Помоги проекту - поделись книгой:
Иосиф Гольман
Вера, Надежда, Виктория
Автор выражает глубокую благодарность Нелле Наумовне Лавентман, доктору и человеку.
Глава 1
Меня всегда мучает пустой лист бумаги. Так много хочется сказать, а… страшно, что ли.
Да, наверное, страшно. Потому что уже не раз утыкалась в пренеприятнейшее обстоятельство. Вроде бы захватывающая история. Живу ею несколько дней, а то и недель – спать не могу, все обдумываю, что за чем идет и кто кого любит. Уже вижу нарядную книжку в руках моих сограждан, так же, как и я, не теряющих в метро время даром. Более того, вижу восторженные рецензии в прессе, Букеровскую или, в крайнем случае, Антибукеровскую премию. Гонорар уже пересчитываю мысленно, в каждый пересчет изрядно увеличивая его сумму. Но…
Изложенная на бумаге, моя история, как правило, оказывалась весьма посредственным чтивом. Похоже, в такой интерпретации она захватывала только меня. Несколько утешает, что я еще не волшебница, а, как говорилось в одной сказке, только учусь. Однако все равно чертовски обидно. И страшно предпринимать новые попытки.
Впрочем, еще обиднее будет не написать эту главу. Она ведь – не только рассказ о моей Бабуле. И даже не только возможное начало будущей замечательной книги («будущей замечательной писательницы» – с упором на «будущей» непременно добавит мой друг и соратник Борька Савченко). Не написанный пока текст – это еще и курсач на журфаке. Или, переводя с русского на русский, курсовая работа на журналистском факультете, который я, даст бог, через год закончу.
Всё.
Беру себя в руки, выключаю Интернет – я сапожки рассматривала. Миленькие такие, бежевые, с темно-коричневой отделкой. Ценой, наверное, в половину гонорара из моей мечты. Борька бы оборжался, если б узнал. Ему почему-то всегда смешно, когда я прицеливаюсь к тому, что в принципе не могу приобрести. И что здесь смешного? А как же люди в музеи ходят? И большинство ведь не планируют ничего оттуда спереть. Просто ходят и смотрят. Получают удовольствие.
Вот и я получаю удовольствие, в реале и виртуале посещая бутики. Даже если не собираюсь покупать себе все эти штучки.
Суперсапожки уплыли в туман Всемирной паутины, а я, открыв страницу текстового редактора, тупо уставилась на пустой экран.
Эх, была не была! Я подняла обе руки над компом, как вдохновенный пианист над роялем, и быстро («Как дятел», – сказал бы Борька) застучала двумя пальцами по клавиатуре.
Эпизод 1
(Из будущей книги о моей Бабуле)
«Бабуля неторопливо шла к двухэтажному, недавно покрашенному в веселенький желтый цвет зданию городской больницы».
…Черт, какая она тогда была Бабуля? Ей было максимум на пару лет больше, чем мне сейчас. Аккуратнее надо быть. Препод по практике рекламы, Ефим Аркадьевич Береславский, тот еще змей. Обрызгает ядом – мало не покажется. И действительно, смешно, чувство юмора, пусть и черноватого, у него явно в наличии, поржать над его «разбором полетов», то бишь студенческих опусов, всегда прикольно. Но я бы не хотела, чтобы ржали конкретно над моими опусами. Тем более – про мою Бабулю.
Итак, начнем заново.
«Верочка неторопливо шла к двухэтажному, недавно покрашенному в веселенький желтый цвет зданию городской больницы. Неторопливо – потому что времени до начала дежурства оставалось прилично. И еще потому, что такая погода – не жарко, не холодно и почти без ветра – стоит здесь недолго. Ну, может, месяца полтора.
Все прочее время и погода тоже прочая.
Зимой – убиться можно от едкого, душащего мороза. Дополнительно обидно, что мороз – есть, а снега – почти нет. Даже на лыжах не прокатиться. Потому что сушь вокруг.
Летом, соответственно, такая же удушающая жара.
А вместо отсутствующих осадков – гадский ветер, даже без всяких наполнителей хлестко бьющий в лицо. Его так и называют –
Но сейчас – ни ветра, ни жары, ни холода. А если добавить к этому любимую работу, о которой мечтала, сколько себя помнила…
Вера аж заулыбалась, как Чеширский кот…»
Или не надо про Чеширского? Зачем я его воткнула? Не помню в деталях, что он там творил и как улыбался. Мне никогда не нравилась «Алиса в стране чудес». Я люблю более земные истории.
Однако убирать котяру почему-то не хотелось. Возможно, потому, что, по моим ощущениям, Чеширский кот улыбался, как бы это сказать, неконкретно и обобщенно. И Бабуля, направляясь в свою больницу тем утром, по моим ощущениям, улыбалась так же.
Ладно, оставим пока. Я лишь пометила спорное слово красным цветом. Потом разберусь и решу, что с ним делать. А пока продолжим.
«А потом Вера вспомнила про свою двухнедельную задержку, и на душе стало еще лучше. Вот Вовка обрадуется, когда узнает! Если, конечно, это беременность. Вера Ивановна, как врач, даже в мыслях сразу расставила необходимые акценты. Если задержка станет беременностью – это здорово. И так два с половиной года откладывали. Сначала заканчивал училище Вовка, потом он устраивался в своем гарнизоне, потом заканчивала институт она. Но сейчас будет все хорошо. Его переводят в соседний поселок, там тоже ракетчики. Двадцать три километра – это не расстояние. Будет наконец жить в одной комнате с мужем, а до больнички своей добираться на попутках, уже с двумя шоферами договорилась.
Тут Вера расстроилась. Все же действует местная жизнь на столичную выпускницу!
С театрами – понятно. Их здесь нет. Но читать тоже стала меньше. Идти в библиотеку полтора километра по свистящему ветру часто неохота.
И больницу, пусть и в мыслях, не вслух, назвала больничкой. Так ее называло почти все местное население. Вообще-то это зэковский сленг, жаргон. Однако в их поселке, если сложить бывших зэков и нынешних ссыльных, больше почти никого и не останется. Разве что бывшие и нынешние охранники этих самых зэков и ссыльных.
Огромный лагерь – зона строгого режима – начинался прямо за окраиной райцентра. А ссыльные здесь вообще были везде: и немцы Поволжья, и чеченцы, и ингуши, и татары крымские, и, конечно, люди, выжившие в лагерях. Они хоть и освободились, но не имели права покидать эти удаленные места, пока не пройдут сроки их послелагерных поражений в правах.
Да, все меньше Вера напоминает девчонку-москвичку. Прическу и маникюр уже год не делает. Носит не то, что модно, а то, что защитит от мороза и ветрища с песком.
Неужели и она станет как Валентина Петровна?
Бр-р-р! Вера аж головой затрясла. Только не это.
Валентине Петровне еще и тридцати пяти нет, а она уже на женщину не похожа. Да и на врача, откровенно говоря, тоже. Как может врач не интересоваться новинками по работе? А может, эта самая новинка сегодня спасет больного, еще вчера безнадежного?
Вера мгновенно проглатывает всю научную периодику, которую только может достать. По всем специальностям. Дважды в месяц, в свой выходной, ездит в областную библиотеку. Один раз поездка наложилась на Вовкин приезд, обоим было жутко обидно, но в глубине души Вера радовалась, что не пропустила свой «библиотечный» день.
Во-первых, потому, что ей безумно нравится ее профессия. С детства. С тех пор, как себя помнит. А во-вторых, и это объясняет ее научную всеядность, в их больнице на всех больных, с любой болезнью, приходится четыре доктора. Не считая главного врача, конечно. Но его и не надо считать. Он не врач и не руководитель. Он – национальный кадр. Так положено: главный – значит, казах. Заместителем может быть кто угодно: русский, грузин, еврей, даже немец из ссыльных – из-за жесточайшей нехватки квалифицированных кадров на это могли закрыть глаза. Но главным должен быть национальный кадр.
Нет, Вера никоим образом не страдала национализмом. Кроме того, ей доводилось видеть умнейших казахов, в том числе докторов, на конференциях в Алма-Ате. Просто она не понимала, почему в едином Союзе, где, по идее, все и везде равны, на самом деле всё иначе.
Ну да бог с ним, с главврачом. Канат Сеймурович ничем не помогал советской медицине, но, надо отдать ему должное, особо и не мешал. Даже спирт расхищал так, чтобы его нехватка не чувствовалась в работе…»
И вот опять я не уверена. А надо это все – про лагеря, про ссыльных, про Каната Сеймуровича? Ну, про Каната надо, он дальше участвует в действии. А остальное? Не затуманивают ли эти необязательные описания основное действие?
Тот же злобный препод Береславский – а он, надо признать, большой спец в профессии – постоянно тыкает нас носом в детали. Точнее, в их отсутствие в наших текстах. Когда говорил об этом впервые, привел пример, который теперь даже если захочу не забуду.
Вот, говорит, допустим, я вам сообщу, что некий Иван Иванович – скотина и подлец. Вам хочется убить этого Ивана Ивановича? Ну, или хотя бы морду ему набить?
Нам не хотелось. Мало ли скотин и подлецов в мире?
«А теперь я расскажу вам всего одну короткую историю из жизни Ивана Ивановича», – задушевно начал препод. И рассказал.
Оказывается, больше всего Иван Иванович любил ощутить свою власть над окружающими. Но поскольку окружающие были ему неподвластны, он отыгрывался на тех немногих, кого мог достать. Например, получал истинное удовольствие, поймав на улице маленького черно-белого котенка и ржавыми портновскими ножницами медленно, по кусочкам, отрезая ему тощий хвост. А чтоб котенок не орал и мучился долго, но тихо – заклеил зверьку мордочку медицинским пластырем.
Очень подробно рассказал Береславский. И про скрипящие в шерсти и хрящиках тупые ножницы, и про извивающееся котенкино тело.
– А теперь вы бы дали в морду Иван Иванычу? – наконец спросил он нас.
Ответ утвердительный. Хотя, мне кажется, наши мальчики с удовольствием дали бы в морду и самому Ефиму Аркадьевичу. Впрочем, это лишь подтверждает его правоту насчет важности деталей.
Так что буду писать в том же духе, что и начала.
«Итак, Вера уже подошла к больнице. Сегодня она будет суточной дежурной по всем трем крохотным отделениям. Это переполняло ее гордостью, счастьем и страхом одновременно. Гордость и счастье – понятно. А страх – потому как, случись что, у кого просить помощи?
Валентина Ивановна сама всех мало-мальски сложных больных водит к молоденькой, но фанатично преданной делу московской выпускнице. Каната Сеймуровича вообще лучше ни о чем не спрашивать. Еще одного врача, бывшего зэка, видно, так пугнули в свое время, что он испугался на всю оставшуюся жизнь, поэтому старается ни диагнозов, ни подписей своих нигде не ставить.
Но, конечно, не все так плохо.
Есть еще Владимир Леонидович Колосов, районный терапевт. Это старый волк, все видел, все знает. Охотно консультирует Веру. Правда, постоянно пытается по-товарищески приобнять хорошенькую докторшу, что ее сильно напрягает. Но как на врача на него, безусловно, можно положиться. По крайней мере, пока трезвый.
Наверное, когда у Веры будет двадцать лет лечебного стажа, она тоже станет соображать не хуже Колосова. А пока его присутствие сильно бы уменьшило ее страх. Однако Владимир Леонидович сегодня не на работе, отдыхает после ночного дежурства. А как он отдыхает – все знают. Так что случись какая-то гадость – его придется сначала отрезвлять.
«Ну, хватит себя пугать, – остановила Вера мысли, потекшие не в том направлении. – Для того и врачом стала, чтоб трудностей не бояться».
Она уже подходила к главному подъезду.
У входа в приемный покой, что размещался в боковом, тоже желтом, одноэтажном флигеле, стояла незнакомая женщина.
Вера сначала подумала: пациентка. Пришла госпитализироваться. Однако женщина стояла совершенно неподвижно и явно не собиралась подниматься на крыльцо приемного покоя.
У Веры в ее больнице не было дел, которые бы ее не касались. Поэтому она подошла к женщине и спросила, чем может помочь.
– Я сына жду, – ответила та, скрашивая лаконичность ответа благодарной улыбкой. – Осматривают его.
– А что с сыном? – напряглась докторша. Детей в больнице было двое, обе – девочки. Значит, ребенок – вновь поступивший. Пусть и не в ее дежурство, но теперь ей отвечать за него.
– Горло побаливает, – сказала женщина.
У Веры сразу отпустило внутри.
Горло побаливает – это точно несмертельно.
Только теперь она обратила внимание на лицо женщины. Она уже научилась разбираться в лицах.
Это, несомненно, была ссыльная немка.
Их много было. Выслали их из Поволжья еще в начале войны, выдернув из сытой, весьма обеспеченной и размеренной жизни, в холодную чужую степь. Как ни странно, эти самые что ни на есть европейцы и в Средней Азии остались немцами. Нет, они умирали от голода и холода так же, как все остальные бедолаги. Но привычка к упорному, каждодневному и всегда хорошо осмысленному труду сделала их, поначалу нищих и надолго бесправных, заметно отличающимися от местного населения.
Через десять лет ссылки они уже не голодали. Или не так голодали, как окружающие. У них были небольшие, но аккуратные и очень чистые дома. За отсутствием кирх они молились по очереди в домах соседей. Дети все умели говорить по-немецки и хоть ходили в ношеных-переношеных одежках – но чистые, умытые, с аккуратными штопками на штанах и рубашках.
– Как вас зовут? – спросила Вера, легонько дотронувшись до рукава чистенькой белой блузки мамаши.
– Марта, – сказала та. – Можно Маша, – виновато добавила она.
– Зачем же Марту звать Машей? – улыбнулась Вера. Она не разделяла мнения партии и правительства о коллективной вине высланных немцев и не испытывала к ним никаких враждебных чувств. Тем более что война давно закончилась.
– Все будет хорошо, Марта, – сказала Вера. – Пойду посмотрю вашего сына.
– Пожалуйста… – начала немка, но так и не сформулировала просьбу. Наконец выдавила: – Было четверо, осталось двое. И муж умер.
– Ничего, теперь все будет улучшаться, – поддержала ее докторша. Действительно, ходили слухи, что немцев хоть и не пустят обратно, но восстановят в гражданских правах. А то, что они умели закрепляться и выживать в любых условиях, они уже доказали.
Бледное лицо женщины разгладилось, и на нем появилось некое подобие улыбки.
«Бедняга», – пожалела ее Вера. Видно было, что женщине досталось…
Но ведь теперь действительно будет лучше. Вон карточки постепенно отменяют. Фильмы веселые в кино показывают. Да и каждый Новый год все далее отодвигает людей от прошедшей страшной войны.
Она прошла сквозь скрипучие двери главного входа. Этот вход ничем не отличался от выхода во двор или от входа в приемный покой, но все почему-то называли его именно так – главный.
В ноздри ударил привычный запах дезинфекции и лекарств.
Сразу стало хорошо на душе.
Это и есть счастье: каждый день заниматься тем, что радует тебя больше всего на свете.
– Как дела, Василий Гаврилович? – спросила она у пожилого фельдшера, который, заклеив языком здоровенную самокрутку, шел ей навстречу, на улицу, принять внутрь порцию едчайшего дыма.
– Нормально, Вера Ивановна, – улыбаясь, ответил он.
Они отлично ладили.
Старший фельдшер, может, и не фанател от своей работы, как его молодая коллега, но за прошедшие десятилетия прикипел к больничке накрепко. Да и чутье профессиональное у него имелось, густо замешенное на богатейшей практике.
– А чего там с немчиком? – спросила его Вера. Так, на всякий случай.
– Непонятно, – помрачнел Гаврилыч. – Я сам смотрел. Вроде ангина на выходе. Началась неделю назад, совсем глотать не мог. Сейчас легче. Но Колосов чего-то бурчит. Не нравится ему парнишка. Подозревает пневмонию.
Поделиться книгой: