Люди среди людей. Сборник рассказов

– То есть как? Куда? Зачем? – очнувшись, закудахтал Фанис, сбиваясь, не понимая, как могло случиться, что они вдруг заговорили об этом.

Аида отвела глаза, едва слышно вздохнула и проговорила, снова ясно и прямо глянув на мужа:

– У меня… появился в жизни человек. И я ухожу к нему. Прости.

– Как же так? – Оцепенение, непонимание и изумление сменились тяжкой, душной обидой. – Вот так у тебя все просто, да? И ты своему мужу свободно заявляешь про своего любовника?! «Человек» у нее, видите ли! А я что, не человек? Да ты…

– Перестань, пожалуйста. Не кричи! – остановила его она.

Фанис растерянно замолчал. Он видел: по какой-то причине жена ни капельки не чувствует себя виноватой за измену, за свою неслыханную подлость.

– Прежде чем начнешь меня обзывать, выслушай. Нет никакого любовника. Можешь не беспокоиться: никто в тебя пальцем не тычет, рогоносцем за глаза не зовет. Я тебе за все годы ни разу не изменила. Хотя про твои шашни с Таней Маловой знала.

Фанис от неожиданности разинул рот. Лицо жарко запылало, словно на него плеснули что-то горячее. Он был уверен, что Аида ни сном, ни духом – и оттого укол оказался в сто раз чувствительнее. Два года назад у него приключился служебный роман. Так, забава. Таточка (ее все так звали) тоже воспринимала их необременительную связь как приятное разнообразие. Характер такой – легкий. Встречались несколько месяцев, потом спокойно разошлись. Теперь в коридорах пересекались, здоровались, как ни в чем не бывало. Фанис знал, что после него в Таточкиной постели еще главный инженер побывал, а теперь она с начальником финансового отдела встречается. Подвижная девушка.

– Адик, я… – начал было Фанис, но она усталым жестом прервала его попытки объясниться:

– Оставь. Не нужно этого.

– Нужно! – неожиданно заупрямился он. – Нужно!

Фанис нервничал и не мог заставить себя не дергаться. Как смеет она так держаться?! Как даются ей эти плавные жесты, этот невозмутимый, чистый взгляд? Она, она должна сейчас психовать, плакать, смотреть пристыжено, низко склонять голову! Отчего же сидит королевой? Смотрит, как на глупую назойливую муху? Фанис заметался по кухне, снова подскочил к плите, зачем-то глянул вглубь пустой кастрюли, со звоном швырнул крышку на место, скрестил руки на груди, уселся напротив жены. Внезапно он понял, кого она ему напоминает.

У соседа, Вальки Ломакина, на стене висит картина – огромная, в нарядной раме. Ездили с женой куда-то за бугор и приобрели Мадонну с младенцем. Вытянутые к вискам миндалевидные, напоенные печалью глаза, высокий лоб, прозрачная кожа, скорбная складка возле рта – одухотворенное, неземное, нездешнее лицо. И не лицо, а лик.

«Если бы не хромота, ни за что не была бы моей». Эта правда вдруг со всей ясностью открылась Фанису, и он не успел защититься от нее, отогнать от прочь себя.

– Я тебя любил! – выкрикнул он. – Всегда! Даже если и было… Ну, было и было. И прошло. Бывает такое? У всех бывает! Ты и сама поняла, что это так… игрушки. Потому и смолчала, так?

Аида усмехнулась и не ответила.

– Та-а-ак! – сказал за нее Фанис, и собственный голос показался ему тонким и жалостным. – Мы с тобой хорошо жили! Я – все в дом. Не пью, получаю прилично, не попрекал тебя никогда, хотя… сама знаешь…

– Знаю, – произнесла она и опять усмехнулась непонятной своей усмешкой. Крошечная морщинка тенью пролегла между бровей.

… На прошлой неделе они принимали гостей: приехала из Елабуги старшая сестра Фаниса с мужем. Поздно вечером Аида тихонько вышла на темную кухню: вспомнила, что забыла убрать в холодильник мясо по-французски. Фанис с Розой курили на балконе, увлеченно беседовали о чем-то и не заметили ее появления. Услышав свое имя, Аида застыла со сковородой в руках. Роза мягким сочувствующим голоском рассуждала о нелегкой Фанисовой доле: легко ли постоянно ловить косые взгляды, муж должен гордиться женой, а не стесняться ее. Да и детей у них нет – а ведь сколько уж живут. Не иначе с Аидой и «по-женски» не все в порядке!.. Фанис молчал. Аида стояла и ждала, что же он ответит – ждала так, будто от его ответа зависела вся ее жизнь. Фанис горестно вздохнул и печально произнес, что вынужден терпеть, раз взял на себя ответственность, и что у каждого свой крест. Он продолжал говорить еще какие-то слова в том же духе, но это было уже совсем не важно. Аида бесшумно поставила сковороду обратно на стол и вышла из кухни…

Фанис ничего не заметил, он несся дальше. Схватил из салфетницы клетчатую бумажную салфетку и принялся истово сворачивать.

– Вот видишь, жили мы (загнул уголок), можно сказать, на зависть. А теперь ты берешь и (загнул второй) портишь. Ты, может, отомстить мне решила? Проверить, как я отреагирую? Угадал? – он помахал перед Аидиным лицом свернутым маленьким треугольничком, скомкал его и бросил в раковину. Не попал. Бумажный клубок отскочил и упал на пол.

Она спокойно следила за его манипуляциями. Чуть приподняла брови и ответила:

– Что за ерунда. Никакая это не проверка. И мстить я не собираюсь. Не за что. Не так уж сильно я тогда страдала, чтобы два года заряд в себе носить и выстрелить.

– Что это значит – «не сильно страдала»? – ошарашено спросил Фанис.

Хотя ясно понимал, что именно. Знал, что речи нет о мести и проверках. Но все равно порол какую-то чушь – заваливал, забрасывал неизбежное словами. Как будто можно было похоронить под ними, спрятать то, что его ждало.

– Ладно, но… Я же тебя любил… Люблю то есть… – Это прозвучало по-детски, и Фанису стало неловко: зачем он цепляется за жену? Захотелось сказать что-то резкое, грубое, обидное. Задеть ее, чтобы тоже покраснела, смутилась, занервничала, а может, и заплакала. Но вместо этого он потерянно произнес:

– Раз ты говоришь, что любовника нет, зачем тогда…

– Любовника нет, – подтвердила она, глядя на него не то с сочувствием, не то с досадой, – мы друг до друга пальцем не дотронулись. И поговорили… о нас… всего один раз. Вчера.

– Вчера! Нет, вы видели? Вчера! А сегодня она решила меня бросить! – с глупым, неуместным ехидством выговорил Фанис. – Ты, знаешь ли, или полная дура, или меня дурачишь, или уж я не знаю!

– Конечно, не знаешь. Только это ничего не меняет. Все равно ничего у нас с тобой больше не будет.

Окончательность, бесповоротность этой фразы заставила его снова ринуться в атаку. Он всегда так: чем сильнее его старались отбросить, тем крепче цеплялся. В учебе и работе это помогало, называлось упорством, целеустремленностью.

– Кто он такой? Этот твой «человек»? – громко и сварливо спросил Фанис.

– Врач. Хирург из нашего отделения, – коротко ответила Аида.

– Ага! Коллега, значит! Стало быть, завели слу…– он хотел было пройтись насчет служебно-романтических отношений, но вовремя вспомнил про Таточку и осекся. Кашлянул и договорил: – И что? Давно это у вас началось?

Она сделала вид, что не заметила заминки.

– Я уже объяснила, ничего не «начиналось». Работали вместе четыре года. А вчера он подошел и сказал, что ему предложили место в одной клинике, в Тюмени. Спросил, не поеду ли я с ним. В качестве его жены.

– Вот борзота! А ничего, что ты замужем? Он что, не знал?

– Знал, конечно. Поэтому и не подходил раньше. Сказал, если ему не на что надеяться, уедет. – Ее лицо слегка порозовело.

– И вот ты… – задохнулся от негодования Фанис, – после одного только разговора…. Пальчиком поманили, и ты, как шалава последняя, побежала? Декабристкой себя возомнила?

Она пристально, тяжело посмотрела на него и сказала, медленно роняя слова:

– Не надо этого, Фанис. Прошу тебя. Ты пойми, даже если у нас с ним ничего не выйдет… Не смогу я с тобой больше…

– Не сможет она! – его внезапно прорвало. – А вот я с тобой как-то мог! Мне все кругом говорили, мать предупреждала: не женись! Зачем она тебе – больная? Многим ты нужна была? А я взял тебя! Пожалел! Против матери пошел! И вот она, благодарность!

Аида еще сильнее побледнела, закаменела лицом. «Сейчас заплачет!» – со злой радостью подумал Фанис. Но ошибся. Она не заплакала. Посидела так несколько мгновений, а потом сказала:

– Ты прав, мало кто на такой, как я, женился бы. Только знаешь что? Ты ни на день не давал мне забыть о своем благородстве и моем…изъяне. Не меня любил, а свой подвиг, самоотверженность свою! Так сильно любил, что мне порой до смерти тошно было!

– Как ты… Я же… я делал вид, что ничего особенного…

– Точнее не скажешь, – перебила она, – ты делал вид. А он в самом деле не замечает.

– Такое не заметишь,– пробурчал Фанис.

– Зачем уж так-то опускаться? – укоризненно сказала Аида.

– Ты зато сильно поднялась!

Он отчетливо понял: Аида уйдет. Еще немного – и исчезнет навсегда из его жизни. Формальности не помешают: они не расписаны. Сошлись и все. Он знал, что они, скорее всего, больше не увидятся, и не мог по-хорошему отпустить ее. Было страшно остаться одному, и хотелось наказать ее за это, поскорее вылить из себя то, что клокотало в нем мутной жижей.

– Да я сам давно собирался тебя вышвырнуть отсюда, только совести не хватало! Куда, думаю, денется, инвалидка? Вот и терпел! Почему, думаешь, я с тобой отдыхать не ездил? И не ходили мы никуда? Стыдно было! Приятно, что ли, по улице идти, когда все оглядываются? Шепчутся за спиной?

Это была неправда, не ездили и не ходили потому, что ему всегда было жалко впустую тратить деньги, но в данную минуту это не имело значения.

– Вот ты считаешь, это у вас надолго! Вот тебе, видала? – Он размашистым жестом сунул ей в лицо сложенные кукишем толстые пальцы. Аида отшатнулась. Фанису стало легче, когда он увидел испуг и боль в ее глазах. – Пускай разок пройдется с тобой – в театр или еще куда! Попробует! Тогда и скажешь, замечает или нет! Пусть попробует, поживет с уродкой!

После он еще долго говорил что-то, выхаркивал горькие, жалящие слова и видел, что больше уже ничем не может задеть Аиду. Все равно как собака на короткой цепи лает, захлебывается слюной, бросается вперед, задыхаясь от беспомощной злобы. Может, и страшно, да только не обидно.

Опомнился, когда услышал хлопок: закрылась входная дверь. Не нарочито, не со страстью и гневом, а просто – мягко защелкнулся английский замок, и они очутились по разные стороны.

Фанису показалось, что больше он ничего никогда не сумеет проговорить – внутри словно высохло. Однако зазвонил телефон, и он послушно дернулся в сторону аппарата, снял трубку, бросил свое всегдашнее:

– Але, слушаю!

Звонила мать. Напоминала, что пора съездить к тетке, долго и обстоятельно говорила что-то про необходимость установить счетчики на воду, произносила еще какие-то, несомненно, правильные и практичные вещи. Он терпеливо внимал, но слова матери словно произносились ею в другом звуковом диапазоне и не были доступны его слуху. Правая рука затекла, и он переложил трубку в левую.

– … тебе говорю? Слышишь или нет? Я с кем разговариваю? Фанис? – прорвался сквозь неведомые преграды материнский голос.

– Аида от меня ушла, – почти прошептал он, неожиданно для себя облекая в слова мысль, которая билась и билась изнутри о его черепную коробку, вызывая тупую, вязкую боль.

Сказал – и опустил трубку, разразившуюся воплями и стенаниями, на стеклянный телефонный столик. Знал, что скажет мать – он и сам говорил все это какое-то время назад. Вышел на балкон и тяжело облокотился на низкую ажурную решетку. «Может, прыгнуть?» Мысль была идиотская: квартира находилась на втором этаже. Если он и сиганет, то, скорее всего, просто переломает ноги. Станет хромать, как Аида. Издевательство какое-то. Фарс.

Фанис впервые пожалел, что живет так низко, так близко к земле. Стоило бы прыгнуть, но слишком коротким окажется полет. Не хватит времени, чтобы испугаться и в страхе позабыть нелепую ситуацию, тягостный, бездарный финал. Сердце не успеет разорваться, и вся эта муть так и застрянет в нем, темным пластом ляжет на самое дно.

Он стоял, вцепившись в перила, и напряженно смотрел перед собой. Во дворе чинно сидели на лавках бабушки-пенсионерки, играли на детской площадке дети: качались на качелях, возились в песочнице, скатывались с ярких пластиковых горок. Маленький мальчик в красной панамке и коротких джинсовых штанишках подкидывал ввысь полосатый мяч и силился его поймать. Упрямый мяч не давался в руки, падал на землю, катился прочь. Малыш бежал за ним, догонял, сжимал пухлыми ручонками и снова бросал и бросал…

Может, у Аиды с этим ее «человеком», преломившим их жизнь, тоже будут дети, подумалось Фанису. Как-то странно подумалось: тихо, без гнева. Глазам стало горячо, и все вокруг помутнело, сделалось расплывчатым и туманным.

– Улым! Фанис! Ты что делаешь, улым! Убьешься! – надрывно закричала какая-то женщина.

Фанис вздрогнул и увидел, что по двору, размахивая руками, бежит мать. Она жила неподалеку и, видимо, прибежала на помощь. Большое тело ее колыхалось, волосы растрепались, лицо покраснело, юбка съехала набок. Грузная, одышливая, она с трудом переводила дыхание, но не сбавляла шага, не желала останавливаться.

Сейчас добежит до подъезда, взберется по лестнице, откроет дверь своим ключом, топая, как боевой слон, ворвется в комнату и примется голосить «а ведь я тебе говорила!» и «я знала, что этим все и кончится». Потом ринется к аптечке, начнет рыться в ней, судорожно перебирая обильно окольцованными пальцами тюбики, пузырьки и флаконы, накапает себе пахучих «успокоительных» капель. Потом усядется рядом со стаканом в руке, станет рыдать и убеждать своего «улымчика» как ему повезло, что вовремя избавился от «этой шайтанки»…

– Нельзя там стоять! Упадешь! – не унималась мать и почему-то вдруг свернула на детскую площадку.

Фанис удивленно моргнул и тут, наконец, заметил, что полная женщина – вовсе не его мать. Она подскочила к горке, на вершине которой стоял карапуз в зеленой панамке, и попыталась стащить ребенка вниз. Тот брыкался и возмущенно вопил, крепко вцепившись в перильца.

Фанису внезапно тоже захотелось закричать, заорать на весь двор, на весь мир – огромный мир, которому нет никакого дела до его перевернутой жизни. Но сил хватило только слабо махнуть рукой, повернуться спиной к лету, двору, небу, детям на площадке и скрыться в пустой квартире.

Мама

Соня стояла на автобусной остановке и тряслась от холода под огромным желто-синим зонтом. Ее рабочий день закончился в восемь вечера: пришлось переделывать отчет. Обиднее всего, что отчет был вполне сносный. По крайней мере, не хуже, чем все предыдущие. Но начальница отдела поругалась с мужем и пребывала в отвратительном настроении. А тут Сонины бумажки под руку подвернулись. Вот она и отвела душу.

А ведь именно сегодня сердить начальницу было никак нельзя: Соня собиралась попросить у нее разрешения уйти завтра после обеда. Отпрашивалась она лишь в самых крайних случаях, никогда не брала больничный – боялась потерять работу. Сейчас как раз такой случай, но как обратишься с просьбой, если начальство тобой недовольно? Короче говоря, так и не рискнула подойти и поговорить.

Трудилась Соня в плановом отделе судебного управления и всем сердцем ненавидела свою работу. Управление представляло собой унылое учреждение с невнятными задачами и раздутым штатом. Работали здесь в основном дамы предпенсионного возраста да вчерашние студенты, которых привлекал статус госслужащего и соцпакет. Соня и сама пришла сюда после юрфака, хотела набраться опыта в околоюридическом учреждении, да так и застряла. На семнадцать лет. Подумать только – семнадцать лет! Целая жизнь! Жизнь, заполненная бессмысленными отчетами, сметами, графиками, совещаниями и сплетнями коллег…

Покончив, наконец, с отчетом, Соня выбежала на улицу и увидела, что ее автобус отходит от остановки. Она зачем-то бросилась вдогонку, споткнулась и едва не упала. Когда проезжавшая мимо машина окатила ее грязной дождевой водой, Соня не удивилась и почти не расстроилась: разве могло быть иначе?

Ужасный, ужасный день, поскорее бы он закончился. Она близоруко щурилась, вглядываясь в номера подъезжающих автобусов, и переминалась с ноги на ногу без особой надежды согреться. Мама всю ночь капризничала, не давала спать, а утром, когда дочь попыталась ее накормить, сердито замычала, толкнула Соню под руку, и та опрокинула полную тарелку жидкой овсяной каши. Соня не выдержала, накричала на мать, обозвала неблагодарной эгоисткой и еще некоторыми нехорошими словами. Стыдно, гадко. На душе весь день скребло и царапало.

Соня не могла не признаться себе, что в последнее время стала все чаще срываться. Мама, понятное дело, больной человек, два инсульта перенесла, не встает с постели, ничего не соображает. Ее пожалеть надо. Соня и жалела, и все, что необходимо, делала, но она ведь не железная! «Дальше так продолжаться не может!» – то и дело вертелось в голове. Соня старалась отбросить эту мысль на дно сознания, но она упорно всплывала, карабкалась наверх.

В следующий автобус она тоже не попала. Не сумела влезть: к дверям устремилась такая толпа, что ей сделалось страшно. Озверевшие от холода и долгого ожидания люди пихались и толкались локтями, продвигаясь внутрь, а Соня стояла поодаль и старалась убедить себя, что скоро приедет еще один автобус.

На самом деле надежды на это оставалось мало: час слишком поздний. «Надо было на метро, – тоскливо подумала Соня, – чего сразу не пошла?» Поколебавшись пару минут – очень уж не хотелось плестись по такой погоде несколько кварталов, да к тому же еще идти через темный мокрый сквер – она решительно направилась в сторону станции метро. Хорошо хоть холод уже почти не чувствуется: пробрался глубоко внутрь, угнездился в костях, растворился, стал частью ее существа.

Она шагала быстро, и вскоре добралась до ограды сквера. Сквер довольно большой: четыре длинные аллеи, окаймленные деревьями и кустарниками; скамейки, качели, горки, а в центре – скульптура Атланта с земным шаром на плечах. Гипсовый Атлант на редкость уродлив и несуразен: коротконогий, короткорукий, с широкой спиной и нелепой маленькой головкой на бычьей шее. Сейчас он призрачно маячил белым пятном где-то впереди.

Летом и весной, в хорошую погоду, Соня любила бывать здесь и часто захаживала в обеденный перерыв, присаживалась на лавочку – посидеть, подумать, полакомиться мороженым. Мимо проносились мальчишки на велосипедах, важно расхаживали молодые мамочки с колясками, жмурились на солнышко пенсионеры… Однако сейчас в сквере мрачно и безлюдно. Дети, мамы, старики давно дома. Соня крепче сжала зонт и двинулась вперед.

Все произошло, когда она почти дошла до статуи Атланта. Кто-то высокий, сильный и стремительный беззвучно кинулся на нее и грубым рывком выдернул из рук сумку. А потом, не дав опомниться, так же бесшумно и быстро растаял в темноте. И снова – пустой осенний сквер, тьма, несмолкающий шорох дождя. Соня не успела ни испугаться, ни позвать на помощь, ни оказать хоть какого-то сопротивления. Она стояла посреди сквера, оглушенная, растерянная, и не могла сообразить, что же теперь делать.

Внезапно налетел резкий порыв ветра, тонкие спицы зонта не выдержали, и их вывернуло наружу. Ветер, словно злое живое существо, принялся яростно рвать зонтик из Сониных рук, и она судорожно вцепилась в него, силясь удержать и одновременно стараясь поправить спицы. Но ничего не получалось, вдобавок одна спица переломилась пополам, и теперь зонтик висел раненой птицей с перебитыми крыльями. Дождь, словно издеваясь, припустил сильнее, холодные капли заливались за воротник, и Соня вновь задрожала от холода. Устав сражаться с зонтом, она в отчаянии швырнула его прочь и запоздало крикнула:

– Помогите! Кто-нибудь!

Конечно, никто не отозвался. Да если бы и проходил человек мимо, чем он мог бы помочь ей? Разве что взять под свой зонтик. Грабитель-то уже скрылся.

Соня настолько измучилась и устала, настолько подкосил ее сегодняшний бестолковый и трудный день, что не осталось сил ни плакать, ни горевать. Между тем ситуация была аховая: в старой, с рваной подкладкой и потертыми боками сумке, которую давным-давно следовало выбросить, лежали ключи от квартиры!..

Больше ничего ценного внутри не имелось: таблетки, пудра и помада в косметичке, расческа, аккуратно свернутый целлофановый пакет, чехол от зонта, кошелек из коричневого кожзаменителя. В кошельке, разбросанные по отделениям, притаились сто шестьдесят пять рублей. Сотовый и транспортная карта, к счастью, лежали в кармане пальто. Впору тревожиться, что разозленный, разочарованный убогим уловом грабитель вернется и расправится с хозяйкой сумки.

Она поглубже засунула руки в карманы и побрела к выходу из сквера. Домой сейчас не попасть, придется сначала зайти к Максиму. Хорошо еще, что у него есть дубликаты ключей, и живет он в десяти минутах ходьбы отсюда.

Разумеется, запасная связка имеется у соседки, тети Кати. Тетя Катя – спасительница, палочка-выручалочка, подарок судьбы. Когда Соня на работе, она присматривает за мамой: заходит проведать, кормит обедом – делает все, что потребуется. И берет с Сони по-божески. Как бы она обходилась без тети Кати – уму непостижимо. Нанимать сиделку – нереально. Соне не по карману. И работу не бросишь: жить на что-то нужно.

По закону подлости, именно сегодня бессменная тетя Катя позвонила и предупредила, что срочно уезжает к дочери в Зеленодольск. Сообщила, что покормила маму обедом, и отбыла. Вернется послезавтра, в субботу. Поэтому Соня и собиралась отпроситься у Зои Викторовны: мать ведь без присмотра на целый день не оставишь. В итоге и с начальницей не поговорила, и без ключей осталась…

Соня поежилась, представляя, что скажет Максим, когда увидит ее на пороге. Если бы не безвыходное положение, она и не подумала бы рассказывать ему про ограбление: знала, что Макс ужасно рассердится, станет упрекать за глупость и опрометчивость. Сам-то он человек серьезный и осмотрительный, продумывает каждую мелочь. С ним точно ничего подобного не могло бы случиться.

Познакомились они в прошлом году в этом самом сквере, и Соня до сих пор не привыкла к мысли, что в будущем может выйти замуж за такого мужчину. И вообще не помышляла, что у нее, в ее-то возрасте, да с больной матерью на руках, могут завязаться отношения. Соня тушевалась в присутствии Максима, понимала, что проигрывает на его фоне. Порой ей казалось, что он стыдится ее неловкости, неумения с шиком одеваться и раскованно держаться на людях. С другой стороны, Соня чувствовала, что Макс нуждается в ней. И это главное.

… Спустя некоторое время она уже сидела в кресле, крепко сжимая в руке связку ключей. Их острые грани больно врезались в ладонь, и это отвлекало, помогало сдерживаться. Максим, как Соня и предвидела, отчитывал ее, словно двоечницу, и голос его все повышался и повышался.

– Мало того, что ты как полная дура торчишь на остановке, хотя ежу понятно, что в автобус в такое время не сядешь, так еще и через сквер поперлась! Это же верх идиотизма! Даже для тебя! Неужели нельзя было сообразить, что лучше обойти! Потратить чуть больше времени, зато…

– Масик, я просто очень… – решилась перебить Максима Соня.

– Я тебе миллион раз повторял: не смей называть меня этой кошачьей кличкой! – раздраженно рявкнул он. – Когда ты, в конце концов, научишься запоминать, что тебе говорят!

– Извини, пожалуйста, вырвалось, – торопливо проговорила Соня и еще сильнее сжала в руках ключи.