Помоги проекту - поделись книгой:
Максим Кравцов окончил гимназию в девятьсот восьмом. Не гладко, но уверенно, хотя и с двумя исключениями за "слишком длинный язык" и "неправильные знакомства". Тем не менее, окончил и совсем неплохо, хотя и без медали, на которую мог рассчитывать. Начал учиться на врача в Петербурге, но в десятом вылетел из университета, и чуть было не сел. А ведь мог, и если бы действительно сел, то надолго, и хорошо если не на каторгу загремел. Имелись в его деле "нюансы", о которых лучше не вспоминать: известное дело, молодость, и революция кружит голову похлеще вина. Спасибо, родственники порадели, да помогли деньгами, и он уехал в Италию. Почему туда, а не в Париж или Базель, куда стремилось абсолютное большинство политэмигрантов, вопрос занимательный, конечно. Вот только ответить на него сложно. Вернее не столько сложно, сколько стыдно. Революционер-то он, конечно, революционер – партийный стаж аж с "Обуховской обороны" – но, по пути в Швейцарию Кравцов банально встретил женщину. Ну, как водится: молода, красива, и южная кровь играет в округлом во всех правильных местах теле. Любовь, страсть, и Кравцов неожиданно для самого себя оказался в Падуе.
Анна Мария была замужем и успела к двадцати годам родить двух детей, но об увядании не могло идти и речи: гладкая чуть смуглая кожа, словно тончайший шелк… И старый богатый муж в стиле комедии дель арте. Просто Карло Гольдони какой-то. "Слуга двух господ" или, скажем, "Трактирщица". И, следует сказать, Кравцова – вероятно, по молодости лет – это нисколько не смущало. Напротив, по ощущениям, все обстояло просто чудесно. Красавица с огромными миндалевидными глазами цвета светлого янтаря и с золотыми вьющимися волосами, чудесный город, и старейший в мире университет. И легкое белое вино, и терпкое – красное, и граппа в приличных для русского человека количествах под не совсем привычную для жителя севера, но вкусную закуску… Однако в четырнадцатом грянула война, и в Кравцове стремительно проснулся патриот. Возможно, причиной тому стала некоторая географическая удаленность не только от Святой Руси, но и от многочисленной и разнообразной русской диаспоры. Хотя, и политические взгляды сбрасывать со счетов было бы действием поспешным и неверным. В эсеровской идеологии все это содержалось в латентном состоянии, как зерно в оттаивающей после зимы земле. Впрочем, некоторые эсдеки при упоминании о "подлых германцах" демонстрировали никак не меньший прилив ажитации. Интернационалисты, понимаешь!
Тем не менее, сам-то Кравцов в феврале пятнадцатого уже оказался на фронте, и получается, что за вычетом нескольких коротких отпусков, госпитальных перерывов, и короткого периода безвременья в начале 1918, прожил на войне едва ли не лучшие годы своей жизни. И совсем не очевидно, что вспомнит он теперь забытую за ненадобностью латынь или анатомию. В конце концов, уже долгих пять лет умение правильно выбрать артиллерийскую позицию, поднять матом бойцов в штыковую, или произнести пламенную речь перед голодными и оборванными "солдатиками", было куда важнее, чем методы пальпации или перкуссии.
– Наверное, поеду в Питер. Доучиваться…
Со стороны, вероятно, их встреча выглядела весьма мелодраматично. Хоть сейчас записывай в роман, но, если разобраться, на хороший роман тянула и вся жизнь Кравцова. А уж этот день выдался и вовсе из ряда вон. День этот был весь, как бы соткан из литературных реминисценций. От и до.
Интернат помещался на богатой даче кого-то из "бывших". Впрочем, за годы революции и гражданской войны комплекс зданий, состоящий из двухэтажного, в псевдоклассическом стиле особняка, кирпичного флигеля и нескольких деревянных построек, сильно обветшал и выглядел скорее руинами, чем медицинским учреждением. Жизнь в Советской России в 1921 году была на самом деле не просто бедная, а, прямо сказать, нищенская. И "дом призрения", в котором собрали "увечных воинов" и безнадежных доходяг, которых больше некуда пристроить, соответствовал времени и небогатым возможностям молодого пролетарского государства. Тем более приятно покинуть это унылое место, где царило отчаяние, давившее на психику почти физически ощутимой тяжестью, и где пахло карболкой, известью, нечистотами и мышами.
До города Кравцова довез ехавший за продуктами завхоз интерната Жовтов. Не на бричке, и не в автомобиле, а на простой крестьянской телеге, но и за то спасибо. Кравцов все еще был слаб, напоминая полутруп не только внешним видом. По ощущениям, впору в гроб ложиться, но кто ж его такого в "домовину" пустит? Говорят, туда и то краше кладут. Однако, так или иначе, а о том, чтобы дойти до города на своих двоих, не могло быть и речи. Не ходок был нынче Кравцов, нет не ходок…
Телега тащилась медленно, со скрипом и стуком: дорога разбитая, а лошадка – ледащая, едва способная передвигать ноги. Но за разговором "ни о чем", и под весенним неожиданно теплым солнышком, под крепкий дух махорки и аромат "просыпающейся" земли, почему бы и нет? Ехали помаленьку, и Кравцов с любопытством изучал окрестности. Все как будто знакомо, но как бы и ново одновременно. Все – любая глупая мелочь – привлекало взгляд, вызывало неподдельный интерес, а то и удивление. И все время мерещилось что-то, остававшееся, впрочем, на самом краю сознания, словно бы видишь его, да никак не ухватишь. Кравцов даже не пробовал, предполагая причиной "мании" свое нездоровье. Только все время ощущал нечто похожее на скорбь.
Чувство утраты?
Возможно.
Вот только, Кравцов никак не мог вспомнить, что же он потерял, и где? Но он даже предположить что-нибудь разумное не мог. Не получалось придумать.
Между тем, завхоз – добрая душа – довез его почти до места. Там и идти-то уже всего ничего. Метров двести по проспекту, среди несколько пообносившихся, но все еще как бы "парадных" заданий, через площадь и по улице. Но там уже действительно – совсем рядом…
Кравцов понял, что задыхается, и остановился, опершись на теплую стену дома. Цокольный этаж был облицован гранитом, а с невысокого крыльца на Максима Давыдовича с укоризной смотрел часовой. Оглянулась проходившая мимо женщина, покачала головой. Матросы в черных расклешенных штанах, шедшие навстречу, вопросительно глянули, мол, не нужна ли помощь, товарищ? Однако Кравцов помощи не хотел. У него, в тощей "цыплячьей" груди, еще жила настоящая "эсеровская гордость". Почти бравада, но только почти. И, пересилив слабость, на дрожащих, но все-таки идущих ногах, он продолжил путь. Оттолкнулся от шершавого гранита, кивнул успокоительно "братишкам", да и пошел. Дошел до ступеней крыльца, отдышался, хоть и не без труда, и стал подниматься. Пять ступеней, а показалось, что всю Потемкинскую лестницу бегом осилил.
"Труба дело!"
– Предъявите, товарищ, партбилет!
Вот напасть-то. Он же и пришел сюда, собственно, чтобы партийность свою подтвердить.
"Ох, ты ж!"
В партию большевиков Кравцов вступил еще в июне семнадцатого. До июльских событий, что, как он знал, весьма ценилось не только в Орготделе, но и вообще в партии. А позже, в восемнадцатом, ЦК принял решение начислять партстаж бывшим членам левых партий с момента вступления. И получилось, что Кравцов, примкнувший к эсеровской боевке во время революции Пятого года, разом оказался одним из немногочисленных старых большевиком. Но старый или новый, никакого документа, подтверждающего членство в РКП(б), у него на руках не было.
– Может быть, это сгодится? – Кравцов сунул руку в карман висевшей на нем, как на пугале, шинели и достал грязноватую тряпицу, некогда служившую носовым платком. Развернул на ладони, и глазам враз обалдевшего часового предстали два ордена "Красного Знамени".
Орденоносцев, как предполагал Кравцов, в Советской России за время его болезни сильно не прибавилось. А два ордена на тот момент, когда его шарахнуло по башке, кроме Кравцова имели только Гай да Корк. Может быть, еще кто-то, кого он по слабоумию вдруг забыл, но по-любому немного. Один или два, никак не больше.
– Э… товарищ… – выдавил часовой и заперхал, подавившись слюной. – Э…т…то что? Эт-то о…ррр…дена?!
"Ордена, ордена…" – с тоской подумал Кравцов, вспомнив теперь, по случаю, своего солдатского "Георгия" и "Святого Станислава", и "Святую Анну"…
Но через пять минут, буквально сидел Макс Давыдович в кабинете инструктора Городского Комитета РКП(б) Рашели Кайдановской и пытался объясниться с партийной женщиной по существу.
– Моя фамилия Кравцов, – говорил ей Кравцов, стараясь не думать, каким чудовищем он должен выглядеть в глазах этой молодой красивой женщины. – Командующий Восьмой Армией…
– Вы меня извините, товарищ, – возражала ему Рашель Семеновна. – Но командарм-Восемь Кравцов, это даже я знаю, погиб во время штурма Новороссийска!
"Ну, да… Живой труп!"
