Новые друзья

Новые друзья

Лето уходило. Оно уходило утром, уходило каждую минуту, целое, нераздельное, с своим жарким солнцем, короткими ночами, знойным, пустынным небом, — уносило свои ароматы и цвета, а маленькая едва рождённая осень уже хмурила отвоёванное небо густыми дождевыми тучами. Лето уходило, и со всех сторон и отовсюду, казалось, слышалось долго и печально "прощай, прощай!" То прощалось солнце и заглядывало во все уголки большого двора, горы, — и похолодевшие лучи его жадно целовались с землёй и поникшей травой; — то прощались озабоченные птицы, стаями сидевшие на телеграфных проволоках, на крышах домов, в садах и хлопотливо кричали о предстоящем долгом пути; — то прощались бабочки и кузнечики, ежедневно умиравшие, и лягушки, прячась под большими камнями; — то прощались дикая трава, широкий лопух и розы-колючки. По утрам уже было холоднее, и в тёплых куртках, невесёлые, недовольные, мы прощались с милыми радостями и сердито перебранивались с Машей, чтобы на ком-нибудь сорвать досаду.

Бабушка, в тёплой душегрейке, тихая и задумчивая, покашливая бродила по комнатам, звенела ключами, — и мне казалось, что ей хотелось кричать: "осень идёт, осень идёт!.." И отец захлопотался, насупился: уходило лето.

— Пора за работу, — осень на носу, — говорила и повторяла на все лады мать.

И лицо у неё было озабоченное, как будто жестокое. С утра она уже не расставалась с шалью и всем твердила, что зима будет холодная.

— За работу, за работу, — неслось по всем комнатам.

В кухне стучали, хлопотали; бабушка ежедневно ездила на рынок, извозчики привозили дрова на зиму, и рабочие кололи их на поленья. Мы сидели в детской, решали задачи, зубрили басни, и хотелось плакать от горя…

Но в полдень солнце всё ещё прорывало тучи и, как бы напрягши последние силы, посылало столько лучей, что белый иней лёгким паром дымился на горе. И казалось, осень уступала…

Что-то новое, никогда неизведанное, переживал я в это время. Странная грусть, неясный страх волновали мою душу; ночью мне снились дурные сны, — а днём, на горе, уединившись, я плакал подолгу. Вечера холодные и неуютные, с уродливыми тенями, были невыносимы и давили, как кошмар. Какие-то долгие разговоры доносились из столовой, где сидели отец, мать, бабушка, и голоса их казались чужими; бесшумно, как призрак, ступала Маша, и звуки от её босых ног по полу казались тайной и пугали… Может быть я задумывался о смерти, может быть о вечности. Семена сомнения, брошенные в меня Алёшей, ещё не созрев, уже угрожали. Чего-то недоставало мне, и оттого, что я не знал чего именно, — я мучился. Я подстерегал свои мысли и старался разгадать, как они возникают, что вызывает их, и то, что я думал о том как думаю, совершенно сбивало и путало меня. Будто было нечто, без которого душа моя, пока я не нашёл его, не могла образоваться. Мне нужно было одно, но, не зная, где найти его, я искал и делал другое. Наедине с собой я жестоко страдал от страхов и утешение находил лишь в нежности и беспокойстве. Я хотел — и неотразимо ясно возникал образ умершей матери… По ночам, обливаясь холодным потом от ужаса, босой, я шёл в спальню и, затая дыхание, часами прислушивался, дышит ли она, и когда казалось, что она умерла — только оцепенение моё не давало вырваться воплю… И у себя на кровати, протянув руку к спавшему рядом Коле, я думал о жизни и смерти, о любви и правде, вспоминал Алёшу и плакал. Чего же я хотел, по чем томился? Алёша! Как часто я думал о нём! Первый учитель моей мысли, которую он вооружил сомнением, — как любил я его! То изумительно яркое чувство, которое я переживал на обратном пути с Волнореза когда каким-то чудесным прикосновением к будущему я видел нас вдвоём одних во всём мире, и наше одиночество влюблённых друг в друга превратилось в блаженное содрогание души, — то непередаваемое чувство являлось не раз с тех пор. Были ли мои слёзы предчувствием любви? Мне стыдно было думать об этом, спрашивать себя, и я страдая говорил: какие тяжёлые тучи, какой скучный, невыносимый дождь; осень идёт, идёт осень, — как будто в этом лежало зло, а не в другом. Однако в глубине, как победитель, покоривший меня, стоял, привлекал и звал этот нежный образ с продолговатым, гладким-гладким лицом, с задумчивыми и длинными веками, — могущественного царя сын, которого я некогда знал и любил… Когда Коля засыпал, и тяжёлые угарные мысли от разговоров с ним уползали как злые чудовища, чтобы вернуться во сне, я тихо поднимался с кровати. Прислушиваясь к его дыханию — жив ли он? и щёлкая зубами от страха, я, как тень, прокрадывался в коридор и долго вглядывался в чёрное небо, мечтая увидеть на нём Странного Мальчика, его замок, серебряных лошадей… И глядя, и вздрагивая от шорохов на земле, я молился и звал его к себе горячими словами восторга и страстной тоски. Я молился и умолял его взять меня в свой замок, наверх, где правда; — не оставлять меня, любить меня. Чёрная, подобно облаку, висела ночь на стёклах, и в них, на серебряной, белой, как молния, лошади, с длинной гривой, в миллионных образах летел Алёша и улыбался мне.

