Между ночью и днем

Действительно, обстоятельства у Яши Шкибы сложились удручающие. Когда с приходом пьяного мужика на престол в их театре началась очередная перетряска, он худо сориентировался и примкнул к небольшой группке, которая по инерции продолжала поддерживать свергнутого меченого шельмеца. Легкое помрачение ума стоило ему карьеры. В мгновение ока Яшу пинками вышибли из театра с волчьим билетом. Впоследствии он много раз пытался покаяться, голосисто вопил на всех перекрестках, что готов всех коммунистов передушить лично, но его никто не слушал. Только однажды был случай, когда ему чуть не удалось вернуться в боевой строй актеров, воспевающих реформы, но, в силу своего поэтического характера и хронического опьянения, и этим случаем он не сумел толком воспользоваться. Было это так. Его давний тайный дружок на телевидении протащил его разок в какую-то развлекательную программу типа «Поле чудес», где ведущий, перед тем как предложить ему спеть куплеты, задал совершенно невинный вопрос: «Скажите, уважаемый господин Шкиба, правду ли говорят, что в вашем театре в советское время практиковались телесные наказания?» — «Конечно, правда», — угрюмо ответил пьяный Яша. «И за что же наказывали, если не секрет?» — «Да за что угодно. Парторгу не так поклонился. Любовнице главрежа мало отстегнул. Кашлянул некстати, когда их поганый гимн исполняли. Заведут в гримерную после спектакля и из метелят до полусмерти. До сих пор синяки не сходят. Спасибо Борису Николаевичу, народному заступнику, хоть при нем зажили по-человечески. А то ведь и за людей нас, актерскую братию, не считали».

Отпев свои куплеты, Яша поехал домой в полной уверенности, что завтра же ему предложат новый ангажемент; и лишь перед сном, разливая в стакан праздничный коньяк, с ужасом вспомнил, что главреж, чью любовницу он так некстати помянул, был один из тех, кто еще первее Марка Захарова потребовал выкинуть из Мавзолея батюшку Ленина, оказавшегося впоследствии натуральным немцем по фамилии Бланк. Промашка была ужасная и поставила на Яше Шкибе окончательный крест. С тех пор его ни в один из театров, не говоря уже о телевидении и радио, даже на порог не пускали.

— Я не осуждаю тебя за то, что пьешь, Яков Терентьевич. Это твое личное дело. Но зачем ты меня-то каждый раз будишь спозаранку?

Яша нахмурился и потянулся к бутылке.

— Прости, забыл, что богачи дрыхнут до полудня… Не будешь ли в таком случае столь любезен и не одолжишь ли несчастной жертве вашего режима пять тысяч до вечера? Или даже десять?

— А ты помнишь, сколько уже должен?

— Конечно, помню. Вечером сразу и отдам.

Тут между нами разгорелся неприличный спор, потому что сумма долга не сходилась у нас примерно вполовину. Яша нервничал, психовал, чуть не подавился остатками водки и договорился до того, что именно сегодня к вечеру получит наконец некую мифическую стипендию, которую фонд «Милосердие» выделил специально для помирающих от голода народных артистов, и все деньги с удовольствием швырнет мне в морду.

— Вот потому, что ты такой буйный, — сказал я, — тебя и выгнали из театра.

Лучше бы я помолчал. Яша побледнел, позеленел, шатаясь, поднялся над столом и, припомня роль царя Эдипа, патетически изрек:

— Вон как ты вознесся, лукавый смерд! Что ж, не надейся на мою защиту на том суде, где будешь отвечать за преступления перед народом. Уверяю, суд не за горами, и никому из вас от него не уйти. Муками десяти поколений придется искупать вину…

— Будешь оскорблять, не дам денег.

— Ха-ха-ха! То ли еще придется услышать, когда отомкнут уста все убиенные вами.

— Хорошо, убедил. Дам денег, но с одним условием.

— С каким, презренный смерд?

— Оставишь меня в покое хотя бы на два дня.

Получив десятитысячную купюру, Яша испарился, как привидение, и через минуту со двора раздался зычный вопль. Это Яша встретился со своим закадычным дружком, дворником дядей Ваней, поклонником изящных искусств и водки «Зверь».

