Реконструкция скелета

— Когда? — не понял Филипп. Он не любил таких вопросов.

— Когда возвращались…

Филипп перестал улыбаться, посмотрел в темноту, вверх по речке, откуда они пришли:

— Там тропа… львы сегодня были…

— Ты же говорил, они боятся?

— Да, — Филипп кивнул головой, — но ночью они охотятся…

Это было нелогично, и Ивану запомнилось. Он говорил о том же: ночь — особенное состояние природы, и простая логика здесь не годится. Они забрались в открытый джип и поехали в лагерь. Допили по дороге со следопытами весь запас пива, и один из них, бедолага, так и остался спать в кузове…

Снова большими хлопьями густо повалил снег. Небо исчезло, скалы противоположного берега, деревья в лесу рядом, даже лодку почти не было видно. Речка притихла. Было беззвучно и одиноко. Не грустно, но спокойно и естественно одиноко. Ефимов глядел в рябую, сероватую глубину снежной завесы и думал, что всю свою жизнь прожил так же — окруженный такой же ненастоящей стеной дел и забот. Не видя ничего вокруг, в том числе и своего одиночества. Машу вспомнил, с которой прожил двадцать пять лет, и задумался, где же была она все это время… Он сидел, уткнувшись взглядом в мокрую, черную и блестящую гальку под ногами. Долго о своей жене Ефимов думать не умел. Он либо расстраивался, либо начинал тосковать…

Река небыстро текла узким руслом. Скал поубавилось, стали подходить распадки с ручьями, заросшие лесом. Иван поглядывал из-под капюшона, как мокрые снежинки падают на лодку, на вещи, закрытые тентом. И тут же тают и хлюпают под сапогами.

Он все не мог позвонить. Телефон не брал в каньоне. Последний раз разговаривал с женой из Иркутска. Пять дней назад. Сегодня ночью Иван вдруг задумался, как у них там дела. И ему виновато и неприятно стало от самого себя, что уехал так вот, бросил их одних. Он, впрочем, знал, что они не будут беспокоиться. Пацаны — те по возрасту, а жена… он плохо себе представлял, как она выглядит, когда встревожена за него. То ли нервы канатные, то ли так верит в правильность этого мира. Ефимов не знал. Как-то само собой сложилось, что о нем не надо было волноваться. Он сам всегда на этом настаивал.

Два года назад они всем семейством сплавлялись здесь. Они не шли через перевал, а залетели на вертолете ниже каньона. Конец августа был, плыли по прекрасной летней речке, рыбачили, купались, пировали, день рожденья Сашкин как раз пришелся…

Три крохаля взлетели из-под берега, напугали хлопаньем, над водой ровненько потянули. Крупные утки, серые с белыми зеркальцами в середине крыльев. С рыжеватой хохлатой головой и довольно тонким клювом, крючочком загнутым на конце. Очень ловкие.

Однажды весной на медвежьей охоте Ефимов наблюдал, как крохали ловили в море селедку. Было это на Дальнем Востоке, селедка огромным косяком нерестилась вдоль берега, и тут были все: медведи, белоплечие орланы, чайки, топорки, утки… Самыми ловкими были как раз крохали, они ныряли в косяк и выскакивали счастливые с бьющейся селёдиной, перехваченной пополам длинным клювом. Рыбины телом были немногим меньше уток, но крохаль уверенно перехватывал трепещущую селедку с головы, задирал клюв к небу, трясся всем телом, даже крыльями помогал, и рыба в конце концов оказывалась у него внутри. Нечасто, правда, это получалось. Чаще отнимали чайки, которые не доставали до селедки в глубине и поэтому внимательно следили за крохалями. Огромные орланы косолапыми безрукими пеньками бродили, а иногда бегали вприпрыжку по берегу, наблюдая это безобразие. Им пока вообще мало что перепадало. Потом штормануло и набросало на берег и селедок и ламинарий, обвешанных селедочной икрой. Тут уж все поели…

Сашке, старшему ефимовскому сыну, как раз здесь, на Лене, двадцать один исполнился. Сашка очень хороший и добрый, но к природе равнодушен, и это Ефимова очень огорчает. До того равнодушен, что все равно ему — что есть она, эта природа, что нет. Никакого любопытства к ней. Может, и зря Ефимов расстраивается, нормальный городской парень, в общем, в городе ведь ни облаков, ни чистой снежной пороши, ни восхода не бывает…

Когда Ефимов сказал Сашке, что едет на Лену один, то первая реакция сына была — оцепенение. Будто отец собрался с десятого этажа прыгнуть. Через десять минут, впрочем, Сашка забыл об этом и потом, пока Ефимов собирался недели две, ни разу не вспомнил.

Маленький, до школы еще, Сашка был совсем другой. Отец с сыном не пропустили ни одного выходного на даче, чтобы не пойти в лес. Жгли костерок из сучочков и жарили на нем сосиски или хлеб. Если об этом забывал сам Ефимов, то никогда не забывал Ефимов-младший.

Иван таскал его по рыбалкам и грибам, они охотились в Африке, сплавлялись на Дальнем Востоке, но чем старше Сашка становился, тем меньше оставалось в нем той естественной детской тяги, которая водила их в лес жечь костер. Ефимову иногда казалось, что Сашка не виноват, что сама жизнь разворачивается куда-то в другую, в плоскую и пошлую сторону, и с этим ничего уже не сделать.

Каньон кончался, скалы сменились невысокими крутыми сопками, заросшими тайгой, меж ними болотины стали попадаться с торчащими из-под снега кочками. По навигатору еще километров пять-семь оставалось до Малой Лены. Там можно было обедать. Дождь, теперь это был просто дождь, то затихал, то снова принимался сыпать, Ефимов причалил и стал отчерпывать воду. Изрядно налило. Он черпал кружкой и все осматривался… Наконец разогнулся, улыбаясь чему-то — он нечаянно причалил к тому месту, откуда они двадцать лет назад начинали с Федором и Вадимом. Только воды тогда было сильно меньше.

То был его первый сплав по Лене. Он готовился выпустить новый журнал, работы было по горло, и ни сплавиться, ни вообще куда-то выбраться в тот год не удавалось. Сентябрь заканчивался, он просыпался по ночам, курил, чайник ставил, понимая, что осень уходит, а ему никак нельзя. Любое быстрое путешествие требовало денег на вертолетную заброску. Денег не было совсем. И вот когда совсем приперло и, вообще говоря, поздно было куда-то соваться, он вошел в кабинет к своему издателю. Они были друзьями, но Ефимов помнил, что крепко покраснел, когда попросил Женьку о командировке на Байкал. Даже и цель какую-то придумал, похожую на дело. Совести надо было не иметь, но Женька, дай бог ему здоровья, без всяких вопросов дал денег на вертолет.

Отсюда они начинали. Ефимов намотал веревку на кочку и осмотрелся. Точно, только коса, на которой тогда надували лодку, сейчас была накрыта водой. Они накачались, сварили суп из тушенки, по полкружки разлили и, счастливые, не передать какие, отчалили. Погода звенела, лодка, которую Ефимов взял у знакомых, текла, они плыли по щиколотку в воде и время от времени отчерпывались. И смотрели друг на друга, не веря глазам своим. Вчера еще были в Москве, а теперь там остались все заботы: ефимовский журнал, Маша с пятилетним Сашкой, Федор разводился с женой, у Вадима через месяц была защита кандидатской, которую он толком и не начинал и временами был сильно задумчив. Они шутили над его кандидатской, хотя, как Вадим потом, через много лет, признался, дело было не в ней. У него тогда родился внебрачный ребенок, и он здорово переживал, искал, видно, какое-то решение. И вот все эти сложности остались далеко, над ними светило солнце, Вадим варил суп на костре и бегал с фотоаппаратом, Федор — мастер спорта по гребле, высокий красавец — накачивал лодку и прикалывался, а Ефимов тесал весла и готовил снаряжение.

Все было вот на этой косе, залитой сейчас водой. Двадцать лет назад. Почти ничего тут не изменилось, только воды много утекло. В голове Ефимова две картинки соединялись — та, далекая, солнечная и радостная, и эта — слегка пасмурная, с реальной речкой, но в которой он был почти уже старым.

И друзья его тоже. Речки не стареют, стареют люди. У Ефимова родился второй сын — Петька, и был уже выше отца ростом, у Федора, вновь женившегося вскоре после сплава, двое красивых детей, потом он что-то не поделил с женой, скорее всего собственную свободу, оставил их и женился в третий раз. Вадим тоже женился во второй раз. Детей ни в первом, ни во втором браке у него не было, а с тем внебрачным сложились нормальные отношения отца и сына. Ничего мы не можем знать…

Иван настроил спутниковый телефон, приладил на болотную кочку, ожидая сигнала. Поляна переходила в распадок и поднималась в перевал. Редкие островерхие елки и бурые от дождливой мороси лиственницы понуро темнели на снежном склоне. Сигнал появлялся и тут же исчезал. Иван еще подождал, сложил телефон и поплыл дальше.

Лена спокойно вышла в широкую долину. Отсюда Ефимов начинал с Машей и детьми.

Правый берег здесь низкий, заросший невысоким ерником. Вертолетчики были какие-то левые, не местные, сели на одной из плешин метров двести от воды, выскочили из машины и давай друг друга фотографировать. Попросили, чтобы Машка их сфотографировала. Потом они улетели, а Ефимов с пацанами стали носить шмотки на берег. По кустам и заросшим водомоинам. Только перетаскали, дождь пошел несильный. Ефимов поглядывал на своих — они были еще совсем городскими: чистенькие и растерянные от тайги, дождя и комариного звона. Саня, правда, был молодец — один накачал лодку, тринадцатилетний Петька ленился, важничал, делал задумчиво-суровый вид, он годом раньше сплавлялся с отцом на Дальнем Востоке. Медведя добыл с подхода. Бывалый. Рыбак и охотник. А Сашка, значит, так себе. Сашка спокойно на все это смотрел и качал лодку.

Петька в тот год начал тянуться, басеть, взгляд стал угловатым. Из нежных очертаний лица и характера проступили резкости, бас мешался с фальцетом. Он был забавный, а местами и растяпа, но вокруг видел намного больше старшего брата.

Ефимов причалил к левому берегу. От воды поднимался крутоватый бугор, снег был мокрый, лежал на плотных, упругих кустиках карликовой березки, и он проваливался во все это дело выше колена. А иногда и по пояс. В руке телефон, на плече — ружье. От реки не видно было, что там наверху в калтусе, и он взял ружье на всякий случай. Отчего-то было тревожно. Может, от того, что он давно не разговаривал с домом.

Телефон Маши оказался занят, потом пропала связь, он, терпеливо топча тропу в заснеженных кустах, выбрался на самый верх сопки. Здесь дул ветер, Ефимов стоял среди просторной речной долины, во все стороны расходились таежные сопки и хребты. Ни одной двуногой души не было сейчас в этих горах. Звери, елки, снег да ветер. И всегда так было, — думал Ефимов, — и всегда, когда он об этом думал, ему делалось спокойно на душе. Недалеко, километрах в трех, в долину понижался скалистый таежный отрог, вдоль которого Малая Лена впадала в Лену Большую.

Все эти горные хребты и речные долины… все это так легкодостижимо было для современного мира. Два года назад они просто заказали вертолет и через полтора часа были здесь. Ефимов поднял ворот куртки от холодного ветра. Совсем не так давно все было иначе (сам исток Лены впервые был описан всего пятьдесят лет назад), попасть сюда можно было только ногами, как и в середине семнадцатого столетия, когда здесь впервые появились бородатые мужики с крестами на шеях.

Но описан он был ошибочно, и только в 1996 году замдиректора Байкало-Ленского заповедника по науке, Семен Климыч Устинов, нашел и описал настоящий. Лена начиналась из маленького озерца километрах в двенадцати от Байкала, если напрямую. Так, кстати, и доносили казаки в письме воеводе.

На следующий год старший лесничий заповедника Владимир Петрович Трапезников поставил часовню на новом истоке Лены. Это, конечно, не входило в его обязанности. Не крещеный и не молодой уже Трапезников половину материалов для часовни на своем хребте занес, через тайгу и гольцы. Цельнометаллический купол и тяжелый крест они тащили полторы недели с одним английским волонтером по имени Джон.

А месяц назад в Чанчуре, куда теперь спускался Ефимов и где Трапезников проводит зиму вдвоем с радистом, Владимир Петрович поставил памятный камень «Казаку Курбату Иванову, первопроходцу к Байкалу». Сводил по случаю богатых иркутских парней на берлогу и потом, под рюмочку, попросил помочь с камнем. Те и прислали зимником красивый, тонн в семь-восемь, редкий какой-то гранит из Саян. Отшлифованный с одного боку и с надписью.

Веселый, крепкий батюшка, приезжавший святить камень, начал уже было, но вдруг уставился на семидесятилетнего Петровича, держащего большую икону:

— А ты сам-то крещен ли?

— Да нету… — Петрович смутился, но не очень, икону все равно некому было держать.

Но батюшка имел в виду другое. Он загнал Петровича, а с ним и еще одного егеря и какого-то мальчишку, они всегда под ногами вертятся, в ледяную реку и крестил. Батюшка этот погиб вскоре в Иркутске, в аварии, царствие небесное…

— Алло? — Голос жены прозвучал неожиданно и громко.

— Привет! — Ответил автоматически и, как всегда, сдержанно.

— Привет, Иван, ты чего не звонил? — Маша разговаривала так, словно Ефимов был где-то рядом. Будто они договорились созвониться через час.

— В каньоне был, не было связи… Как дела?

— Все нормально.

— Баба с дедой? Пацаны?

— Нормально.

— Я звоню с того места, где мы начинали… где нас вертолет высадил… — Сердце его колотилось лишнего, соскучился, видно, он прямо видел их сейчас на другой стороне речки, качающих лодку.

— Тебя плохо слышно…

Ефимов промолчал, не зная, что сказать.

— Плохо тебя слышу! — Голос у жены был все такой же. Будто и не уезжал Ефимов никуда.

— Да все нормально у меня, говорю… — ответил, ревнуя ее к той действительности, что ее окружала. Маша любила город, Иван — лес.

Может, его и правда плохо слышно, скорее всего так и было, но она даже о погоде не спросила. Не было у Машки к нему вопросов, а ему не захотелось навязываться со своей Леной. Или с их Леной? Да нет, со своей… Они недолго говорили.

Ефимов сложил антеннку телефона, сунул его в карман и стал спускаться к реке. Маша была в шести тысячах километров от него, но дело было не в этих тысячах… Людям невозможно понять друг друга — думал Иван, шагая вниз по своей же тропе в снегу — как-то так устроено… — он, впрочем, тут же понимал, что все справедливо устроено и понять друг друга можно. Только они с женой плохо пытались это сделать. Они просто эксплуатировали друг друга двадцать пять лет. И не то что не хотели понять — у них были другие задачи. Хлопотали о сытости, о здоровье, о веселье… И вот теперь они не очень знают друг друга. И кажется, не очень в этом нуждаются.

Он постоял, поглазел на то место, откуда они начали сплав два года назад, взял лодку в повод и пошел пешком по реке. Мелко было. Лодка цепляла дном, он скользил сапогами по камням. Никого вокруг не было и было Ефимову… хорошо!

…Иногда хочется согласиться со своим одиночеством. Принять его как правильное развитие жизни, просто набраться мужества и сказать себе: вот и все. Теперь все понятно и дальше надо одному… Может, и потосковать маленько, прощаясь с теми, кто будто бы был с тобой все эти годы, и уже не страшась ничего… с Божьей помощью в спокойную неизвестность одиночества.

Это трудно. Это почти невозможно.

Речка разбилась на две протоки. Ефимов пошел по правой, дугой обтекающей низкий галечный остров с мелкими кустиками. Остров был вытянутый, в самой широкой части, в двадцати метрах от берега торчали… оленьи рога. Иван присмотрелся. Под рогами был взгляд, а потом Иван увидел и всю морду. Изюбрь лежал и следил за Ефимовым, медленно поворачивая голову. Лодку нехорошо несло под «расческу» нагнувшегося над водой дерева, Иван стал отгребаться, и этого зверь не выдержал. Поднялся и спокойной рысью стал уходить в дальний конец острова. Он не понимал, кто там плывет, он вообще мог никогда не видеть человека. Перепрыгнув протоку, олень встал боком к Ивану. Могуч же он был, с большими, раскидистыми рогами.

На этой косе они ночевали с Машей и детьми. Кострище было засыпано снегом, Иван нашел его, расковырял. Время было обеденное, можно было сварить чего-нибудь. Он осмотрелся — открытая коса под дождем выглядела не очень — лучше где-нибудь посуше, — подумал, — под какой-нибудь большой елкой. Когда ты один — много места не надо.

Дождик прекратился, было пасмурно и тихо. Ефимов достал виски и плыл, по чуть-чуть попивая. Хорошо стало, не пьяно, а хорошо, тепло. Стоянок не наблюдалось, по берегам лежал мокрый снег. Скалы гляделись в воду, с елок, склонившихся над гладью, капали остатки дождя. Ефимов проникал взглядом в мокрый сумрак тайги, мысленно забирался вверх по распадку и оглядывал оттуда открывающиеся сопки. Вечерняя река была спокойна, будто думала о чем-то приятном и вечном. Хотелось плыть и плыть по этой осторожной тишине и нетронутости.

И не было никаких пятидесяти, или это было неважно, важнее было, что все это вечное и прекрасное было вокруг: небо, река, сопка с каменистой вершиной, этот напоенный осинником горьковатый вечерний воздух. И он сам был малой их частью и оттого пребывал в тихой растерянности. И опять бормотал Ему свою благодарность за все это прекрасное. Стесняясь, конечно, сразу за всех чувствуя непоправимую вину и Его прощение.

…Это был ровный, выглаженный водой и чистый, даже без кустов, остров. С левой стороны мелкая протока спокойно отделяла его от густого елового леса, с другой — ревел на разные голоса, отлетая от скал, бурный поток. Огромная гора поднималась прямо из реки, на ней ничего не росло, кроме травы. На вершине на фоне неба торчали красновато-серые скалки и молодые прозрачные сосенки.

С мысочка острова вниз по течению были видны три живописных поворота реки с темными ельниками по берегам. Сзади нависали высокие снежные горы, а на западе, как раз над Леной, сначала прорисовался голубой кусок, а потом ненадолго среди туч показалось солнце.

Вскоре были наколоты дрова, стояли палатка и тент, на веревке подсыхали куртка, носки, полотенце. Костер мокро трещал и разбрасывал искры. Было еще светло и полно времени, неторопливый супчик варился на огне, тучи резко потащило в стороны. Ефимов дожарил лук, выскреб его в котелок и вышел из-под тента оглядеться. Начало резко холодать, и небо сильно похорошело. Солнце, ушедшее за гору, отражалось красноватой и золотой каемкой по кучерявым краям туч. Крыша палатки забелела инеем.

В Москве, обдумывая этот сплав, Иван опасался, что может оказаться слишком на одного, что начнется тоска по людям, с кем он обычно все это делил. Этого не случилось. Одному было отлично. И его вечное желанье делиться избытком красоты оказалось простой человеческой слабостью, не имеющей ни хорошего, ни плохого смысла. Все его мысли и желания были ничтожны перед величием неба, гор, тайги и одиночества…

Он стоял, глядел на костер, на аккуратный лагерь, на тент, натянутый до барабанного гула. На тот самый тент, что утром кое-как болтался под дождем. Под ним только что не текло, но ему ничего… неплохо, то есть даже очень хорошо под ним было. В голову пришла их первая двенадцатиметровая квартирка на Таганке. Две кровати не помещались, и он сделал двухэтажную, наверху спал маленький, сказочно кудрявый Сашка.

Потом была трехкомнатная, потом четырех-, потом большой загородный дом, где они поселились вместе с родителями. Целая усадьба с гостевым домом и домом для прислуги. Три поколения вместе — мечтал Иван, когда строил… Этого оказалось не так просто добиться. Потому что разницы нет, криво стоит тент или прямо. Важнее — нужно ли это тем, для кого ты строишь. Понять, что им действительно нужно, — это было важнее. Может, и не дом совсем, а просто ты сам, твое настоящее внимание им нужно было. Но до этого уже руки не доходили…

…А другой попытки не предоставляют…

Заря гасла за гору, сумерки густели на глазах, краски снежных вершин и вечернего неба тускнели, как будто их затирали серым холодеющим воздухом. Расстояния стали непонятны, а звуки — загадочнее и резче.

Когда Ефимов забирался в палатку, она хрустела от мороза.

Неторопливо

Морозило, огонь осторожно лизал мелко колотые полешки и окоченевшие руки. Вода для кофе начала позванивать в котелке. Было пятое октября. Потихоньку начинался, оттаивал четвертый день на реке. Не верилось, что только три дня прошло… Иван грел руки в пламени, отклонялся от дыма, события этих дней слились в одно большое, размерами никак не трехдневное: вода, всякая-разная вода, дождь и снег, горы, тенты и костры, косы заснеженные, звери, тайга… столько вместилось. Время — штука непростая, все пространство этих дней было до отказа наполнено редкими чувствами.

Он допил кофе, спустился к воде, сполоснул кружку. От ясного утра легко было на душе, мысли прямо скакали, и вся эта бесполезная и радостная энергия должна была бы передаться рукам и ногам, но он ничего не делал, сидел на пенечке у костра, поглядывал на небо, ожидая солнца, и на огромный склон на другом берегу, где должны были появиться первые лучи, грел чай и сам грелся. Мороз бодрил и предлагал действовать, и он же не отпускал от тепла. Все вещи были в инее, в руки не возьмешь, что должно было гнуться — ломалось: палатка, миска с околевшим супом, даже камни примерзли друг к другу.

Солнце едва уловимо возникло на вершине горы, лесок и скалки сначала чуть сбрызнулись, но вскоре зазолотились. И это нежное цыплячье пятно разгорелось в рыжую курицу вершины, потом, захватывая соседние скалки, превратилось в пестрый куриный двор и поползло вниз, к нему. Иван прикинул, как быстро оно достигнет палатки, — это такая приятность, когда все становится теплым и мягким.

Иван собрался, подклеил лодку, доел суп из котелка. Еще раз чай попил. Вся эта заторможенность была от хорошего тихого настроения. Он больше на горы, на речку да на бездонное голубое небо таращился, чем собирался.

Выплыл в полдень, в одном свитере, даже и кепку снял, пекло приятно, лучисто пробивало воду, расцвечивая камни на дне, сушило по берегам траву, то тут, то там возникали прибрежные лужайки, и ему хотелось причалить, запалить костерок и варить чай неторопливо. Но и плыть тоже хотелось, караулить какого-нибудь растяпу лося, или изюбря, или мишку. Он улыбался и качал головой на тихую, млеющую на солнце тайгу. На себя самого — одинокого. Не могло вроде быть хорошо одному, но было…

Есть вопросы, на которые не стоит искать ответы, получил такую вот чокнутую душу, так и радуйся. А нет рядом никого, кто такой же чокнутый, — радуйся, что дали сил управиться одному. Так уж, видно…

Лодка плыла сама собой по глади гладкой и прекрасной… по небу, почти голубому на этой глади, по белым облакам плыла, по вершинам острых елок. В отражениях этих елок речка была глубокой и зеленой.

Как не любить было это последнее осеннее солнце и облетающие лиственницы под ним, ручей, ледяным водопадиком булькотящий в речку, строгие таежные тени на белых северных склонах; или другие полдневные покати, сухие и теплые, где лежит теперь зверье и тоже греется и смотрит на блистающую под солнцем гладь и на Ефимова… А он просто плыл по осенней речке, делал хорошо известную ему работу, и, казалось, не было в этом ничего особенного, а душа скакала и радовалась.

Впереди показалось рыбное место, всякий рыбак остановился бы — островок разделял русло надвое. Иван причалил. Основная протока у дальнего берега была глубока и нетороплива, к ней клонились кусты и деревья. Иван вспомнил, что на самом первом сплаве речка шла чуть иначе, левый берег еще не был заросшим и рыбачили с той стороны. Тогда они поймали штук шесть или восемь больших ленков. У них с собой был эмалированный бак литров на пятьдесят, времена были несытые, коммунистические, и они солили рыбу домой. Последний же раз, с детьми, ничего этого уже не было, и Ефимову запрещали ловить больше, чем они могли съесть, что и правильно, конечно.

Со второго заброса взял некрупный ленок, Иван вытащил, полюбовался, положил его в лодку и, вспомнив, как протестовало его семейство против излишеств, не стал больше забрасывать. Просто посидел на теплом борту лодки. О них подумал, глядя на плывущую мимо воду. Два года назад тут, на дне, лежала елка, теперь ее не было, унесло, видно, большой водой. Он не помнил две трети того, чему его учили на филфаке, а речки помнил хорошо. Иногда ему казалось, что может восстановить в мельчайших деталях все тридцать с чем-то речек, что проплыл за годы.

Речка стала затихать, пошла неторопливыми, задумчивыми плесами. Солнце уже цеплялось за сопки, иногда тонуло в них наполовину или совсем, но после двух-трех поворотов реки снова обнаруживалось на небосклоне над острыми вершинами елок. Лодку несло ровно, даже не крутило, он положил весло и смотрел… смотрел. Вода всхлипывала по бортам, тянуло мокрыми мхами и травами с берегов, тайгой. Не было никакого Ефимова. Совсем не было. Только темная вечерняя речка, елки, прозрачные и красноватые в закатных лучах, блестящие паутины меж них, небо, лодка… Ивана не было. Это были совсем другие отношения с миром.

Одиночество, как и молчание — шикарное дело. Научиться бы выдерживать…

Остановился Ефимов, когда уже сильно завечерело. Берег был просторный, ровно выложенный некрупными камнями. Тепло, коса сухая, Иван снял сапоги и куртку. Пока возился с палаткой и дровами, стемнело.

Поставил сковородку на таганок, ленка порезал. Вечер был хорош. Лена негромко поплескивалась в темноте.

Ивану было двенадцать лет, когда он в первый раз ночевал один. Это было на Волге, на острове. Он все сделал так, как бывало у них с отцом: сварил уху, поел, чаю напился с пряниками, постелил телогрейку у костра, другой накрылся. Он все-таки опасался чего-то — весла вынул из лодки, положил рядом и топор под руку. Проснулся среди ночи, погода испортилась, штормило, со всех сторон на него недобро смотрели гигантские спруты, ночные чудовища, он лежал не шелохнувшись, ветер налетал сильными порывами, гнул деревья и кусты. Казалось, чудовища вот-вот найдут его. Он сжал топор, скинул телогрейку и шагнул им навстречу. Цепенея от ужаса — топор не держался в руках, — ударил, потом еще и еще ударил, щепки летели, это были высоко вымытые водой корни спиленных когда-то тополей. Пеньки — как огромные головы спрутов, а корни — они были выше Ваньки, как лапы. Нарубившись, он разжег из этих чудищ огонь, успокоился и уснул. С тех пор он более или менее спокойно ночевал один, но случай тот, сам шаг навстречу своему страху, не раз потом повторялся в жизни. Куда в более неприятных ситуациях. Может, и на Лену Ефимов рванул по той же причине. Почувствовал слабину перед этими длинными ночами, перед одиночеством, вообще перед чем-то неясным, наступающим в жизни — и айда…

Куски рыбы шкварчали на всю тайгу, стреляли маслом и загибались вокруг толстой шкуры, Иван перевернул их, отодвинул разгоревшиеся дрова, убавляя огонь. Пошел проверить палатку. Она хорошо подсохла, была хрусткая и шершавая от мороза.

Ленок оказался резиновым и невкусным. Иван выдавил майонез, помогло мало, у него еще лежало четыре свежих ленка, он вяло жевал и думал, что с ними делать. Жарить они были не очень, пустить на сагудай — он не помнил, чтобы они делали сагудай из ленков. Надо позвонить Борьке, — подумал, — Борька обычно сагудай делал.

Ленок всегда шел у них вторым сортом. Хариус был намного лучше, а еще ценнее — голец, кижуч, нерка, чир, или омуль, или таймень, наконец — в разных речках разная рыба жила. Но иногда ленок выручал. Однажды — на Дальнем Востоке дело было — они стряпали пельмени из ленков. Без мясорубки: давили тушки обтесанными тупыми палками, потом лепили тесто. У Мишки лучше всего получалось, он скульптор, потом, наверное, у Коли Барсукова, потому что он считает себя хорошим поваром, и у него в тот день был день рождения, Ефимов с Андрюхой были на последнем месте. Что за вкус получился у тех пельменей — Ефимов не помнил, конечно. Помнил только прокуренные Мишкины пальцы, под внимательное кряхтенье хозяина любовно лепящие тесто. Мишке это нравилось. Даже очки нацепил.

Разговоры о еде занимают куда больше времени, чем о красоте, например, или о смысле жизни. Еда для людей важнее. Пару лет назад на Байкале — есть там, кстати, совсем не хотелось — сидели Ефимов с Мишкой на бревнышке и размышляли, что красота имеет свойство напитывать человека сама по себе. Не хуже, чем еда. Даже и лучше, — уверенно уточнил тогда Мишка.

Мишка редко в тайге бывает. Раз в десять лет. Ему шестьдесят, он бодр, здоров, уверяет, что время это для скульпторов самое боевое, и вкалывает целыми днями в своей громадной мастерской.

У реки разнообразное пение, Ефимов высовывался из теплого спальника и засыпающим ночным ухом слушал — чего там только не было: глухой перестук камней по дну, переливы разные, и вдруг все стихнет, как исчезнет… но вот снова всхлипы и кувырки струй и бог знает что еще. Спокойно и вечно течет себе. Ефимов слушал и ощущал полную невозможность понять что-то в этом потрясающем мироустройстве. Кому нужны эти ночные звуки? Зачем они звучат? Для меня?

Он пытался смотреть на себя, лежащего сейчас в палатке среди тайги, глазами других людей и думал, что его скорее всего не понимают и никогда не поймут с этим одиночным сплавом и даже наверняка жалеют, предполагая какой-то серьезный разлад в его жизни. Одного они никогда не смогут понять: опасность, о которой так все пекутся, — пустяковая плата. Здесь и один он чувствовал то, чего невозможно было понять иначе.

Например, то, что он совсем не был здесь одиноким. Кто-то, любящий и спокойный, почти всегда был рядом. Как отец в детстве.

Покой

В палатке было влажно. Вставать не хотелось. Иван послушал, что делается снаружи. Тихо было, Лена шумела глухо, ворон стелил над тайгой неторопливое горловое ро… — ро…- ро… Увидел, видно, потроха рыбьи на берегу. Есть и Ивану хотелось. Он выполз в предбанник, высунулся наружу. Тепло и тихо было от тумана. Его седая пелена уже приподнялась от зеленой поверхности реки, но еще скрывала своей сединой лес на другом берегу, резко пахло речной сыростью и погасшим костром. Ефимов начал было подниматься, но замер, услышав ясные всплески.

Через речку шла лосиха. Поглядывала на лодку, тихо застывшую на берегу, на палатку, чуть закрытую кустиками. Неглубокая вода ей никак не докучала, и она переходила на его берег, слегка забирая от лагеря вверх по течению. Аккуратно ставила ноги, принюхивалась к воде, будто разглядывала дно. На середине лосиха остановилась и повернула губастую голову назад.

Из тальников торчала еще одна такая же мягкая вислогубая морда. Большой уже, почти с мамашу, лосенок, беспрестанно настраивая уши в разные стороны, осторожно шагнул в реку. Постоял, смешно вскидывая голову, как будто не мог выбрать, что нюхать — воздух или воду, и вдруг бодро и шумно, оскальзываясь и высоко задирая колени-ходули, зашагал к мамке. Двинулась и сохатиха. Они перебрели речку, зашли в кусты, лосенок тут же потянулся вверх к вкусным веткам. Иван нашарил кепку и безрукавку, надел тихо, высунулся снова… среди реки стоял сохатый. Большой, горбатый, почти черный, с белыми чулками выше колен. Он смотрел вверх по реке, потом повернул голову на лагерь. Рога были тяжелые и широкие, со множеством мелких отростков по краям. Палатка и особенно лодка на берегу были ему неизвестны и настораживали.

Это была редкая ситуация. Быки и коровы с телятами обычно живут порознь. Но теперь, в конце гона, самец, успокоившись уже, просто бродил за матухой. Бык перешел реку и исчез в кустах. Теленок стоял возле матери, как будто прижавшись к ней. Для людских детенышей матери, видно, тоже важнее, чем отцы, — подумал Ефимов.

Пока Ефимов умывался и заваривал чай, солнце обозначилось сначала просто чуть понятным пятном, потом от этого пятна пошло тепло, а вскоре и вовсе растащило туман. Палатка быстро подсыхала, он вынул из нее все и разложил на солнце.

Рябчик опять залился на этом уже берегу, там, где лоси зашли в лес. Иван ответил в рябчиный пищик. Они все утро так разговаривали. Рябчик — занятная курочка. Аккуратно одетая, рябенькая, с хохолком. И вкусная. Иван взял ружье, сунул в карман патроны с мелкой дробью и пошел в лес. Прошел опушку, остановился и поманил.

Тихо-тихо в лесу. Туманно. Какие-то мелкие щелчки слышны, листья слетают, роса, посверкивая, висит на хвое и ветках и капает слышно. Ветерок доносит от реки запах обсыхающих водяных мхов и камней, еще чего-то свежего и утреннего, сильно пахнет прелым осинником и даже, кажется Ефимову, откуда-то сладковато тянет изюбрем…

Рябчик засвистел тонко и ровно, потом выдал нежную трельку и закончил коротким свистом-вопросом: ты где? Или, может, ты кто?

Ефимов пошел прямо на свист. Надо было спугнуть. Рябчик срывается шумно, летит недалеко быстро и вертко меж деревьев. Садится и застывает. Шагов на двадцать подпускает. Иван уже подошел под свистуна, но тот застыл крепко. Над Ефимовым уходили в небо красно-желтые стволы корабельных сосен, просторно было, и рябчик наверняка его видел. Иван внимательно рассматривал деревья, понимая, что это ничего не даст, что рябчик ни за что уже не выдаст себя. Все было бесполезно, птица оказалась умнее, и Ефимов пошел к речке.