— Вот оно — белые, молнией написанные слова в воздухе, читал я, — правда там, наверху.

Они летели быстро, безумно, играли, строились в странные ряды вверх и вниз, все лицами ко мне и будто покорные моей воле… Весь двор казался уже светлым от белых лошадей, а наверху на скале, как стоял Странный Мальчик, скрестив руки на груди, и делал смотр. И в эти часы чудесного бодрствования в душе жило что-то недоступное, нечеловеческое, рождались такие неизведанные чувства жалости и любви к земным, что радостною казалась мечта пожертвовать жизнью для них, лишь бы и они узнали правду.

— Я должен повидаться с Алёшей, — говорил я себе, ложась и стараясь уснуть с его образом, — иначе умру…

И во сне, как и наяву, я видел белых, как молния, лошадей, длинные серебряные гривы и Алёшу на скале…

Коля в это время начал отдаляться от меня. Он познакомился с приехавшим из деревни гимназистом — Серёжей Андросовым — и тесно подружился с ним. Алёша потерял для него обаяние, и он редко вспоминал о нём. Даже то, что меня волновало, от чего я страдал, не интересовало его теперь, и я остался один. В детской появилось что-то новое. Коля и Серёжа не отходили друг от друга и как заговорщики шептались, тихо смеялись… Серёжа, чёрный от загара, с короткой шеей и толстыми руками, коренастый, как взрослый, рассказывал о своей жизни в деревне, — и я замирал от любопытства, когда до меня долетали отдельные слова. Измученный холодностью Коли я начинал мечтать о другом брате, который нежно любил бы меня… И я бы служил ему… И бы падал ниц, и о чём-то просил бы его… Но не этого, холодного… Страдальчески билось сердце моё. А Серёжа, неуклюжий, как черепаха, продолжал рассказывать своим густым голосом о речке, о приятелях, и по глазам Коли я видел, что ему не до меня. Часто Серёжа, для выразительности рассказа, собирал руку в кулак, желтоватый и веснушчатый, и бил им Колю по груди, по спине, а Коля, мигая глазами и не смея поморщиться от боли, кивал головой, будто без этой помощи он никогда не понял бы Андросова. В первый раз, когда я увидел эту расправу с братом, я не выдержал обиды за него, того, что он так жалко мигал глазами, и, повернувшись к Серёже, сердито сказал.

— Объяснять нужно языком, а не кулаками…

— Что такое? — с удивлением отозвался Андросов, медленно повернувшись ко мне.

— Павлуша, — с укором проговорил Коля, покраснев.

— Зачем же он бьёт тебя? — упрямо повторил я, глядя на пол.

— Я и тебя побить могу, — холодно сказал вдруг Серёжа, сверкнув своими коричневыми глазами… — хочешь?

Он лениво встал, развалистой походкой подошёл ко мне и положил свою тяжёлую, словно из железа сделанную руку на моё плечо. Я не поднимал глаз и чувствовал, что вот-вот кровь брызнет из моего лица.

— Побить? — переспросил он.

Я попробовал движением плеча освободиться, но рука его словно приросла. Тогда, скрыв обиду и проглотив слёзы, я тонким голосом крикнул:

— А я кусаться умею!..

Не знаю, как я вдруг очутился на полу, на спине; над собой я увидел широко раскрытые коричневые глаза, и они были холодны, как лезвие ножа.

— И ударить тебя жалко, — пробормотал он сквозь зубы.

Странно, но в этот миг у меня уже не было гнева. Спокойно билось моё сердце. На душе было легко, точно я устал от здорового труда. Предо мной явилась сказочная сила, — и то, что этот богатырь был другом Коли и может стать моим, если захочет, смирило мою гордость.

— Сергей, оставь его, — услышал я голос Коли.

Я неловко поднялся и выбежал из комнаты. И долго сидел на горе один…

Вечером Коля сказал мне:

— Ты, Павлуша, Сергея не затрагивай.

Я испугался его холодного тона и молчал.

— Не затрагивай, — повторил он, складывая книжки. — И вообще не мешай нам. Мы взрослые, а ты мальчик.

Отцовский голос послышался мне в его тоне. "Вот ты какой стал", — подумал я с негодованием. И сказал уныло:

— Серёжа тебе дороже, чем я. Хорошо, пусть дороже, я тебе не мешаю. Люби его…

Я замолчал и молча стал раздеваться. Потом лёг, и постель показалась мне холодной, чужой. Я закрылся одеялом с головой и старался не дышать. Почему он мучает меня? Почему ненавидит? Что я ему сделал дурного? Какими далёкими были летние дни, когда он только меня любил! Были ли такие дни? Гора, бабочки, горячее солнце, — правда ли? Я закрыл глаза от боли. Не лучше ли сдаться Коле? — мелькало у меня. Сейчас встану и скажу: "Коленька, не обижай меня". Сердце забилось у меня от волнения. "Скажу, нужно сейчас сказать", — лихорадочно думал я и взялся за верхний край одеяла. Опять та же боль кольнула меня, и я спрятал руку.

— Как же я скажу, — с удивлением остановил я себя, сейчас же разочаровавшись в порыве. — Ведь это стыдно. Сдаться, просить… Ни за что.

Коля уже спал, а я всё волновался, терзался мыслью, — сдаться ли, просить пощады, или никогда не помириться с ним… Безумные планы одолевали меня, и я у себя молил пощады, молил свою мысль успокоиться, дать мне заснуть. То я видел себя странником, с посохом, в каком-то лесу. Я был стариком, с длинной седой бородой, и говорил: "это ты, Коля, погубил меня". То на высотах Кордильер встречаются две храбрых искателя приключений. Это я и Коля… На океане сшиблись два корабля. Все путешественники погибли. Погибли капитаны, команда. Грозные волны бушуют. Океан ревёт, кричит, рыдает. Только двое на спасательных поясах ещё держатся на воде. Волны придвинули их друг к другу. Кто это? Сердце в восторге: это я и Коля… За игорным столом в пустынях Мексики сидит человек, лет 35. Пред ним груды золота. Оборванный испанец крадётся к нему с кинжалом в руке. Но вот чья-то железная рука ложится ему на плечо. Сердце безумно счастливо. Сердце ликует. Я спас Колю и он любит меня…

Прошло несколько дней. Чем больше Коля отдалялся от меня, тем крепче я его любил, — тем страстнее привязывался к нему. Я не мог оставаться с ним с глазу на глаз. Я боялся, что он разгадает меня по глазам и опять грубо оборвёт. Теперь я нарочно избегал его, не ходил на гору, когда он гулял с Серёжей, и заметив однажды рядом с ним фигуру девочки в красном платье — я от стыда спрятался в детской, и до вечера не выходил оттуда, несмотря на угрозы матери.

Вскоре как-то Стёпа встретил меня у ворот и, точно мы с ним только что расстались, не здороваясь, сообщил.

— А тот мальчик-то того…

— Какой мальчик? — с удивлением спросил я, не понимая, почему меня охватывает ужас.

Он шмыгнул носом, хмуро уставился глазами на соседний дом и ответил:

— Кажется, помрёт…

У меня зазвенело в ушах. Я молчал от волнения, почти уверенный, что умирает Странный Мальчик.

— Ты зайди проведать его, — всё так же хмуро и как бы сердясь на меня, сказал Стёпа. — Просил он. Кольке скажи.

Он скрутил папироску, свистнул, будто собаку звал, щёлкнул языком и развалистым шагом ушёл от меня. У меня всё звенело в ушах, и как будто кто-то каждый раз с новым ужасом произносил: Странный Мальчик умирает. — Это было и мучительно и радостно.

— Может быть, он возьмёт меня с собой туда, где правда… — как-то вскользь пронеслось у меня.

Волновало меня ещё и другое. Теперь мне можно, нужно — поговорить с Колей и я предчувствовал, что из этого выйдет что-то важное, долгожданное. Не раздумывая больше, я побежал в детскую, но там его не было. Не слушая бабушки, которая что-то крикнула мне вслед, я понёсся ужасно оживлённый на гору. День был светлый, тёплый, и легко, и приятно было бежать по сухой земле. Испугав нарочно голубей, я двинулся на первую площадку. Из раскрытой конюшни послышалось вслед недовольное ворчание Андрея.

— Ворчи, старик, — беззаботно подумал я, — ворчи…

То, что я знал и нёс с собой важную тайну, которая может вернуть любовь Коли, делало меня беззаботным ко всему остальному, радостным, бодрым. Даже о Странном Мальчике не хотелось думать; чувствовалось что-то хорошее в его болезни, желанное… Всё подгоняемый своей радостью, я искал уверенно и скоро нашёл Колю на второй площадке, в углублении которое мы называли "котлом". Как беден был вид горы теперь. Молчаливая и мёртвая, с оголённой желтоватой травой, где ещё недавно жило, пряталось, играло большое царство бабочек, кузнечиков, муравьёв, — добрые и милые товарищи летних дней, — с заплесневелыми камнями, под которыми уже спали толстые лягушки, — она, гора, покорно ждала зимы, которая надолго покроет её белым снегом. Я пробегал здесь и ломал поникшую сухую траву, и у меня тревожно билось сердце и печально спрашивало: "Зачем жить?" Но раздались голоса. Я растерял мысли и чутко насторожил уши. Я внимательно поглядел в сторону "котла", откуда шли звуки.

— Они там, — подумал я, овладев прежней радостью, — как хорошо что Странный Мальчик заболел.

— Кто там? — вдруг раздался сердитый знакомый голос. когда я подошёл к котлу.

Предо мной выросла лохматая голова Андросова. Весь же он ещё был в "котле".

— Это… я, — несмело выговорил я. — Коля здесь?

Произошло замешательство: почудилось, раздался лёгкий крик. Сейчас же рядом с головой Сергея показалась голова Коли. Он был бледен и в глазах у него бегало недовольство.

— Чего тебе? — не скрывая досады, выговорил он, — нигде в покое не оставляешь. Лезет, — прибавил он ещё сердитее и оглянулся вниз, будто там был ещё кто-то, кого он хотел скрыть от меня.

— Я, Коля, не нарочно пришёл, — засуетился я… — ей Богу не нарочно. Честное слово, Коля…

— Чего же тебе, — прорычал Андросов и потёр свои толстые веснушчатые руки.

— Только что, Коля, я встретил Стёпу…

— Это ваш брат, Николай? — раздался откуда-то, может быть с неба, нежный голос…

Я замолчал от волнения. Коля что-то пробормотал.

— Ваш брат, — допытывалось неизвестное лицо, — отчего же вы его не позовёте? Пожалуйста, Николай…

— Ну, ступай к нам, — недовольно проворчал Сергей, обращаясь ко мне. — Она уже не уступит.

— Я могу не пойти, если мешаю, — серьёзно ответил я, считая про себя удары сердца.

— Нет, уже иди, когда пришёл, — проворчал Андросов.

— Вы нам не помешаете, — произнёс тот же голос.

Я нерешительно посмотрел на обоих. У Сергея лицо было, как у разъярённого льва. Густые спутанные волосы на голове как будто поднялись и с угрозой двигались, а твёрдые низко вырезанные ноздри дрожали и раздувались. Коля, изящный, тонкий, с чёрными глазами, в которых теперь скрывались искры гнева, с недоброй складкой между бровями, стоял, презрительно отвернувшись от меня.

— Да иди же к нам, — прошептал он, скрываясь в "котле".

Сергей с укором посмотрел на меня ещё раз, щёлкнул пальцами и, покачав головой, медленно сошёл вниз. Я уже не колебался. Засунув руки в карманы, чтобы показать своё равнодушие, я подошёл к "котлу" и заглянул вниз. На трёх гладких, удобных камнях, приподняв головы, сидели Сергей, Коля и восхитительная девочка. Девочка была в красном платье, с чётками на голой шее. На платье, в волосах, вплетённые в косу, трепетали ленточки от каждого её движения. Лицом она не походила на брата, но то, что и у неё были коричневые глаза и упрямая, каждый раз набегавшая складка посредине лба, делало её удивительно похожей на него. Вся она была тонкая, как жгутик, и руки её казались длинными.

— Ну, сойди же, — свирепо выговорил Серёжа, тряхнув волосами. — Чего, как петух, рот разинул?

Я никогда не слыхал, чтобы петух рот разевал. Скорее это можно было сказать о вороне. И это показалось таким странным, что забыв о своём невыгодном положении, я рассмеялся.

— Он ещё смеётся! — с негодованием выговорил Серёжа.

— Он смеётся… — с удивлением повторила девочка и вдруг, не выдержав, засмеялась за мной, вероятно поражённая моим изумлённым лицом. Будто птицы запели где-то.

Я, почувствовав, что лёд сломан, лёг у "котла" животом к земле и покатился вниз, как это делал со Стёпой, желая непременно удариться о камень, на котором сидела девочка. Когда, испачканный, взъерошенный, я предстал пред ними, смех, как по волшебству, прекратился. Я вскочил на ноги, и первое, что мне бросилось в глаза, были окурки от папирос и куча обгоревших спичек.

— Вот как, — подумал я, не подавая вида, что узнал тайну Коли.

— Теперь рассказывайте, зачем пришли, — произнесла девочка.

— Я только что встретил Стёпу, — ответил я, глядя на Колю…

— Слыхал, дальше, — нетерпеливо перебил он меня.

— Кто это Стёпа, Николай? — зазвенела девочка, — и все её ленточки задвигались.

— Передай-ка мне спички, Николай, — произнёс Сергей, обращаясь к Коле и, посмотрев на меня, строго спросил:

— Юдить не будешь?

Я посмотрел на него благоговейно, покорно. Я ничего не понимал, сбитый с толку. Почему они называли друг друга Сергеем, Николаем, — будто были взрослыми. Почему они курили; ведь отец растерзал бы Колю, если бы узнал об этом.

— Да он совсем дурачок какой-то; правда, Настенька? — выговорил Сергей. — Юдить не будешь? — опять строго спросил он у меня.

— Я тоже буду курить, — храбро отозвался я, задетый, — и… это не хорошо, что вы говорите про меня…

У меня дрожали губы от волнения, и я едва разбирал, что говорю. Как будто говорил кто-то другой, а я прислушивался и пугался.

— Ну, коли ты такой, — одобрительно отозвался Сергей, — садись с нами; устраивайся, — повторил он, — я тебя "амо", и мы с Настенькой будем тебя "амаре".

— Вот видишь, — пробормотал Коля, точно я был не согласен, — какие они славные… "Амо" — значит люблю; они тебя любят уже.

— Я буду курить, — с упоением говорил я, устраиваясь подле Настеньки, — честное слово.

Коля вынул из кармана папироску с длинным мундштуком и, стараясь миновать мои глаза, независимым жестом закурил у Сергея.

— Тебя зовут Павлом, — сказал Сергей, и я, поражённый таким именем, машинально пробормотал, — нет, Павочкой.

— Павлом, — упрямо повторял Сергей, сверкнув глазами. — Бери папиросу.

Я не успел сделать жеста, как он раскрыл мне рот, вставил между зубами папироску и поднёс зажжённую спичку. Сердце у меня как будто оборвалось. Даже Настенька поднялась, чтобы лучше разглядеть, что произойдёт. Все предметы отодвинулись от меня и как бы покрылись туманом. И оттуда, из этого мутного места, выскочил густой повелительный голос и жужжа пошёл на меня.

— Втяни дым через мундштук, — смотри, как я делаю. Тяни! — кричал голос, — раз, два, — глотай. Ну, и хорошо. Молодец!

Я поперхнулся, будто проглотил раскалённое железо или кулак Сергея. Рвануло в груди, в плечах, и я длинно гадко закашлялся. Огненные искры полетели у меня из глаз. По лицу потекли слёзы.

— Ничего, — бормотал я, готовый на всё для Сергея, — ничего.

— Молодец, — говорил из тумана его голос. — Кашляй, это чудесно.

И, приговаривая, он бил меня по затылку с такой силой, точно я его укусил, и ему нужно было меня наказать, чтобы я всю жизнь помнил. Настенька певуче смеялась и оттого, что кружилась моя голова, и раздавался её смех, я вне себя крикнул:

— Я ещё лучше затянусь! Вот смотри, Сергей — гляди, Настенька.

И дрожащими руками своими, прыгавшими, как в судороге, с неукротимым желанием отличиться и показать, что я самый чудесный товарищ, я подряд несколько раз втянул едкий дым. Грудь моя запылала. Ноги похолодели. Казалось, "котёл" заходил…

— Довольно, — скомандовал Сергей, — молодец…