Помоги проекту - поделись книгой:
Пестрые попугаи с голубыми крыльями и зелеными хохолками на ярко-розовой голове, утомившись от зноя, в поисках прохлады спустились на землю, к корням деревьев, несмотря на природный страх перед змеями и ягуарами.
Ни ветерка, не шелохнется гладкая поверхность озера. Душно, воздух напоен едким запахом водяных цветов и жарким, влажным дыханием непроницаемого для солнца леса.
Солнечный диск, спрятавшись за верхушками деревьев, испускает потоки лучей, горячих, как расплавленная медь. Постепенно они угасают и теряются в лазурном небе, которое на горизонте становится цвета темного ультрамарина с отблесками полированного золота.
Как мы сказали, не проносилось ни малейшего ветерка, но верхушки высокой травы на правом берегу болота вдруг слегка заволновались: в траве кто-то полз. След медленно тянулся от леса к берегу озера.
Несколько потревоженных в своем уединении серо-пурпурных колпиц вылетели из тростников и низко над водой перелетели через озеро. Внезапно с левого берега раздался хриплый, мрачный крик совы, называемой по-индейски «тайбай» — птица смерти.
Трава на правом берегу перестала волноваться: тот, кто полз, мгновенно замер. Снова раздался тот же крик, теперь уже дважды, на разные голоса и как будто из разных мест.
Через несколько минут трава на правом берегу снова зашевелилась, след потянулся дальше от леса к озеру, и вскоре, осторожно отогнув гибкие тростинки, у воды появился индеец на четвереньках. Замерев на несколько секунд под широкими листьями водяных растений, он внимательно и зорко оглядел все вокруг.
Это был вождь племени пяннакотавов, союзников беглых негров; звали его Уров-Куров. Все его тело было выкрашено в ярко-красный цвет семенем арноки, растертой в бобровом жире. На нем был полосатый желто-синий хлопчатобумажный набедренник; длинный нож висел на кожаном поясе. Ствол карабина, который он держал в правой руке, был тщательно завернут в непромокаемый чехол из тапировой кожи; ружье висело на перевязи, украшенной кабаньими бивнями и тигровыми клыками. Порох лежал в хорошо закупоренном бычьем роге, а остальные пожитки — в сумочке из той же кожи, что и чехол на карабине.
Лицо индейца, выкрашенное, как и все тело, в красный цвет, было причудливо татуировано. Вокруг глаз у него были нарисованы темно-фиолетовой краской из зерен таповрипы два круга, имитировавшие змей, свернувшихся в кольцо, а от макушки (волосы у него были черные и заплетены в косы) вниз через обе щеки шли две полосы такого же цвета, сходившиеся на подбородке. Наконец, у вождя пяннакотавских воинов, союзников Зам-Зама, в носу было продето серебряное кольцо, а голову украшали несколько красных и синих перьев попугая, прикрепленных к обручу из ракушек.
Он навострил уши и прислушался, что делается на западе, затем сунул в рот два пальца и невероятно точно изобразил пронзительный свист тигри-фауло, то есть тигровой птички. Ему в ответ мрачно ухнул тайбай, и на другом берегу болота, в этом месте неширокого, в тростниках появился другой индеец с таким же оружием и такой же раскраской.
Пяннакотавы обменялись таинственными знаками, указывая на запад, где уже быстро клонилось к закату солнце. Они вновь залегли и затаились: тростники больше не колыхались.
Это болото пересекало несколько естественных плотин — тех, что, к несчастью, так похожи на бири-бири, торфяные корочки над грязевыми безднами. Одна из таких плотин, сделав несколько поворотов, тянулась вдоль озера в самом узком месте, на небольшом расстоянии от засады индейцев.
Пяннакотавы пробыли в засаде уже около получаса, и тут на берегу лагуны появился негр с двумя собаками. Он некоторое время осторожно шел вдоль берега, а затем свернул на плотину, сильно сокращавшую ему путь в восточную часть леса, избавляя от дальнего обхода.
