Чужое тело, или Паззл президента

— Что вы хотите сказать, Иван Харитонович? — спросил я, а сам чувствую, что погружаюсь в трясину — дернешься — еще глубже увязнешь. И противно, и страшно. И, похоже, не зря я испугался. Потому что я уже понял, что мне дельце одно начинают шить — вымогательство. Азербайджанец один на рынке — он ко мне хорошо относился — по секрету намекнул. Садиться мне лет на пять, чтобы эта волчья стая в отделении спокойно и без свидетелей наживалась и малолеток хором трахала, почему-то не хотелось. А придется, похоже. Вы уж простите, Петр Григорьевич, я вас просто от отчаяния побеспокоил, голову себе сломал, всё думал, как выскочить из этой ситуации. Хоть в бега пускайся…

— Прощать тебя, Костя, не за что. Разве за то, что ты не ворюга и не взяточник. Хотя уже это одно делает тебя для многих человеком опасным. И старлея твоего со товарищи понять тоже можно. Его прежняя советская система к нынешним соблазнам не подготовила. Ни морально, ни материально. А насчет волчьих глаз твоего наставника, так советский лозунг «человек человеку брат» не совсем точен был. Правильнее было бы «человек человеку волк». Только в отличие от настоящих хищников мы поковарнее были, умели прикидываться овечками, в нужных местах аплодировали, хором кричали «ура!» и бежали домой побыстрее донос на ближнего своего состряпать. На нас призывы ЦК КПСС к праздникам объединяться, улучшать и поднимать действовали мало. Даже если бы вдруг напечатали в «Правде» призыв возлюбить ближнего своего как самого себя или даже больше, мы бы всё равно прекрасно знали, что ближнего остерегаться надо и пальца ему в рот не класть. Научила нас жизнь понимать, что к чему не через лозунги и призывы. Скорее, наоборот. Но не будем углубляться в философию. — Петр Григорьевич внимательно посмотрел на Костю. — Думаю, что смогу тебе помочь. Есть у меня знакомый человечек в Московском УВД. Кое-чем он мне обязан. Сегодня-завтра поговорю с ним. Ты мне другое скажи. Ну, уйдешь ты благополучно из системы МВД, что делать будешь?

— Даже и не думал пока.

— Хочешь в мою фирму?

— Да о чем вы говорите, хоть сторожем, хоть посыльным, хоть уборщиком. Каждый день молиться за вас стану.

— Будешь главой нашей службы безопасности. Она пока не слишком велика — один человек. Вот ты им и будешь. Машину водишь?

— Конечно.

— Что-нибудь в электронике понимаешь?

— Боюсь, что…

— Научим. Английский знаешь?

— В пределах дис ис э тейбл.

— С первого дня начнешь заниматься с преподавателем. Зубрить будешь по три часа ежедневно. Как зверь. Мне приходится часто ездить по делам за границу, будешь ездить со мной. Оплачивать уроки будет фирма.

— Петр Григорьевич, да я…

— Давай сразу договоримся — в пояс не кланяться, шапку не ломать. Я этого как-то не люблю. Ты женат?

— Нет, но…

— Но, как я догадываюсь, означает, что есть у тебя кто-то на примете. Контролировать твою личную жизнь я не собираюсь, но советую не торопиться. Да, кстати, раз ты служба безопасности, может, тебе какое-нибудь там самбо освоить?

— Я еще до армии занимался дзюдо. Черных там поясов каких-нибудь у меня нет, но кое-что умею.

— Хорошо. Живешь где?

— С родителями. Отец недавно демобилизовался из армии, вернее, его демобилизовали, знаете как теперь с этим… Подполковник запаса. Устроился на стройку нормировщиком. А мать уже на пенсии, чувствует себя неважно.

— Всё, Костя, оставь мне свои позывные, я тебе на днях позвоню.

Разговор с милицейским генерал-майором оказался даже проще, чем Петр Григорьевич представлял себе. Они сидели в тихом прохладном ресторанчике на самой окраине Москвы — его знакомый по вполне понятным причинам предпочитал места, где было меньше шансов увидеть его за одним столиком с бизнесменом, — и генерал, выслушав просьбу Петра Григорьевича, добродушно усмехнулся.

— Ну, это дело вполне поправимое. Отпустить — не назначить. Никого расталкивать, чтобы освободить местечко, не надо. Что именно там ваш подопечный натворил — не спрашиваю.

— Да ровным счетом ничего. Просто после армии и после Школы милиции не вписался, так сказать, в стиль органов.

— Ну, не будем обобщать, Петр Григорьевич. Знаете, какая наша главная беда?

— Чего-чего, а бед у нас хватает.

— Это верно. Я о том, что не умеем мы здраво на вещи смотреть. То всё розовыми красками рисовали и сусальным золотом крыли, то одним черным всё подряд мажем. Сплошной Черный квадрат, так, кажется, эта картина называется. Так что оставим это нашим записным либералам. Они, болезные, без черных очков и видеть ничего не могут. А у нас ведь в милиции всякие работают. И кто под бандитские пули попадает, и на Северный Кавказ в командировки едут не для того, чтобы на горных лыжах кататься. Сколько ребят там уже полегло, а никто от этих командировок не отказывается. А что, у вас в бизнесе только те, что с белыми крылышками за спиной? Хлоп-хлоп. С кем бы поделиться только и думают. Может, вам нужно, берите. А? То-то же… Давайте данные вашего парня и считайте вопрос решенным.

— Спасибо, товарищ генерал. Может, по капле коньяка?

— Ну, разве что по капле… А то я сегодня совещание провожу, и запах коньяка от меня очень украсил бы те доносы, которые на меня пишут, можно сказать, почти ежедневно и без устали.

Удивительно, думал Петр Григорьевич, лежа в своей больничной палате, как четко он помнит начало работы у него Кости. И спасибо тому бандитскому старлею, из-за которого оказался у него такой… Сотрудник? Помощник? Побольше, пожалуй. Почти сын. И чувство такта у него необыкновенное. Ни разу не позволил себе заговорить о Саше, чувствовал, наверное, что это рана незаживающая, что это — табу. И дистанцию сохранял, чтобы не показалось, будто покушается он на место сына.

В дверь постучали, и вошел Костя.

— Добрый вечер, шеф, — улыбнулся он. — Похоже, вы не ошиблись. Там внизу два опера вахтера допрашивают.

— А что случилось?

— Эту сестру вашу нашли недалеко от больницы. Сбита машиной. Насмерть.

— А как…

— Ну, во-первых, она в больничном комбинезоне или как там он у них называется. А во-вторых, у нее на груди табличка с именем. Так что догадаться, где она работает, труда особого не составляло.

— Господи, — вздохнул Петр Григорьевич, — полчаса назад она сюда входила…

2

— Садись в кресло, Костя. И слушай. Как ты думаешь, что у меня?

— В каком смысле?

— Ну, по какому поводу я здесь валяюсь.

— Не знаю, Петр Григорьевич, мало ли что у человека может быть…

— Мало, Костя, не покажется: рак у меня. И рак тяжелый. И нет, чтобы явиться при полном параде, чтобы дворецкий объявил торжественно: его онкологическое высочество господин рак изволили прибыть. Прошмыгнул тихонечко сексотом и начал свое черное дело. А теперь уже и приговор вынесен, и обжалованию он не подлежит. Доктор говорит, осталось мне дней пребывания на этом свете не так много, меньше года.

Костя как-то сразу осел, широченные его плечи опустились, и глаза начали набухать слезами.

— Да как же так, Петр Григорьевич, — взмолился он, — как же так… Да вы… Да не может того быть… Как же так…

— Да вот так. И ничего тут не поделаешь, старухе с косой взятку не подсунешь, и протекцию никто тебе не составит. Это американцы когда-то называли кольт великим уравнителем. Мол, с его помощью любой ближнего своего всегда укокошить может. Настоящий-то уравнитель — это не кольт. Это, Костя, смерть. Уж с ней-то никому еще договориться не удавалось. Менталитет, наверное, у нее другой, не то что у наших чиновничков… Теперь слушай меня внимательно. О себе и своем будущем не думай. Даже если компания ликвидируется или попадет в чужие руки, которым ты нужен не будешь, ты не пропадешь. Я включу тебя в завещание, и ты после моей смерти получишь изрядную сумму, которой, думаю, хватит на то, чтобы открыть свое собственное охранное агентство или что ты там еще надумаешь.

— Да что такое говорите, шеф, я этого и слушать не хочу.

— Хочешь не хочешь, а придется. Мне тоже много чего не хотелось бы. Мне ты эти все оставшиеся месяцы будешь нужнее, чем когда-либо. За компанию нашу уже давно подковерная борьба идет. Ты ведь Фэна знаешь?

— Фэн Юйсяна? Конечно. Он ведь ваш крупный акционер.

— Именно. У него не только восемнадцать процентов акций, он довольно богатый человек. Сам ли он нашим бизнесом интересуется или за ним какие-то другие интересы, китайские или какие-нибудь еще, в данном случае не так важно. Он еще год назад сделал мне предложение купить всю нашу компанию «РуссИТ» за восемнадцать миллионов долларов…

— Ничего себе…

— Не так, кстати, Костя, много. Я продавать компанию не собираюсь. А остальные акционеры, главным образом, мой зам Юрий Степанович, во сне видят, как бы куш ухватить побольше и слинять куда-нибудь побыстрее и подальше.

Китайцы, Костя, в отличие от нас народ издревле торговый и считать умеют. Впрочем, и работать тоже. Китайцы, как ты знаешь, давно уже с головой нырнули в информационные технологии. Какой компьютер или ноутбук ни возьмешь, будь то «Хьюлетт-Паккард» или «Делл», или «Компак», да любой, практически, глянь, а на нем табличка «мейд ин Чайна». В основном всё это продукция лицензионная, включая и периферию, всякие там мыши, клавиатуры и тому подобное. А хочется и свои разработки иметь. Я внятно говорю?

— Всё понятно, Петр Григорьевич.

— Ты нашего Вундеркинда встречал?

— Яшу Свирского? Конечно.

— Не знаю, гений ли он или просто талант — не знаю. Знаю лишь, что он еще до окончания своего Физтеха сделал замечательную разработку. Причем хватило у него ума, а может, глупости, кто знает, в Силиконовую долину в США, куда его сманивали, обещая царские заработки, не податься, а остаться на нашей благословенной родине. Конкретнее, у меня. И я это ценю.

Я, Костя, по образованию заурядный инженер-технолог, по воспитанию — заурядный совок. Просто вырвала меня, как, впрочем, и миллионы других, из привычной колеи Горбачевская перестройка, а затем и крах всего, на чем держалась наша благословенная держава. И пошел я, не совсем уже молодой инженер, с тремя такими же гавриками как я на так называемую укрепку. То есть ходили мы по домам и укрепляли хлипкие двери совковых домов, потому что их и здоровый ребенок мог запросто плечом вышибить, не говоря уже о профессионалах. Обшивали торцы дверей металлическими полосками, вставляли в них металлические штыри, которые входили в пазы. Мы их в дверных проемах высверливали. Что-то зарабатывали, хотя смотрели на нас, как смотрят у нас на сантехников, сам представляешь. А то и просто гнали. Мне потом эти тяжеленные дрели-перфораторы, которыми мы пользовались, долго по ночам снились. Только заснешь, а она в голове бу-бу-бу. И в носу явственно так запах пыли и известки.

Потом подался в челноки. Россия — Турция — Россия. Три часа лета до Стамбула, аэропорт Ататюрка, виза на месте. Двадцать пять километров — и ты в царстве невиданного страной победившего, прошу прощения, проигравшего социализма, барахла. И набивай свои матерчатые тюки сколько влезет и сколько у тебя оборотного капитала имеется. За несколько месяцев челночного нашествия русский в Стамбуле уже понимали лучше, чем английский. Местные лалельцы — это жители торгового района Лалели — к нам обращались «коллеги». А к оптовикам покрупнее — «брат». Торговое, так сказать, братство. А поближе к морю, где яростно выторговывали каждую копейку рядовые, так сказать, челноки, — и вовсе «братан».

Набитые ширпотребовским барахлом тюки мы перебинтовывали скотчем, чтоб не лопнули, и нагружались ими так, что и крепкий осел не выдержал бы. Но человек — не осел — всё вынесет. Я в те годы, Костя, ослам очень даже завидовал. Ослу что? Что навьючили на него, то и понес. Тяжело, конечно, зато голова ослиная свободна. Гонят тебя из пункта А в пункт Б. Только ноги переставляй. И все дела. Думай хоть об ослиной доле, хоть о еде, хоть об ослице какой-нибудь. А ты мало того, что семью потами обольешься, пока допрешь свой груз из Стамбула в Москву, так еще и продать его надо с выгодой, когда народишко наш только на то заточен, чтобы отнять твой товар или хотя бы на худой конец надуть клиента. Наши далекие предки еще грамоте не знали, зато твердо усвоили: не обманешь — не продашь. Так что многие тогда вспоминали стародавнюю присказку: торговали — веселились, подсчитали — прослезились.

Ты, Костя, прости за длинные рассказы. Никогда я никому этого не рассказывал, а перед уходом надо ж кому-нибудь жизнь свою рассказать… Не то чтоб была она так уж интересна или нравоучительна, по тем временам вполне заурядная жизнь, и отличало ее от других только одно. Что была она моя, а не чужая.

А дальше мне крупно повезло. То есть вначале это было не везение, а постоянный страх. Страх, что вот сейчас дверь моей двушки откроется, и пара бородачей скомандуют: давай деньги. Тане своей ни слова не говорил, этого еще ей не хватало…

Вкратце, дело было так: у меня в одном банке, теперь он уже давно, как писали когда-то, «почил в бозе», был хороший знакомец. Из нашей школы. И предложил он мне как-то хоть и небольшой, но легонький и быстрый заработок. Приедут двое джигитов с Кавказа, сказал он, которым нужно перевести за границу целую кипу деньжищ — десять миллионов баксов. Откуда они, как, что — не знаю. Мне, говорит, этим интересоваться было ни к чему. Меньше знаешь — лучше спишь. Хватало того, что брался он это дельце быстро провернуть за десять процентов суммы. Пока он всё подготовит, сказал мой знакомый, им надо будет где-то пожить, но не в гостинице, где их могли найти те, кто, надо думать, на эти десять миллионов баксов имел совсем другие виды.

В те времена, Костя, этот бизнес у нас вовсю процветал. Что-нибудь где-нибудь украсть, быстренько обналичить и куда-нибудь за границу в надежные оффшоры припрятать. Возьми, например, Кипр. Маленький бедный каменистый островок, да еще разорванный турецким вторжением пополам между греческой и турецкой общинами. Море и маслины, больше практически ничего. Зато с оффшорами. И в девяностых он словно на дрожжах вдруг расцвел: отели повсюду начали строить, виллы, банки, рестораны. Да что там строить. Этот островок вдруг стал инвестором номер один в российскую экономику, представляешь себе? А что удивляться — места для оффшорных богачей знакомые. Конечно, все эти сотни миллионов, а то и миллиарды долларов в кипрских оффшорах родом были из России. Но были они теперь уже не просто воровской добычей наших родных казнокрадов, жуликов и бандитов, а превратились в почтенные компании и фонды всяких там Никосов Папантониу или Саввасов Дмитриади, эдаких виртуальных порождений бухгалтерской фантазии. А уж эти инвестиции были священны. Тут уж не поинтересуешься, откуда такие бабки. Все честь по чести, пришли из-за границы…

Приехали, значит, ко мне вскоре два таких крутых молчаливых джигита, договорились заплатить за постой и за целость их багажа тысячу зеленых, оставили чемодан и куда-то ушли. Ночевать не пришли, на второй день тоже. И на третий не заявились. Через неделю я почувствовал, что что-то тут не так и позвонил в банк. А мне говорят таким постным голосом: Поливанов — это была фамилия моего банковского знакомого — у нас больше не работает. А где его можно найти, спрашиваю. Отвечают: боимся, что нигде вы его не найдете, убили его. И бросили трубку. Чувствую, лучше не спрашивать. Дело было по тем временам вполне заурядное. Как говорил покойный, меньше знаешь — лучше спишь. Хотя спал он теперь так, что и не разбудишь никогда. Через месяц я понял, что и джигиты мои, скорее всего, тоже уже давно кальян покуривают в райских кущах и на гурий любуются. О десяти миллионах баксов по рассеянности не забывают. Тогда ведь в начале девяностых человека убить было дешевле, чем костюм Армани купить в бутике в гостинице «Рэдиссон-Славянская».

Целый месяц мне снилось, как моих джигитов утюжком раскаленным по пузу гладят, чтобы они вспомнили, где деньги спрятали. И как приходят ко мне — уж кого кого, а лишнего свидетеля им никак не нужно было. Таня моя всё беспокоилась, что я во сне вскрикиваю. Тут не то что вскрикивать начнешь, волком серым завоешь от ужаса или в лучшем случае лунатиком станешь.

То ли промолчали горцы, то ли просто поторопились их прихлопнуть, но так никто ко мне и не пришел, хотя я каждый день с жизнью прощался. Через месяц решился. Дождался, пока Танюшка ушла на работу, и трясущимися руками открыл чемодан, дешевенький такой, потертый, обмотанный веревкой, фибра трехкопеечная — до этой минуты, веришь, к нему даже не прикасался. Просто закинул его на антресоли. А в нем два коврика для намаза, трусы, майки и два здоровенных кейса. В каждом по пять миллионов. Пять миллионов — это, Костя, пять сотен таких плотненьких американских кирпичиков, с которых смотрит на тебя то ли равнодушно, то ли даже слегка насмешливо мистер Франклин. Всем кишлаком, наверное, крышку коленями прижимали, чтобы закрыть кейс — так они набиты были.

Потом стал я бояться, что доллары поддельные — этот ведь промысел на Кавказе тоже очень уважают. Взял одного Франклина, то есть сотенную, нашел обменник на всякий случай подальше от дома и с бьющимся сердцем и на ватных ногах просунул ее в окошко. Сейчас, трясусь, мне ее обратно вместе с паспортом вышвырнут. А то и задержат. Обошлось…

Первое, что купил, — эту шубку Танюшке своей. Сказочной красоты коричневая каракульча. А уж сколько за нее заплатил — и сегодня вспомнить страшно, даже оторопь берет. Увидела она ее — и в смех и в слезы одновременно. Да ты не купец, Петюня, ты, видно, с кистенем на большой дороге орудуешь. Признавайся, скольких за шубку порешил? Для нее шутки, а я-то знал, что уж три жизни как минимум мой новый капитал стоил.

Через полгода купил я пять бензоколонок, но быстро понял, что попал не в свою весовую категорию. Этим делом народ посолиднее занимался. Это тебе не двери сверлить или турецкое барахло в тюках на себе переть. Пока думал, как мне ноги живым унести, два раза чуть-чуть меня не подстрелили. Один раз просто не попали — на ходу по машине стреляли, а хорошие киллеры тогда на вес золота были, не хватало их, а второй, когда около дома по незнакомой запаркованной машине с темными стеклами каким-то верхним чутьем почувствовал, догадался, что, похоже, поджидали меня в подъезде. Я через другой подъезд прокрался — всё ж таки вырос в этом домишке, каждый кирпич здесь в лицо знал, — чердаком прошел к своей лестнице, тихонько спустился, помню, не дышал даже от сосредоточенности, заметил стрелка и первый — чего уж теперь скрывать — со второго этажа его продырявил. Был у меня тогда такой увесистый немецкий «глок» с глушителем и лазерным прицелом — такая симпатичная оранжевая точечка в мишень упиралась — не промахнешься… Что, помню, меня потом уже больше всего поразило — это то, что действовал я быстро и хладнокровно. Хотя и проигрывал мысленно подобные ситуации не раз, всё равно, казалось, должен был я трястись от ужаса. Что ни говори, моя жизнь на кону стояла, и человека ведь убил. Ан нет. Должно быть, давно уже я вписался в систему, где убийство было сведено к обычной человеческой деятельности. Как, наверное, и было всегда в жестокой истории гомо сапиенс, которая и впрямь была жестокой в лихие девяностые годы.

А дальше всё было уже просто. Быстренько поднялся обратно на чердак, спрятал на всякий случай пистолет в тайничок, который у меня давно там был присмотрен, спустился через другой подъезд, вернулся к машине, которую на всякий случай оставлял в разных местах, только не у дома, потому что по машине человека найти куда проще, чем по физиономии, и поехал в ночной клуб, где бывал не раз. А уж оттуда позвонил Танюшке. Приезжай, говорю, в клуб, я дельце одно провернул сегодня удачное, надо обмыть. Наверное, что-то она почувствовала, потому что спрашивать ни о чем не стала и тут же примчалась в клуб. Вся встрепанная, только что, видно было, из халата вылезла. А глаза испуганные.

— Что случилось, Петенька?

— Ты, когда выходила, ничего не заметила?

— Да н-нет, вроде. А что я должна была заметить?

— Да ничего особенного. О трупик на лестнице не споткнулась случайно? Да не трясись ты так, не о моем же речь.

— Петенька… — говорит, а у самой губы трясутся, — Петенька…

— Не споткнулась — и слава богу. И скорой во дворе не было?

— Н-н-нет…

— И милиции?

— Не было.

— Тогда давай выпьем, любовь моя, за спокойствие наших границ. Помнишь, как пели когда-то? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… что-то там еще, а потом: и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ. Ну а то, что за спокойствие иногда надо платить — это первый закон природы. Бесплатного сыра, Танюшка, как выяснила наука, не бывает.

— А труп…

— Видно, забрали его подельники. На всякий случай.

— А он, Петенька, он… он что…

— Да ничего, просто хотел, чтоб об мой труп споткнулись. Работа у него такая. Я бы в киллеры пошел, пусть меня научат.

А уж когда «мерседес» мой взорвали вместе с водителем — хороший был парень Гена — я из нефтяного бизнеса как ошпаренный выскочил. Продал свои колонки первому же покупателю. Почти, кстати, ничего и не потерял. Основал компанию, которая занималась импортом компьютеров. Тогда, в первой половине девяностых, компьютеры были на вес золота. Крали их из офисов и складов беспощадно. Вообще по тому, что в основном воруют, можно судить об эпохе куда точнее, чем по томам исторических исследований. Был бы я историком, диссертацию защитил на эту тему. И назвал бы красиво, что-нибудь вроде «К вопросу о краденом как показателе спроса и предложения эпохи». В двадцатых, говорят, больше всего воровали галоши, хотя тинэйджеры сегодня могут вообще и не знать, что это такое. В тридцатых — кальсоны с бельевых веревок, на которых они сушились, тащили. И они были ценностью. Ну и так далее. Сначала ввозили мы компьютеры целиком, потом — детали, из которых сами собирали их. В этом деле уже давно международная специализация сложилась. Жесткие диски, например, ввозили из Тайваня, в производстве процессоров царствовали США, периферию сразу захватили китайцы и так далее.

Сборка компьютеров, Костя, дело, между прочим, не такое уж трудное. Как детский конструктор, только чуть посложнее. А в последние несколько лет при своем заводике мы и лабораторию открыли.

А там вскоре порекомендовали мне одного парня, кончавшего тогда Физтех. Пришел такой тощенький рыжеватый мальчишка, волосенки в разные стороны торчат, и так скромненько сказал мне, что сконструировал флэшку нового образца, которая может полностью заменить винчестер. Я, если честно, понимал тогда в этом примерно столько же, сколько ты сейчас. Как-нибудь потом постараюсь тебе объяснять, о чем идет речь. Скажу лишь, что с этой штукой и размеры компьютера сокращаются, и энергопотребление. А быстродействие увеличивается. А что это может значить коммерчески — представить себе не так уж трудно. Колоссальные перспективы.

Не могу тебе точно сказать, чем меня наш Вундеркинд сразу купил.

— Хозяин, — говорит он мне, он меня так сразу прозвал, — меня в Калифорнию зовут, сулят золотые горы.

— И чего ж не едете? — эдак нарочито равнодушно спросил я. Поторговаться-то надо все-таки. Хотя бы для приличия.

— Да как-то сам в толк не возьму. Я, знаете, солнце плохо переношу, веснушки сразу вылезают.

По глазам вижу, смеется. И что мне особенно понравилось, ни слова о патриотизме, долге и тому подобных материях. Из опыта знаю, что эти словечки больше для камуфляжа годятся. Я когда еще в советские времена инженером работал, был у нас один в отделе такой патриот. Чуть что, сразу родину поминает. Да я за родину-мать и так далее. Только что ворот рубашки не рвал на себе. А потом выяснилось, что он на всех нас регулярно стучал. Хорошо хоть времена уже наступали полиберальнее, а то сидели бы всем отделом давным давно.

Я когда слышу все эти мифы о едином советском счастливом народе, в едином патриотическом порыве бросавшимся в очередь за колбасой в тех редких местах, где ее изредка видели, меня смех разбирает. Может, и сегодня наши прописные воздыхатели по советским временам потому и существуют, что мифы неистребимы. Они, я думаю, вообще для человека необходимы как воздух и еда. Поэтому, наверное, сегодня, когда советские мифы изрядно одряхлели и пообветшали и волнуют преимущественно сердца тех, кто жил в счастливые советские времена победившего социализма, их место заняли новые мифы, от мифов о пришельцах до мифов о снежном человеке. Не случайно, я думаю, один мудрец сказал давным-давно, что мифы — это то, что никогда не существовало, но всегда есть. Здорово ведь сказано, а?

А вообще, Костя, я сам-то иногда чувствую себя если и не мифом, то уж самой что ни на есть белой вороной. Потому что не думаю о стародавнем фундаменте нашей российской деловой этики — от трудов праведных не наживешь палат каменных. И что раньше появилось — это мудрое оправдание нашего извечного воровства и лени или и то, и другое, наоборот, вызвано убежденностью в преимуществах воровства над честным трудом, не разберешь. Ну а я, во-первых, уже кое-что имел, а во-вторых, мне всё казалось, что труды праведные все-таки поинтереснее палат каменных. Вот и живу теперь своей компанией «РуссИТ». А если точнее — доживаю.

И всё это длиннющее предисловие, Костя, не только оттого, что страшно мне одному оставаться в этой палате. Оно еще и к тому, чтобы ты понял, какие тут интересы задействованы. И чутье мое нашептывает, что смерть бедной этой сестрички Даши не так проста. Что я хочу от тебя? Может, поговоришь с вахтером? Тут его все зовут Данилычем. С этими операми. Случайно ли ее сбили или… Ну, и в компании присматривайся и приглядывайся. Знает ли кто-нибудь о моем диагнозе. Пока я жив, Костя, ложиться на спину и поднимать лапки как-то не хочется. Андерстэнд?