Хи-хи-и!

Милые деточки сразу же закивали головами. Мне нравилась их немногословность. Мы пожали друг другу руки, и дядька сказал:

— Ну, такое дело не жалко и обмыть. Пошли в хату.

Тетка накрыла на стол. Дядька достал из шкафа какую-то замшелую бутылку и разлил по бокалам. В жизни еще не приходилось мне пить более грязного пойла. Наверно, и покойник скривился бы, если бы кто плеснул ему этой заразы на губы. Закусил я соленым огурцом, потому что те вареники с мясом, что появились на столе, доверия у меня не вызывали.

4

С той поры пошло наше дело так успешно, что заработали мы довольно деньжат и начали уже обдумывать, как нам расширить производство. Не обходилося, правда, и без ссор — и дядька, и наша мамка никогда не упускали случая друг друга обмухлевать.

Однажды мама и говорят дядьке:

— Слушай, Лендзя, а почему бы нам не породниться?

Вот и пришел черед сказать мне пару слов про дядькину дочку, которой было семнадцать и которая считалась на выданье. Звали ее Рузя. Это было придурочное от рожденья создание, которое надо было бы держать где-нибудь на темном чердаке, чтобы она порядочных людей не пугала.

Представьте себе худющую, позеленевшую, а вдобавок, вроде бы всего этого было мало, еще и усатую бабенку. И вот на такой немытой мармизе меня собрались обкрутить.

Я уперся руками и ногами:

— Да она-де страшная, как мир социализма! Когда я ее вижу, у меня все опускается и икота берет.

— Сын мой, — сказала мамуля. — Наше дело требует этого. И если ты не дашь согласия, то придется мне прибегнуть к крайней мере.

Она так выразительно посмотрела на меня, что я почувствовал уже себя одной ногой там же, где мой любимый папочка.

5

Свадьбу закатили на всю губу. В городе стало меньше бродячих котов и собак, а сколько уж ворон понастреляно — тому и счета нет. Тетка из них напекла таких курчат в сметане, что гости чуть ли пальцы не проглатывали. Не говорю уж о тушеной крольчатине из котов и печенке из собак. Тетка вложила весь свой кулинарный талант, чтобы даже самый придирчивый гурман не засомневался в натуральности колбас, паштетов и окороков.

Я сидел с квасной миной на лице, а рядом торчала, как шило из мешка, моя Рузя. Усатая улыбка сияла от уха до уха.

Долгое время я старался не смотреть в ее сторону, чтобы не портить себе аппетит и добросовестно поесть те несколько натуральных бутербродов, которые мне мама рассовала по карманам. Но тут эти поцы, ее прибабахнутые братики, подняли страшный крик — мол, горилка горькая (а разве может она быть сладкая, если ее из кизяков гнать?) и пить они, видишь ли, не будут, пока молодые не подсластят.

Я побледнел и чувствую, как мурашки ползут у меня по спине. До каких там, к чертовой матери, сластей! Такой решетке разве что ботинки дай поцеловать, так, может, заблестят от ее губ, как от дегтя. А эти ироды не унимаются, надрываются так, что их рожи прямо посинели от натуги.

Рузя тем временем жмется ко мне, как собачка, и я чувствую, как что-то у нее бурчит в животе, вроде кто-то там под гору тачку кирпичей толкает.

Поднялся я на ноги с тяжелым сердцем, Рузя в меня морду свою тыц, да и обслюнявила всего так, что чуть нос не отгрызла. Присосалась кляча, как пиявка, думал, что и душу из меня высосет, потому что уже чувствовал, как в желудке буйные соки заходили и поднялись к горлу. Еле я оторвал ее от себя и упал на скамейку. Морда прямо блестела у меня от слюны, а вытереться неприлично, так я схватил кусок каравая и, даром что испечен он был из тырсы, набил им рот, чтобы хоть так как-нибудь вытравить вкус Рузиных губ.

Тем временем родственники почему-то решили, что я прямо горю уединиться с молодой, и, подхватив нас под руки, затащили в комнату и закрыли на ключ.

Моя женушка, вся красная от неутолимой жажды, переполненная желанием наконец уничтожить железобетонную линию Мажино своей невинности, вмиг поскидала с себя всякие манатки, все, что прикрывало от людского глаза ее костлявые формы, и стала передо мной гола-голесенька, в чем ее придурочная мама родила.

Мой мрачный взгляд проехался по гладенькой поверхности отсутствующих грудей, провалился в запавший, с синими прожилками живот, на котором можно было бы гвозди выпрямлять, и с ужасом заблудился в черной кудели, торчащей из-под живота. Эта жуткая метла оглушила меня своей непропорциональностью в отношении с остальным телом, и я сразу заподозрил талантливую рученьку тетушки.

Злорадно улыбаясь, я хватил это гнездо, Рузя вскрикнула, а в руках у меня оказался обычный парик, не без мастерства приспособленный для исполнения совсем других функций. А на месте, где только что чернели непролазные кущи, рыжела теперь несмело хошиминовская бородка, которую Рузя совершенно уместно решила целомудренно прикрыть костлявой ручкой.

Чтобы как-то развеять атмосферу, Рузя хихикнула и, опрокинувшись в постель, живо раскинула ноженьки, чтобы я хоть теперь не засомневался в наличии того места, на котором меня, дурака, женили. Я действительно увидел, что там все в порядке и не скачет на меня замаскированный миксер, ведь от моих родственников всего можно было ожидать.

Та-ак, думаю, если сейчас не научу ее уму-разуму, то когда же учить? И, скинув ремень, подступаю к ней, а оно — понятно, глупое — лыбится да потягивается, как кошка. Ухватил я подушку, мордень ей накрыл да ну же крестить по чем попало. Она, как змеюка, извивается да кидается, прямо кости тарахтят, а я не унимаюсь — крест-накрест, аж ремень к коже прилипает.

Отвел я душу, сел около нее да и говорю:

— Только пискни кому — порешу на месте. Я такой. Поняла?

— Угу, — сквозь слезы.

— И чтобы больше я тебя голой не видел. Твои божественные формы действуют на меня, как на кота скипидар.

6

После того породнения, может, мы и жили бы себе как сыр в масле, но наша мамуля уже совсем истощилась в силах и как несравненная Лолита могла теперь удовлетворить разве что такого парня, что пятнадцать лет в криминале отсидел, да еще перед этим хорошенько его напоив.

Собралась вся наша семья за квадратным столом и начала размышлять, как же тут выпутаться из трудной ситуации.

Вот я и говорю:

— Если наша маменька уже не того, то я предлагаю к этому делу привлечь или тетку, или мою любимую женушку.

Эк, что с дядькой сделалось! Как подскочил он на свои кривоножки, да как замолотит кулаками по столу:

— Не позволю! Не дам! — и всякое такое, приправленное перчеными словечками.

А его три недотепка за ножи и вилки схватились, вроде спутали меня с печеным индюком.

— Ага, — говорю я, — так значит, как ваша сестра, а моя матушка, надрывалась на общий карман, так вы ни гу-гу, а как очередь до ваших дошла, так вы сейчас же на тормоз жмете?

— Я слабая для такой работы, — сказала тетка.

— Она очень слабая, — подтвердил дядька. — Мы с ней теперь не чаще, чем раз в два дня сражаемся, да и то чух-чух, лишь бы поскорее.

— И то разве что тогда, как от него в зубы схлопочу, — вздохнула тетка. — Потому что для меня и раз в два дня тяжело. Хорошо, хоть я на ночь челюсть вынимаю, а то был бы у меня весь рот покоцан.

— Эти парни — все какие-то бузотеры, — покачала головой моя матушка. — Когда-то ко мне один такой приходил, так все хотел у меня кусок задницы отрезать. Говорил, что как видит ее, так сразу у него слюна течет и жрать хочется. Как я это услышала, так больше он меня без панталонов не видел.

— А как же он того?.. — поинтересовалась тетка, но мама, кивнув на детей, зашептала ей на ухо. Тетка сказала: «Ага»! — и задумалась.

— Ну хорошо, — встрял я. — На тетку имеете право. Держите ее исключительно для своих мелкособственнических куркульских потребностей. Бейте в морду и нюхайте, дышит ли. А я парень современный, у меня мораль не засорена всякими буржуйскими предрассудками. Я свою любимую женушку отдаю на общее дело.

Рузя, как это услышала, вспыхнула, как огонь, и глазки опустила. Сразу видно, что мою жертву оценила она как высший дар своей судьбы. Наконец сбросит она с себя тяжелые цепи невинности и насытит жаждущую плоть.

Все остальные тяжело переваривали мое предложение, горячо подсчитывали свои проценты.

Чтобы облегчить эти расчеты, я продолжил:

— Поскольку я ее полноценный собственник, то требую для себя сорок процентов с доходов.

Я знал, что говорю. Дядька, заслышав про деньги, сразу забыл, что речь идет о дочери, и бросился торговаться, сбивая цену. Тетка и свое вставила:

— А мне сколько? Это же я ее родила! Девять месяцев носила, аж меня поперек ломало! Прошу мне заплатить за каждый месяц.

— Не девять, а семь, — сказала моя мать. — Я хорошо помню. Из-за этого оно такое худющее и уродилось.

— Как это семь? — насторожился дядька. — Я хорошо рассчитал.

И знал, что делаю. Все шло по плану. Семь не может быть, потому что меня в армию забрали сразу после свадьбы.

— Но Рузя родилась на седьмом месяце, я это как сейчас помню. А ты тогда уже девятый месяц служил.

Тетка сидела с глазами в потолок и совсем белая.

Дядька медленно повернулся к ней, посмотрел внимательно и, недолго думая, заехал так в зубы, что тетка гукнулась вместе с креслом, разбросав ноги и руки. В левой руке она сжимала свою челюсть, которую мигом успела вынуть.

— Так-то с бабами, — покачал головой дядька и всадил в себя десять дека шпагатовки, не закусывая. — Двадцать пять, и ни процента больше.

— Хорошо, — согласился я.

Рузя про свою долю даже не заикнулась, потому что получила все, о чем только могла мечтать, — каждую ночь по пять-шесть парней, а то и больше. Не жизнь, а рай. Сам бы обзавидовался, был бы дамой. Но на этом проблема не заканчивалась, а только начиналась, потому что если экс-Лолите приходилось волноваться только о том, чтобы как-то сдержать роскошные формы, рвавшиеся из одежды, то у Лолиты новоиспеченной, наоборот, ребра выпирали, как у лестницы.

Чтобы хорошенько исследовать, какие именно места ее тела потребуют руки мастера, мать велела Рузе раздеться наголо. К тому времени уже тетка очухалась, получив от дядьки еще две оплеухи по морде и кувшин воды на голову. Она вставила себе челюсть и тоже взялась за дело. Они обе с матушкой кружили, как шмели, вокруг Рузи да советовались, что с этим добром делать.

— Цицьки я сделаю из пакли, — сказала матушка. — Обошью их марлей, чтобы кучкой держались, когда их клиент будет мняцать. А ты чтобы, Рузя, крепко стонала, потому что оно хоть и пакля, но когда даму кто-то лапает за цицьку, то должна она стонать и глазами вращать, такой порядок. Но что делать с ребрами? На них можно марш играть. Удивляюсь тебе, сын, как ты еще об нее не побился.

— Может, тестом замазать, чтобы не так выпирали? — спросил дядька, жуя шкурку солонины. Тетка взяла со стола ложку и постучала себе по лбу, глядя при этом прямо дядьке в глаза. Но дядька, наверно, не понял ее намека, потому что потянулся за соленым огурцом, а не за ремнем.

— Другого выхода нет, — сказала мама. — Надо будет ее несколько дней поить собачьим салом. Так она раз-два и поправится.

— Не хо-очу собачьего са-ала-а! — заскулила Рузя.

— К собачьему растопленному смальцу надо еще добавить немного меда, горилки и взбитых яиц, — добавила матушка. — Это сильный рецепт, когда кто-то хочет быстро поправиться. И не такая уж это гадость, как ты думаешь. Я пила, и ничего.

— А яйца чьи? — спросила тетка. — Куриные?

— Нет. Кошачьи, — ответила матушка.

— Бе-е-е, — скривилась Рузя.

— Цыц! — прервала ее тетка. — Гулять так гулять. Яйца есть, чего жалеть?

— Еще бы ей жопу немного раздобрить, — сказала мама, — а то это какая-то грудочка, а не жопа. Как она, бедняжка, сидит-то на ней? А ну, нагнись.

Рузя послушно нагнулась, наставив на нас твердый, как колено, афедрон, от вида которого дядька тяжко вздохнул и быстренько лакнул еще десять дека.

В этот же день горемычную Рузю привязали к кровати и стали каждый день поить коктейлем из собачьего смальца и взбитых кошачьих яиц. А чтобы жир пропитывал тело и как можно меньше тратился, Рузя уже с постели не вставала, чтобы добра своего не растренькать. К вечеру вся семья собиралась возле ее постели и внимательно обследовала последствия матушкиной диеты.

Рожа Рузи прямо поблескивала от смальца, но вид у нее был печальный и пришибленный. Постепенно тело и впрямь набиралось жиром, а излишки его даже выходили через все поры, и вся она в сумерках аж светилась. Густо пахло псиной и взбитыми кошачьими яйцами.

Как ни колдовали матушка с теткой, но за неделю Рузя набрала в теле еще недостаточно, чтобы выпустить ее к клиентам, и пришлось сеансы ожирения продолжить. Еще через неделю Рузя выглядела так пышно, что у меня самого капнула слюнка и захотелось попробовать этой вкуснятинки, но, вспомнив, какими специями она начинена, я быстро утратил аппетит.

Рузя теперь стала пухлой и пышной всюду, где до сих пор выпирали квадраты. Ребра исчезли, вместо них появились складки жира, даже на груди выбулькнули две пампушки, которые при каждом шаге весело подскакивали. Матушка научила ее еще и ходить так, чтобы задок выпирал как можно красноречивее, и вот уже моя Рузя превратилась в такую кобылку, на которой едва ли кто откажется погарцевать.

Так оно и стало. Рузя пользовалась неизменным успехом, и дело наше расцвело всеми цветами.

7

Когда нашу обитель окружила полиция, мы были совсем не готовы к обороне. Дядька с теткой занимались своими котами, Макс варил в казане мыло, Рузя наверху в комнате забавляла очередного клиента, а матушка из кошачьих кишок делала охотничью колбаску. Я в это время пилил дрова для копчения окороков, а мои двоюродные братья гнали свою любимую кизяковку.

И вот в такое мирное время, когда небо над головой разливалось прозрачной голубизной, неожиданно завизжали сирены и тормоза, заклацали затворы на карабинах, и десятками голосов прозвучала команда поднять руки и сдаваться по одному.

— Лучше смерть, чем неволя! — выкрикнула моя матушка, и за считаные секунды мы спрятались в доме.

Каждый вооружился чем мог. Дядька выставил в окно свою австрийскую двухстволку, с которой охотился на котов, а тетка выкатила на чердаке старинный пулемет, который выглядел так, будто происходил из неолита.

Сверху сбежали Рузя с клиентом, совсем голые. Клиент кричал, что он тут случайно и пойдет сдаваться.

— Хорошо, — сказал дядька. — Дорога свободна.

Рузя сделала ему реверанс, и клиент выскочил во двор с криками:

— Я свой! Я свой!

Может, если бы он использовал наш лозунг, все бы и обошлось, но полиция в этом случае почувствовала, что ее честь сильно оскорбляют. Автоматические очереди прошили его сначала вдоль, а потом поперек.

После этого полиция двинулась на приступ. На чердаке затрещал пулемет. Пули прыгали то по деревьям, то по заборам, а тетка кляла на чем свет полицию, и, думаю, эти проклятья досаждали им больше, чем пулеметные выстрелы. Тем временем откуда-то из подвала вытащили три братана пушку, выкрашенную оранжевой краской. Пушка выглядела не так страшно, как смешно.

Дядька сосредоточенно шугал полицию своей двухстволкой, тяжело сопя при этом своим картофельным носом.

Макс с матушкой взяли вилы и заняли оборону возле дверей.

Я за это время посбрасывал в подвал все, что могло свидетельствовать против нас, и щедро полил бензином. В любую минуту достаточно было бросить туда зажженную спичку, и полиция утратит одним махом все доказательства.

Наконец пушку наладили и, открыв двери, направили ствол в нападающих. Полиция, увидев такое чудо, мгновенно залегла на землю.

Бодя зажег паклю, поднес ее к запальнику и крикнул:

— Огонь!

Как вам описать то, что произошло? Прозвучал оглушительный взрыв, весь дом заходил ходуном, и все вокруг заволок черный едкий дым. Не знаю, как они целились в полицию, что одним выстрелом высадили все окна вместе с рамами, двери с косяками, да еще почему-то за нашими спинами, как раз напротив дверей, ядро выбило в стене вторые двери. Наверно, дуло не в ту сторону стреляло.

Когда дым развеялся, я увидел две оторванные головы. Близнецы честно исполнили свой долг. Боде повезло больше — ему только вырвало руку.

Дядька тяжело закашлялся.

Матушка и Макс трясли головами и били себя по ушам.

Тетка тем временем вылезла уже на крышу, потому что с чердака имела ограниченный кругозор, и кричала нам:

— Лёндзя!