Негр был в самом расцвете сил, его курчавые волосы начали седеть на висках. Роста он был высокого, сложения могучего, лицо имел волевое и доброе. Он носил широкополую шляпу из рисовой соломы, хлопчатобумажную куртку в бело-синюю клетку и такие же штаны, подпоясанные ремешком, на котором висели охотничьи принадлежности и короткий прямой остроконечный тесак, оправленный в серебро.
Он шел босиком, с ружьем наизготовку, по-охотничьи. На кожаной перевязи, вдоль которой по всей длине через большие отверстия была пропущена веревка из волокон алоэ, висело с дюжину привязанных за голову зуйков, бекасов и водяных курочек. Следом за ним бежали два небольших белых с рыжими подпалинами эпаньеля.
На левой руке негр носил браслет с серебряной бляхой, на которой крупными буквами было выгравировано: «Купидон. За верность европейцам, 1767».
Этой почетной бляхой губернатор Гвианы награждал негров, отличившихся в сражениях против бунтовщиков с Сарамеки. Негр Купидон, раб из поселения Спортерфигдт, заслужил эту награду многими подвигами в схватках с мятежными неграми свирепого Зам-Зама.
Когда же Купидон не состоял в гвианском негритянском ополчении, он исполнял на плантации Спортерфигдт должность негра-охотника, снабжая хозяев дичью. Охотился он превосходно: каждый раз его охотничья перевязь, или по-местному «ето-пай», была увешана богатой добычей.
Приученный остерегаться засад индейцев и беглых негров, Купидон приостановился на плотине, внимательно огляделся, подозвал собак (кобеля он звал Крахмал, а сучку Маниока[1]) и велел им, указав дулом ружья на воду, плыть к берегу и обнюхать заросли.
Крахмал и Маниока немедля повиновались безмолвному приказу хозяина. Прыгнув в воду по обе стороны от плотины, они тихонько поплыли каждая к своему берегу болота. Купидон был на расстоянии выстрела от спрятавшихся индейцев. Он остановился и стал наблюдать, учуяли что-нибудь собаки или нет.
У бобрового жира, применяемого в татуировке пяннакотавов, сильный прогорклый запах — по нему Купидон приучил своих собак делать стойку на индейцев.
На Крахмала, который плыл с подветренной стороны от индейца, сидевшего на левом берегу, сильно тянуло этим запахом. Шагах в двадцати от берега он уже сделал, если можно так выразиться, стойку в воде: не плыл вперед, а только греб лапами на месте и поглядывал на хозяина.
Купидон был опытным охотником и знал свою собаку: на таком расстоянии она никак не могла учуять болотную птицу. Теперь он твердо знал, что в тростниках прячется индеец.
Много понадобилось ему смелости и смекалки, чтобы избежать беды и пройти по плотине — единственной дороге в Спортерфигдт.
Опасаясь, как бы неприятель не расслышал слабый плеск воды от плывущей собаки, Купидон, когда пес в очередной раз смотрел на охотника, знаком подозвал Крахмала к себе. Крахмал послушно поплыл обратно к плотине и пополз к хозяину.
Маниока была в худшем положении, потому что плыла с другой стороны от второго индейца. Она доплыла до берега лагуны и полезла в траву. Купидон, не двигаясь с места, по волне в тростниках следил, как она ползет. Внезапно волна улеглась — охотник понял, что Маниока тоже сделала стойку.
Кто это — птица? человек? — неизвестно.
В таком положении негр рассудил за благо действовать, как если бы врагов на дороге было двое. К тому же, подходя к болоту, он слышал крики тайбая и тигри-фауло. В этом не было ничего необычного: хитрые индейцы, обмениваясь сигналами, всегда подражают крикам таких птиц, которые обычно перекликаются, ищут или преследуют друг друга. Но Купидон знал, что у индейцев бывает такой условный знак. Он оглядел оба берега острым, как у всех негров и у всех охотников, взглядом.
Вскоре он увидел там, куда указывала стойка Крахмала, почти неприметное движение в зарослях гибискуса. На его счастье, в этом месте слегка покачивался длинный багровый хохолок цветка, ясно выделявшийся на темной зелени и дававший, так сказать, верную точку прицела.
Недолго думая, Купидон выбил пыж из ружья, заменил дробь на пулю, снова забил пыж из смазанной салом кожи, взял другую пулю в рот, чтобы быстрее перезарядить ружье после первого выстрела, нащупал на груди какой-то амулет, поцеловал его, прошептал несколько слов, тщательно прицелился в замеченный куст и выстрелил наугад.
Пуля просвистела, срезала несколько тростинок и перебила стебель гибискуса с багровым хохолком точнехонько у самого корня. Крахмал решил, что хозяин, который промахивался редко, убил дичь, и собрался плыть за нею, но Купидон пригрозил ему и споро перезарядил ружье, внимательно наблюдая за действием своего выстрела.
Высокая трава на мгновенье взволновалась — судорожно дернулся спрятавшийся человек, и снова все замерло. Враг на левом берегу был почти наверняка убит или тяжко ранен — Купидон мог его не опасаться. Но, возможно, оставался противник, засевший на правом берегу.
Легкое дрожание тростника по-прежнему показывало место, где Маниока держала стойку, но не было никакой точной приметы, куда именно стрелять. Каждая секунда была на счету: Купидон сам мог стать мишенью для индейца.
Молниеносно бросился он в воду слева от плотины, а следом за ним Крахмал. Одной рукой негр держался за стебли водяных лиан, тянувшихся вдоль дороги, в другой нес над водой ружье. Он медленно передвигался по воде над поверхностью озера — точно на уровне плотины — оставалась только голова. Так он был в укрытии и мог безопасно наблюдать за действиями второго индейца.
Тростники тихонько раздвинулись, и пяннакотав, стоя на коленях с заряженным ружьем, осторожно высунул голову. Не увидев, против ожидания, на плотине никого, он совсем вылез из тростников, встал и беспокойно огляделся. Индеец решил, что, конечно же, выстрелил его вождь и негр упал в лагуну. Он поставил ружье к ноге и дважды крикнул криком тигри-фауло.
Никто не ответил.
В ту же секунду Купидон, не отпуская лианы, другой рукой прижал ствол ружья к какому-то камню, выстрелил так, что пуля пролетела над самой водой, и, по счастью, угодил индейцу в ногу.
Пяннакотав зашатался и упал без стона. Дважды он пытался подняться, но не смог из-за нестерпимой боли. Тогда он инстинктивно, как дикий зверь, пополз в тростники, чтобы укрыться от новых выстрелов.
Купидон был в восторге от своего искусства. Но у него остались сомнения, не спрятались ли поблизости еще и другие враги. Поэтому он добрался до зарослей колючего щетинника и, укрывшись за ними, вылез из воды.
От этого места до леса идти по плотине было уже недалеко, а заросли тростника по берегам лагуны были недостаточно густы для засады. Внимательно оглядевшись, Купидон быстро зашагал дальше в сопровождении догнавших его Крахмала и Маниоки. Скоро он миновал болото, вошел в лес и без приключений достиг первых вырубок плантации Спортерфигдт.
VI
Плантация
На этой плантации выращивали только кофе.
Подойдя к ней, Купидон остановился на высоком косогоре под бананом. Негр проверил и убедился, что дичь не пострадала от недолгого пребывания в воде, подозвал и приласкал собак, вытер пот со лба, отдышался. То и дело он с торжеством поглядывал в сторону озера.
Первый урожай кофе бывает именно в это время, в конце июня, второй же — в ноябре.
Невдалеке перед собой негр видел длинные ряды кофейных деревьев — всего около двух тысяч — в самой плодоносной поре. Красивые деревца, обрезанные для облегчения сбора на высоте человеческого роста, были посажены в десяти футах друг от друга. Их коричневая кора была полностью скрыта вечнозелеными листьями, гладкими и блестящими, как фарфор, слегка зазубренными, трех-четырех дюймов в длину. Листву обрамляли превосходные ярко-красные, как вишни, ягоды[2].
Солнце клонилось к закату. Все негры поселка — мужчины, женщины и дети — были заняты тем, что ссыпали собранный кофе в тростниковые корзины.
Работая, они пели монотонную и печальную песню, как это свойственно диким народам. Слова песни были на местном негритянском наречии — смеси голландского, английского и испанского, — на котором разговаривают все черные и цветные в колонии. Нет языка звучней и слаще этого: почти все его слова кончаются на гласный.
Песни негров очень просты. Один из них импровизирует запев на тему, имеющую какое-то отношение к работе, например:
Затем все работники повторяют эти слова, сопровождая их протяжными руладами.
У спортерфигдтских невольников был довольный и здоровый вид. Женщины носили яркие хлопчатобумажные юбки с бретельками на плечах. Мужчины ходили с голым торсом и ногами, в одних коротких подштанниках.
Вдалеке прозвучал колокол: это был сигнал к окончанию работы, ибо солнце быстро опускалось.
Купидон заторопился дальше, чтобы успеть в Спортерфигдт прежде, чем уберут мост через ров.
Вскоре он догнал других невольников. Мужчины и женщины несли на головах корзины с кофейными ягодами, дети — высушенные горлянки, в которых работники приносили себе обед.
Негры африканского племени коромантинцев, из которого происходило большинство невольников на плантации, и в их числе Купидон, высоко ценились за силу, сообразительность и послушание, так что у работорговцев коромантинцы шли на треть дороже, чем негры племени лоанго, обыкновенно ленивые, лукавые и злые.
Работорговцы и колонисты не могли спутать происхождение негров, ибо у каждого племени особенная татуировка. Коромантинцев узнавали по трем дугообразным шрамам на каждой щеке, шедшим от носа до уха, людей лоанго — по ромбовидным надрезам на груди и на руках.
Догнавший работников Купидон был встречен с душевным почтением — знак того, что он в милости у хозяев плантации.
— Славный выйдет гру-гру для массеры[3], — сказал Купидону один из негров, указывая на его охотничью перевязь, увешанную дичью. — Должно быть, твой порох и пули сами превращаются в зуйков, бекасов и водяных курочек.
Этот весельчак был толстым жизнерадостным негром, прозванным товарищами Тукети-Тук за то, что он был музыкантом и играл на короеме — барабанчике из пустой тыквы, обтянутой бараньей кожей. На таком барабане играют двумя палочками и, чтобы вести танец, беспрестанно повторяют в такт: «тукети-тук!»
— Мой порох и пули, Тукети-Тук, превратились не только в птицу, они превратились еще и в кровь пяннакотавов, — веско произнес Купидон и указал рукой в сторону озера, где проходил его бой с индейцами.
— Как, эти красные кулики присели на Комевине? — воскликнул барабанщик, остановившись и глядя на Купидона с недоверчивым изумлением. Продолжая одной рукой поддерживать корзину на голове, он воздел свободную руку к небу и воскликнул:
— Храни нас высший Массера! Никогда еще эти разбойники не переходили реки!
Молодой негр, крепкий и сноровистый, также с корзиной на голове, остановился, с любопытством посмотрел на Тукети-Тука и спросил, что случилось.
— Что случилось, парень? — сказал толстый барабанщик и сунул молодому негру под мышку свою корзину. — На-ка, возьми пока вот это. Случилось такое, что я прямо задохнулся. Не могу сейчас разговаривать с грузом на башке.
Молодой негр — впрочем, ему вполне по силам было нести двойной груз — простодушно послушал хитрого Тукети-Тука, а тот, очень довольный, пошел налегке рядом с Купидоном. Одураченный юноша поспешил следом, готовясь слушать во все уши, какими новостями поделится с ним за услугу толстый барабанщик.
— Сколько ты видел индейцев, Купидон? — спросил Тукети-Тук.
— Видел я только одного, но думаю, что ранил еще и другого.
Барабанщик покачал головой и возразил:
— Синие горы далеко от Комевины. Пяннакотавы выходят из своих карбетов[4] только большими отрядами. Вдвоем индейцы сюда не пришли бы. Значит, и вся шайка недалеко, а за ними наверняка идут мароны[5] с Сарамеки. Так что Зам-Зам близко: эти бандиты всегда держатся рядом.
— Зам-Зам! — в ужасе воскликнул молодой негр, внимательно слушавший разговор. — Зам-Зам убьет всех: и черных, и самбо[6], и массеру, как в поселке Нутенсхаделаита.
И почувствовав полнейшую необходимость выразить свой ужас в действиях, юноша поставил обе корзины на землю, сцепил руки, в отчаянье поднял их к небу и завел жалобную песнь:
— Зам-Зам перешел Комевину! Наши матери, сестры и жены — они сбреют себе все волосы, они повяжут синие платки[7]! Зам-Зам перешел Комевину!
Другие негры услышали его: роковая весть скоро распространилась, и все работники так заторопились к поселению, что Купидон с барабанщиком, едва уговорившие юношу успокоиться и подобрать корзины, подошли к мосту последними.
Спортерфигдт, как все почти колониальные поселки, был сильно укреплен: колонистам надобно было обороняться и от индейцев, и от мятежных негров, и от диких зверей.
Поселение находилось на берегу реки. На большом участке земли правильной формы располагались хозяйский дом, жилища негров, склады, амбары, сушильни для кофе, хлев и загоны для скота, наконец, сад с дорожками для прогулок, куртинами и огородом.
От реки был проведен обводный канал, со всех сторон окружавший этот большой параллелограмм широким и глубоким рвом с проточной водой. По ту сторону канала был насыпан узкий вал футов десяти высотой с равномерно расставленными будками из бревен, крытых листьями латаний. Во время тревоги в будках сидели часовые.
Пройти в поселение можно было только по подъемному, или, вернее, выдвижному, мосту — доске, которую в зависимости от обстоятельств выдвигали надо рвом или убирали внутрь.
Едва Купидон, Тукети-Тук и молодой негр вошли в поселок, мост убрали.
VII
Адоя и Ягуаретта
Главный дом плантации Спортерфигдт стоял на берегу реки. Это было длинное одноэтажное здание — деревянное, как и все дома в Гвиане, крытое пальмовыми дощечками, уложенными наподобие нашей черепицы.
Все негры высыпали свои корзины под наблюдением управляющего плантацией, тщательно проверяющего, каждый ли раб выполнил задание, а Купидон тем временем понес свою дичь в хозяйский дом на кухню.
Спустилась ночь: в тропических странах она наступает почти без сумерек. Неверный свет нескольких спермацетовых свечек в больших хрустальных подсвечниках освещал главную залу дома.
Это была большая комната со стенами из прекрасного лимонного дерева, соломенно-желтого, с прожилками, блестящего, словно от слоя лака. В комнате, вкупе с остальными вещами, стояли широкие тростниковые скамьи со спинками, столы и этажерки из пахучего цветного дорогостоящего дерева, очень грубой работы.
По стенам были повсюду развешаны охотничьи и рыболовные принадлежности; на подставке из железного дерева стояло несколько богато отделанных английских ружей, чрезвычайно маленьких и легких.
Несмотря на жару и духоту на улице, в помещении было очень свежо, так как с двух сторон комнаты на притолоках из превосходного красного дерева висели два огромных опахала. Два негритенка, с золотыми, украшенными кораллами, браслетами на руках и ногах и такими же ожерельями непрестанно махали этими опахалами, дергая за длинные веревки.
Посередине комнаты, на сквозняке, висел большой хлопчатобумажный гамак, невероятно искусно вытканный индейскими мастерами и украшенный яркими вышивками.
Гамак, наполовину закрытый от москитов газовым пологом, пропущенным через серебряное кольцо в потолке, покачивала пожилая мулатка в полосатом красно-желтом ситцевом платье и мадрасовом тюрбане. Лицо у этой женщины, некогда, должно быть, очень красивой, было лукавое и в то же время рассудительное. На шее она носила золотую цепочку, а на пальцах — золотые кольца. По красным сафьяновым сандалиям на босу ногу видно было, что она вольноотпущенница.
Мулатка сидела у столика лимонного дерева при свете ночника и внимательно изучала расклад карт, на которых были гротескно, чтобы не сказать безобразно, нарисованы всевозможные животные, цветы, птицы, плоды, белые люди и индейцы.
Две девушки, расположившись на подвесном ложе, с напряженным любопытством следили за кабалистическими манипуляциями Мами-За (так на плантации звали мулатку). Одна девушка сидела, другая полулежала. Не было на свете прелестней зрелища, чем эти две девушки рядом. Одна была белая, другая индианка.
Белой, Адое Спортерфигдт, осиротевшей хозяйке плантации, было двадцать лет. Индианке было шестнадцать; она была невольницей. Отец Адои прозвал ее Ягуареттой за гибкость, смелость, ловкость и, вероятно, диковатый нрав — во всем этом покойный плантатор, без сомнения, увидел сходство с характером ягуара.
Адоя была в длинном, без рукавов, декольтированном платье из тонкого муслина. Она полулежала в гамаке, подперев левой рукой голову, а правую положив на плечо маленькой индианке. Та, свесив с подвесного ложа ноги, прикрытые оранжевой юбкой, и сложив руки на коленях, так же сосредоточенно наблюдала за магическими действиями Мами-За.
Черты лица Адои были совершенно правильны. Свойственная креолкам особенная матовая белизна лица оттеняла глубокий черный цвет ее глаз, длинных ресниц, густых волос и выразительных бровей. Рот у нее был маленький и красивый, зубы белые, но губы бледные. В ее лице были видны решительность и привычка приказывать. Роста она была среднего, стан ее был легок и изящен.
Ягуаретта была много ниже Адои ростом. Кожа ее была медного цвета, но нежная, гладкая и атласная, как рисовая бумага. У нее были тончайшие шелковистые волосы, еще черней, чем у хозяйки, с синеватым отливом. Она изящно укладывала их косами вокруг головы.
Полудетские черты ее лица миловидностью, насмешливостью и хитростью впрямь напоминали кошачью породу. Большие круглые карие глаза, красивые брови, у висков немного изогнутые кверху, а ближе к очень плоскому носику — книзу, мелкие жемчужные чуть выдающиеся вперед зубки, да и все движения ее, необычайно гибкие, изящные, исполненные то силы, то нежной, завораживающей грации, также делали юную индианку совершенно похожей на этих красивейших и коварнейших на свете зверей.
Скажем еще, что отец Адои подобрал Ягуаретту совсем крошкой в лесу, после схватки с индейцами. Она была невольницей, но плантатор и его дочь растили ее в доме как любимицу, и она отвечала Адое живейшей привязанностью.
Еще в колыбели Адоя потеряла мать. Отец ее, неустрашимый и неутомимый, был принужден возделывать плантацию Спортерфигдт с мотыгой в одной руке и с ружьем в другой, обороняясь от набегов индейцев и маронов. Адоя жила среди постоянных тревог.
По натуре она была пламенна и решительна, отец воспитывал ее скорее как мальчика, чем как девочку. Пятнадцати лет она каждый день, взяв легкое ружье, ходила с отцом на охоту и соперничала с ним в удаче. В те несколько раз, когда индейцы нападали на поселок, она, отважная амазонка, не отставала от отца, когда тот, укрывшись со своими неграми за валом, выдерживал осаду Спортерфигдта и принуждал дикарей ретироваться.
После того, как Адоя осталась единственной наследницей, все заведование хозяйством было поручено управляющему. Он был белый, муж мулатки Мами-За. Управляющего звали Белькоссим. Честный, строгий, умный, деятельный, он был предан дочери плантатора Спортерфигдта, как прежде многие годы был предан отцу.
Таковы были две очаровательные свидетельницы кабалистических манипуляций Мами-За. Адоя продолжала называть свою кормилицу этим ласковым прозвищем (сокращенно от «мама Тереза»), которое дала ей в детстве.
— Ну же, Мами-За! Что говорят карты? — спросила Адоя нетерпеливо. — Скажи поскорей. Сегодня двадцать первое, ты все говорила, что прежде этого дня не стоит и заглядывать в твою абракадабру.
Поделиться книгой: