически распалась. Правитель южной области Боснии, Хума, Стефан Вукчич получил в 1443 году титул герцога, – с тех пор его владения стали называться Герцеговиной. Иерарх еретической боснийской церкви Радин был приближенным Стефана Вукчича[280].

Угроза турецкого завоевания заставила банов Боснии, ставших с 1377 г. королями, искать помощи на Западе. Это требовало идеологических уступок. В 1442 г. король Твртко II отрекся от ереси от имени своей нации, а в 1459 г. король Стефан Фома начал в угоду Риму преследование еретиков в Боснии, откуда многие из них бежали в земли Стефана Вукчича.

Запоздалое холуйство боснийских королей не спасло Боснию от завоевания турками в 1463 году. Что же касается ее населения, то оно не досталось ни одной из конкурировавших между собой христианских конфессий. В землях, перешедших в руки турок, катары почти все приняли ислам[281]. Отсюда пошли боснийские мусульмане.

Считалось, что именно в Боснии находился главный штаб ереси во главе с катарским антипапой[282]. Однако споры вокруг боснийской церкви до сих пор не утихают. Малькольм Ламберт, например, вообще сомневается в том, что она была еретической[283]. Ж. Дювернуа не может указать дату, с которой катаризм стал официальной религией Боснии[284]. Снежане Раковой представляется преувеличенным и плохо обоснованным мнение некоторых болгарских исследователей, утверждающих, будто боснийская церковь испытывала особенно сильное богомильское влияние[285]. С этим согласен и Ж. Дювернуа, по мнению которого «нельзя больше верить, как в прошлом, в географическое распространение ереси, последовательно завоевавшей Болгарию, Боснию, Италию и, наконец, Францию»[286]. Ж. Дювернуа отслеживает встречное влияние: согласно его тезису, боснийская церковь имела итальянское происхождение, а не наоборот. Это подтверждается и списками боснийских еретиков, в которых почетное место занимает «Белизменц». Нетрудно опознать в этом персонаже епископа Белезманцу, главу итальянской церкви радикальных дуалистов Дезенцано[287].

В том, что боснийская церковь была еретической, сомневаться не приходится.

В книге Жана Дювернуа «Религия катаров» на страницах 352—354 приведены два длинных списка прегрешений боснийских еретиков, по которым можно составить достаточно полное представление о религии катаров в целом. Один из этих списков найден в итальянских архивах, другой, из Загребского архива, был составлен в результате покаяния трех иерархов катарской церкви в Риме 14 мая 1461 г. Обработкой этих еретиков занимался кардинал Хуан де Торкемада, которого не следует путать со знаменитым инквизитором. Речь идет о дядюшке инквизитора, который во время бушевавшей тогда в Испании дискуссии об обращенных евреях написал трактат в их защиту и ходатайствовал за них перед папой, потому что сам к ним принадлежал[288].

Список Торкемады, который Ж. Дювернуа считает более достоверным, является одновременно и более подробным – он насчитывает целых 50 пунктов по сравнению с 25 в первом списке.

Оба списка начинаются с одного и того же главного тезиса: «Есть два Бога». И к каким бы уловкам ни прибегали современные исследователи, факт остается фактом: краеугольным камнем катарской религии был дуализм.