– Да, не погиб я! Егорова спросите! – вспылил Кравцов, еще более сердясь на эту женщину за то, что она такая молодая и красивая, а он беспомощен, словно тень. – Лашевича, Берзина! Да, Ленину, черт вас подери, телеграфируйте! Меня Владимир Ильич лично…
"Чушь, – понял он вдруг. – Бред, и глупость".
Он увидел себя со стороны, – живые мощи, лихорадочно горящие глаза маньяка, седые космы на обтянутом темной кожей черепе, – и ему стало стыдно.
– Ладно! – махнул он рукой. – Извините, товарищ.
– Погиб, значит, погиб… – он встал со стула.
"И в самом деле! Может быть, так и лучше? Погиб, похоронен, и дело с концом!"
Кравцов повернулся и пошел к двери, чувствуя как уходят последние силы.
– Стойте! – крикнула женщина ему в спину. – Да, куда же вы! Постойте! Я сейчас телефонирую в штаб… Если вы Кравцов, вас же Якир знает, ведь так?
"Якир? А он тут причем?"
Иону он знал неплохо, помнил по девятнадцатому году и по Реввоенсовету 8-й армии… Но…
"Зачем?"
– Да, стойте же! – женщина обежала его кругом и закрыла собой проем двери, так что Кравцов едва в нее не врезался.
Пришлось остановиться. А инструктор горкома стояла так близко, что дух захватывало от запаха женщины.
"Идиот! – одернул он себя. – На себя посмотри!"
– Якир? – спросил он вслух.
– Якир, – подтвердила женщина. – Он в Одессе сейчас. Так я…
– Телефонируйте, – согласился Кравцов, мгновенно забыв, что только что собирался гордо удалиться в небытие и изгнание.
Как ни странно, Якир приехал сам, и случилось это на удивление быстро. Рассматривая вопрос философски, следовало бы спросить, а с какой стати? Кравцов попробовал представить, как поступил бы в такой ситуации он сам, и с сожалением должен был признать, что в лучшем случае, послал бы порученца.
"В лучшем…"
Он все-таки решился закурить. Бог весть, сколько времени не курил, да и не хотелось, вроде. А тут вдруг заскучал, сидя в крошечном кабинете инструктора Кайдановской. "Поплыл", и проснулась в почти умершем организме давно забытая страсть.
"Плоть смертна, – подумал он с тоскливой иронией. – Лишь душа…"
Но что есть привычка, если не эманация души?
– Не угостите табачком? – спросил он, матеря себя в душе, за просительный тон.
Словно мальчишка какой! Попрошайка рыночный…
– Конечно! – улыбнулась женщина, а улыбка у нее получалась не от мира сего, живая и светлая, от которой тут же начинала кружиться голова. – Курите на здоровье!
И она подвинула к нему по столешнице кисет и тонкую пачку настоящей курительной бумаги.
Кравцов тронул верхний листок кончиками темных узловатых пальцев. Бумага оказалась по-настоящему качественной, тонкой и рыхлой с шероховатой поверхностью…
"Рисовая бумага? Однако!"
Кравцов оторвал листик и развязал кисет. Ну, он, в принципе, знал, что случится, поскольку товарищ Рашель уже успела "подымить" при нем два или три раза, но все равно удивился. Такого качественного табака бывший командарм давно не курил. То есть в прошлой жизни, разумеется. В этой он не курил пока вовсе.
– Богато живете!
– Да уж… – смущенно улыбнулась инструктор. – Контрабанда… Нехорошо, конечно, но…
– Все путем, товарищ Кайдановская.
Пальцы не слушались, но это полбеды. Его вдруг посетили опасения. А что если Иона его не признает? Или не захочет признать…
В Гражданскую много чего происходило даже и между своими. Впрочем, "свои" – понятие относительное, а не абсолютное. Возможны изменения. Иногда серьезные. Во всяком случае, во время августовских событий 1919-го, партийный командир Кравцов весьма скептически отнесся к "директиве" наркома Подвойского. Ему совсем не очевидными казались причины, по которым один бандит, Григорий Котовский, может стать комбригом в Сорок пятой дивизии Якира, а другой – Винницкий-Япончик, не может быть у первого командиром полка. Убийство Япончика дурно пахло. Так Кравцов и сказал начдиву-Сорок пять Ионе Якиру. Но это в августе девятнадцатого, а после были еще осень и зима, и отношения с Якиром словно бы пошли на лад… Впрочем, тогда Кравцов был командармом, а теперь он – никто.
Он все-таки свернул самокрутку и с грехом пополам закурил. Но, лучше бы, этого не делал. Горло как наждаком продрало, и легкие, словно бы, схлопнулись, перестав вмещать воздух.
– Вы… Вы как, товарищ? – вопросы перепуганного инструктора не сразу дошли до закатившего глаза Кравцова.
"Я?" – он с удивлением обнаружил себя на полу. Перед глазами плыли цветные круги, и встревоженное лицо Рашель Кайдановской расплывалось и ускользало.
– Я… – собственный голос показался скрипом ржавых петель.
– Живой! – облегченно выдохнула Кайдановская. – А то уж я испугалась. Вы так…
Но тут за тонкой дверью послышался быстро усиливающийся шум. Голоса, громкие звуки шагов в подкованных сталью сапогах. В дверь стукнули, и она тут же – почти без паузы – распахнулась.
– Показывайте покойника! – потребовал кто-то перетянутый ремнями, и Кравцов наконец нашел в себе силы сесть.
– Здравствуйте Иона Эммануилович, – через силу сказал он, узнав военного.
Якир практически не изменился. Такой же молодой, энергичный, черноволосый… Впрочем рассмотреть детали Кравцов пока не мог. Приходилось исходить из общего впечатления, а оно именно таким и было: Якир.
– Так, – лицо Якира, по-видимому, дрогнуло.
Во всяком случае, Кравцову показалось, что вид "живого трупа" произвел на начдива-Сорок пять некое сильное впечатление.
– Таак… – правда жизни открывалась перед Якиром медленно, с трудом и не без боли, что говорило в его пользу. – Макс Давыдович? Ведь я не сплю?
– И не надейтесь, – Кравцов встал, с трудом выпрямив слабое, немощное тело. – Но если не признаете, по гроб жизни являться буду…
И тут Кравцов "вспомнил" когда и как умрет Якир, и встревожился. Знание было неправильное, но главное – неуместное и несвоевременное, и его следовало на время убрать подальше.
"На какое время?" – очень по-деловому спросил себя Кравцов и мысленно пожал плечами. Ответа у него не нашлось, имелось лишь ощущение, что "
"Погожу", – решил он, глядя Якиру в глаза.
– Значит действительно живой, – покачал головой Якир и, шагнув к Кравцову, крепко обнял его, прижимая к широкой груди.
Порыв выглядел несомненно искренним. Объятие – крепким. Запах пота и табака узнаваемый, солдатский…
"Не ссучился… – решил Кравцов, позволяя бывшему начдиву тискать себя в дружеских объятиях. – Пока".
– Рассказывайте, – предложил Якир.
– Да, нечего вроде, – пожал плечами Кравцов. – В марте двадцатого, выходит, меня "убило", а очнулся я только месяц назад. Значит, тоже в марте. Год списан вчистую, как не было. Так о чем говорить?
– Пенсию инвалидную хотите? – прямо спросил Якир.
– Так врачи, навряд ли… – хотел возразить Кравцов, не желавший никого обманывать.
– А кто их спрашивать будет? – пожал широкими плечами Якир. – Вы были ранены. Это факт, но "что и как" – это дело командования. Полагаю, я могу решить это своей властью.
– Если я выгляжу так же, как себя чувствую…
– А я вас на дивизию и не поставлю, – отмахнулся командующий Киевским округом. – Да, мне никто и не позволит. Начдив – номенклатура ЦэКа. Дивизиями Лев Давыдович ведает, а вот в штаб округа, "для особых поручений"… почему бы и нет?
– В строй…
– В строй, – подтвердил Якир, внимательно рассматривая Кравцова, словно увидел его впервые. – Отъедитесь маленько, придете в норму… А там, глядишь, и на дивизию выдвинем, или на корпус. Вы ведь, Максим Давыдович, в Красной Армии не последний человек. Тем более, здесь на Украине. Здесь вас многие помнят…
– Григорий Иванович, например… – осторожно предположил Кравцов.
– Котовский в Бессарабии, – как бы невзначай обронил Якир. – Вроде бы недалеко… От Одессы рукой подать. Но все-таки не здесь. Но вас и в Москве кое-кто помнит, и вообще…
– Кое-кто, – согласился Кравцов, подумав о Михаиле Михайловиче Лашевиче и о Егорове, с которым был скорее дружен, чем наоборот. Впрочем, за время Гражданской с кем только не сводила судьба! Но если в отношении некоторых – Гиттиса, например, или Серебрякова – это был всего лишь факт их и его биографии, то с другими – как, скажем, с Уборевичем – Кравцова связывало чувство настоящего боевого товарищества. Ну, и репутация, разумеется, у него имелась тоже. Как без нее!
– Значит, согласны? – расставил точки над "И" Якир.
– А вы, стало быть, сомневались? – поинтересовался Кравцов.
Поделиться книгой: