Собственная смерть

Петер Надаш

Собственная смерть

Людмила Улицкая. Вступление

Предлагаемый текст — о самой великой тайне: откуда я пришел и куда иду? С древнейших времен самые могучие умы и самые тонкие интуиции пытались приблизиться к ней. Существует огромная эзотерическая литература, веками передаваемая лишь посвященным. Достоянием широкой публики она стала только последние сто-сто пятьдесят лет. Были переведены разного рода «Книги мертвых» — описания перехода человеческой души в мир посмертия и одновременно практическое руководство к «правильному» поведению. Книги эти содержат удивительные сведения о вещах, находящихся за пределами человеческого знания, за пределами самого сознания, и если не открывают, то дают подготовку и приближают к великой тайне.

Впрочем, великая эта проблема не особенно заботит миллиарды живших прежде и живущих ныне людей. Страх смерти заставляет огромное большинство людей закрывать глаза и стараться не заглядывать в ту сторону, «откуда нахлынуло все то, что есть, что я когда-нибудь забуду»… Это говорил Борис Пастернак. Автор предлагаемого текста, Петер Надаш, ищет поддержки и свидетельств у другого великого поэта, тесно связанного с Пастернаком, — у Рильке. И это вполне понятно — и Рильке, и Пастернак, безмерно его почитавший, оба приближались к этой тайне, исследовали ее, может быть, самым подходящим для этого инструментом — поэтической интуицией.

Итак, перед нами эссе венгерского писателя, скрупулезное и даже избыточное в его первой половине, об опыте «ухода» за пределы жизни, в зыбкое, недостоверное пространство. Эссе это производит сильное впечатление, оно своего рода «прививка от смерти», ошеломляющее свидетельство о сложности этого мира.

Лет тридцать тому назад, возможно, после того толчка, который дала публикация книги Рэймонда Моуди «Жизнь после жизни», медики и биологи начали рассматривать явление клинической смерти с сопутствующими переживаниями и ощущениями не как религиозный бред сверхчувствительных людей, а как некий феномен, требующий научного рассмотрения. Насколько мне известно, каких-либо убедительных «научных» результатов получено не было. Но произошло нечто более важное: проблема границы жизни, проблема перехода стала осознаваться не только как явление религиозной жизни, но и как событие онтологическое. Тайна не разъяснилась, но стала официально признана, оказалась достойной научного рассмотрения.

Тот устойчивый материальный мир, в котором укоренены все живущие, обнаружил свою границу, за которой перестают действовать надежные законы физики, механики, химии.

Петер Надаш представляет свое свидетельство. Ему удалось отчасти вербализировать то, что вербализации не поддается по своей природе. Еще один шаг в сторону непознаваемого.

Людмила Улицкая, 2010

КОГДА я проснулся, то сразу почувствовал, что со мной творится неладное. Но дел было много, я вышел из дома. Погода в те дни резко, без переходов переменилась — лето буквально ворвалось в город.

Замечательная погодка, успокаивал я себя, но тело меня не слушалось. При первой возможности я переходил на тенистую сторону улицы.

В больших городах при внезапной смене погоды без конца слышен вой сирен. Не успеет в потоке машин раствориться одна «неотложка», как сзади уже завывает другая.

Я не мог ничего понять.

Позднее, в компании одной молодой особы, я стоял на террасе кондитерской «Жербо». Все места под белыми тентами были заняты. Тепло пришло неожиданно, и платаны на площади еще не успели развернуть листву.

Сесть под палящим полуденным солнцем я не мог, это мне было ясно. Но не лучше было бы и в прокуренных залах внутри кондитерской. А молодой особе непременно хотелось погреться на солнышке — как я мог объяснить ей, что в эту минуту я нигде и ни с кем не чувствовал бы себя комфортно. С некоторым отчуждением наблюдал я, как нежится она под лучами, пронизывающими каждую клеточку ее белоснежной кожи. Продолжая играть привычную роль отзывчивого и внимательного человека, я чувствовал себя на жаре все более странно. Казалось, что я не совсем здесь, что меня куда-то неудержимо сносит. Я должен был подписать бумагу — заявление, которое она загодя подготовила от моего имени. Оно долго лежало на мраморном столике между тарелочкой с пирожным и бутылкой минеральной воды. А молодая дама, прикрыв глаза и словно боясь упустить хоть толику солнечной благодати, что-то пространно мне объясняла.

Беззастенчиво демонстрировала подрагивающие подведенные голубыми тенями веки.

Мне нужно было спешить, чтобы к назначенному времени успеть на прием к стоматологу. Пока он возился у меня во рту, я взмок.

Поначалу я вытирал только лоб, что, конечно, мешало ему работать. Врач снова вводил в полость рта бор и зеркальце, отжимал язык и просил открыть рот пошире. Потом, когда мне пришлось отирать уже и лицо, и затылок, и шею, в тоне врача, призывавшего меня шире раскрыть рот, зазвучали строгие нотки. Он видел, что шире не получается. Хотя я старался как мог, всем телом вжимаясь в обтянутое светлой кожей кресло. Тем временем рубашка под белой салфеткой промокла уже насквозь, промокли и брюки, я чувствовал, как пот струится по моим ногам. И видел, что от плохо скрываемого раздражения над верхней губой врача тоже забисерилась испарина.

Казалось, конца этим мукам не будет.

Он попросил ассистентку, пожилую, с испуганным взглядом женщину, обтереть меня наконец.

Не только лоб, бросил он. Я сказал вам, не только лоб.

Когда я поднялся с кресла, то выглядел, надо думать, ужасно. При прощании мы обычно не смотрим по сторонам, а учтиво заглядываем в глаза визави. Я же просто бежал от них, пулей выскочив из кабинета. В парадном стояла приятная тишина и веяло ледяным холодом. Я застыл в дверях коридора, ведущего на лестничную площадку шестого этажа, ожидая, пока на мне хоть немного просохнет пепельно-серая шелковая рубашка.

Воющие псы преисподней хотели бы, чтобы я прикусил язык, чтобы я никому ничего не рассказывал.

Кроме утреннего кофе и выпитой в кондитерской минералки, в желудке у меня ничего не было, и все же меня мутило невероятно. Я подумал, наверное, никотиновое отравление. О чем мог я еще подумать. Ведь последние две недели я смолил, как еще никогда.

У портье одной из ближайших гостиниц мне нужно было оставить несколько книг. И забрать там же верстку, которую следовало вернуть наутро вычитанной. Держась одной рукою за поручень, я начал вычитывать ее в трамвае.

Как же воют они, как беснуются, мешая мне подбирать слова.

Близился уже вечер среды, когда, выйдя из следующего трамвая, я подумал, что надо бы позвонить да и отказаться от оставшихся еще дел. Улицу я перешел относительно благополучно, однако на тротуаре, залитом очумелым солнцем, застопорился — и ни с места. Казалось, будто колени и стопы просто не приспособлены для ходьбы.

Как правило, мы представления не имеем, что за процессы свершаются в нашем организме. Я был не в силах понять, почему не могу идти, хотя сознания вроде не потерял. Мы прекрасно знаем, что подобные вещи одной конкретной причиной не объяснить. И поэтому делаем вид, что все у нас в самом полном порядке. Следуя нормам, привитым нам воспитанием, мы отчаянно игнорируем реальность нашего состояния. И при этом капризно перебираем возможные причины недомогания. Все это слишком сложно. Мне плохо, потому что мне жарко и я потею. Отделить друг от друга внутренние и внешние перипетии мы неспособны. К тому же бывают причины столь деликатные, что мы не осмеливаемся, таковы уж правила внутренней речи, озвучить их для себя, и связи между причинами и следствиями остаются нам не видны. Перетрудился в последнее время, говорит человек себе, у меня стресс, говорит он, я выдохся. А может быть, спрашивает он себя, я потею, потому что мне надоело до чертиков все на свете. Он прячется за этими набившими оскомину выражениями, которыми пользуются и другие.

Без души, ее памяти мы не можем постичь свое тело.

Я застыл у отеля «Геллерт» и, как это ни забавно, не мог собрать сил, чтобы одолеть еле заметный подъем тротуара.

Сталкиваясь с подобного рода сюрпризами, которые преподносит нам наше тело, мы испытываем невольную радость, изумляемся тем сенсациям, которые сами себе припасли к последней минуте жизни. Боль была совершенно неведомой силы. Я искренне уповал на то, что если и упаду от этого изумления, то хотя бы не у всех на глазах. А еще мне подумалось, что, возможно, я ослабел от голода.

Если зайти в пивную — там просто задохнешься.

Ресторан на втором этаже намного дороже, но и воздух там посвежее. А с другой стороны — нужно подниматься по лестнице.

Предел интеллектуальной радости от сенсационных открытий относительно собственного тела положила непомерная глубина боли. Я задумался, как мне быть, как совладать с болью, чтобы, с одной стороны, не привлечь к себе скандального внимания окружающих, а с другой — не платить слишком дорого. Между тем вслед за болью в меня темной массой стал вливаться столь же неведомой силы страх. Он растекался неудержимо, как зимний туман. И бесом нашептывал: не получится, чему быть, того не миновать.

Я с любопытством всматривался в его бельмастые глаза и видел, что это страх тела, не мой страх, не страх души, иными словами — страх смерти. Так вот оно в чем, различие между свойствами моего «я» и свойствами моего тела.

Мне исполнился пятьдесят один год, и я мог бы сказать, что нахожусь на вершине физических и духовных возможностей, если бы именно в этот миг не сорвался с вершины в пропасть.

Не было дня, когда бы я не представлял себе, что умру не своей смертью, что меня убьют или я покончу с собой, но крайне редко мне приходило в голову, что я буду нездоров, ибо я разделял то расхожее заблуждение, что наши тревоги — не суть предостережения тела, а проделки души, на которую можно найти управу.

Каждый день, покончив с обычной работой, я занимался физическим трудом — пропалывал грядки, мотыжил, косил траву. Земных благ я хотел потреблять не больше, чем сам мог произвести, не причиняя большого вреда природе. Не думаю, что мой вес хоть на двести граммов превышал норму. Животных жиров и мяса я почти не ел, предпочитая овощи, фрукты, всякого рода злаки. Мне не хотелось чрезмерно обременять землю собственным бытием. Правда, курил я много и за работой пил натощак слишком много кофе. В конечном счете, границы самоограничения устанавливает невроз, или, наоборот, естественные границы самодисциплины определяются мерой тревожности. Я колол дрова, занимался строительством, сажал деревья, словом, делал всю черновую работу, которой не избежать в деревне при натуральном, по большей части, хозяйствовании.

Не реже четырех раз в неделю я бегал кроссы. Когда выдавалась возможность, плавал. Бегал по обочинам дорог мимо окрестных селений. Бегал под весенним дождем, бегал в снег, бегал по источающим сухое благоухание рощам, бегал среди черешен в холодном мерцании полной луны. Минимальная дистанция была километров восемь, а максимальная, кажется, двадцать один. Поэтому здравым умом невозможно было постичь, почему меня остановил подъем, преодолеть который было бы трудно разве что дряхлому старику.

Через какое-то время меня отпустило, и я сдвинулся с места.

Бегал я не только по родным местам, но забегал и гораздо дальше. Вместе с потоком воздуха я вбирал в себя дальние города и веси. Когда человек, как легендарный стайер Лавлок, бежит не ногами, а головою, то нужный характер и меру мышечной деятельности он задает дыханием. Ритм дыхания отпечатывает в памяти бегуна картины увиденного. И если внимание его распределяется между горизонтом и линией в трех шагах впереди него, то о собственном телесном естестве он со временем забывает. Зрительные образы сильнее физических ощущений. Минуя воняющие гербицидами, истощенные до серо-песчаного цвета спаржевые поля, я убегал в Голландию. Петляя по мокрым от росы глухим тропам, убегал во Францию. Безнаказанно пересекать таким образом государственные границы было истинным наслаждением.

Единственным моим удостоверением личности были только дыхание и дымящееся испариной тело.

Да, это я, собственной персоной.

В пивной перво-наперво я заказал минералку. И, делая вид, будто неторопливо изучаю меню, закурил. Заказал также красного вина.

Одна глубокая затяжка, и далее — нескончаемая пепельно- серая тишина. Я остался с нею один на один, и называлась она — удушье. Мне еще удалось погасить сигарету, еще удалось отодвинуть подальше вонючую пепельницу, и все — пустота, абсолютная пустота.

Где-то звенит посуда, за соседними столиками задушевно общается публика, перед тобой, с бульонницей в руках, парящей походкой проплывает упитанный молодой официант.

После него на столике остается чашка обжигающе горячего супа.

Ты не можешь понять, что случилось, никогда ничего подобного не переживал и все-таки точно знаешь, что называется это смертным потом. Пылающее тело покрывает ледяная испарина. При этом ты видишь, что вокруг ничего не изменилось, и понимаешь, что разница между твоим восприятием й восприятием остальных куда больше привычной и ожидаемой.

Я переживаю нечто такое, что касается только меня, но не остальных.

Уже утром я был весьма далеко от них, а теперь, судя по всему, — еще дальше.

Их тела не наполнены жаром, схваченным снаружи ледяным панцирем.

Никогда не подумал бы, что совершенно чужие люди мне так близки, но теперь, вытаращив глаза в смертном ужасе, я вдруг понимаю, что каждый миг, сопоставляя себя с другими, мы с их помощью фиксируем собственное состояние, а их состояние испытываем на себе.

Я долго сидел без движения за накрытым белой скатертью столиком, склонившись над чашкой горячего супа.

Я был спокоен, сознание отслеживало, как всем, до последнего волоска, моим телом овладевает страх смерти. Я, конечно, не возражал бы, чтобы кто-то пришел мне на помощь. Кто-нибудь. Но где этот «кто-нибудь». Пульсирующая, рвущая боль в правом плече и под внутренней стороной лопатки настолько зачаровала меня, что обратиться к кому-то из окружающих я не мог. Наверное, именно эта боль и называется костоломной. Она шла не из костей, а проникала, наоборот, в кости из каких-то неведомых глубин плоти. И при этом, следуя загадочными путями, не затрагивала пронизанных нервными окончаниями органов.

Казалось, в отдельных, выбранных ею местах она прикасалась прямо к надкостнице.

В действительности причина была лишь в том, что в некоторых ответвлениях коронарных артерий в результате закупорки и спазмов нарушился кровоток.

Чтобы не застонать, не завыть, я попытался переключить внимание на безболезненную реальность других людей.

Двери и окна пивной были распахнуты, я видел, как легкий сквозняк втягивал, пузырил и подергивал белые занавески.

Посетителей было немного. Пока я смотрел на них, мне удавалось достойно переносить физическую боль и физиологический страх. Старший официант застыл в белом волнении занавесок. Он также по-своему наблюдал, отслеживал, что происходит с другими. Он должен был найти объяснение, почему я не притрагиваюсь к супу. Но он предпочел отвернуться.

Чтобы сделать глоток воды, тоже требуется воздух. У меня это не получалось. Лопающиеся пузырьки газа мешали глотать. Вонь битой птицы и ошпаренных перьев, исходящая от супа, действовала тошнотворно. Теперь я уже понимаю, что помогло мне вино. Оно отдавало пробкой и бочкой, и, по совести, его надо было выплюнуть или отослать обратно, но все же мне удалось проглотить вина больше, чем супа или воды. Какое-то время спустя оно расширило коронарные сосуды, и сердечная мышца вновь получила толику кислорода.

Я развернул листы корректуры, чтобы, пока остывает безумно горячий суп, заняться правкой, а не думать о смертном поте, об отвращении и о боли. Но глаза мне не подчинялись — не иначе, что-то с очками. Буквы и строчки сливались и разбегались, появлялись и исчезали в виде рябящих пятен. Не помогали ни самодисциплина, ни маниакальное протирание очков.

Я сидел в ледяном безмолвии собственного воспитания.

Чуть позже мне все-таки удалось осуществить другое свое навязчивое желание — спокойно, не привлекая к себе внимания, подняться, уверенными шагами проследовать в туалет и посмотреться в зеркало. Я хотел видеть, что со мной происходит, так что пришлось терпеть. Но в зеркале я увидел лишь то, что кто-то разглядывает себя. И поразил меня не тот факт, что я не отождествлял себя с уставившимся в зеркало человеком, а пепельно-серый цвет его воскового лица. На всякий случай я даже глянул на потолок — проверить, не из-за неонового ли света он кажется мне таковым. То, что я видел, не соответствовало тому, что я ощущал, а физические ощущения не соответствовали увиденному, свет же был слишком банальным, чтобы что-либо объяснить. От этой раздвоенности голова у меня закружилась. На пепельно-сером восковом лице не было видно пота. То был не я, хотя вроде бы ничего другого, кроме собственного отражения, я видеть не мог.

Весьма странным было и то, что в замкнутом помещении воздуха, как мне казалось, было столько же, что и в зале, хотя двери и окна там были распахнуты.

Казалось, будто у меня забит нос, но и ртом дышать было невозможно.

Открыв кран, я основательно высморкался и ополоснул лицо. Я снова хотел отождествить себя с тем, кого вижу. Лицо в зеркале стало мокрым. На влажном лице удалось даже разглядеть собственные черты, но все-таки я наблюдал за ним откуда-то издалека.

Воздуха не было.

Тем не менее до стола я добрался благополучно. Если потоки воздуха парусят и раскачивают занавески, подумал я, то почему мне его не хватает, куда он девается? Проблема была не в том. что я не дышал и по этой причине мне не хватало воздуха. Я дышал. Но, видимо, в воздухе не было достаточно кислорода, необходимого для движения. Вот опять я не знаю меры, даже мелькнуло у меня в голове. А может быть, во вселенной стряслось что-то чрезвычайное? Но коль скоро я решил больше не обращать внимания на свои ощущения, то выходит и правда я теперь человек без меры. Пока я так размышлял, вперив взгляд в невидимую массу воздуха, я понял, что из-за его нехватки не удастся съесть и заказанные на второе жареные шампиньоны.

Старший официант все так же стоял на фоне зеркально сверкающей деревянной панели среди раздувающихся белых занавесей. Мне казалось бессмысленным терять здесь время. Я без труда поднял руку, чтобы позвать его.

Но в воздухе настолько нет воздуха, что я решаю не ждать, пока он подойдет. Не знаю, смогу ли я встать. Как оказалось, смог, и довольно легко. Аккуратно собрал свои вещи, газеты, листы корректуры, очки, авторучку. Теперь мне было интересно, смогу ли я при таком минимуме кислорода доковылять до официанта и хватит ли мне, скованному панцирем холодного пота, времени, чтобы расплатиться и выбраться на улицу. На воздух. Я дошел до него без особых усилий: счет, пожалуйста, и пояснил любезно, что не могу больше оставаться, мне что-то нехорошо. В его глазах мелькнул панический страх, теперь уж наверняка до него дошло то, что он видел и раньше, наблюдая за моим лицом и походкой.

Официант в ужасе, что я хлопнусь в обморок у него на глазах, засуетился, еще не хватало, чтобы я окочурился прямо в заведении, нет уж, лучше на улице. Страх, желание избежать скандала сковали его черты. Он начал было считать, но дрожащие пальцы с трудом попадали в клавиши калькулятора.

Снаружи воздуха было не больше, и все же я ликовал оттого, что оказался на воле, избавился наконец от других. Хотя все, что я делал, я делал, собственно, ради них. В первые десять лет жизни, боясь лишиться любви и заботы, человек привыкает не обременять других сенсационными подробностями своего телесного бытия. Со всеми своими обязанностями я справился, представление удалось, и ощущение успеха было безраздельным. Переживаемая по этому поводу радость напомнила мне о том, сколь велика дистанция между моим сознанием и реальностью моих физических ощущений.

Так я и стоял с этой радостью — за пределами самого себя.

Между тем нужно было двигаться дальше — сквозь свинцово- серую, жаром пышущую субстанцию, которую нимало не остужал обволакивающий мое тело холод.

Я ухитрился перебраться на противоположную сторону шумной от оживленного движения площади и успешно втиснуться в отвратительного вида желтый таксомотор. В салоне — устойчивый запах пота, небритости и дешевого табака, пружины продавленного сиденья того и гляди прошампурят задницу пассажира. Мне удалось опустить стекло, при этом рукоятка осталась у меня в руке. Удалось присобачить ее на место. Воздуха от этого больше не стало, но повеявший ветерок хотя бы немного охлаждал мне лицо, шею и грудь под расстегнутой рубашкой. К горлу периодически подкатывала тошнота, но в последний момент мне всякий раз удавалось не блевануть. Несмотря на оживленное, как обычно под вечер, движение, таксист гнал как бешеный. И мне оставалось только желать, чтобы он мчал еще быстрее, чтобы как можно скорее быть дома. Или чтобы мы во что-нибудь врезались — пусть раздастся вселенский грохот и наступит полная темнота.

Расплачивался я с облегчением, опять я легко отделался.

Движения были рассчитанными, таксист ничего не заметил, мне удалось и это.

Как удалось затем пересечь двор, удалось поздороваться с соседкой так, чтобы у нее не возникло желания со мной поболтать, и, поднявшись, хотя и не без труда, на второй этаж, отыскать нужные ключи.

В раскаленной от солнца безмолвной квартире, что бы со мной ни происходило, я чувствовал себя в безопасности. Надежность убежища ведь важнее воздуха. Быть далеко от всего и всех. Как бы там ни было, а человек все же выше того, чтобы мириться с собственным эгоизмом, иным словом — животностью. Но теперь я не думал ни о ком на свете. Воздуха не было. Я не думал даже о том, что должен о ком-то думать, или что есть в мире существо, о котором я в этот момент не думаю. В час смерти действительно человек остается один, но это ему можно записать только в плюс.

Какая-то неимоверная сила пыталась разорвать изнутри мою грудь и выворачивала наружу лопатки, как будто после стольких лет, проведенных мною в роли простого смертного, я вдруг вознамерился отрастить крылья. И все-таки перед смертью, ради других, мне захотелось смыть с себя предсмертный пот. Мне удалось и это. «Другие» сейчас заменяли для меня конкретных людей с конкретными именами. Боль не стихала, плечи тоже невероятно болели, но, несмотря на это, после душа я почувствовал в себе силы. Наверно, я все же успею вычитать верстку. Почему-то важнее всего для меня была эта корректура, чтобы, когда меня не станет, она оказалась готовой. Ради неких людей, которые меня обнаружат, я также надел свежее белье.

Воздуха в комнатах по-прежнему не было.

Я прилег отдохнуть на диван, хотя знал, что долго не протяну. От теплого бархата воздуха стало еще меньше. Но если лежать неподвижно, то на какое-то время его еще хватит.

Перед тем как забыться сном, я подумал, что, когда проснусь, все будет в порядке и я спокойно выправлю верстку. С этой мыслью я и заснул бы, если бы не совсем уже нестерпимое удушье. Невозможно было свести все жизненные функции к такому минимуму, чтобы организму хватило столь ничтожного количества кислорода. Против внезапной смерти от сердечной недостаточности я в принципе не возражал бы, но было ясно, что перенести без врачебной помощи длительную боль и все нарастающее кислородное голодание я не смогу.

Ну хватит, сказал я себе, как человек, решивший покончить с дешевой комедией.

Я вынужден был понять, что послеобеденный сон от инфаркта меня не спасет. Но все же я не спешил — ведь я боялся не смерти, ее боялось разве что мое тело, я же просто не мог больше переносить боль и немыслимое удушье. Провода физических ощущений, надо думать, подключены туда же. где должно находиться и наше сознание. Но может ли оно оставаться здравым при такой боли. Я втайне надеялся, что если еще потерпеть, то судьба наградит меня быстрой смертью. И я избегу ненужного переполоха. Но все же я встал с дивана и медленно потащился по большой безвоздушной комнате, чтобы открыть окно. Это мне удалось. Мой «другой», который вместо меня опекал мое тело, хотел сделать еще две попытки, чтобы удостовериться в правильности диагноза. И действительно, после того как я открыл окно, воздуха стало не больше, а меньше. Ровно настолько, сколько энергии было затрачено на движение.

Проблема была не в том, что мне трудно было дышать чаще или, при необходимости, глубже, это мне удавалось.

Я слышал собственное углубленное, быстрое, с хрипом, дыхание.

Но в воздухе не было воздуха, вот в чем была проблема. Количество воздуха было неизменным, и этот факт мое сознание никак не могло объяснить. Воздуха было столько, сколько для нормального жизнеобеспечения было явно недостаточно. Отчего ситуация не становилась понятней. Чем напряженнее работали мои легкие, чем быстрей билось сердце, тем меньше мне доставалось воздуха. Это был совершенно новый опыт, можно сказать, открытие. Я наблюдал за людьми на улице. Воздуха им хватало. Они и не замечали, что V них его ровно столько, сколько требуется для ходьбы.

Мой «другой» решил все-таки разобраться в этом непростом вопросе.

В желтой аптечке в маленьком пузырьке ты найдешь несколько потемневших таблеток. Страх смерти, пробив брешь в сознании, позволил мне вспомнить об этом. Если они не подействуют, то нечего и к врачу обращаться. Дело было не в том, что предметы, явления, посторонние люди лишились в моих глазах реальности. Лекарство я без труда нашел и, как положено, поместил его под язык. Двойное зрение, с профессиональной точки зрения совершенно необходимое, нередко вносило путаницу в мое восприятие, поэтому я всегда сохранял недоверие к собственным ощущениям. Под корнем языка расположен крупный кровеносный сосуд, vena lingualis, через стенку которого легко проникает сосудорасширяющий нитроглицерин. Не успела таблетка раствориться, как ее действие рассеяло все мои сомнения. Удушье ослабло, на поверхности жара больше не было ледяного панциря.

Боль осталась почти такой же.

Когда я взглянул на часы, было десять минут восьмого, это тоже вызвало изумление — выходит, что я проспал почти целый час.

Стал прощупываться пульс, но я решил, что лучше его не считать.

Пока достаточно воздуха, чтобы ощущать боль, пока я не потерял рассудок, возможно, удастся добраться до поликлиники на противоположной стороне улицы, где врач принимает до восьми вечера.

И здесь мы можем начать новую главу.

Уже в «неотложке» мне поставили капельницу, и машина, завывая сиреной, помчалась в больницу св. Иоанна.

С помощью инфузии, дозируя различные препараты, больному пытаются купировать боль, снять страх, расширить коронарные артерии, закупорившиеся из-за тромбов и спазмов. Врачам за это можно сказать только спасибо. Хотя далеко не всегда можно предугадать, что станет причиной смерти — инфаркт или эта их терапия.

С точки зрения смерти разницы, в принципе, никакой, зато с точки зрения человеческой этики это далеко не так.

На площади Москвы мы застряли, движение встало, и не было ничего утешительного в том, что посреди громадной автомобильной пробки из-за меня так отчаянно завывала сирена. У меня было впечатление, что сирена — излишество, ненужная крайность.

Пока сознание мое столь отчетливо, большой беды быть не может.