— Что ж, до встречи на следующей неделе, — говорю я. — Время и место для распугивания летучих мышей остается прежним.

Иногда я превращаю эту шутку в вопрос. В случае с Н. — нет. Он должен вернуться и прекрасно это знает.

— Значит, никаких волшебных пилюль? — спрашивает он.

На сей раз улыбка такая грустная, что нет сил смотреть ему в глаза.

Говорю, что вообще-то должно полегчать — немного позитива никогда не повредит, вам скажет так любой психиатр. Затем советую выбросить весь амбиен и «таблетки с зеленым мотыльком» — я так понимаю, лунесту. Если от них нет толку ночью, то днем они могут лишь навредить. Заснуть за рулем на скоростном шоссе — вряд ли лучший способ решить проблему.

— Согласен, — говорит он. — Доктор, а ведь мы так и не касались причины всего этого. Я ведь знаю, в чем дело…

Убеждаю его, что на следующей неделе мы обязательно об этом поговорим. А пока прошу Н. завести таблицу, поделенную на три части, куда он будет заносить все, что считает, трогает и расставляет по местам. Согласен ли он вести такие записи?

— Да!

Спрашиваю, как бы между прочим, не появлялось ли у него мыслей о самоубийстве.

— Думал, конечно. Нет, у меня так много дел.

Ответ интересный, правда, нельзя сказать, что успокаивающий.

Протягиваю свою карточку и прошу звонить в любое время дня, если опять появятся мысли о самоубийстве. Обещает последовать совету. Честно говоря, они все обещают.

— Ну а пока, — говорю уже в дверях и кладу руку на плечо, — если вы ни с кем не встречаетесь, пусть вашей лучшей подружкой станет жизнь.

Бледный и неулыбающийся, Н. смотрит мне в глаза. А передо мной — невидимые птицы, рвущие его на куски.

— Вам не попадалась книга «Великий бог Пан» Артура Мейчена?

Отрицательно качаю головой.

— Это самое жуткое, что можно вообще написать, — поясняет он. — Один из героев там говорит: «Страсть всегда побеждает». На самом деле он говорит не о страсти. Он говорит об одержимости.

Гм… Прописать флуоксетин или пароксетин? Наверно, флуоксетин. Не стоит спешить, надо получше разобраться с проблемами этого интересного пациента.

7 июня 2007

14 июня 2007

28 июня 2007

На следующую встречу Н. приносит «домашнюю работу»; впрочем, ничего другого я и не ожидал. В этом мире полно преходящего; да и вообще, ничто не вечно под луной. Зато невротик с навязчивым состоянием — если только не помер! — почти всегда доводит дело до конца.

С одной стороны, на его таблицы не взглянешь без смеха; с другой — без слез. Я, откровенно говоря, пришел в ужас, Н. — бухгалтер, и я нисколько не сомневаюсь, что он воспользовался одной из программ бухучета, чтобы заполнить папку, которую я теперь держу в руках. В папке — огромные крупноформатные таблицы. Только вот вместо инвестиционных программ и потока дохода эти таблицы во всех подробностях расписывают невроз Н. во всей его сложности и многогранности. Первые две таблицы озаглавлены «СЧЕТ», две следующие — «КОНТАКТ», и, наконец, шесть последних «ВЫРАВНИВАНИЕ».

Перелистывая таблицы, я диву даюсь, как он находит время на что-либо еще. Хотя знаю, что для настоящего невротика нет ничего невозможного. Вновь приходят на ум невидимые птицы — так и вижу, как он уселись на голове Н., на его плечах и клюют, рвут окровавленную плоть.

Поднимаю взгляд. Н. уже устроился на кушетке, как и в первый раз сплел пальцы на груди. Он уже переставил вазу и коробку с салфетками на столе, соединив их в диагональ. Цветы сегодня — белые лилии. Глядя на этот «натюрморт», невольно видишь похоронную процессию.

— Можно они так полежат? — спрашивает. Вроде извиняясь, и в то же время настойчиво, с нажимом. — Иначе я не смогу говорить.

Отвечаю, что у меня и в мыслях не было мешать его «дизайну». Хвалю за то, как грамотно и профессионально он составил таблицы. Безразлично пожимает плечами в ответ. Затем спрашиваю, собраны ли в таблицах наблюдения только за прошедшую неделю, или это полный обзор.

— Это все только за последнюю неделю, — отвечает Н. безэмоционалъно, словно ему и дела никакого нет.

Да так оно и есть — человеку, которого насмерть заклевывают птицы, плевать на прошлогодние обиды и печали. Впрочем, как и на те, что стряслись на прошлой неделе — ему вполне хватает мыслей о дне насущном. И — если будет на то воля Господня — завтрашнем.

— Ого! Здесь две-три тысячи описанных событий.

— Я называю их «факты учета». Шестьсот четыре факта учета счета, восемьсот семьдесят восемь — контакта и две тысячи двести сорок шесть — размещения. Обратите внимание, только четные числа. В сумме — три тысячи семьсот двадцать восемь. А если сложить отдельные составляющие этого числа — 3-7-2-8, — получится двадцать. Тоже четное и хорошее число. — Кивнув, словно в подтверждение, продолжает: — Разделите три тысячи семьсот двадцать восемь на два, и получите тысячу восемьсот шестьдесят четыре. Если сложить 1-8-6-4 получается девятнадцать, очень сильное нечетное число. Сильное и злое.

Вижу, как он дрожит.

— Вы, наверное, очень устали, — говорю.

Он не говорит ни слова, даже не кивает, хотя ответ я все-таки получаю. Слезы текут по щекам к ушам. Мне печально добавлять груза на его плечи, однако не могу не признать: если мы сейчас же не начнем работу и не перестанем «придуриваться», как выражается «Сестра Шейла», моя сестренка, он вообще не сможет работать. Я уже вижу, насколько он сдал внешне — рубашка помята, побрит неаккуратно, стрижку надо бы освежить. Знаю, если спросить о нем коллег по работе, увидишь, как они воровато и многозначительно переглядываются. Его таблицы — по-своему произведения искусства, только вот сил у их творца совсем не осталось. Ясное дело, у нас не осталось выбора, кроме как побыстрее добраться до сути дела, иначе ни флуоксетина, ни пароксетина, ничего другого ему не видать.

Спрашиваю, не расскажет ли он мне, что же такого случилось в августе прошлого года.

— Расскажу, я за этим сюда и пришел. — Он набирает салфеток из Бесконечного Запаса и вытирает щеки. Устало спрашивает: — А вот готовы ли вы выслушать, доктор?

В жизни не слышал такого вопроса от пациента. И такого вынужденного, снисходительного сочувствия в голосе никогда не слышал. Готов, говорю, начинайте. Помочь ему — моя работа. Чтобы я с ней справился, Н. должен захотеть помочь себе сам.

— Даже если вы заболеете, как и я? Помните, это не исключено. Мне уже не помочь, хотя надеюсь, что еще не докатился до состояния полной паники, чтобы захотеть утащить с собой того, кто меня спасает.

— Боюсь, я вас не полностью понимаю, — говорю я.

— Раз я здесь, вся эта гадость может обернуться лишь плодом моего воображения. — Н. стучит костяшками пальцев по виску, словно я могу не понять, где хранятся плоды его воображения. — А что, если нет? Я ведь точно не знаю. Тогда мне уже не помочь, вот что я имею в виду. Если я не псих, если то, что я видел и чувствовал на поле Аккермана, существует, тогда я подцепил что-то вроде заразы. А значит, и вы можете ее подхватить.

Поле Аккермана, отмечаю я мысленно. Хотя что тут отмечать — все записывается на пленку. Когда мы были детьми, мы с сестрой ходили в школу Аккермана в городке Харлоу, на берегу Андроскогтина. Это неподалеку отсюда, миль тридцать максимум.

Говорю, что готов рискнуть, что в конце концов (это я добавляю позитива) мы оба вылечимся.

Он отзывается одиноким безрадостным смешком.

— Вот бы здорово, — говорит.

— Расскажите мне о поле Аккермана.

Отвечает со вздохом:

— Это в Моттоне, на восточном берегу Андроскогтина.

Моттон. Следующий город от Честерз-Милл. Мама покупала молоко и яйца в «Бой-Хилл-Фарм» в Моттоне. Н. говорит о месте, что в каких-то семи милях от фермы, где я вырос. У меня почти сорвалось: «Я знаю, где это!»

В последний момент сдерживаюсь. Н. пристально вглядывается мне в глаза, словно услышал мысли: Может, и услышал. Не верю я в экстрасенсорику, хотя полностью не отрицаю.

— Ни в коем случае туда не ходите, доктор, — говорит Н., — не ищите этого места. Обещайте мне.

Обещаю. По правде говоря, я в этом богом забытом захолустье Мейна не был лет пятнадцать. Ехать-то недалеко, да зачем? В названии одной из своих программных книг Томас Вулф подарил нам важное жизненное правило: «Домой возврата нет». Правило не для всех — Сестра Шейла, к примеру, его регулярно нарушает. В моем случае оно срабатывает. Правда, свою книгу я бы назвал «Мне домой возврата нет». Мне из детства помнятся только косорылое хулиганье на площадке для игр, заброшенные дома с зияющими глазницами выбитых стекол, выпотрошенные груды автомобильного металлолома и белизна холодных небес, кричащих вороньем.

— Что ж, — произносит Н., и нервная судорога пробегает по лицу, обнажая зубы. Нет, на лице не появляется злости; я вижу: он как тяжелоатлет — готов взять вес, сознавая, что завтра все мышцы будут болеть. — Не знаю, получится ли у меня все объяснить; обещаю постараться. Только знайте, что, если до того августовского дня в прошлом году у меня и было что-то похожее на навязчивый невроз, выражалось это лишь в том, что перед выходом на работу я заскакивал в ванную — посмотреть, все ли волоски выдернул из носа.

Может, это и так; лично я сомневаюсь. Не давлю на него. Прошу рассказать мне, что же случилось в тот знаменательный день. Он начинает рассказ.

Рассказ его длится три сеанса. На второй сеанс — пятнадцатого июня — он приносит календарь. Это не просто календарь. Это улика номер один.

3. Рассказ Н.

По профессии я бухгалтер, по призванию — фотограф. После развода — а у нас к тому времени уже росли дети, и это, скажу я вам, куда как болезненно — я проводил выходные на природе, снимал пейзажи, У меня не цифровой, а пленочный «Никон». В конце каждого года я отбирал двенадцать лучших фотографий и делал календарь. Его печатали в небольшой мастерской «Виндховер пресс» во Фрипорте. Недешево, зато качественно. Календари я раздавал друзьям и коллегам на Рождество. Иногда и клиентам, правда, далеко не многим. Те, что размещают у нас заказы на десятки или сотни тысяч долларов, предпочитают подарки из драгметаллов. Для меня же нет ничего лучше хорошего пейзажа. Фотографий поля Аккермана у меня нет. Я снимал там, но ничего не вышло. Я даже брал цифровой фотоаппарат взаймы. С ним не только не получилось фото; у него что-то сгорело внутри. Пришлось покупать новый человеку, который мне его одолжил. Нет, мне не жалко денег. К тому времени я наверняка сжег бы все фото с поля, если б оно мне, конечно, позволило.

[Спрашиваю, что значит «оно». Н. не отвечает, словно не слышит вопроса.]

Я фотографирую везде: в Мейне, в Нью-Гемпшире. В основном предпочитаю «обрабатывать» собственную делянку. Живу я в Касл-Роке, точнее, во Вью; вырос в Харлоу, как и вы. Не удивляйтесь, доктор. Мой терапевт порекомендовал вас, и я сразу «погуглил», с кем буду иметь дело. Нынче принято всех «гуглить», согласны?

С вашего позволения, продолжу. Мои самые удачные снимки приходятся на Центральный Мейн — Харлоу, Моттон, Честерз-Милл, Сент-Айвз, Касл-Сент-Айвз, Кэнтон, Лисбон-Фоллз. В общем, там, где катит свои волны могучий Андроскогтин. Эти фото… какие-то настоящие, что ли. Удачный пример — мой календарь две тысячи пятого года. Я принесу вам экземпляр, сами посмотрите. С января по апрель и с сентября по декабрь я снимал неподалеку от дома. А вот с мая по август… сейчас вспомню… Олд-Орчад-Бич, Пемакид-Пойнт; конечно же, маяк; национальный Гаррисон-Стейт; Тандер-Хоул в Бар-Харбор. Я уж было решил, что у меня стало что-то получаться, когда делал снимки Тандер-Хоул. Правда, как только просмотрел первые отпечатки, понял, что все это ерунда. Так, туристическая возня с «мыльницей». Ну удалась композиция, и что? Хорошую композицию можно найти и в самом затрапезном самодельном календаре.

Хотите услышать мое непрофессиональное мнение? Я уверен, что фотография дает гораздо больше творческих возможностей, чем обычно считают. Говорят, что, если у вас «набит глаз» и есть чутье композиции, да еще если вы нахватались технических приемчиков на курсах фотографии, один милый уголок природы получается на фото ничуть не хуже другого. Тем более если вас интересует исключительно пейзажная съемка. И не важно, где снимать — в Харлоу, Мейне, Сарасоте или во Флориде. Не забывай лишь ставить нужный фильтр, наводи да щелкай кнопкой. Только все не так просто. Выбор места в фотографии так же важен, как в литературе или поэзии. Не знаю, почему это так, но…

[Долгая пауза.]

Нет, вообще-то я знаю почему. Потому что художник, даже такой непрофессионал, как я, вкладывает всего себя в то, что создает. Есть люди непоседливые, они таскают свою «цыганскую» душу, словно рюкзак за спиной. Мне же никогда не удавалось вывезти ее дальше Бар-Харбора. Фото, сделанные на берегах Андроскогтина… я их слышу. И другие тоже слышат и чувствуют. Парень из ателье «Виндховер» говорит, что я вполне мог бы получить контракт от какого-нибудь нью-йоркского издателя и зарабатывать на календарях вместо того, чтобы платить за типографские услуги. Это как-то не по мне. Слишком уж… как бы выразиться… нескромно, что ли? Не могу объяснить; как-то так. Календари — это личное, для друзей. Кроме того, у меня есть работа. Я вполне счастлив со своей бухгалтерской цифирью. Хобби же привносит свет и радость. Так приятно знать, что друзья держат мои календари у себя на кухне и в гостиной. Да бог с ним, пусть даже в кладовке! Забавно, я ведь почти не снимал после того, как побывал на поле Аккермана, Похоже, с той частью моей жизни покончено; теперь она зияет дырой. По ночам оттуда слышатся завывания, словно где-то в глубине гуляет ветер. И ветер этот пытается заполнить пустоту. Я думаю порой, что жизнь — печальная и злая штука, док. Да-да, это так.

Во время одной из таких поездок прошлым августом я выбрался на грунтовку под Моттоном. Этой дороги я раньше не встречал. Я просто катил, куда глаза глядят, слушал радио и потерял реку из виду. Она была где-то поблизости, до меня доносился запах — сырости и в то же время свежести. Так всегда у реки пахнет, правда, доктор? Пахнет чем-то древним. Ну так вот, повернул я на ту дорогу.

Жуть, а не дорога — бугристая, смытая ливнями. Уже начало темнеть, было что-то около семи вечера, а я не успел поужинать. Проголодавшись, я уже было решил поворачивать, как вдруг дорога пошла ровнее и вверх, а не вниз. И запах усилился. Я выключил радио и даже услышал ее, а не только почувствовал — не то чтобы громко, просто поблизости.

Поперек дороги лежало дерево, и я чуть было не повернул назад. Не важно, что развернуться там было негде, я бы и так доехал. Дело было в миле от Сто семнадцатого шоссе, и я мог за пять минут добраться задним ходом. Думаю, что нечто, какая-то добрая сила, светлая сторона жизни, давала мне такую возможность. Эх, весь прошлый год был бы другим, дай я тогда задний ход! Да что теперь вспоминать… Меня удержал запах реки — вспомнилось детство. К тому же открылся вид на вершину холма. Вдоль дороги стояли деревья — сосны и в основном трухлявые березы; к вершине деревья расступались, и я подумал: «Там, наверное, опушка», и еще, что с опушки должен открываться вид на реку. В голове промелькнуло, что там наверняка есть где развернуться, хотя по сравнению с возможностью сделать снимок Андроскогтина на закате то была несущественная мысль. Не знаю, обратили ли вы в прошлом году внимание на августовские закаты; поверьте, они были живописны.

Я выбрался из машины и оттащил дерево. Береза была трухлявая, такая гнилая, что чуть не развалилась у меня в руках. Все же, сев в машину, я был готов ехать скорее назад, чем вперед. Верю, что есть в мире светлые силы, хранящие нас. Мне почудилось, что теперь, когда дерево больше не лежало поперек дороги, шум реки стал громче. Глупости, конечно, я понимаю, просто мне действительно так показалось. Поэтому, включив пониженную передачу, повел свою маленькую «тойоту» к вершине.

Проехал мимо приколоченной к дереву таблички: «Поле Аккермана. Охота запрещена. Проход закрыт», потом деревья расступились, сначала слева, а потом и справа. И передо мной открылся вид, от которого захватило дыхание. Уж и не помню, как я выключил двигатель и выбрался из машины, не помню, как схватил фотоаппарат; помню только, что он оказался у меня в руках, когда я вышел на край поля — ремешок и кофр с объективами стучали по ноге.

Я был пронзен до глубины души, пронзен в самую душу; мир вокруг меня полностью перевернулся.

Реальность — это таинство, доктор Бонсан; мы опускаем над ней завесу повседневных дел, чтобы скрыть игру ее света и тени. Я думаю, мы закрываем лица умерших по той же причине. Лица мертвецов — это врата. Пусть пока они закрыты для нас — мы знаем: им не вечно быть на замке. Однажды они распахнутся для каждого, и каждый пройдет в свои врата.

Есть места, где завеса рвется, а реальность истончается. И тогда из тени выглядывает лицо. Нет, не мертвей. Уж лучше бы то был мертвец. Поле Аккермана — одно из таких мест.

Немудрено, что хозяин, кем бы он ни был, повесил табличку «Проход закрыт».

День таял; на западном горизонте плавал в мареве багряный газовый шар, приплюснутый сверху и снизу. Длинной кроваво-красной змеей струился Андроскогтин, пламенея отражением солнца. Он поблескивал милях в восьми, а то и десяти от меня; вечерний воздух был так тих, что я слышал реку. Серо-голубые леса на том берегу вздымались грядами, уходя далеко за горизонт. Не было видно ни жилья, ни дорог. Не слышно пения птиц. Словно я провалился во времени на четыре сотни лет. Или на четыре миллиона. Белесые струйки тумана начинали подниматься от теплых налитых трав. И некому было скосить те травы с обширного поля, заготовить сено. Словно дыхание самой вдруг ожившей земли, поднималась мглистая поволока с темнеющей зелени.

У меня все поплыло перед глазами. Нет, не от того, что зрелище было неописуемой красоты. Все вдруг истончилось, словно было лишь видением. А потом я увидел эти проклятые камни, торчащие из нескошенной травы.

Их было семь, как показалось мне сначала. Два самых высоких — метра по полтора, самый маленький — с полметра, остальные где-то между ними. Я не забуду, как подошел к ближнему из них: сейчас все вспоминается как сон, тающий в утреннем свете — вы-то знаете, как тают сны. Уж кому, как не вам знать, доктор, ведь вам целыми днями приходится слушать рассказы о снах. Только это был не сон. Трава шуршала по коленям, брюки начали прилипать к коже на ногах, пропитываясь влажным туманным воздухом. Время от времени попадались кусты, целые заросли сумаха, беспорядочно раскиданные по полю. Они цеплялись за кофр, оттягивали его и отпускали; тогда объективы больно шлепали по ноге.

Я остановился у ближайшего камня, одного из полутораметровых, и вдруг четко увидел лица, высеченные на нем. Нет, не человеческие лица; то были какие-то чудовища и жуткие звери. Повернувшись, я понял, что свет закатного, солнца сыграл со мной злую шутку — когда тени сгущаются, они становятся похожи… на что только они не становятся похожи! Вглядываясь в камень под другим углом, я увидел новые лица. Некоторые походили на человечьи… как это было отвратительно. Я бы даже сказал, отвратительнее; чудовище с человечьими чертами отвратительнее просто зверя, вы не находите? Это потому, что мы знаем, что такое человек, понимаем человека. Или считаем, что понимаем. А эти… лица этих искажали либо вопли ужаса, либо хохот. Либо и то, и другое сразу.

Я было подумал, что у меня разыгралось воображение — от одиночества, от грандиозности открывшегося вида. Передо мной предстал целый мир! И время затаило дыхание. Словно все застыло и наступила вечность. До заката оставалось минут сорок, алое солнце присело на горизонте, а прозрачный воздух пропитывался мглой. Мне подумалось, что под воздействием этой красоты я и увидел лица в камне, что это лишь совпадение. Теперь я так не думаю. Хотя теперь слишком поздно.

Я схватился за фотоаппарат. Сделал, по-моему, пять снимков. Злое число, однако тогда я этого еще не знал. Отошел немного назад, чтобы все семь камней вошли в объектив, скадрировал снимок и вдруг заметил, что их на самом деле восемь. Восемь расставленных ломаным кругом камней. Если хорошо присмотреться, становилось заметно, что камни — навершие некой подземной геологической структуры, появившейся из-под земли в незапамятные времена. А может, и вымытой из почвы недавними дождями — поле протянулось по склону достаточно крутого холма, так что моя догадка была небезосновательна. Одно точно: камни не просто раскидали как попало, их расставили подобно камням в храме друидов. Никакой резьбы на них, правда, не было. Только естественная эрозия. Я знаю точно, потому как возвращался туда днем, специально, чтобы посмотреть. Естественные сколы и складки камня, вот и все.

Еще четыре снимка, девять в сумме — снова плохое число. Хотя, конечно, лучше, чем пять. Опускаю камеру и невооруженным глазом снова вижу злобные, ухмыляющиеся и хохочущие лица. Человечьи и звериные. Насчитываю семь камней.

Когда я смотрел в видоискатель, их было восемь.

Голова пошла кругом, стало страшно. Захотелось оказаться где-нибудь подальше от этого места до наступления темноты, подальше от поля, на Сто семнадцатом шоссе и чтоб по радио грохотал рок-н-ролл. Но не мог же я просто так уехать! Там, за гранью сознания, глубоко внутри, нечто, правящее вдохом и выдохом, потребовало, чтобы я остался. Я понял: уеду — случится жуткое, и, возможно, не только со мной. Вновь нахлынуло ощущение: я стою у тонкой завесы реальности, мир так хрупок здесь, в этом месте, что хватит одного необдуманного шага, и мироздание перевернется. Нужно быть предельно… нет, беспредельно осторожным.

Вот тут-то и начался невроз. Я шагал от камня к камню, трогая по одному и пересчитывая, отмечая, где они стоят. Хотелось сбежать — жутко хотелось припустить оттуда, однако от работы отлынивать нельзя, а я понял, что теперь здесь — моя работа. Я знал это так же, как знал, что надо дышать, чтобы жить. Обходя камни, я трясся, как лист; насквозь промок от пота, росы и тумана. Касаться камней всякий раз было… отвратительно. В голове проносились… разные мысли; перед глазами возникали картины. Мерзкие картины. На одной из них я кромсал топором свою бывшую жену и хохотал, а она визжала и закрывалась от ударов окровавленными руками.

Зато их стало восемь. Восемь камней на поле Аккермана. Хорошее число. Безопасное. Я знал, что хорошее. И уже не важно было, смотрю я на них сквозь видоискатель или невооруженным глазом. Касаясь руками, я исправлял их. Уже сильно стемнело, солнце наполовину опустилось за горизонт. Я, должно быть, пробегал между камнями минут двадцать или больше; пробегал по неровному кругу метров сорок в поперечнике. Видно было хорошо, воздух оставался жутковато-прозрачным. Ощущение жути не отпускало, что-то леденящее душу витало вокруг. Все вопило о кошмаре, даже тишина, в которой не слышалось и птиц. Зато как мне стало легко! Кошмар удалось приостановить, унять, когда я касался камней. И когда потом посмотрел на них снова. Очень важно, чтобы они правильно стояли на поле, вот что засело у меня в мозгу, Я понял, что это так же важно, как и касаться камней.

[Задумчивая пауза.]

Нет, пожалуй, важнее. Потому что порядок, баланс — вот на чем держится этот мир, вот что сдерживает тот мир и не дает ему прорваться сюда. Не дает ему поглотить нас. Думаю, все мы понимаем это где-то в душе, так или иначе.

Я повернулся и пошел… думаю, уже почти дошел до машины, может, даже взялся за дверную ручку, как что-то развернуло меня опять. Тогда-то я и увидел.

[Долго молчит. Вижу, что дрожит. Весь покрылся испариной. Пот росой блестит на лбу.]

Что-то появилось в центре каменного круга. Б самой середине круга, появившегося в этом мире случайно либо по чьей-то прихоти. Оно было черным, как небо на востоке; зеленым, как трава вокруг. И оно поворачивалось, медленно поворачивалось, не отрывая от меня глаз. О да, у него были глаза. Жуткие розовые глаза. Я знал, то есть мой разум понимал, что это лишь отсветы вечернего неба; другая же половина меня понимала, что это нечто большее. Что-то питалось светом, видело наш мир с его помощью. И видело оно меня.

[Он снова рыдает. Я не предлагаю ему салфетки, не хочу разрушать чар колдовской сказки. Да и не думаю, что смог бы предложить ему салфетку — я сам околдован. Конечно, то, что он озвучивает — причудливый бред. Часть его сознания прекрасно это понимает — «тени, которые выглядят лицами» и все в таком роде. Уж очень этот бред живописен. А живописный бред передается как простуда при чихании.]

Я не помню, как пятился назад, не помню, когда начал двигаться. Помню только, что подумал: я смотрю на голову чудовища, пришедшего из тьмы, извне. И еще подумал: где появился один, там могут появиться и другие. Восемь камней удержат их, ну хоть как-то; а вот если камней останется семь, твари прорвутся, хлынут из тьмы, с той стороны реальности и заполонят наш мир. Я только знал, что смотрю на самого маленького и самого безобидного из них. Я только знал, что плоская змеиная голова с розовыми глазками и чем-то, похожим на здоровенные длинные перья, торчащие из его рыла, — это голова детеныша. Мы встретились взглядом.

Оно ухмыльнулось, и вместо зубов я увидел головы. Живые человечьи головы. Я наступил на сухую ветку. Она треснула, как хлопушка, и оцепенение спало. Не исключаю возможности, что та тварь, клубившаяся в каменном круге, гипнотизировала меня. Ведь гипнотизируют же змеи птичек. Я повернулся и бросился бежать. Кофр бил меня по ноге, и каждый удар, казалось, говорил: «Проснись! Проснись! Беги! Беги!»

Я рванул дверь «тойоты» и услышал колокольчики — те, что напоминают: «Вы оставили ключ в замке зажигания». Вспомнилось почему-то старое кино, где Уильям Пауэлл и Мирна Лой звонят в колокольчик у стойки регистрации некоего фантастического отеля, вызывая прислугу. Забавно, что только не проносится в голове в такие мгновения. Я думаю, у нас в сознании тоже стоят какие-то врата. Они не дают безумию прорваться и затопить наш мозг. В нужный момент они распахиваются, и тогда какое только дерьмо в них не пролетает!

Завел двигатель, врубил радио на всю катушку, из динамиков загрохотал рок. Как сейчас помню, то были «The Who». И еще помню, что случилось, когда включил фары. Камни словно прыгнули ко мне, приблизились; я чуть не завизжал! Зато их было восемь, я пересчитал, а восемь — хорошо, восемь — безопасно.

[Еще одна долгая пауза, почти на целую минуту.]

Дальше только помню, что ехал по Сто семнадцатому шоссе. Не знаю, как я туда попал: разворачивался или ехал задним ходом. Не знаю, долго ли я так ехал, помню, что песня «The Who» закончилась, и играли «Doors». Боже сохрани, то была «Прорваться на ту сторону». Я выключил радио.

Пожалуй, все на сегодня, док; больше ни слова не скажу. Я вымотался.

[Он выглядит крайне изнуренным.]

[Следующая встреча]