Не успел я позавтракать, рассчитывая посидеть часика два над проклятым проектом, как позвонила Наденька.

— Забыл меня, негодяй? — спросила кокетливо.

— Нет, не забыл. Тебе чего?

— Где ты был вчера? Я звонила весь вечер.

С Наденькой наш роман тянулся почти месяц — это большой срок. Мне все в ней дорого: ум, повадки, внешность, одежда, — но не нравится, что она работает в модном массажном салоне, где ей внушили, что дотошное знание мужских эрогенных зон автоматически обеспечивает ей власть над миром. Еще мне не нравится, что она считает меня придурком и при каждой встрече исступленно доказывает, что с мужем у нее с самого начала сложились чисто платонические отношения, которые теперь, когда она познакомилась со мной, вылились в обоюдовыгодный коммерческий союз. Чтобы убедить меня в этой ахинее, она приводит в пример аналогичные ситуации из жизни лондонских и парижских аристократических семейств. Мне это, разумеется, малоинтересно, но тут у нее пунктик, и, не поговорив о своем муже-челноке, не перечислив его достоинства, куда входит и необыкновенная деликатность в отношениях с женщинами, свойственная разве что средневековому монаху, Наденька и не подумает лечь в постель.

— Чего молчишь? — позвала она из трубки. — Стыдно признаться?

— В чем признаться?

— Чем занимался вчера.

— Ничем не занимался. Утром посуду сдавал. Вечером дрова рубил.

— Очень остроумно. Я сейчас к тебе приеду.

— Зачем?

После долгой паузы Наденька мягко заметила:

— Дорогой мальчик, а ведь ты задумал что-то мерзкое. Какую-то гадость против Наденьки.

— Совсем нет, — смалодушничал я. — Просто дел по горло. Надо срочно кое-куда смотаться.

— Ты же говорил, что не можешь больше двух суток без женщины.

— Ради бизнеса приходится иногда жертвовать личным счастьем.

Наденька, казалось, укоризненно улыбнулась в трубку:

— Знаешь что скажу тебе, милок. Вот мой муж никогда бы не поставил женщину в такое двусмысленное положение. Получается, вроде я навязываюсь. Ты хоть понимаешь, что это унизительно?

— Понимаю. Давай потерпим до завтра.

— Завтра уже будет опасно.

Это был сильный аргумент, но я и тут нашелся:

— А мы, как с мужем, платонически.

— Хам! — сказала Наденька и повесила трубку.

Через два часа я сидел в кабинете Георгия Саввича Огонькова, директора фирмы «Факел». Мы пили кофе и ждали еще двух-трех человек, чтобы ехать куда-то по Горьковскому шоссе, посмотреть земли под застройки. Беседовали дружески о том о сем, улыбались друг другу, но, как всегда, как с первого знакомства, между нами витала шальная мысль, что, пожалуй, лучше бы нам вообще не встречаться на белом свете. Почему? Да черт его знает. Георгий Саввич — импозантный джентльмен с манерами мелкопоместного барина — был из тех, кто за два года успел сколотить изрядный капиталец, приватизировал все, что охватил взглядом, и уже пристроил детей в Европе, прикупив им — сыну и дочери — французское подданство. От него веяло таким же крепким душевным здоровьем, как от энергичного жука, окопавшегося в навозной куче. Увы, теперь выбирать не приходилось: кто платит, тот и хорош. Меня он купил с потрохами за двести долларов ежемесячного оклада и за десять процентов прибыли от каждой сделки, в которой я принимаю непосредственное участие.

Сильной стороной Огонькова было, безусловно, полное отсутствие в нем всякого намека на моральное чувство. Нравственно он был стерилен, как скорпион в пустыне.

Огоньков позвонил сразу после Наденьки и велел немедленно прибыть в контору. Выяснилось вот что. Некто Гаспарян, чиновник из нефтяного министерства, обратился к Огонькову с заманчивым предложением. Он вознамерился переплюнуть всех московских толстосумов. Арендовав в Подмосковье несколько гектаров лесных и водных угодий, Гаспарян решил возвести там не просто дом, а как бы дворец средневекового типа, с английским парком, с разбивкой искусственных водоемов и еще со множеством аксессуаров, вплоть до родового склепа наподобие египетской пирамиды.

