Помоги проекту - поделись книгой:
Ниже по течению реки намечено было поставить второй амбар, двухэтажный, крытый тесом, в нем – большое нижнебойное колесо с шириной лопаток в три аршина и высотой в четыре. Вертеть колесо должна была та же вода, которая ударяла сверху на лопасти первых колес.
В нижнем этаже стволы протирались изнутри после сверления напильниками, а в верхнем стволы обелялись с наружной стороны, то есть обрабатывались широкими, автоматически работающими напильниками.
Это был прообраз нынешних заводов-автоматов.
То Туле было не совсем новое дело, но у амбара стояла охрана, хотя любопытных туда и не пускали.
По праздникам ходил Батищев с Таней по большой дороге на юг.
По этой самой дороге когда-то гнали его на Воронеж. У засеки на красно-синих стволах доменного шлака подымались молодые березки.
В засеке деревья были срублены так, что поваленный ствол оставался лежать комлем на высоком пне.
Шла засека через лес завалом шириной в двадцать пять саженей.
Сквозь завал пророс молодняк, и все здесь перепутали малинник и цепкая ежевика.
Рядом с завалом на высоких деревьях устроены были для сигнала огнем кузова с берестой и смолой.
Зажигали кузова, чтобы известить всю засеку и стражу у ворот, когда приближались татары, но сила крымцев была сломлена и тропы их травой заросли, засека, почитай, уже не нужна.
В кузовах жили белки.
Ссеченные дубы лежали на высоких пнях, как солдаты на отдыхе, – будто на локти облокотились.
Зеленела листвой и серела мхом старая засека.
Доходили Батищев и Таня до Ясной Поляны, что у Малиновой засеки. Там речка Ворона впадала в реку Тулицу, на берегу стояли разрушенные домны, кругом рос малинник, в малиннике заливались соловьи.
Пока строилась машина, пришла и прошла зима, расцвела новая весна.
Батищев и Таня ловили весной соловьев хитро придуманными ловушками, а летом попросту собирали малину, продираясь сквозь чащи.
Козьма Константинович Леонтьев начал коситься на Батищева.
Мастер Леонтьев дома ходил в полушубке без складок на пояснице, в опорках, надетых на черные онучи, и только на улице появлялся в синем кафтане, в скрипучих сапогах.
На Батищева мастер сердился и ему не верил.
Что-то новое вымышляет солдат, и может быть от этого мастеровому люду убыток.
Подходил Леонтьев к игрушке – вертятся колесики, зубцы колесиков крутят оси. Стоячий деревянный вал с шестерней передает движение вверх, и сразу сверлят два станка по четыре ствола, – значит, всего восемь. Еще в верхнем отделении работает двенадцать пил – обдирают стволы.
В другой игрушке от колеса идет стоячий деревянный вал, и от него приведено восемь пил, которые могут сразу обчищать восемь стволов; и от того же водяного колеса вращается через шестерню стоячий вал, и он приводит в движение станки, которые обтачивают грани казенной части ствола.
А всего не разберешь: переделывал Батищев свою модель много раз и по-разному.
Когда Батищев уходил на работу, Леонтьев пальцем крутил колесики.
Маленькие ружейные стволы надвигаются на сверла, тянут их грузы. В другом месте пилы сами опиливают стволы кругом.
Спрашивал Батищева Леонтьев:
– А ты, солдат, не даром стараешься?
– Видал я, – отвечал Батищев, – дальние горы, на которых и летом снег. Видал я дальние леса, на которых и зимой листья. Видал я теплые моря, на которых и зимой льду нет нисколько. И не видал я места лучше нашего и другого народа, что был бы нас бойчей. Работаю я, мастер, не для временной пользы, а ради славы народной, чтобы били мы шведов, проливая малую кровь, чтобы сошли мозоли с наших рук и было бы нам время самим и соловьев слушать, врагов не боясь.
– Я знаю, с кем ты их слушаешь! Но о соловьях разговор будет после.
– Я давно с тобой хочу поговорить о больших делах, – сказал Батищев.
– Слушай, Яков, – сказал Леонтьев, садясь на лавку. – Стар ты несколько, можешь ты получить чистую отставку. Признайся перед господином стольником, что дело не выходит. Побьет он тебя, конечно, но не до смерти, потому что деньги я за тебя, что на работу издержаны, отдам, хоть и не все. А снасть твою мы с тобой построим где-нибудь на речке подальше, в малом виде. Пускай сверлит она ну два, ну три ствола. Забогатеем, и за тебя дочку отдам, ничего, что ты и не оружейник, и собою староват.
– Нельзя, мастер. Ты человек немолодой, но не слыхал ружейного стука, не видал, как ходят наши в зеленых кафтанах в атаку, не видал, как проходит по полям победа. Я на тебя, мастер, работать не буду. Я человек служивый, служу государственному делу.
– Слушай, солдат! Я с тобой хотел добром говорить, а не хочешь – я на тебя донесу, что ты сидел в горнице запершись и, в противность царскому указу, запершись писал, а за это кнут.
– А доноси! Я тебе покажу, что писал, – ты ведь тоже грамотный.
Мастер нагнулся к столу и прочел на синеватой бумаге донесение, написанное крупными, хвостатыми буквами. Начиналось оно так: «В прошлом, 1714 году по твоему государеву указу велено было мне на Туле, на реке Упе, построить водяные оружейные заводы для обтирания и сверления стволов к прибыли казне, и ныне те оружейные заводы сделал я и поставил на ход, и ныне на тех заводах вода стволы сверлит, и прибыли от того государевой казне три алтына да две деньги от ствола».
– Эх ты, пропащая душа! – сказал Леонтьев. – Какими ты деньгами бросаешься, бездонные твои карманы, просяная твоя душа!
– А может, вспомнят обо мне когда русские люди…
– Не вспомнят, солдат, хотя крику ты наделал много, а вот ругать тебя будут пожиточные люди.
– Ну, пускай ругают.
Глава пятая,
Было воскресенье, погода на дворе стояла хорошая.
Батищев постучался ранним утром к своему хозяину.
– Мастер, – сказал солдат, – а сегодня я буду те стволы пробовать – тебя зову.
– Может, разорвутся! – засомневался мастер. – Ты подумай, порох – зелье строгое, а на пробе стволы двойным зарядом заряжаются.
Леонтьев быстро скинул тулуп, опорки, натянул козловые сапоги, надел синий кафтан и подпоясался праздничным кожаным поясом с серебряным убором.
Пошли. В синее небо подымались из труб зимние голубые дымы, красное солнце золотило купола церквей.
– Экая тишь и скука! – сказал Леонтьев. – А прежде сколько в праздник было над Тулой колокольного благовеста!
– Прибраны колокола к делу, – возразил солдат.
– Пропали они за хвастовство и водку, и хвалить этого нельзя. И было то так: побили нас шведы под Нарвой, и потеряли мы пушек до множества…
– Больше чем три полста, – вздохнул солдат.
– Конечно, обидно было… Нынешний царь тогда в Новгороде проживал, смотрел, как город окапывают: шведов ждали.
– Тогда, говорят, и кремлевские стены в Москве чинили.
– Не перебивай: я старший и, стало быть, больше знаю. Сидит царь под окошком и видит, что перед домом ходит незнакомый человек; по рваному платью судя, посадский, но очень прилежно и без страху ходит перед царскими очами. Послал царь спросить боярина, чего тот человек хочет, а посадский отвечает: хочу-де помочь государеву горю. Ведут человека к царю, спрашивает царь посадского: «Какие у тебя ко мне дела? Только говори короче». – «Всемилостивейший государь, – говорит тот посадский человек, ну так говорит, как я тебе, – хочу помочь твоей беде. Знаю, потерял ты пушечный наряд и гадаешь, где достать медь на литье новых пушек». – «То правда, – сказал царь, – но разговор твой без пользы». – «Всемилостивейший государь, пропился я и задолжал, заложился, вели поднести чарку вина, умираю с похмелья, а денег нет ни полушки». – «По дерзости судя, он с делом пришел. – сказал царь. – Дать ему чарку». Выпил посадский. «Ну, говори», – приказал царь. А тот дерзкий человек отвечает: «Вели дать еще чарку для смелости, потому что скажу я чрезвычайное дело». – «Томишь! – осердился царь. – Плесните ему еще чарку!» Выпил посадский и говорит: «Теперь стало все яснее и легче. Так слушай. Меди у тебя, царь, много. На колокольнях колоколов за сотни лет накопилось; коли швед придет, он те колокола снимет да увезет – так он в лихое время уже здесь делал. Снимем-ка, царь, колокола сами, отольем пушки, врага одолеем: бог сильных любит, а когда возьмем у шведа пушки, богу колокола вернем». Вот так и сделали.
– В том дурного не вижу! – сказал солдат.
– А разве отдали? Сколько шведов ни бьем, а нет колоколам возвращения.
– Вернем еще.
– Ой ли? Уже отлито из меди, да, конечно, не из колоколов только, пушек больше тыщи. Медь на казну всюду добывают, там ее роют, где о ней и слуху не было, и работаем мы и день и ночь. Лоб нам некогда перекрестить, работаем всю неделю, сдаем работу в дни воскресные, а звона нет.
– Будет, мастер, – ответил Батищев. – Отольем еще знаменитые колокола: у себя будем звонить, а в чужих даже землях звон тот будут слышать.
Так разговаривая, мастер и солдат шли по длинной улице.
Отделанные стволы пробовали за городом, в снежном огороженном поле. К каменной стенке присыпан был песок, против стенки на брусьях с углублениями лежали стволы рядами. Стволы заряжались добрым порохом и двумя пулями.
Батищев снял шляпу, поправил усы, вздохнул и аккуратно насыпал дорожку мимо всех затравок; черная блестящая пороховая дорожка легла чуть змеясь: видно, солдатская рука дрожала.
Батищев надел шляпу, вырубил из кремня искру, раздул трут, сам себе скомандовал: «Огонь!» – зажег порох и быстро отбежал.
Огонь, бледный при свете солнца, побежал мимо белых стволов, слабо блестя, будто огрызаясь и подмигивая. Не сразу грохнули ружья. Но трескотня взрывов скоро слилась в грозу; пули, визжа, зарывались в песок.
Отгремели выстрелы. Леонтьев подошел к стволам, посмотрел, не разорвало ли где-нибудь их, не раздуло ли.
– Сделано без плутовства, – сказал он. – Можно твои стволы орлом метить.
– Значит, хорошо, хозяин? – спросил Батищев.
– Как для кого! – ответил Леонтьев. – Мы без тебя жили, богатели работой своей. А ты что получишь? Ты офицером станешь или начнут тебя почитать, как немецкого мастера?
– Офицером не стану, а немцев у нас и в самом деле слишком уважать привыкли.
– А ты вот людей беспокоишь!
– Не все же ты сам работал, Леонтьев.
– Как это не я?
– Да не ты один: работаешь ты с захребетниками.
– Ну что ж, они при мне ножишки делают, а я их в харчах не утесняю. Я хлеб ем – им хлеб даю, мне квас – им квас, и мясо из щей с ними вместе таскаю. А теперь пойдут они и заплачут.
– А у тебя не плакали?
– А зачем им плакать? Шли оружейники посадских бить, так шли с подмастерьями вместе.
– А дочку за подмастерья отдашь?
– Какой подмастерье, какого роду! Лучше не врать: не отдам.
– А вот теперь вровень с ними работать будешь.
– Я вровень? Так я каждую вещь, что из железа сделать можно, сделаю. Я на твою снасть и смотреть не хочу.
– А она тебя перегонит.
– Вот меня уж посадские железному делу учат.
– Так при моей же снасти оружейники будут работать.
– Не мила будет та работа. Работали в Туле Леонтьевы, Сурнины, Дмитриевы, Борзые, Антуфьевы. Все дело было при нас, а ты нам дело раздробляешь.
– Водой работать будем. Будет войско грозное, большое, все с ружьями.
– Воды на всех не хватит.
– Ветром будем вертеть.
– Про ветер – это уже пустое. А жили мы без тебя не плохо и ружья делали лучше, чем немцы. Вот Демидов из деревни Павшино, когда здесь царь с Шафировым чернявым проезжал, тому Шафирову пистолет чинил. Принес. Шафиров посмотрел и стал царя будить: «Смотрите, ваше императорское величество, какая высокая починка». А царь ему говорит: «А мне не починка надобна, а нужны мне ружья, да пистолеты, да фузеи, чтоб не хуже быть иноземных». Все же встал, идет нечесаный, смотрит, говорит: «Починка хороша, а вещь лучше. И как исхитрились в работе иностранные люди!»
А Никита говорит ему – смело, как я тебе: «Мы можем сделать не хуже».
А царь его сейчас же по щеке и упрекнул: «Ты сперва сделай, а потом хвастай».
Никита, к кулачному бою привычный, не пошатнулся и говорит ему тихонечко: «А ты сперва посмотри, а потом дерись. Я твой пистоль подменил, хочу его еще опробовать, какая сталь. Твой пистоль у меня лежит, а этот весь моей выработки».
Тут царь ахнул на великое мастерство, и пошел тут у них разговор, и начал Демидов делать фузеи по рублю восемьдесят копеек, а до того покупали их за границей по двенадцати рублей.
Ушел от нас Демидов вот уже более десяти лет тому назад, потому что нет здесь для столь большого дела угодья. Ушел он на Невьяновский завод, что на Урале. Кует он ружья, пушки льет, делает всякое литье и кованое железо, и тянет проволоку, и строит он там пушечные вертельни. Вот ты бы к нему… Он бы тебя определил к делу, а мы бы остались работать по мелкости, если ты меня человеком сделать не хочешь. Мы тебе любя говорим: уезжай ты от наших мест подальше. Снасть мы тоже не сломаем. Уж больно умна и казне выгодна.
– А я хотел у тебя дочку засватать.
– Дочку?.. Ты ее и имя забудь. У нас девушки поют:
– Моя махина всякую старую песню перепоет, – сказал Батищев, – такой и у Демидова нет.
– Демидов человек большой, но в стройке снастей он не горазд, вот домницы – это другое дело. Только не ты один, солдат, наше дело переделать и переломать хочешь. Махину строить начал тульский наш казенный кузнец Марко Васильев, он же Красильников.
Поделиться книгой: