Прощай, принцесса

Хуан Мадрид

Прощай, принцесса

В августе 2008 года, когда был окончен этот роман, нам с Тони исполнилось по шестьдесят одному году, а моей внучке Ойане — три.

Никогда не думал, что арифметика важна для понимания литературы. Меня ругали, что я слишком кратко пишу. А я нашел рассказ Бабеля еще более сжатый. Значит, можно еще крепче сжать творог, чтобы ушла вся вода.

Из беседы Эрнеста Хемингуэя с Ильей Эренбургом в мадридской гостинице в 1937 году после прочтения Хемингуэем английского перевода «Конармии»

В ночь, когда умерла Лидия, Исаак Бабель впервые появился в моем ночном кошмаре. Мне приснился 1941 год и величайший русский писатель XX века, стоящий перед расстрельной командой.

— Теперь твоя очередь, — сказал он.

Я проснулся, прежде чем прозвучали звуки выстрелов. Подскочил на постели, весь покрывшись липким потом. В голове, словно только что услышанное наяву, билось «Теперь твоя очередь». Со дня смерти Лидии я сплю один. Лола больше не делит со мной ложе. У меня появился соблазн немедленно позвонить ей и рассказать о своем сне. Но я сдержался.

Сон повторялся несколько ночей подряд. Правда, события в нем всегда происходили немного по-разному. Несколько раз я оказывался вместе с Бабелем в камере смертников в ожидании исполнения приговора. Однажды я спросил его:

— Учитель, вы уже создали свое самое великое произведение?

И он ответил:

— Теперь твоя очередь.

Но я так и не смог понять, предвещал ли он мою скорую смерть или приказывал написать наконец ту книгу, которую сам так и не смог закончить. Но спрашивать было бесполезно. Больше он ничего не сказал. Сон повторялся из раза в раз, и я тщетно искал разгадку его слов.

По рассказам вдовы Бабеля А. Н. Пирожковой и его дочери Наталии, майским утром 1939 года за Исааком Бабелем пришли три чекиста. Писатель был арестован как враг народа и агент империализма. Это подтверждается материалами из архивов Лубянки, а также исследователем творчества Бабеля Виталием Шенталинским (в его книге «Преступление без наказания», изданной в Москве в 2007 году).

Но забрали не только самого писателя, вынесли все рукописи, незавершенные рассказы, театральные пьесы, киносценарии, тетради с записями и прежде всего роман, который он снова и снова перерабатывал. Вместе с бумагами конфисковали и основной рабочий инструмент — немецкую пишущую машинку Singer, купленную в Париже в 1935 году, когда Бабель принимал участие в Международном конгрессе писателей.

Арестовали не только Бабеля. Меньше чем за двадцать лет — с 1936 по 1933 год — были репрессированы тысячи представителей советской интеллигенции, среди них много писателей, которых заставили замолчать, бросив в тюрьмы и концентрационные лагеря. Из них две тысячи человек были расстреляны или покончили с собой, не выдержав заключения. Жуткие рассказы Варлама Шаламова, современника Исаака Бабеля, которому удалось выжить в лагере, с ужасающей правдивостью описывают этот мир.

Никто никогда больше не видел Бабеля. В конце 1941 года, когда войска фашистской Германии уже вторглись в Советский Союз, семье пришло немногословное уведомление о том, что состоялся суд — разумеется, закрытый — и писателю вынесли смертный приговор, который тут же был приведен в исполнение. В тот год ему исполнилось бы сорок семь лет. Родственникам не выдали тело и не сообщили о месте захоронения. Предполагается, что после ареста Бабель попал в печально известные подвалы Лубянки, где его допрашивали и, возможно, пытали. После этого его, вероятно, отправили в один из лагерей, расположенных в окрестностях Москвы, где он дожидался неизбежного конца.

Власти оставались глухи к мольбам обходящей различные инстанции супруги писателя, которая всеми способами пыталась выяснить, где находится ее муж и какова его судьба. На жизненный путь Бабеля словно легла непроницаемая завеса лжи и молчания. Его имя было вычеркнуто из списка членов Союза писателей, а также из энциклопедий, запрещалось даже упоминать о нем или цитировать в журналах, книгах или лекциях. Исаак Бабель по указанию сверху исчез как личность и как писатель.

На самом деле трения Бабеля с советской властью начались в 1924 году, когда он опубликовал свою лучшую книгу — цикл рассказов «Конармия». Он написал ее, опираясь на личный опыт, так как служил в качестве военного корреспондента в Первой конной армии, которой командовал Буденный. Книга включала в себя тридцать шесть рассказов и произвела потрясающее впечатление благодаря своей оригинальности и стилистическому мастерству автора. Константин Федин писал: «Бабель — новейшая московская сенсация… он поразил всех». Ю. А. Вронский, редактор известного журнала «Красная новь», сказал, что Бабель — это новый этап в советской постреволюционной литературе, важный и в высшей степени обнадеживающий.

Однако зазвучали и недовольные голоса, прежде всего свое негативное отношение к рассказам выразили некоторые высокие военные чины, в первую очередь сам Буденный, который усмотрел в книге клевету на Первую конную армию. Он заявил, что произведение написано «с точки зрения бойца белой гвардии или контрреволюционера». Горький, наоборот, выступил в защиту Бабеля: «Товарищ Буденный охаял „Конармию“ Бабеля, — писал он в „Правде“. — Мне кажется, что это сделано напрасно: сам товарищ Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев». Позднее Горький еще раз подчеркнул, что в книге Бабеля нет ничего «карикатурно-пасквильного», что она скорее возвышает, чем унижает доблестных бойцов Конной армии.

Но все было бесполезно, над Бабелем сгущались тучи. Его замалчивали, кольцо сжималось, лишая его воздуха. Современники перестали упоминать его имя и его рассказы, ставшие «нежелательными». Арест Бабеля стал вопросом времени.

Бабель начал свою писательскую карьеру в родной Одессе в 1910 году, когда ему исполнилось шестнадцать лет. В то время он учился в Институте финансов и предпринимательства. Юноша происходил из довольно обеспеченной семьи еврейских торговцев, которая смогла дать ему отличное образование.

Он изучал музыку и французский, язык, которым овладел в совершенстве. Предполагалось, что Бабель продолжит семейное дело. Но он не оправдал надежд родителей. Он стал коммунистом и решил, что будет писателем.

В то время Одесса была третьим по важности городом империи после Санкт-Петербурга и Москвы. В ее порт приходили корабли из самых разных стран, в городе обитало множество иностранцев. «Одесса очень скверный город… — пишет Бабель в одном из своих рассказов, который так и называется „Одесса“. — Мне же кажется, что можно много сказать хорошего об этом значительном и очаровательнейшем городе в Российской империи. Подумайте — город, в котором легко жить, в котором ясно жить. Половину населения его составляют евреи, а евреи — это народ, который несколько очень простых вещей очень хорошо затвердил. Они женятся для того, чтобы не быть одинокими, любят для того, чтобы, жить в веках, копят деньги для того, чтобы иметь дома и дарить женам каракулевые жакеты…»

Как мне дотянуться до твоих высот, Исаак? Ведь у тебя по крайней мере был великий учитель, у меня такого не было. В 1915 году ты принес свои рассказы Максиму Горькому и тот дал совет: «С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете, но догадываетесь о многом… Ступайте посему в люди…» И именно так ты и поступил, а кроме того, стал наведываться в кабаки, бордели, тонущие в табачном дыму бильярдные, посещать казармы и тюрьмы. Ты смешался с простыми людьми и многому научился у них. Я тоже пытался так поступить. Ты был одержим желанием отразить в своих книгах саму суть жизни, это стало и моей целью.

Но фраза «Теперь твоя очередь» ставит меня в тупик. Должен ли я понимать ее так, что меня скоро убьют, как убили тебя? В таком случае я обязан рассказать правду о смерти Лидии, хотя времени у меня в обрез. Когда пишешь, зная, что надо спешить, это скверно. У тебя месяцы уходили на то, чтобы отшлифовать рассказ в пять-шесть страниц. Ты был почти маниакальным перфекционистом.

В книге «Искусство войны», написанной в V веке до Рождества Христова китайским полководцем Сунь Цзы, говорится: «Прежде чем начинать бой, ловкий и умелый военачальник должен понять намеренья противника». О, я отлично их знаю! Я всю жизнь старался изобличать коррупцию в рядах полицейских и секретных служб, они не знают, что такое совесть, и целиком и полностью зависят от интересов тех групп, которые контролируют жизнь в стране. Я один из тех немногих людей, кто знает обстоятельства последних месяцев жизни Лидии и кто знает, какие выдумки наверняка появятся после ее смерти.

Я должен торопиться — кто знает, когда за мной придут.

Глава 1

Что же положило начало этой истории? Трудно сказать. Возможно, тот день, когда Матос, о котором я вот уже десять лет ничего не слышал, позвонил мне на мобильный и предложил эту нелепую работу или, может быть, истоки ее кроются в нашей давней дружбе с Хуаном Дельфоро — журналистом, который уже больше двадцати лет назад снял соседнюю квартиру в доме на улице Эспартерос в Мадриде. Он мечтал стать писателем и поэтому просил меня подробно рассказывать ему о работе полицейского, и я согласился, даже не представляя себе, к каким переменам в моей судьбе это приведет.

Каждый раз, когда я мысленно возвращаюсь к тем событиям и думаю о том, во что превратилась моя жизнь, мне вспоминается Хуан Дельфоро и годы, когда я рассказывал ему о своей службе. Дельфоро хотел знать все: как разговаривают преступники, где они обитают, каковы их взгляды на жизнь… «Я хочу писать о жизни бедноты, Тони», — повторял он. И я брал его с собой в грязные трущобы, в жалкие лачуги и общежития эмигрантов, в самые захудалые бордели, где собирались настоящие отбросы общества, жалкое отребье, не имеющее ни малейшей надежды на сколько-нибудь приличное будущее. Благодаря мне он побывал на самом дне и познакомился с его обитателями — нищими, проститутками, карманниками, алкоголиками, сумасшедшими убийцами и наркоманами, умирающими от передозировки. Он смог постигнуть суть их никчемной жизни, узнать все то, о чем они говорили и думали. Теперь я точно знаю, что наши тогдашние путешествия очень помогли ему в написании большей части романов.

Совершенно очевидно, что мне следовало послать его куда подальше еще двадцать лет назад, но я не сделал этого и, как ни странно, никогда в жизни о том не жалел. И не исключаю, что причиной всему стала какая-нибудь скрытая саморазрушительная черта моего характера.

Эта история произошла давно, и я забыл о ней до поры до времени.

Со дня смерти Лидии прошло восемь лет, и в описываемый период я уже давно бросил службу в полиции и работал на Драпера. Оглядываясь назад, я не могу сказать точно, почему не остался ни с одной из женщин, которых любил, и как превратился в одинокого, усталого путника, бредущего по дороге жизни. Я остро чувствовал тогда, что неумолимо приближаюсь к порогу старости, почти физически ощущал, как время мое проходит, утекает сквозь пальцы, словно песок.

Думаю, правильным все же будет считать, что эта история началась в один из сентябрьских дней 2000 года, когда в такси, везущем меня в Мадрид, раздался звонок мобильного телефона. Осеннее утро было наполнено густым и ядовитым воздухом большого города. Солнце еще не до конца встало, а я уже направлялся в контору Драпера. Автомобиль бесшумно скользил по Пасео-де-Эстремадура мимо темных зданий, чьи силуэты смутно угадывались в зловонной дымке, поднимающейся от расположенной неподалеку речки Мансанарес. Несколько часов назад я выехал из Сафры, довольно большого и процветающего городка в провинции Бадахос, где наконец-то смог задержать так долго разыскиваемого мной мошенника. Типа звали Сифуэнтес. Умело используя фальшивые кредитки, он наделал долгов в разных притонах в предместьях Мадрида на общую сумму в более чем полтора миллиона песет. Свой последний подвиг этот герой совершил в «Чики-клубе», заведении, находящемся в городке Торрелодонес. Его хозяйка Кармен Буранда, известная также как Лысая Карминья, непостижимым образом исхитрилась найти всех, кто пострадал от рук этого мошенника, и вместе они подсчитали общий ущерб. Потом Кармен обратилась за помощью в агентство Драпера, пообещав в награду тридцать процентов от возвращенных денег. Я потребовал себе десять плюс накладные расходы.

Больше двадцати дней мне понадобилось на то, чтобы изловить афериста. Я облазил вдоль и поперек всю Эстремадуру, пока не узнал, что негодяй живет в Сафре. С этого момента дело стало совсем простым — мне не составило ни малейшего труда мирно договориться с ним. Сифуэнтес оказался вполне респектабельным жителем Сафры — хозяином небольшого колбасного производства, главой семейства, постоянным прихожанином доминиканской церкви, да к тому же еще и членом местного совета. Короче говоря, ему было что терять. Стоило лишь слегка надавить на него, пригрозив разглашением информации о поездках в злачные места Мадрида, как он немедленно выписал чек на требуемую сумму.

Так что в то хмурое утро я возвращался в столицу с чувством выполненного долга, предвкушая, что в ближайшее время получу свои сто пятьдесят тысяч песет.

Таксист, который меня вез, парень с серьгой в правом ухе, был из тех людей, что ни секунды не могут находиться в тишине. Сначала он пытался втянуть меня в разговор, несколько раз подряд заводя речь о том, как сильно изменилась Сафра за последние десять лет, потом, поняв тщетность своих попыток, перекинулся на метеорологию, а уж когда прозвучала проклятая фраза «если бы я был председателем правительства…», я прикрыл глаза и буквально заставил себя задремать.

Самое ужасное, что, когда мы проезжали через мост Сеговии, зазвонил мобильный, и мне ничего не оставалось делать, как ответить. Я чуть ли не впервые в жизни пользовался этим маленьким новомодным телефончиком — мне его подарил один тип по кличке Хуанг-Китаец, и я еще толком не разобрался, как управляться с этой штуковиной. Пальцы мои казались огромными сардельками, неуклюжими и слишком толстыми, чтобы нажимать на крохотные кнопочки.

В конце концов я все же ухитрился найти нужную клавишу, и в трубке зазвучал мужской голос, показавшийся мне смутно знакомым:

— Тони?

— С кем я говорю?

— Матос. Помнишь меня?

Я помолчал немного, размышляя. Очень мало кому известен этот номер. Я был когда-то знаком с одним Матосом, молодым адвокатом, работавшим в юридической службе епископата, но это никак не мог быть он. Прошло слишком много времени.

— Матос, адвокат? Кристино Матос?

— Черт возьми, Тони, он самый! Неужели ты меня еще помнишь?

— Может, я и страдаю склерозом, но не до такой степени. Кто дал тебе мой телефон?

— Это не важно. Как жизнь?

— Спасибо, не жалуюсь, скриплю потихоньку. Ты как?

— Я? Отлично! Все так же пью отличный джин Sappire Medalla de Oro. А ты все еще предпочитаешь покупать в разлив у старины Хусто?

— Матос, — сказал я, — кончай зубы заговаривать, твоя болтовня становится назойливой. Кто тебе дал этот номер?

— Драпер.

— Как раз сейчас направляюсь к нему в офис. Чего тебе надо?

— Хочу встретиться с тобой сегодня вечером. Нам нужно кое-что обсудить. Давай вместе поужинаем. Я приглашаю.

Кристино Матос, по крайней мере тот Матос, которого я знал молодым, был жаден как последний ростовщик. Один из тех людей, которые, когда после посиделок приходит время всем скидываться и оплачивать счет, вдруг испытывают непреодолимое желание отлить и скрываются в туалете.

— Что ты хочешь со мной обсудить?

— Я не могу сказать этого по телефону. Ты знаешь, где находится ресторан «Жокей»? — Он задал вопрос, но не стал дожидаться ответа. — Приходи туда сегодня в половине десятого. У меня заказан столик.

— Сегодня вечером я играю в покер. До свиданья, Матос.

Я прервал разговор и сунул мобильник в сумку. Парень с серьгой в ухе не замедлил воспользоваться воцарившейся тишиной, чтобы вновь попытаться завладеть моим вниманием:

— Так вот, шеф, как я уже говорил, если бы я был председателем правительства Испании, то обложил бы каждую бутылку специальным налогом… ну, скажем, в пятак. И еще три песеты за каждую пачку табака… Так вот, только прикиньте, на эти деньги можно было бы отстроить школы по всей стране!

Я прервал не в меру разговорчивого шофера:

— Слушай, парень, если тебе скучно, включи радио, ладно?! Только не громко, я попытаюсь еще немного поспать.

Я прикрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Мы давно миновали мост Сеговии и уже поднялись на холм Сан-Висенте, чтобы потом проехать до площади Испании, свернуть на улицу Сан-Игнасио и подняться по Аманиэль до улицы Ла-Пальма. Конечной точкой нашего маршрута должен был стать дом номер пятьдесят семь по улице Фуэнкарраль, где, сидя в своем офисе, меня дожидался Драпер.

Таксист негромко включил радио. Тихое бормотание приемника и мягкое покачивание движущегося автомобиля погрузили меня в воспоминания о Кристино Матосе. Мы познакомились с ним в 1990 году, когда я еще работал в полиции и входил в состав группы «Ночной патруль» комиссариата Центрального округа. Он появился на горизонте в связи с делом настоятеля церкви Святого Лазаря, находящейся на улице Десэнганьо. Тот пришел как-то ночью в мое дежурство, чтобы заявить об исчезновении из ризницы ценной картины. Пропавшее полотно кисти Божественного Моралеса[1] стоило шесть миллионов песет. Я не помню имени священника, но могу в подробностях воспроизвести внешность, словно и сейчас вижу перед собой этого нервного полноватого человека лет пятидесяти с очками на кончике носа, в потрепанной одежде, с шарфом на шее.

История, которую он мне поведал, на первый взгляд казалась вполне правдивой. Жилище священника находилось на втором этаже храма, и около трех часов ночи его разбудили странные звуки, доносившиеся из ризницы. Он надел халат и спустился вниз. Картины не было на месте. Боры взломали входную дверь.

Но настоятель лгал.

Как следует покопавшись в архивах, я выяснил кое-что интересное. Падре оказался растлителем малолетних. Через его руки под предлогом изучения Закона Божьего проходили молодые эмигранты, чаще всего поляки. Он творил с ними непотребства в обмен на еду и одежду, которую выдавал раз в неделю. Против священника уже было выдвинуто шесть обвинений, но ни одному делу не было дано хода.

Узнав это, я позвонил в комиссариат и попросил соединить меня с Пуэнте. Эваристо Пуэнте был начальником отдела, занимавшегося расследованием краж произведений искусства. Услышав имя нечистого на руку священника, он сказал, что мадридский епископат уже не в первый раз тайно сбывает художественные ценности на рынке антиквариата, прикрываясь фальшивыми ограблениями. Картины эти юридически принадлежат Церкви, но их нельзя продавать, так как официально они считаются национальным достоянием. Так что если Церкви очень уж требовались средства для свершения одного из многочисленных актов милосердия, деньги частенько добывались способами, мало вяжущимися с внешним благочестием священнослужителей.

Пуэнте посоветовал мне сделать вид, что ничего особенного не произошло. Но я не внял его доводам. По прошествии двух недель мы обнаружили картину в одной из антикварных лавочек Сарагосы. Полотно было уже подготовлено к отправке новому владельцу — бельгийскому коммерсанту. Хватило пяти минут доверительной беседы, чтобы хозяин отдал нам бумаги на продажу якобы похищенного произведения искусства, подписанные тем самым настоятелем.

Эти документы и стали главной уликой. В итоге против священника было выдвинуто три обвинения: во-первых, в краже национального достояния, во-вторых, в инсценировке ограбления и, в-третьих, в совращении малолетних, причем преступление это было отягощено его неоднократностью и злоупотреблением властью.

Вот тогда-то я и познакомился с Кристино Матосом. Он появился в комиссариате, буквально лучась благодушием, дружески похлопывая по спине всех и каждого, щедро рассыпая комплименты и вполголоса отпуская шуточки. Он представился адвокатом из епископата. Впоследствии выяснилось, что ему тогда было слегка за тридцать, хотя по внешнему виду было невозможно определить, сколько лет этому человеку, — всегда хорошо выбритый, в дорогих костюмах, удачно скрывающих начинающее расти брюшко, он казался одним из тех людей, о которых говорят, что они не имеют возраста. Матос был еще большей фальшивкой, чем финансовая империя Марио Конде.[2]

Первым делом он поставил на стол в управлении бутылку лучшего мальтийского виски, какой только можно достать в Мадриде, а «Ночному патрулю» отдельно преподнес бутылку джина Sappire Medalla de Oro. В ответ я сказал, что эти бутылки он может засунуть себе куда подальше, и продемонстрировал то, что пили тогда мы, — разливной джин, который мой добрый приятель Хусто продавал по шестьсот песет за литр.

Как я уже говорил, Матос всегда оставался должен, когда мы скидывались на выпивку в барах, причем старался сделать это незаметно. На самом деле он был вполне преуспевающим адвокатом, ловким и изворотливым, и стремился любыми путями снять обвинения со своего подзащитного. Он соглашался, что настоятель храма Святого Лазаря слегка склонен к педофилии. «Но кто из нас без грешка?!» — говорил он. Сеньору епископу уже доложили об этом деле, и он отстранил священника от пасторского служения, тем самым изолировав его от контактов с молодыми людьми. Обвинение в инсценировке кражи тоже было классифицировано как невинный грешок — во имя Всемилостивого Господа, Святая Церковь нуждается в деньгах для совершения благих дел, а государство само вынуждает идти на подобные уловки, ибо не выделяет достаточно средств!

На Рождество я получил посылку с подарком от Кристино Матоса. Он прислал мне две упаковки монастырского грильяжного туррона[3] в изысканной розовой обертке. Не будучи большим поклонником этой сладости — особенно терпеть не могу именно грильяжный туррон, — я с легким сердцем передарил его своей двоюродной сестре Доре, довольно ветреной особе, которая тогда управляла баром «Золотая башня», находящемся на Пласа Майор. Кузина неожиданно прислала в ответ очень эмоциональное письмо, в котором буквально рассыпалась в благодарностях, что меня слегка удивило. Через некоторое время она бросила своего приятеля Рубио, вышла замуж за какого-то португальца и уехала с ним в Опорто. После этого я ничего не слышал о ней несколько лет.

Через пару дней мне позвонили из Главного управления полиции и сообщили о немедленном прекращении дела против настоятеля церкви Святого Лазаря. Мне ничего не оставалось, как, следуя приказу, сдать все бумаги в архив. С тех пор и до сего момента Кристино Матос исчез из моей жизни.

Пройдет еще много лет, прежде чем приедет кузина Дора и начнет бурно благодарить за все то хорошее, что произошло в ее жизни благодаря мне. Она расскажет, как развелась со своим португальцем, нашла себе галисийца и уехала с ним в Уругвай, где живет вполне счастливо. А в конце разговора вручит пухлый конверт, в котором я обнаружу сто тысяч песет. Именно эту сумму, по словам сестры, я дал ей когда-то, чтобы она смогла начать новую жизнь. В ответ на мое удивление она тоже удивится, ведь в тех коробках из-под туррона на самом деле были деньги — сто новеньких хрустящих банкнот по тысяче песет.

Это станет одним из самых больших сюрпризов, которые когда-либо преподносила мне судьба.

Но все это произойдет много позже. А пока в моей жизни снова появился ловкий адвокат Кристино Матос.

Текст «Детективное агентство Драпера. Конфиденциальность, оперативность, профессиональный подход к расследованию» повторялся на двух табличках — одна из них украшала фасад дома номер 57 по улице Фуэнкарраль, старинного здания, бывшего в свое время чьим-то жилищем, другая висела на самой двери.

Херардо Драпер долгие годы был комиссаром Центрального округа, где я возглавлял «Ночной патруль». Несмотря на свой возраст, он сохранил большую часть вьющихся волос, под которыми, однако, пряталась тщательно замаскированная небольшая лысина. Мало того что мой шеф одевался несообразно своим годам, предпочитая молодежный стиль, да еще и загорал в солярии, чтобы казаться более смуглым. Все то время, что я находился в его подчинении, он втихаря скупал на аукционах недвижимость — жилые и торговые помещения. Это я узнал лишь спустя несколько лет. Никто не мог сказать точно, какой капитал он сколотил таким образом, но достойную старость себе, вне всякого сомнения, сумел обеспечить.

Драпер открыл мне дверь, держа в руке дымящуюся чашку кофе. На лице его читалось удивление: было еще только восемь часов утра, и он никак не ожидал меня увидеть.

— Ты уже здесь?

— Я взял такси.

— На такси из Сафры? Тони, у тебя что, деньги лишние? Учти, эту поездку ты оплатишь из своего кармана, я не позволю тебе шиковать за мой счет.

— Они мне сделали хорошую скидку.

— Даже так? Ладно, проходи. Кофе будешь?

— Давай, — ответил я.

Мы пошли в кабинет, Драпер налил мне кофе, а я отдал ему чек на один миллион пятьсот тысяч песет.

— Отлично, Лысая Карминья будет очень довольна, она не ожидала, что все так хорошо закончится. Были какие-нибудь трудности?

— Да как обычно.

— Хорошо, я выпишу тебе чек, Тони. Извини, у меня нет сейчас нужной суммы при себе. Но ты можешь его обналичить в банке, как только он откроется. Ты подготовил отчет о расходах?

Я достал листок. Пятьдесят тысяч песет были потрачены на такси, автобусы, отели и мелкие расходы. Последняя поездка стоила пятнадцать тысяч песет. Болтливый паренек с серьгой в ухе в любом случае должен был ехать в Мадрид, чтобы забрать из клиники какого-то поправившегося больного, так что с удовольствием взял пассажира. Я прикинул, что если бы ему не было по пути, удовольствие прокатиться на машине могло бы обойтись примерно в сто пятьдесят тысяч.

Драпер сел в кресло и сразу углубился в изучение моего финансового отчета. Я убивал время, разглядывая стену за его спиной. Там в красивой рамке висела лицензия частного детектива. Рядом он планировал повесить адвокатский диплом своего сына Херардина, которому было около девятнадцати лет и который должен был принадлежать уже к третьему или четвертому поколению правоведов в их династии.

— Тебе звонил Кристино Матос, адвокат? — спросил я Драпера.

Тот поднял взгляд от бумаг:

— Звонил вчера вечером. Он сильно меня удивил. Выспрашивал о тебе. Я сказал, что ты занимаешься одним делом в Эстремадуре, и дал номер твоего мобильного.

— Да, он мне это сказал. Но… как он узнал, что я работаю сейчас на тебя?

Драпер пожал плечами:

— Да мало ли, об этом многие знают. Может, он в комиссариат звонил, и его там проинформировали.

— Брось, Драпер, в комиссариате уже никого не осталось, кто бы нас помнил.

— Я рассылаю визитки и буклеты своей конторы во все комиссариаты, какие только есть в Мадриде, Тони. Через них мы получаем большую часть клиентов.