— Если мы этого турка не разденем до трусов, — печально заметил Георгий Саввич, — то только по твоей вине.

— Почему по моей?

— Да потому, что ты циник и не веришь ни во что хорошее.

— Но он не сумасшедший?

— Это не наше дело. Скажи лучше, осилим?

Внезапно меня бросило в жар:

— Были бы деньги, Георгий Саввич. То есть, как я понимаю, речь идет…

— Это тоже наши проблемы, — скромно ответил шеф.

— Хотелось бы поглядеть на этого человека.

— Поглядишь. Он нас ждет к пятнадцати ноль-ноль.

…Отправились на двух конторских «бьюиках», на двадцать восьмом километре свернули на проселок и еще через десять километров колдобин и буераков вкатились в небольшую деревеньку под названием Тепково. По виду деревенька была нежилая. Единственный живой человек, который нам встретился, был громила в спортивной куртке, который стоял посреди улочки и, завидев нас, махнул рукой в сторону кирпичного дома с облупившимся фасадом, возле которого притулились два «мерса», столь же уместных здесь, как качели на кладбище. Дом этот, видимо, был когда-то сельским клубом, внутри открылся просторный зал со множеством расставленных в беспорядке стульев и некое подобие сцены, где за накрытым столом восседали двое: красивый мужчина восточной внешности и еще более красивая женщина лет тридцати, которая, если смотреть на нее снизу, из зала, напоминала боттичеллиевскую мадонну. Пять-шесть крепышей расположились на стульях у стен — охрана. Мужчина подал сверху знак, поманил пальчиком, и все наши — Огоньков, двое, кроме меня, сотрудников фирмы, бухгалтерша Аделаида Павловна — гуськом по скрипучим ступенькам поднялись на сцену и после церемонных представлений были усажены за стол.

Красивый мужчина и был Иван Иванович Гаспарян, чиновник, задумавший поразить цивилизованный мир размахом русского зодчества. В дальнейшем беседа складывалась так, что говорил преимущественно один Гаспарян, причем убедительно и пылко, чему немало способствовала пузатая бутылка коньяку, который он прихлебывал из чайной чашки, как клюквенный морс. Его дама, боттичеллиевская мадонна, при особенно эффектных замечаниях патрона восхищенно вскрикивала и подавалась пышной грудью ему навстречу. Вкратце речь Гаспаряна свелась вот к чему. Он объяснил нам, что, будучи истинным русским патриотом, он не намерен, подобно многим нынешним временщикам, вывозить заработанные трудовым потом капиталы за границу, напротив, предполагает обосноваться в этой стране на века и приложит все силы, чтобы оставить о себе благодарную память в потомках. Однако есть люди, подонки и завистники, которые обязательно попытаются помешать осуществлению его проекта, поэтому мы должны сразу сказать, сумеем ли справиться со строительством в кратчайшие сроки, скажем, за год или два. Георгий Саввич, указав на меня пальцем, авторитетно ответил:

— Разрешите еще раз представить, Каменков Александр Леонидович, наш ведущий архитектор. Мировой уровень, член Пражской Академии искусств. При его участии, полагаю, затруднений не будет.

— Вы подтверждаете? — спросил Гаспарян.

Я встретился с его безумным, с каким-то пергаментным отливом взглядом и мужественно кивнул:

— Не первая зима на волка. Для потомков постараемся.

— Сколько времени займет организационный период?

— Месяц, не больше, — ответил Огоньков.

— Неделя, — отрезал Гаспарян, и я в тот же миг почувствовал, что ввязываюсь в историю, которая скорее всего выйдет мне боком.

ГЛАВА 4

Вечером опять сидели в кабинете Огонькова, куда секретарша-дублерша Леночка подала холодный ужин — бутерброды с колбасой и рыбой, пиво, кофе. В комнату набилось человек десять: два зама Огонькова по смежным предприятиям, две-три неизвестные мне личности с тусклыми рожами вампиров, конторские дамы. Общее приподнятое настроение точно выразила бухгалтерша Аделаида Павловна:

— Попахивает большой аферой, Георгий Саввич, но замах у этого типчика крупный. Придется расширять штаты и прочее такое.

— Вы не правы, дорогая, — возразил Огоньков. — Никакой аферы быть не может. Гаспарян вхож в правительство. Это вам не какой-нибудь мелкий мафиози.

— Откуда у него такой капитал? — спросил я.

— Лицензии, миленький. Нефть.

— А что будет, если мы начнем, а его посадят?

— Сажать их будут еще не скоро, — успокоил Георгий Саввич. — Ты лучше скажи, сколько тебе надо помощников.

— На первое время человек пять. Но отбираю сам и на моих условиях.

— Что за условия?

— Аванс по пятнадцать лимонов на рыло.

Огоньков и глазом не моргнул:

— Как, Аделаида Павловна? — Старая советская манера: делать вид, что финансами управляет бухгалтерия.

— Может быть, обсудим эти вопросы в более узком кругу? — чопорно заметила бухгалтерша.

— Хоть в каком, — Георгий Саввич отпил пива из фарфоровой чашки, глаза его вдруг хищно блеснули. — Кажется, ребятки, вы не совсем понимаете, что произошло. Заказ царский, небывалый. Вы вдумайтесь: средневековое поместье на берегу Клязьмы. Искусственные водоемы, парки, храм. Фантастика! Если потянем… Полагаю, Саша, твоим коллегам такое и не снилось?

Пока я копался с замком квартиры, на лестничную клетку выполз Яша Шкиба, просветленный, гордый, пьяный и с пучком тысячерублевок в кулаке.

— Засим, сударь, извольте получить должок, — просиял торжествующей улыбкой. — А также прошу на вечерний коктейль!

— Неужели стипендия?

— Бери выше, сударь! Наследство, богатое наследство.

В это я не поверил, поскольку знал, что бедному Яше неоткуда ждать не только наследства, но даже единовременной ссуды. Разве что от папы римского. Однако, видно, ему сегодня действительно где-то подфартило: уж больно настырно он тянул меня за руку в свою квартиру.

Я нехотя поплелся за ним. У Яши, оказывается, были гости. На обшарпанном диванчике расположились две молоденькие поддатенькие инженюшки и, обнявшись, грустными голосишками напевали: «Зачем вы, девочки, красивых любите…»

— Ретро! — оценил я с порога, — Мощная вещь. Но зачем вы, красавицы, дали Якову Терентьевичу денег? Он же их все равно пропьет.

Девушки прекратили нытье, и одна из них очарованно прогудела:

— Мужчина пришел!

Вторая подтвердила басом:

— В самом соку. Поздравляю, подружка!

С девушками было просто, а с деньгами загадочно. По словам возбужденного Яши выходило, что нынче утром, копаясь в разном барахле, оставшемся от жены, в поисках якобы веревки для повешения, он наткнулся на золотой перстенечек с маленьким камушком. Этот перстенечек они с дворником дядей Ваней оприходовали возле ювелирного магазина за бешеную сумму — триста тысяч рублей. Под ношей неожиданно свалившегося богатства Яша не сломался и сразу накупил самых необходимых для жизни вещей: два ящика водки, ящик вина «Алабашлы», ящик пепси и груду консервов.

— Консервы, Саша, оставлю тебе по завещанию, — просто сказал актер, — Мне же еда, ты знаешь, ни к чему.

После этого мы обнялись, расцеловались и начали пить. Пили долго и спели много хороших старых песен, включая «Синий платочек» и «Шумел сурово Брянский лес».

Очнулся я среди ночи у себя на постели. Рядом посапывала голая девица, закинув тяжелую ногу мне на живот. Я попытался выкарабкаться из-под ее бедра, и девица проснулась.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Ну ты даешь, — хихикнула девица. — Вчера помнит, а сегодня забыл?

— Вчера была среда, а сегодня — четверг, — заметил я наставительно.

ГЛАВА 5

Пришлось попотеть. Неделя минула, как сон, а мы еще и не приступали. Но в тяжких спорах выработали стиль. Колотились пока втроем — Зураб Кипиани, помешанный на готике, и Коля Петров, со студенческих времен мечтающий о Вечном городе.