Через годы, через расстояния

Михаил Николаевич Алексеев

Через годы, через расстояния

Автобиографическая повесть в письмах

Глава первая

Возвращение сталинградского огня

Он вернулся ко мне через шестьдесят лет, мой огненно-кровавый, светлый и чистый Сталинград 42-43-х годов. Вернулся вполне осязаемо - в виде моих военных писем...

Александр Проханов в своем выступлении на презентации "Моего Сталинграда" сказал: "У меня возникло ощущение, что эта книга является длинным, обстоятельным письмом фронтовика о том, что с ним происходило на фронте. Письмо это Михаил Алексеев писал пятьдесят с лишним лет. Начинал писать еще тогда, в сталинградских степях, своим домашним, в саратовскую глубинку, но потом сам вернулся домой и сам прочитал свое давнишнее письмо. Он одновременно и отправитель военных треугольников зимы 1942/43 года, и их отправитель спустя полвека".

Ощущение А.Проханова оказалось поразительно точным по главной сути. Замечу лишь, что "давнишнее письмо" составилось из множества писем, и писались они не пятьдесят лет, а двести дней и двести же ночей в окопах Сталинграда, день за днем на протяжении всего побоища. А посылались те треугольники не моим домашним в саратовскую глубинку, а в малюсенький город Ирбит, затерянный где-то в уральских горах, куда во время эвакуации перебралась из города Сумы одна украинская семья, а с нею, сообщал я в "Моем Сталинграде", прелестнейшее существо по имени Оля Кондрашенко. Жили мы в одном доме в уютном и ласковом городишке на берегу поэтичнейшей речки Псел. И конечно же, не могли не подружиться. И не знали, что дружба наша будет очень долгой. И виною тому Оля, Ольга Николаевна - она не давала (да и сейчас не дает) погаснуть этому светильнику нашей прекрасной дружбы, так и не перешагнувшей порога, за которым было бы уже другое...

Вот ей-то, Оле Кондрашенко, я и посылал все свои сталинградские письма. И она сохранила их все до единого! И лишь теперь, спустя не пять, а шесть десятков без малого лет, переслала их мне. Сталинград из кроваво-огненной своей купели вновь вернулся ко мне в моих же собственных письмах. Часть из них использовала газета "Российский писатель" в довольно большом материале, названном достаточно точно: "Возвращение огня". Основная масса моих писем, к сожалению, получена мной, когда работа над романом уже подходила к концу. Но мог ли я упрекнуть свою верную подружку за задержку с присылкой писем, когда она, советская патриотка, оказалась вдруг "за границей", живет теперь одна-одинешенька в Ужгороде, куда привезли ее с Урала родители, ныне уже ушедшие из жизни?

После войны переписка моя с Олей возобновилась и продолжается по сей день. Ни в одном из множества писем ко мне нет ни малейшего упрека в том, что в основном по моей вине наша светлая дружба не завершилась тем, на что вроде бы естественно рассчитывали. Судьба распорядилась по-своему...

12 июля 1982 года получил от Ольги письмо- не помню, какое уж по счету! В "первых строках", как обычно, сетования, совершенно справедливые:

Уж давно нет от тебя весточки, ты совершенно не откликаешься на мои послания. В прошлом году исполнилось 40 лет со времени нашей встречи, знакомства, я тебе кое-что высылала к этой дате, а тебя просила выслать мне свой трехтомник, выпущенный военным издательством в 1981 году, но ты так и не исполнил моей просьбы (теперь, надеюсь, и читатель поймет, кто из нас надежнее поддерживал тот светильничек. - М.А.)... Высылаю тебе заказной бандеролью твои стихотворения, которые я оформила давным-давно, в годы войны, в Ирбите. Может быть, что-либо пригодится в период работы над романом о Сталинградской битве (у меня все это имеется в твоих письмах, а данные тетради, оформленные так по-детски еще, но с большой любовью, оставь в твоем архиве, Миша)...

Нельзя без умиления видеть, с каким трогательным участием и какой действительно любовью исполнено "издание" моей поэмы в одном экземпляре. Впрочем, в тетрадке, обложка которой разрисована волнующими и радующими глаз и сердце цветами, может быть, увиденными девушкой в уральских горах, помещены и другие мои стихи, написанные позднее уже, на других фронтах. В них, как и в "поэме", посвященной Николаю Сараеву, спасшему мне жизнь при выходе из окружения, собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет, если говорить честно. И все-таки, при всей их поэтической немощи, они тоже часть моей биографии, в них капелька душевного тепла и света, хранившегося в нас, фронтовиках, в условиях невыразимо тяжких и жестоких, когда до стихов ли было! И несмотря ни на что, рвались они, "пресволочнейшие", наружу. Одно из них, то, что незаслуженно назвал я поэмой, прорвалось даже на страницы "Моего Сталинграда". А в тетрадке-то Ольгиной их наберется с полдюжины. Таких вот, как это, явившееся на свет Божий под заголовком "Над фотокарточкой любимой".

Так уж и быть - привожу его здесь полностью:

Я узнал глаза твои, родная, Этих губ знакомых очертанье. Эта встреча на переднем крае Самое чудесное свиданье. Я на миг забылся, вспоминая То, что позабыть не в состоянье... Ты же знаешь, на переднем крае Очень редки нежные свиданья. Я забылся, взор твой синеокий И твою улыбку вспоминая. Где-то далеко ты на востоке, Я ж иду на запад, наступая. Я вхожу в сожженные селенья... Все длинней меж нами расстоянье. Я иду дорогой наступленья К нашему грядущему свиданью.

Меня недавно спросили: "Эти стихи были посвящены именно Ольге Кондрашенко, или в них есть некий собирательный образ?" "Нет, - ответил я. Эти стихи были посвящены Оле, хотя вы правы, в них, безусловно, присутствует и собирательный элемент".

Переписка с Ольгой Кондрашенко у меня продолжалась и после Сталинградской эпопеи. Но Сталинград занимал особое положение и в характере нашей переписки, начавшейся, для меня во всяком случае, с Акмолинска, куда я попал во вновь формирующуюся 29-ю стрелковую дивизию, не зная, не ведая того, что в ее составе мне суждено будет пройти от начала и до конца все круги ада сталинградского побоища в должности политрука минометной роты и заместителя командира артиллерийской батареи.

14 мая 1942 года я писал своей подруге:

Здравствуй, Оля!

Сообщаю тебе, что из Акмолинска я выехал 29.03.42 года. Сейчас нахожусь близко от фронта снова. Скоро вступлю в бой с немецкими захватчиками. Прошу тебя не терять со мною связи. Если все кончится хорошо, наверняка увидимся. Пиши мне чаще письма. Если потеряешь со мной связь, прошу связаться с братом, адрес которого я тебе давал.

В бой мне пришлось вновь вступить не так уж скоро и не там, где предполагалось.

"До поры до времени, - говорится в первых же строчках "Моего Сталинграда", - никто из нас, оказавшихся августовским летом сорок второго между Доном и Волгой, как между тяжким огненным молотом и наковальней, никто не знал, не ведал (повторю и здесь два этих слова! - М.А.), что Абганерово будет включено в наши души раз и навсегда, до последнего часа останется там у тех немногих, кому неким чудом удалось выжить.

Двумя неделями раньше сформированная в казахстанских степях 29-я стрелковая дивизия, новенькая, с иголочки, свеженькая, укомплектованная по штатному расписанию, предназначенная было для обороны Москвы на дальних подступах к ней и временно расквартированная под станцией Волово Тульской области, неожиданно, в одну июльскую ночь и в одно утро была погружена в эшелоны и с бешеной скоростью устремилась куда-то на юго-восток".

Впрочем, мы-то догадывались, куда именно.

И вот первое мое письмо оттуда:

9/VIII-42

Степь.

Дорогая Оля!

Сейчас, в самый тяжелый и опасный момент, я получил от тебя письмо. Можешь ли ты представить все волнения души моей в этот час?!

Нет, ты не можешь представить. Это может представить человек, находящийся со мною под непрерывным обстрелом с воздуха и земли.

Положение мое, моя дорогая, таково, что вряд ли мое письмо дойдет до тебя, но если оно все же дойдет, то я боюсь, как бы оно не было последним. Но не падай духом, подружка моя, я еще долго намерен биться с проклятым немцем, буду бить его до последней возможности. Сейчас, пока я пишу, все гудит вокруг, степь стонет и вздрагивает.

Плачется родная земля!

Хочется крикнуть на всю Русь: товарищ, друг, дорогой человек! Если ты способен держать в руках оружие, если ты можешь крепко взять в руки топор, лопату, вилы, оглоблю, если у тебя, русская женщина, в руках мотыга, кочерга - навались на немца! Он кровожаден. Он пришел пожирать нас. Немец не хочет работать, он хочет пить чужую кровь.

Бей немца, чем можешь и где только можешь! Бей - ты спасешь Родину, ты не будешь презрен поколением за то, что отдал на поругание вислозадому немцу свою могучую державу. Если у тебя, советский человек, нет под руками ничего, чем бы мог ты гвоздить немца, то вырви собственное сердце и его, раскаленное лютой ненавистью, брось в ворога... Оля, дорогая моя девочка! Я очень люблю жизнь и очень хочу жить, и все-таки я отдам без страха эту жизнь, уже решил ее отдать... Я хочу жизнь (так сказано в письме. - М.А.), именно поэтому я и отдам ее.

Потому что не всякой жизнью я хочу жить. Я привык жить в стране, где человек является хозяином своей судьбы.

Но я не хочу жизнь с вечно согбенной спиной, по которой бесцеремонно будет бить немецкий кровожадный ефрейтор.

Нет, такая жизнь мне не нужна. Я от нее отказываюсь. Она чужда мне.

Лучше тысячу смертей, чем такая жизнь! Немца надо убить и спасти Россию!

Оля, возьми и прочти это письмо многим русским рабочим. Пусть они услышат голос юноши, отдавшего себя в защиту страны, в которой впервые в многовековой истории восторжествовала мудрость.

Будь счастлива и здорова, Оля! Не поминай плохим словом и надейся получить от меня не только письмо, но и нежный поцелуй.

Горячий, сердечный привет папе, маме и бабушке. Всем я им также желаю большого счастья. Пиши.

Ваш Михаил.

Ну а теперь мне хотелось бы предупредить нынешнего читателя, предупредить о том, чтобы он помнил, кем, где и когда писалось это письмо и другие письма, последовавшие за этим.

Писал я, мне было 23 года, я был политруком минометной роты, а потом и ее командиром. В роте моей было 110 бойцов. Строчки эти набрасывались на бумагу в начале августа 1942 года, в самый разгар боев в междуречье Дона и Волги, под Абганерово, уже не на дальних, а ближних подступах к Сталинграду.

После войны я дважды был в Германии, Восточной и Западной. И знаете, встречали меня более дружески немцы, вернувшиеся из русского плена. В один голос они говорили мне одно и то же: русские кормили нас, принесших им столько бед, кормили лучше, чем себя. Сами-то они жили впроголодь.

Мои сталинградские треугольнички, бережно сохраненные удивительной женщиной, молчали без малого шесть десятков лет, а теперь заговорили вновь голосом давно минувшей войны. Послушаем же.

14 сентября 1942 г.

Оля, дорогая моя!

Хотелось бы побольше написать тебе, но борьба далеко еще не кончена, и я считаю преждевременным подводить какие бы то ни было итоги. Скажу только, что я сам едва ли верю в то, что это моя рука пишет тебе письмо. Трудно, пожалуй, совершенно невозможно представить себе всей тяжести нашей борьбы. Уже сотни раз смерть пыталась захватить меня в свои холодные объятья, но тщетно: я продолжаю жить и бороться. Трудно погасить во мне искру мщения. В качестве отчета приведу тебе цифры. Мое подразделение (все было засекречено настолько, что роту я называю подразделением. - М.А.) за время боевой деятельности уничтожило не менее 400 немецких солдат и офицеров, много техники. Интересует меня, Оля, каким ты представляешь меня сейчас? Все тем ли румянощеким юношей или каким-либо другим? Едва ли ты поверишь, моя дорогая, что несколько светлых волос серебрят мои виски, что в голубых и когда-то открытых глазах теперь неугасимо поблескивают злые огоньки, как у затравленного тигренка. Много горя принес мне немец. Много пережил я вместе с моей Родиной. Чувства обострились. Нет, в груди моей больше нет сердца раскаленный кусок металла бьется в груди моей.

Как и всякий фронтовик, я, пожалуй, потерял дар речи: я привык выражать свои чувства штыком, гранатой, бомбой...

Обо всем в свое время расскажу я тебе, Оля. А сейчас прости мне, я кончаю. Написал твоему папе письмо, не знаю получил ли он его.

Очень хотелось бы покушать яблок. Где наша Украина?

До свиданья.

С приветом - М. Алексеев.

Это мое письмо, как и некоторые другие, грешат малость литературной патетикой, а написано оно тем не менее после тяжелейших боев под Абганерово, где моя рота понесла первые потери: погиб заместитель командира Сергей Гайдук и два бойца - Давискиба и Кучер. А при выходе из окружения в ночь с 29 на 30 августа потери эти оказались просто ужасающими: наша 29-я стрелковая дивизия вывела к Волге, к окраинам Сталинграда, менее трети своего состава. А в моей минометной роте (под Абганерово я был уже в ней и командиром, и политруком одновременно) из ста десяти солдат и офицеров уцелело что-то около сорока человек. Отсюда и вырывались из-под моего карандаша эти "холодные объятия смерти". Удивляюсь только, как им, этим "объятьям", удалось вырваться из чрезвычайно бдительных и цепких рук военной цензуры, однако ж вырвались и оказались в уральских горах в добрых, надежных руках девушки по имени Оля.

Ровно через пять дней из калмыцкого хутора Зеты отправилось к ней в Ирбит следующее письмо - почему-то без обязательного, казалось бы, эпитета "дорогая".

Оля!

Посылаю тебе фотокарточку. Может быть, она тебе не понравится, - это может быть, потому что в ней, в этой фотокарточке, скажем прямо, нет ничего достопримечательного. Для меня же она дороже любой, самой замечательной, фотокарточки, потому что я фотографировался (вернее, меня фотографировали) после жестокого боя и перед боем; потому что она, эта маленькая карточка, родилась в грохоте снарядов, в пыли, у разрушенного домика, в душной степи; потому что она дышит гарью великих сражений за нашу дорогую Родину; меня фотографировали, потому что в разгар сражений надо было мне вручить партийный билет, который бы лежал у сердца и все больше разжигал и ненависть к врагу, и постоянную веру в нашу победу. Пусть гимнастерка выцвела от солнца, прогорела горячим потом, пусть нет прически - пусть! Все это будет по возвращении с фронта.

Оля, ты не обижайся на меня. Другой фотокарточки у меня нет и быть не может сейчас, потому что в окопах, в степи нет фотографий, а в грохоте артиллерийской канонады фотограф нервничает. До свиданья.

Жду твоего драгоценного письма.

Привет папе, маме и бабушке.

Ваш Мих. Алексеев.

12.09.42 г.

А за день до этого, 11 сентября 1942 года, в дивизионной газете "Советский богатырь", в рубрике "Наши герои" был опубликован небольшой очерк обо мне. Газетную вырезку с этим материалом я выслал Ольге. Она переписала его в тетрадь своим изумительным почерком, сохранившимся у нее и по сей день. Первая страница тетради трогательно разрисована полевыми цветами.

Теперь эта тетрадь с очерком, другими письмами, а также фотоснимками Ольги (ее фото относится к 1941 году) и моим, сделанным по заданию политотдела дивизии Валентином Тихвинским, с коим впоследствии мы очень подружились, находятся у меня. К сожалению, Валя (так звали его все мы) не дожил до победы: погиб в Венгрии осенью 1944 года.

Ну, пока что заглянем в следующий, ждущий своей очереди небольшой листочек. Сверху, с правой его стороны, указана дата: 14 сентября 1942 г., но она вступает в противоречие с другой датой, которую, конечно же, заметят читатели при чтении письма.

Вот оно, это письмо:

Оля, дорогая моя!

Я получил твое маленькое письмецо, датированное 19.09.42 года, в котором ты выражаешь беспокойство по поводу отсутствия моих писем.

Скажу откровенно, на каждое твое письмо, в каких бы условиях я ни находился, я давал немедленно ответ. Но условия... вот эти самые условия, видимо, были причиной исчезновения моих писем. А эти условия были чертовски сложны, порою казались безнадежными, но о них я писал тебе в предыдущих письмах.

В предыдущем письме я тебе отправил маленькую фотокарточку, которую ты должна уже получить.

Сейчас у меня все в порядке. В сегодняшнем номере нашей фронтовой газеты напечатана моя большая статья о героях Отечественной войны.

Вот и все. Эту статью в следующем письме я тебе вышлю. (Тут я что-то попутал: в то время я мог напечататься разве что в "Советском богатыре", то есть в нашей дивизионной газете, а отнюдь не во фронтовой. - М.А.)

До свиданья.

Жду от тебя письмо и фотокарточку.

Привет папе, маме и бабушке, а также привет Нюсе.

Твой Мих. Алексеев.

Кто эта Нюся, я, право, не знал. Похоже, из новых подруг Оли. Больше меня озадачила и смутила собственная подпись: "Мих. Алексеев". Откуда явился этот "Мих"? Так обрубают пополам свои имена либо укорачивают их только писатели, да и то не все, а лишь хорошо известные. Шолохов, например. А я-то к чему присобачил к своей обыкновенной фамилии, уступающей, может быть, только Ивановым по их числу среди русских людей? "Ну и ну!" - удивился я, встретившись с этим совершенно неведомым мне и нелепым "Михом" среди присланных мне моих же писем. А уж не подписал ли я так статью, упомянутую в приведенном выше письме?! Ну да Бог с ним, этим самозваным "Михом"!

На очереди у нас с тобой, читатель, следующее в порядке живой как бы очереди письмо. Кажется, самое короткое из возвращенных Ольгой:

Здравствуй, милая Оля!

Я тебе посылаю маленькую статью, из которой ты узнаешь о человеке, которому я обязан своей жизнью и возможностью бороться дальше с фашистским зверьем.

До свиданья.

Иду сейчас в грозный бой.

Твой Михаил.

Привет папе, маме, бабушке и Нюсе.

17.09-42 г.

Как видите, к папе, маме, бабушке в нашей строго документированной эпистолярной повести прибавился еще один персонаж по имени Нюся, с которой я был совершенно незнаком ни тогда, ни сейчас А вот что касается человека, которому я действительно обязан своей жизнью (и не только один я, а еще несколько бойцов из моей минометной роты), - речь тут идет о Николае Сараеве. Это он при нашем выходе из окружения, встретившись почти вплотную с немецкой танкеткой, бросил под ее гусеницы связку из двух противотанковых гранат, уничтожил ее вместе с экипажем, нас спас ценою собственной жизни. Так думалось поначалу нам, спасенным. В последнюю минуту мы видели Николая, лежащего неподвижно перед горящей танкеткой в изодранной гимнастерке. А что было с ним потом, рассказывается в эпилоге романа "Мой Сталинград".

А вот - открытка. Первая, посланная из-под Сталинграда. Откуда она взялась? До нее я упаковывал свои окопные послания в треугольники, ставшие, как и наркомовские сто грамм, постоянными палочками-выручалочками для фронтового люда. А тут - открытка. Скорее всего, она пришла ко мне вместе с ответными письмами от Ольги из далекого уральского городка Ирбита. От нее же я получил и несколько маленьких конвертиков, выпущенных где-то как бы специально для фронтовиков, коим недосуг писать длинные письма. Ежели у моих издателей окажется возможность воспроизвести образчик открытки-малютки, я бы попросил их сделать это.

Ну а вот и мое письмо, как раз, что называется, тютелька в тютельку уместившееся в открытке:

Здравствуй, Оля!

Отсутствием твоих писем ты заставляешь меня сильно обижаться на тебя. Поверь, Оля, очень обидно, сознавая то, что ты находишься на фронте в таком напряжении и все же находишь время писать письма, а на них нет ответа. Порою эти письма на фронт доставляются под градом пуль и снарядов: так дороги они бойцам!

Только холодная душа не может понять этого. Это не к тебе относится, Оля! Но все же я обижаюсь на тебя крепко: разве ты не имеешь возможности писать почаще?

Я привык к одиночеству. Я вырос один, без близких родных, и все-таки здесь я хочу получить весточку, очень хочу!

Ну о себе сообщать нечего, все по-старому: три раза ранен, но легко, из строя не выходил ни разу. Вот и все. Желаю тебе, Оля, счастья и здоровья. Будь уверена во мне.

Привет папе, маме и бабушке.

С приветом - Михаил Алексеев.

12.10-42 г.

Грустновато-горький характер этого письма можно объяснить не только и не столько отсутствием писем от дорогого тебе человека, но, конечно же, положением нашим на фронте: именно в октябре 42-го немцы усилили свой натиск, отодвигая нас все ближе и ближе к берегам Волги, а в районе знаменитого сада Лапшина, столь часто упоминаемого в моем романе, уже вышли на ее западный берег, отделив друг от друга две армии - 62-ю генерала Василия Ивановича Чуйкова и нашу 64-ю, генерала Михаила Степановича Шумилова.

О помянутых в открытке моих ранениях более подробно рассказано мною в романе "Мой Сталинград".

В канун большого праздника пишу подружке моей:

Дорогая Оля!

Поздравляю тебя с днем 25-й годовщины Октябрьской Социалистической Революции!

У меня сейчас необычайное настроение. Хочется сказать так много, так сильно, чтобы выразить всю глубину и сложность своих чувств в столь торжественный для нашей Родины день.

Ты прости мне, Оля, обстоятельства не позволят написать тебе большое письмо. Сейчас нахожусь в пятидесяти метрах от немца и веду с ним такой разговор.

– Рус, хватит война! - кричит он мне.

– Что, фриц, надоело? - отвечаю и спрашиваю я.

– Рус, приходи к нам!

– Приду, приду обязательно, но только затем, чтобы убить тебя, вшивого!

Мой собеседник на некоторое время умолкает. В его сторону я пускаю длинную пулеметную очередь и сопровождаю ее словами:

– Фриц, ты жив?

Молчит.

Левее, метрах в ста от меня, слышу уже другого:

– Рус, идем кашу есть!

– Пошел ты на... - кто-то совершенно по-русски ответил ему.

И фриц умок. А я сел писать тебе это письмо. Как видишь, Оля, я жив и здоров. А это как будто нам обоим необходимо. Ведь что бы там ни было, а мы должны встретиться и окончательно оформить свою дружбу. Так ведь, пичужка ты моя? Мне очень хочется увидеть тебя, Оля, я очень жду от тебя письмо. Когда я читаю его, мне становится теплее и уютнее в окопе: нежные ласки подружки моей согревают за многие сотни километров.

Вот сейчас мне трудно сосредоточиться, и письмо выходит неуклюжим. Но ты поймешь меня и простишь мне это... Будут условия, напишу тебе большое, замечательное письмо! Между прочим, я в свободную минуту работаю над книгой, пишу повесть. Уже написана большая часть, но, конечно, не обработана. Некоторые отрывки из этой повести уже печатались в нашей фронтовой (читай: дивизионной. - М.А.) газете.

Как я работаю? Работаю примерно в сутки 24 часа. Днем иногда сижу в блиндаже и обрабатываю некоторые материалы, ночь провожу с бойцами, переползаю из окопа в окоп и беседую с ними, вселяю в них бодрость и уверенность в победе. В схватках с врагом приходится частенько и самому ложиться за пулемет или наводить миномет в цель. Я теперь уже старший лейтенант.

Днем часика на два засыпаю блаженным сном.

Конечно, все это делается под аккомпанемент артиллерийской канонады, трескотни автоматов и пулеметов. Но мы к этому как-то привыкли - необычная тишина нас больше пугает и настораживает.

Но все это вместе называется тяжелой жизнью фронтовика.

Вот и все. До свидания, Оля. Пиши почаще. Если можешь, вышли фото.

Будь здорова и счастлива.

С приветом - твой Михаил Алексеев.

Привет от меня папе, маме, бабушке и Нюсе.

6.10-42.

Адрес мой: 1704 ППС часть 13. Алексееву.

К этому довольно пространному письму потребуется мне, нынешнему, сделать комментарий чуть более подробный, чем предыдущие. Начать хотя бы с того, откуда это взялся старший лейтенант Алексеев, когда большую часть времени под Сталинградом он был в звании младшего политрука. Верно, так оно и было, когда он, то есть я, был политруком минометной роты. И вдруг Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину пришла в голову мысль ликвидировать в нашей армии институт комиссаров и ввести в ней, армии, единоначалие. Политработники-то останутся, но они будут уже не комиссарами корпусов, дивизий, полков, батальонов, батарей, а заместителями по политчасти командиров; соответственно, то же самое должно было произойти и с политруками рот - они тоже сделались заместителями своих ротных командиров. Вроде понижение на одну ступеньку, а в воинском звании, вопреки, казалось бы, простой логике, получилось повышение более чем на ту же ступеньку для большинства ротных политруков, которых сталинская реформа захватила в самом нижнем звании, существовавшем для политработников, - младший политрук. Получилось так, что я был сразу же, в один миг, удостоен звания старшего лейтенанта. Но почему-то не остался в почти заново возрожденной моей минометной роте, а был избран, а точнее сказать- назначен ответственным секретарем комсомольского бюро 106-го стрелкового полка нашей 29-й стрелковой дивизии. В том же полку, в каком и пребывала и долго еще пребудет моя полковая минометная рота. 82-миллиметровые минометы предназначаются для батальонов и поэтому называются на военном языке батальонными. Но одну такую роту по штатному расписанию выделяют отдельно в прямое подчинение командира полка, что составило предмет особой гордости для всех нас, оказавшихся как бы в привилегированном подразделении. Так я оказался нежданно-негаданно комсомольским богом полка, а подчинялся другому богу, рангом повыше. Это был Александр Крупецков, капитан, всеобщий наш любимец, коего все мы знали со дня формирования дивизии в Акмолинске и вот до этой сталинградской боевой страды. Должность его называлась: помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. Для всех нас он как был Сашей, так и оставался сейчас. Что касается меня, то новая должность не удаляла меня от окопов, а скорее приближала к ним, поскольку мои подчиненные, мои комсомолята, обитали только на переднем крае, и нигде больше, со всеми вытекающими для них и для меня последствиями.

А что это за "последствия", рассказано в "Моем Сталинграде".

* * *

А это - самое длинное - письмо написано мною на шестой день нашего долгожданного контрнаступления под Сталинградом. Оно выглядит как развернутый свиток, коим пользовались древнейшие архивариусы. Сама желтая, тонкая бумага, неизвестно где и каким образом добытая мною, и буквы, написанные не то чернилами, не то карандашом, не то ни тем, ни другим, ни третьим, а черт его знает чем, могут указать на то, что человек, готовивший этот свиток, очень старался, чтобы он подходил к случаю... нет, не к случаю, а к историческому по сути своей событию. Речь ведь идет о начале решительного, коренного перелома не только в Отечественной, нашей то есть, а во всей Второй мировой войне. А письмо-то мое, похожее на свиток, адресовалось всего-навсего одной девятнадцатилетней девушке!

Дорогая Оля!

Получил твое письмо и, как всегда, был очень рад ему. Во-первых, разреши поблагодарить тебя за твою искреннюю заботу ко мне. Во всем, даже в оформлении самих писем, чувствуется эта забота. А сегодня я впервые получил от тебя большое письмо, на которое и спешу ответить тебе. Постараюсь написать побольше. И мне кажется, что это мое письмо будет немножко необыкновенное, ибо всего, что я мыслю рассказать тебе, не уложишь в рамки обыкновенного письма.

Дело в том, дорогая моя, что отклики, которые поступили к тебе на мое августовское письмо, меня глубоко тронули и утвердили во мне самые лучшие чувства к нашим людям тыла, которым мы обязаны сегодняшними успехами на Сталинградском фронте. Передай им мое сердечное спасибо, этим неутомимым труженикам.

Оля, я трое суток не отдыхал, трое суток я в фанатическом напряжении. Но я не утомился. Какое право я имею утомляться, когда в нашу западню попался зверь, и его надо уничтожить. Трудно себе представить и тем более описать, с каким вдохновением воюют наши люди! Сегодня я видел много крови, черной фашистской крови.

Вот я остановился у трупа немецкого солдата. Лежит, оскалив зубы, с остеклененными, бесцветными глазами. Кто он, этот солдат? Ганс? Роберт? Адольф? Нет! Он просто фриц! А фриц - не человек. Меня подергивает судорога омерзения: вот этот самый фриц, который сейчас лежит в отвратительной позе, мечтал пожрать Россию, этот плюгавый орангутанг считал себя сверхчеловеком! Сверхчеловек с огромной челюстью и низким лбом. Оно пришло, это немецкое ничтожество, построить "новый порядок". Мы узнали этот порядок - он нагадил нам и назвал это "новым порядком". И я гляжу на него, уже дохлого, и иронически думаю: вот эта гадкая козявка хотела сделать меня своим рабом. Глупый фриц! Он плохо знает нас. Да и где ему знать, узколобому! Он ведь не думал, что мы не захотим гнуть перед ним спину и слушать его обезьяний лепет. Ведь он не знал, что мы любим думать, а не орать, как он свое "Хайль Гитлер!". И вот теперь, когда в его плоскую жизнь вмешалась русская "катюша", фриц ошарашен. Он так и не успел догадаться, почему это так: его убили. А где-то далеко, в зловонной Гитлерии, живет его прожорливая самка. Она, дура, не знает, что ее самец уже вытянул свои арийские лапы под Сталинградом. Она еще требует от него посылок. Пусть требует: он больше ничего ей не пришлет... Не поможет ей и колченогий блудодей Геббельс: ведь его речами сыт не будешь. Скоро голодные гретхен огласят пустую "Фатерланд" истерическими воплями, и крикливому карлику не заглушить этого рева своих жадных волчиц, они его проглотят вместе с его победными реляциями... мы же считаем своим долгом ускорить этот процесс. Кое-что мы уже сделали в этом направлении.

Мужайся, мой народ, мой славный, умный, честный народ: близок час расплаты с немецкими бандюгами за наше волнение, за слезы, за кровь наших людей - за все отомстим и уже мстим мы. Надо иметь черствое сердце, чтобы не отдать себя целиком этой величественной борьбе. Если ты человек, ты не можешь не представить себе всего народного горя, которое принес ему фашизм. Я мысленно иногда перекидываюсь в глухой украинский хуторок. Там, может быть, еще жив истерзанный ребенок, сын моего брата. И вот он, худенький, с тонкой шеей и большими, черными, не по-детски серьезными глазами, просыпается рано утром, трет грязненьким, сухим кулачком глаза и неизменно спрашивает: "А где папа?.." "Родненький, нет папы", - ответит мать и сама заплачет, заплачет, как ребенок.

Сколько детских слез пролито, сколько материнских сердец надорвано!..

Тысячи деток спрашивают: "Где мой папа?" Милые, невинные создания, поганый карлушка-колбасник искалечил ваше детство, он отнял у вас папу. Он, детки, зверь, он не поймет вашего горя, он не знает, что вам надо папу, а не его, поганого карлушку. Будь ты проклята, Германия, породившая на наше горе двуногих зверей!

Я вижу старушку мать, потерявшую сына, я понимаю ее горе: ее кровь погибла от руки незваного немца. Я вижу молодую женщину, потерявшую мужа, и мне также понятны ее слезы: ее кормильца убил немец.

Я вижу девушку в слезах, и мне понятны ее слезы: ее любимого, юного друга убил кровожадный карлушка-колбасник.

Вся Россия возненавидела немца. И вот сейчас она обрушилась всей своей тяжестью на него. И пусть я вижу кровь: она фашистская, а не человеческая.

Доконаем немца, и над нашей многострадальной Родиной на многие столетия воцарятся покой и царство разума и правды. И идя в светлое будущее, все вперед и вперед, к вершинам человеческого счастья, наш народ когда-нибудь вспомнит и о нас, положивших конец бессовестному фашизму.

Придет время, и возродится все: возвысится над Днепром, как символ непокорности, памятник Тарасу Шевченко, брызнут к небу фонтаны Петергофа, даст Украине свет и счастье Днепрогэс, и увидит счастливая белокурая девушка светлые глаза своего любимого... Хочется, хочется сказать просто по-божественному: "Мир дому сему!"

Это будет скоро, скоро будет это! Когда Россия снимет с плеча винтовку и скажет: "Ну, теперь - жить!" (И.Эренбург).

Оля, ты спрашиваешь, как мое здоровье. Скажу прямо, здоровье мое более чем прекрасное. И я очень рад, что мы всегда находим общий язык с моим многоуважаемым здоровьем. Я лично в данный момент вовсе не хочу болеть, и мое здоровье со мною соглашается. Кроме шуток, я очень хорошо себя чувствую. Одели и обули нас превосходно, вооружили тоже превосходно.

Алексей, брат мой, жив и здоров, чувствует себя не совсем хорошо: естественно, что ему жаль своей семьи (жена брата и двое маленьких детей остались в оккупации, в Сумской области, в том самом хуторке, помянутом мною в этом письме. - М.А.).

Ты прости мне, Оля, за это письмо: я и сам понимаю, что оно не совсем выдержанное во всех отношениях. Но ты поймешь меня.

На этом я заканчиваю писать. Передай мою искреннюю признательность Нюсе.

Привет папе, маме и бабушке.

До свиданья.

С приветом - твой Михаил.

25.11.42 года.

Комментарии, как говорится, излишни. К тому же они уже сделаны мною в начале предлинного письма, продиктованного мне при особых обстоятельствах, подогревших эмоциональный накал радости и гнева. Что касается гнева, могу сказать лишь одно. Будь я, двадцатитрехлетний парень, провидцем, который в сорок втором году неким чудом увидел, что будет в две тысячи втором, я, конечно, увернул бы пламя разгневанной души до разумного хотя бы уровня.

Нет, что было, то было. То, в общем, и написалось. И, вопреки пословице, не скоро быльем порастет. Нынешним нельзя подправлять и подстраивать историю на свой лад. История этого не любит и порою жестоко мстит за это. Вот так.

На другой день после самого длинного письма отправляю самое короткое:

Оля, еще раз здравствуй!

Чтобы ты имела побольше сведений о своем друге, я высылаю тебе эту статью. Она расскажет о моей жизни и моих боевых делах.

Твой Михаил.

26.11.42 года.

Что это за статья, кем написана, где опубликована - не знаю или не помню. Возможно, находится у Ольги. В недавнем звонке из Ужгорода она сказала, что часть моих писем и каких-то других материалов остается в ее собственном архиве.

1 декабря 1942 года посылаю еще письмо:

Дорогая Оля!

Получил от тебя письмо от 7 ноября 1942 года. Благодарю за то, что считаешься с моими мнениями.

В своем письме ты вспомнила 12 сентября 1941 года, когда я был среди вашей семьи. Признаться, что я тоже очень часто вспоминаю те дни. Наше знакомство произошло в грозные дни, когда родная Украина уже истекала кровью, когда на лицах наших людей стояла печать глубокой скорби и обиды.

Ты спрашиваешь, почему я тогда не разрешил тебе проводить себя подальше.

Трудно сейчас ответить на этот вопрос. Вообще, Михаил Алексеев в своей жизни делал немало ошибок, и эта, мне кажется, была одной из моих ошибок, потому что (я чувствую это) я своей, может быть, непредусмотрительностью заставил тебя в течение целого года мучительно думать об этом вопросе.

Но скажу прямо, что у меня тогда не было особых предвзятых намерений, и если я так поступил в то время, то только потому, что не желал тебя расстраивать, потому что через несколько минут я выехал на фронт. Возможно, это неубедительно, тогда я не смогу ответить точнее. Надеюсь, будущее покажет, что я не люблю обманывать своих друзей.

Ты только прости мне, Оля, что так плохо пишу. Поверь, это все делается в окопе, в стесненных условиях. Мне иногда просто стыдно. Я от тебя получаю замечательные письма, а отвечаю коряво, грязно.

Ты спрашиваешь о моих ранах. От них и следа не осталось (следы-то, впрочем, остались и по сей день. - М.А.) Да это, в сущности, были не раны, а царапины.

Вот и все.

Пока до свиданья, родная!

Будем надеяться, что это свидание все-таки будет.

Привет от меня папе, маме, бабушке и Нюсе.

Будь счастлива.

Твой Михаил.

Постскриптум. Прости, забыл поблагодарить тебя, моя славная подружка за фото. Большое спасибо.

Оля, прошу прислать мне новый адрес твоего папы.

М. А.

В конце письма указана дата: 1 ноября 1942 года.

Следующее мое письмо, приводимое здесь, написано 2 января 1943 года:

Дорогая Оля!

Хоть и с опозданием, но разреши поздравить тебя с Новым, 1943 годом.

Опоздание - не моя вина. У нас здесь были горячие денечки: для поздравления фрицев с новым годом мы кое-что здесь делали... Уж прости...

От тебя уж давненько ничего нет. Почему это?

Сообщаю тебе свой новый адрес: 1704 ппс, часть 21. Алексееву М.Н.

Но ты за меня не беспокойся: посланные тобой письма по старому адресу до меня дошли.

Будь здорова.

Привет папе, маме, бабушке и Нюсе.

С приветом твой М.А.

Что же, однако, означают "горячие денечки", помянутые мною как бы мимоходом в этом коротком письме? Безусловно, имелась в виду наша подготовка к решительному штурму окруженного врага и окончательному его разгрому под Сталинградом. Этого требовал все с большей настойчивостью Сталин от Рокоссовского и Воронова. Особенно после того, когда Паулюс отказался от предложенной ему капитуляции.

Штурм, как известно, начался ранним утром 10 января 1943 года. К этому времени я уже был переведен в артиллерийскую штабную батарею командующего всей артиллерией дивизии полковника Николая Николаевича Павлова.

Более подробно обо всем этом рассказано в романе "Мой Сталинград".

И наконец, еще об одном письме: оно, кажется, последнее, написанное мною и направленное на Урал, в Ирбит, 17 января 1943 года:

Запомни, дорогая Оля, этот день. Числа 20 января радио известит вас о великих успехах наших войск. Борьба на нашем участке фронта достигла кульминационного пункта.

Враг здесь будет на днях (подчеркнуто мною. - М. А.) повержен!

Пишу я тебе письмо в суровый мороз, на дороге нашего наступления. Возможно, у меня будет когда-нибудь время описать тебе эти героические дни.

Вот сейчас мимо меня партию за партией гонят пленных немцев.

Это - ходячая смерть. Возмущенная Россия мстит!

А по полю, куда ни глянь - всюду трупы, трупы врага... И невольно вспоминаются слова из известной пушкинской поэмы:

О поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями?

Трудна и тяжка наша борьба: она требует невероятных моральных и физических усилий человека. Но зато и величественна эта борьба.

Да, Оля, это точно - защитники Сталинграда творят чудеса.

Мы ведем здесь поистине уничтожающую, истребительную войну. Мы жестоко мстим немцам за лето 1942 года.

Разрушенный Сталинград воспрянул и тысячами хоронит немцев в своих холодных приволжских степях. Оля, сейчас мы непрерывно движемся вперед, даже нет возможности получить на ППС твои письма, а их, наверное, уже накопилось много.

Иногда, Оля, приходится переносить нечеловеческие трудности. Ты только представь себе: с 14 июля 1942 года мне ни разу не пришлось отдохнуть в какой-либо хате: все окопы да блиндажи... И все-таки сознание благородной борьбы вливает новые силы, способные перебороть все невзгоды.

Ты, Оля, конечно, замечаешь безобразие в моем почерке и содержании написанного. Прошу прощения, руки коченеют. Подумать нет времени. Пишу все, что приходит в голову.

Пишу тебе это письмо на немецкой бумаге и высылаю тебе в немецком конверте. Можешь не беспокоиться: она была упакована, и лапа немецкого солдата не прикасалась к ней.

Пиши мне по адресу: 1704 ППС, часть 21. Алексееву М.Н.

До свиданья, голубка! Будь здорова и счастлива. Жду новый адрес от папы. Привет ему, маме, бабушке и Нюсе. Алексей (брат мой. - М.А.) шлет вам большой привет. Он жив, здоров, бьет немцев.

С приветом - твой М.Алексеев.

Глава вторая

Письма из Ужгорода

У читателей неизбежно возникнет вопрос: а где же ответные письма Ольги Кондрашенко времен Сталинграда? Они же были, и было их много, очень даже много. Где ж они?

Сгорели. Сгорели и в буквальном, и в переносном смысле в войне, которая после кровопролитных сражений на Волге продолжалась еще более двух лет. Это ведь я сам как-то умудрился, да и то с Божьей помощью, остаться живым и не сгореть вместе с письмами, которые приходили ко мне в окопы Сталинграда. Зато в послевоенное время, да и то в несколько самых последних лет, переписка возобновилась и продолжается с ускорением. По понятным всем, как я надеюсь, причинам...

Только теперь письма ко мне приходят из Ужгорода, а от меня к ней, Ольге Николаевне Кондрашенко, - из Москвы.

Вот одно из таких писем Ольга Николаевна начала писать 7 октября 1998 года, а закончила 21 октября. Трудилась над этим "посланием", как она сейчас называет свои длинные письма, целых, как вы видите, четырнадцать дней.

Я привожу его полностью, потому что удивительная эта женщина заслуживает того, чтобы о ней узнало как можно большее число моих современников. Наберитесь терпения, добрые люди, и прочтите:

Мишенька, здравствуй, дорогой!

Мне трудно подобрать слова, которые могли бы выразить тебе мою признательность и благодарность за присланное: и твое произведение "Мой Сталинград", и, конечно, письмо - такое сердечное и доброе. От всей души благодарю тебя, друг мой славный, что откликнулся на мое скорбное послание, поддержал в столь тяжкое для меня время, - спасибо, родной (речь идет о смерти ее матери.- М.А.) Я, безусловно, не могла удержаться от слез, но это были слезы радости, которую ты принес мне, прислав мне письмо и свою книгу (пусть даже в журнальном варианте, от этого ценность ее не уменьшается).

Что-то я никак не могу сосредоточиться над письмом-ответом, видимо, полученная мною твоя бандероль выбила меня из колеи. Слишком много воспоминаний и переживаний навеяла она, взбудоражила мою память, всколыхнула чувства, отбросила на много лет назад, хотя и на протяжении всей своей жизни никогда и ни при каких обстоятельствах не забывала тебя, дорогой Миша, - моя какая-то необыкновенная и очень трудная любовь! (По всей вероятности, она и не бывает легкой, если, конечно, настоящая.)

Теперь я должна сердечно поблагодарить тебя, друг мой, что ты все же вспомнил обо мне в своем произведении, применив превосходную степень в описании моей личности, подчеркнув мою верность и преданность тебе, поставив мне в заслуги поддержание, как ты образно выражаешься, светильника, благодаря которому не погасла наша прекрасная дружба... А свои самодельные тетради, которые с любовью оформляла, разрисовывала в Ирбите, - моя фантазия: любила рисовать.

Папа хорошо рисовал, у нас были его картины, но бесконечные переезды с завода на завод (был такой период), привели к их потере, особенно когда во время войны пришлось эвакуироваться и все оставлять вообще, взяв с собой только самое необходимое. Ты просил сохранить общие тетради, в которых была написана твоя повесть "Крестьяне". Я упаковала их в маленький чемоданчик, а свои альбомчики с фотографиями артистов уложила в портфельчик (школьный мой), однако против взятия альбомов стали родители, они возражали, чтобы брать таковые в дорогу. Но здесь ты, Миша, принял мою сторону, сказав такую фразу: "Я бы даже в бой взял их!" И вопрос был решен в мою пользу, мама и папа согласились с твоим мнением (ты был для них авторитетом, они ведь очень любили тебя). После этого чемоданчик и портфельчик были связаны мною веревочкой вместе, и, когда объявлялась воздушная тревога, я хватала мои сокровища и забиралась с ними в убежище. Позже они поехали с нами в далекий и опасный путь...

13 сентября 1941 года мы распрощались с тобой, когда ты прибежал ненадолго домой сказать, чтобы немедленно покинули город, ибо немцы совсем уже близко... На заводе нам выделили лошадь (на две семьи) по кличке Невдалый (он вполне оправдывал ее, но службу нам сослужил) и на рассвете 14 сентября 1941 года нами были покинуты Сумы. Положив на подводу свой скарб, весьма незначительный, конечно, двинулись в путь пешком, пройдя в первый день 35 км; труднее всего было бабушке моей, поэтому время от времени ее усаживали на подводу. К вечеру добрались до Краснополья или Белополья (сейчас уже точно не помню), остановились в хате, в которой появились еще и военные (какие-то летчики), и нас уже стало там полным-полно. Через некоторое время добрались до Белгорода, который порядочно бомбили. Когда подали эшелон, началась суматоха, давка, паника; толпа резко оттолкнула от нас бабушку, которая затерялась в ней. Мы остались, дав объявление по радио, но безуспешно, бабушка исчезла - как позже стало известно, уехала этим эшелоном. Нас же все случившееся задержало на два-три дня в Белгороде, пока не появилась возможность двинуться в дальнейший путь. Колесили долго: покидая прифронтовую полосу, вновь в нее попадали, так как надо было освобождать пути для более важных составов. На восток везли раненых, навстречу им и нам шли эшелоны на запад с оружием, боеприпасами, с будущими фронтовиками - такими милыми и дорогими. Они подходили к нашему сборному поезду, на платформах которого были и самолеты, разбитые, видимо; на некоторых была пшеница - все это сопровождали какие-то военные. Ребята, ехавшие на фронт, подкармливали нас, говоря нам: вы оттуда, а мы туда!.. Сердце обливалось кровью от всего происходящего.

Наконец двинулись дальше, доехав до станции Приколотная, остановились, ибо появился немецкий самолет и сбросил две бомбы, которые, к счастью, не разорвались. Тогда с бреющего полета летчик стал строчить по вагонам из пулемета, кое-кто выпрыгнул на землю, он переключился на выскочивших из вагонов (наша семья оставалась на месте, решив: что будет, то и будет). Были раненые и убитые. Крик матери, державшей на руках убитую девочку лет трех-четырех и кричавшей: "Я же ехала, чтобы спасти тебя!" Запомнилась и девушка, тяжело раненная в бедро. С нами были индивидуальные пакеты, которые отдали, конечно, на перевязки пострадавшим.

Бомбы оказались, когда их обезвреживали, набиты песком, и в них были обнаружены записки на русском языке: "Чем сможем, тем поможем". Двинулись снова, доехав до Купянска, вновь остановились. Вокзал был полностью разбит. К эшелону подошли какие-то люди и сказали: "Чего вы стоите? Только недавно здесь бомбили поезд с эвакуированными. Убитых схоронили в большой братской могиле!.." Но как-то Бог миловал, и мы отправились дальше, медленно, с частыми остановками, добрались до Саратова, куда должен быть эвакуирован Сумской ликероводочный завод (с этого-то завода и ушел на фронт мой брат Алексей.- М.А.), но там уже были стекла в окнах заклеены бумажными лентами, ожидался, по всей вероятности, налет вражеских самолетов, поэтому поехали в направлении города Свердловска, куда нам был дан эвакуацион-лист. С нами были адреса твоих родных, написанные тобою перед нашим отъездом из Сум. В своем письме, Миша, ты отмечаешь достоинства моего почерка, его красоту (он многим нравится), но пишу я не быстро (это уже минус), а вот твой почерк был и красив, ложился на бумагу быстро и четко (не думай, что у меня, как в известной басне И.А. Крылова, кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, - нет, дорогой мой, это правдивое и справедливое мое мнение: кстати, в данном конверте, как вещественное доказательство, высылаю тебе на память подлинную эту бумажку, а у меня остается копия, отснятая уже давненько).

А что стоили твои письма, присланные мне с фронта! Они были безупречны по содержанию и написаны почерком, заслуживающим похвалы, а если учесть еще и тот ад кромешный, в котором рождались эти строчки, то это просто чудо, друг мой сердечный.

Путь наш до Свердловска оказался долгим, утомительным. Наконец добрались, там мы смогли привести себя в надлежащий порядок, немного отдохнуть у своих друзей довоенных лет.

Папу приняли на работу в трест, который объединял спиртоводочную промышленность, буквально через несколько дней (трест этот) оказался в г. Ирбите, куда уже в огромном количестве съехались эвакуированные из Москвы и Ленинграда, начался монтаж заводов, школы переоборудовались под эвакогоспитали. Подходил к концу 1941 год, кое-как расквартировали массу приехавших, и нам выделили половину комнаты в доме по улице Первомайской, дом 23, куда на протяжении всех военных лет ты, мой милый, писал мне свои письма и стихи, позже присылал свои статьи из газет, которые, к сожалению, не все до меня доходили (да и весточки - тоже)... Дом был битком набит: здесь находились и хозяева законных своих квартир, и приезжие, проживающие временно, пока не придет возможность вернуться в родные края. Жили дружно, в тесноте да, как говорится, не в обиде, все трудились день и ночь, почти без выходных и праздников, под лозунгом: "Все для фронта, все для победы!" Делились друг с другом всем, никаких оплат за жилье не существовало, нападений друг на друга не было, грабителей тоже, а тем более - убийств, все были едины в одном желании оказать помощь и поддержку нашим дорогим защитникам - фронтовикам.

Мы с мамой определились на работу в ирбитский учлесхоз, находившийся на территории Гавани, где сплавлялся лес; там я в начале 1942 года встретилась и познакомилась с Фрумой (она в 1944 году писала тебе), позже присоединилась к нам Рита, работавшая в леспромхозе (Маргарита Соломина, между прочим, двоюродная сестра артистов Юрия и Виталия - ихние отцы были родными братьями). У нас троих началась большая и верная дружба, длившаяся многие годы (когда-то, шутя, применили к нам название "святая троица"; к великому сожалению, Риты, Маргариты Сергеевны, уже несколько лет нет в живых).

В учлесхозе проработали с мамой месяца три всего, потом мама устроилась работать на водочный, а я на химико-фармацевтический завод № 38 - это была часть огромного завода "Акрихин", эвакуированного из Москвы.

Временно оба завода находились на одной территории, но спустя некоторое время водочный был переведен в другое место - "Госхимармзавод" стал разрастаться, вводя в действие все новые и новые цеха. Производство было очень вредным, отработанные газы погубили вокруг всю растительность, в помещениях стояла дымовая завеса, особенно когда проходила загрузка сырья, в цехе пантоцида, например, работать приходилось даже в противогазе. Я работала в бухгалтерии. Она, вместе с конструкторским бюро и другими отделами, находилась на втором этаже над цехами, вырабатывавшими сульфидин. Вот в момент загрузки аммиака дышать было очень тяжело, еще и глаза слезились, а производство работало круглосуточно. Меня спасало то, что время от времени отправлялась в центр города с заданиями: получение зарплаты для коллектива в госбанке и там же сдача платежных поручений, на почтамте переводы. А вызвано это было тем, что кассир - женщина хотя еще и довольно молодая, но больная, не могла преодолевать большие расстояния, не позволяло сердце, а я была среди работающих в бухгалтерии самая молодая - бегогонная, вот и выполняла эти задания, носясь по учреждениям со своим портфельчиком (уже знакомым тебе по моим описаниям выше), а в период получения денег присоединяла еще и чемоданчик (тоже знакомый). Однажды со мной приключилась (в момент получения зарплаты для завода) большая беда, но о ней в следующий раз... И так уж много написала, утомила, наверно, тебя, Мишенька, своей писаниной.

Однако хочу еще в этом письме написать о том, что в начале февраля 1942 года папу призвали в армию и мы с мамой остались вдвоем, бабушки с нами тогда еще не было, она объявилась уже потом, оказалось, что намного раньше нас приехала в Свердловск, найдя наших друзей. Каждый день отправлялась на вокзал в надежде встретиться с нами, но однажды не вернулась и, как позднее выяснилось, очень заболела и прямо с вокзала попала в больницу, а выздоровев, была направлена в какой-то колхоз, где добросовестно работала, став даже стахановкой.

Папа служил недалеко от Ирбита: станция Монетная, разъезд Кедровка, п/я №3, по этому адресу ты, Миша, как-то писал папочке. Благодаря близкому расстоянию иногда удавалось встретиться с папой: то он приезжал к нам, то мамочка ездила к нему, а его командиры довольно часто навещали нас с мамой, приезжая по делам в Ирбит, но это уже особая тема. Может быть, тебе неинтересно, конечно, описание жизни нашей тех далеких лет, но если бы, друг мой, нам удавалось встречаться с тобой чаще в послевоенные годы, я могла бы все это рассказать при встречах, однако этого не получалось, поэтому я пишу теперь. Небось думаешь: ну вот, объявился на мою голову еще один "писатель" со своими мемуарами!..

Считаю также своим долгом поблагодарить тебя, Мишенька, за столь высокую оценку моих умственных способностей, - спасибо, дорогой. Попутно вспомнила доброго, умного и преданного нашей семье друга (папиного ровесника), очень веселого, знавшего меня с детства, который говорил мне: "Ты, Лялечка, умница - это кошка дура!" После войны он приезжал к нам в Сумы, потом - в Ужгород. Сокрушался, что не удалась, не сложилась, как следовало бы, моя личная жизнь... В 1963 году посылала ему в Харьков, где проживал он со своей семьей, подарок- твой "Вишневый омут", высоко оценил он эту твою книгу (у меня хранится его отзыв, написанный в письме). Из жизни Илья Юрьевич ушел еще раньше папы.

Хочу коснуться нашего с тобой несчастья: нами потеряны очень близкие, родные люди, мы действительно осиротели. Анастасия Николаевна (моя старшая сестра. - М.А.) любила тебя всей своей доброй, ласковой душой. Если бы ты знал, как она радовалась каждому твоему (к сожалению, и редкому, и слишком короткому по времени) приезду. Сообщая в своем послании о твоем посещении, всегда писала: "А у меня был мой дорогой, любимый еще братик, братец!" Мы, конечно, радовались вместе с нею (в какой-то степени - встречался и с нами), посещая Анастасию Николаевну, ее родных и близких.

24 октября исполнится уже полгода, как ушла из жизни мама (время летит быстро!), а в памяти и душе ощущается очень острая горечь пережитого - боль непроходящая...

Миша! Тебе передает привет Михаил Петрович Ганус, встречавшийся с тобою в редакции журнала "Москва" 2 сентября 1985 года, когда ты в память о встрече с ним подписал ему своих "Драчунов", а мне "Карюху" с "Драчунами" вместе. Время от времени он навещает меня: был на похоронах мамы, также на поминках, 21 июля, в числе других моих друзей, поздравлял с днем моего рождения (всегда преподносил мне чудесные цветы). В одном из подарков была вложена открытка моей приятельницы, коллеги в прошлом, в которой написаны следующие строчки: "Мне радостно вспоминать годы совместной работы в "Гипрограде" и постоянное духовное общение с Вами. В своем архиве Вы несли каждому лучик заботы, любви и внимания. Спасибо, родная, за все". Где-то больше десяти лет я была зав. техническим архивом и, естественно, общалась со всем большим коллективом нашего института. Вот так, Мишенька, у тебя я поддерживала светильничек, здесь несла лучик - в общем, старалась всегда делать доброе, уважать и любить людей...

Однако пора и честь знать. наверное, утомила тебя (я то пишу в несколько приемов, а тебе придется читать в один).

В данном конверте высылаю еще и фотокарточку, теперь уже очень давней поры. Это снимок из общей фотографии, пусть он напомнит тебе, мой милый, о той прекрасной юности, когда произошла наша встреча... И нашла старые бумаги, связанные с ответом на твое заявление, и правила поступления в немецкий государственный педагогический институт - гор. Энгельс на Волге, может быть, тебе будет интересно их прочесть.

Пожалуйста, Мишенька, не оставляй меня без внимания, мне так нужна твоя моральная поддержка, прошу тебя - поддержи и ты наш многолетний "светильник"...

Просьба передать мою благодарность тем, кто передал тебе мое письмо, большое им спасибо и добрые пожелания в жизни. Сообщаю, друг мой, номер своего телефона: 4-34-33. Когда-то нам звонили из Москвы: 8-031 и т. д. Постарайся и ты позвонить мне, ибо в настоящее время я просто не располагаю такой возможностью - затруднения в финансовом отношении, может, в будущем позвоню, а пока - извини, не могу.

Книгу твою "Мой Сталинград" читаю со слезами; конечно же, некоторые строки - с улыбкой, где встречаюсь с присущим тебе юмором. Я твой читатель необыкновенный, вникающий буквально в каждое твое слово, кроме того, чувствующий всегда присутствие рядом самого автора, его близость...

Прими мое сердечное поздравление с успешным завершением колоссального труда над этим романом, который стоил тебе, мой родной, безусловно, много сил и здоровья.

Твою бандероль получила 24.09.98 г. Прости, что задержалась с ответом, но причин, весьма уважительных, хватает...

Наконец, кажется, все. Желаю долгих лет жизни в добром здоровье и благополучии.

Обнимаю, целую и я тебя, Миша. Пиши.

Ольга.

21.10.98 г.

Вот так, уважаемые мои читатели, через это почти что исповедальное письмо я только и смог наконец познакомить вас с человеком, сохранившим все (до единого!) мои письма, написанные в окопах Сталинграда шестьдесят лет назад.

Приведенное же здесь письмо Ольга Николаевна писала, когда работа над романом "Мой Сталинград" продолжалась и она успела прочесть лишь первую его часть.

* * *

Уже начав работу над новым своим автобиографическим романом "Оккупанты", я вдруг понял, что как бы ни старался уйти от прежних моих героев, в какие бы дали ни уводили меня другие дороги от них, но Сталинград-то не отпустит от себя, он пребудет со мною постоянно. Ибо он во мне, а я - в нем. И это уже навсегда. Оказалось, однако, что не только во мне одном он остался навсегда, Сталинград, но и в другом человеке, который пишет мне и по сей день из Ужгорода, то есть из так называемого ближнего зарубежья, куда мой адресат угодил по недоброй воле соловьев-разбойников Беловежской пущи. Поскольку и в этих письмах Сталинград не только присутствует, но и живет и властно, порою очень больно тревожит и даже терзает душу, перекликаясь с нынешним нашим окаянным временем (прошу читателей простить мне это заимствование у Бунина).

Вся вторая глава составится целиком из писем Ольги Николаевны Кондрашенко - этой изумительной женщины, "подруги дней моих суровых". Мои вторжения в ее размышления будут редки и минимальны.

Итак, с вашего разрешения, дорогой мой друг-читатель, передаю слово Ольге Николаевне.

Ужгород, июнь 2001 года.

Вечная память и честь погибшим,

народная любовь - героям живым!

Газета "Товарищ", 2001 год

Миша, дорогой, здравствуй!

Подошла незабываемая дата: шестидесятилетие начала Великой Отечественной войны - время трагических и героических дней и ночей!

Хорошо помнится 22 июня 1941 года. Воскресенье. Папа и мама ушли на базар за покупками, а мы с бабушкой остались дома. И вдруг по радио объявили, что будет передано важное правительственное сообщение. Зазвучал голос В.М. Молотова и его страшные слова, возвестившие о нападении Германии на Советский Союз, о начале войны и врезавшиеся в память: "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!" Этого забыть нельзя, невозможно оно незабываемо в течение всей жизни...

Таким образом, и у нас с тобой, друг мой, год 2001-й замечательный шестьдесят лет со времени нашей встречи, нашего сближения, связанные с этим дальнейшие взаимоотношения, уготованные судьбою. Здесь и радости, и горести, но была суждена нам жизнь, а это уже счастье, хотя, конечно, и омраченное всякими переживаниями.

В данном конверте высылаю три письма 1942 года - в них ярко отображены тобою события той ужасной поры, которые еще и теперь, спустя десятилетия, ранят душу, заставляют учащенно биться сердце и удивляться стойкости, мужеству, выносливости людей, находившихся на поле брани, в этом кромешном аду; и безусловно, поражаться тому, как в этих невероятных условиях ты мог писать столь толковые письма, отражающие кошмар происходящего...

Честь и слава тебе за это, Мишенька!

Я всегда гордилась тобою, преклонялась перед твоей выдержкой и умением находить в себе силы писать в труднейших условиях того страшнейшего времени, когда каждую минуту поджидала смерть... Я рада, милый мой, что судьба пощадила тебя, что ты вышел победителем из этой смертельной схватки - и столько сделал доброго людям своим талантом. Вот только судьбе было не угодно, чтобы мы были вместе, как написано в твоем письме от 4 июля 1942 года: "В противоположность нашей первой встрече, мы встретимся с тобой в счастливый и радостный день триумфального счастья, озаренный ярким солнцем счастья. И мы с тобой уверенно и гордо пойдем вместе по освобожденной украинской земле". Зато дружбой многолетней она нас не обошла, а это ведь чувство тоже великое, ценное. Невольно вспомнились слова из песни довоенных лет под названием "Дружба" в исполнении известного эстрадного певца В.А. Козина: "Мы так близки, что слов не нужно, чтоб повторять друг другу вновь, что наша нежность и наша дружба сильнее смерти и больше, чем любовь". И все-таки чувство настоящей, искренней любви превыше всего - она способна творить чудеса...

Далее строки уже из другого твоего письма, а именно от 7 сентября 1942 года: "Интересует меня, Оля, каким ты представляешь меня сейчас? Все тем же румянощеким юношей или каким-либо другим? Едва ли ты поверишь, моя дорогая, что несколько светлых волос серебрят мои виски, что в голубых и когда-то открытых глазах теперь неугасимо поблескивают злые огоньки, как у затравленного тигренка". Конечно, я представляла тебя таким, каким ты, Миша, был перед уходом на фронт. И еще в этом же письме: "Очень бы хотелось покушать яблок. Где наша Украина?" Хорошо помню твою тягу к яблокам, даже к зеленым и кислым. Вспомнилось мне, как при встрече в Чопе мы вдвоем ели с тобой яблоко (одно из привезенных тебе из Ужгорода из нашего сада). А как теперь, Мишенька? Все так же любишь? Думаю, что - да.

Итак, прошла не только последняя декада июня, но и весь июль, который принес мне немало хлопот и волнений, связанных с моим днем рождения именинами (24 июля, день Ольги, о котором на Украине много говорят по радио, связывая его с княгиней Ольгой). Где-то с 17-го числа уже начали приходить и поздравлять меня; затянулось все это до начала августа, однако главная причина в моем состоянии здоровья, которое частенько огорчает, поэтому, к сожалению, я не всегда могу писать, сосредоточиться над письмом. Таким образом, наступила и моя очередь просить у тебя прощения за мою неаккуратность, Миша. Понимаю, что ты ждешь, может быть, уж не так моих писем, как тех, написанных более полувека назад, в которых ярко и правдиво отражены события Великой Отечественной...

И вот передо мной твое письмо от 12 сентября 1942 года (всегда, конечно, желанное), да еще и с фотокарточкой. Удивляюсь, как ты, дорогой мой, мог даже подумать, что присланное тобою фото могло мне не понравиться, - ведь оно было для меня (и теперь остается) самым драгоценным подарком.

Спустя многие годы, уже когда я работала в Закарпатском филиале "Гипрограда", мой сослуживец в фотолаборатории нашего института переснял и увеличил две твои фотографии, подаренные мне в разные периоды времени, которые и посылаю тебе на память в данном послании, а также фото 1948 года, где я со своей подругой перед отъездом из Сум в Ужгород.

В конверт этот вкладываю открытку - обращение к ветеранам ЦК компартии Украины (мне подарили, но я решила выслать тебе, а себе оставить отснятую копию), а также еще ксерокопию стихотворения, написанного мне ко дню рождения. Не суди, пожалуйста, строго - написано оно ведь не профессионалом, поэтому примитивно весьма, однако искренне, от всей души...

Хочется узнать о твоей поездке в Иркутск - видимо, массу впечатлений оставила она у тебя, Миша. Очень печальным было сообщение о катастрофе пассажирского самолета, которое настораживало и тревожило.

28 июля, разговаривая со мной по телефону, бывшая моя коллега сказала, что 21 июля 2001 года (как раз в день моего рождения) видела твое выступление по телевизору и еще других выступающих, - речь шла о кинофильме "Тихий Дон"... Как хотелось бы увидеть и мне тебя, мой друг, но теперь такая масса каналов и нужны особые антенны, чтобы увидеть российские передачи, ну а мой телевизор вообще не работает.

Заканчиваю, Мишенька, свое послание 12 августа 2001 года - подтверди, пожалуйста, получение. Продолжаю ждать обещанную тобою бандероль с книгой "Рыжонку" в паре с "Карюхой" и журнал о тебе и твоей даче... Успешных трудовых будней в добром здравии, благополучии желаю от всей души! Целую.

Ольга.

П.С. 9 августа 2001 года в автокатастрофе погиб украинский писатель-драматург Стельмах Ярослав Михайлович - сын Михаила Стельмаха, твоего соратника по перу. Вот еще какая нелепая, трагическая смерть может настигнуть человека.

С выдающимся украинским писателем Михаилом Стельмахом меня связывала многолетняя дружба. И Ольга об этом знала.

* * *

Ужгород, 3 августа 1998 года.

Дорогой Миша, здравствуй!

Не могу, чтобы не написать тебе и не сообщить о постигшем меня огромном горе - кончине моей дорогой и любимой мамы. Умерла она 24 апреля, около шести часов вечера; попросила еще попить, я ей принесла чайку с лимоном. С большим трудом (с моей помощью, конечно) приподнялась на постели, выпив несколько глотков, стала падать. Я обратилась к ней: "Мамуленька, скажи мне хоть слово! На кого же ты покидаешь меня, родненькая?" Но мамочка моя замолчала навеки... Поняв, что случилось уже непоправимое, позвала соседей по дому (а до этого старалась никогда и никого не тревожить), они, кстати, находились во дворе, - им-то мы с мамой в 1995 году подписали дарственную на нашу квартиру. Сосед вызвал "скорую", чтобы констатировать смерть. Приехавшая врач составила направление в морг, а часа через два специальная машина увезла мою мамочку от меня уже навсегда...

Очень много лет мама тяжело болела, пятнадцать лет была незрячей, но со мной была родная душа, преданный и верный друг, который никогда бы не подвел и не предал. Я всегда старалась быть сдержанной, внимательной и ласковой. Последние года четыре никуда не ходила, даже поблизости, не оставляла ее одну, понимая, как ей тяжело. Мама очень жалела меня, прикладывала все усилия, чтобы облегчить мою далеко не завидную участь, тревожилась постоянно за мое здоровье, которое было тоже ненадежным...

В последний период времени у мамы резко ухудшилось состояние здоровья: примерно за два года перенесла она три воспаления легких (вводили антибиотики в уколах, давали таблетки), позже заметно стало сдавать сердце, началась отечность... И вот организм в конце концов не выдержал...

Похоронили маму 28 апреля, гроб опустили в могилу к папочке (мама всегда просила об этом, а тем более прошло много лет со дня захоронения папы), таким образом, осталось место и для меня, чтобы лежать нам там всем вместе...

Вот так, Мишенька, из семьи в семь человек, проживающей в Ужгороде, осталась я одна-одинешенька... И вот теперь уже нет никого в живых, кроме меня, и мне страшно одиноко и тоскливо...

Прости, пожалуйста, друг мой, за столь печальное послание, но я не могу иначе...

А сейчас все же перехожу на другую тему. В октябре исполнится девять лет, как мы с тобой разговаривали по телефону, - это немалый срок. Помню, что попросила тебя прислать мне твое собрание сочинений в восьми томах (всю жизнь "попрошайничаю"; если не книги твои, то письма, поздравления или прошу о твоем приезде, о телефонном разговоре), на что ты мне ответил: "никуда от тебя это не денется". А вот делось, да еще как! За этот период времени мы оказались с тобой, к великому сожалению, даже в разных государствах, что привело к определенным сложностям...

Случайно обнаружила в книге С.М. Борзунова о тебе, которая в свое время была мне подарена, небольшую бумажку, на ней мною были записаны две даты отправки тебе поздравлений: 18/4-90 г. - с Первомаем и 24/1 - с Днем Победы. Ответа на них не пришло. Замолчала и я, а ты, Миша, тем более, для тебя такое было в порядке вещей...

Я всегда понимала твою непомерную занятость и огромную умственную перегрузку, предельное напряжение нервной системы, но тем не менее ждала всегда и надеялась на твои весточки, на присылку твоих произведений, в которых очень нуждалась...

Вот и теперь, узнав о том, что вышел в свет твой новый роман (твоя главная книга) о Сталинградской битве, и не имея возможности приобрести таковую в Ужгороде, прошу тебя, дорогой Миша, прислать мне ее - буду весьма признательна и очень благодарна тебе.

Сильно пережила, да еще и в настоящее время переживаю смерть Анастасии Николаевны. (Моя старшая сестра умерла в г. Энгельсе на 92-м году жизни, в 1997 году, похоронена в том же городе. - М.А.) Какой-то период времени старалась скрыть от мамы эту скорбную новость, не хотела ее лишний раз расстраивать, однако позже пришлось сказать, тогда уж горевали вместе, Анастасия Николаевна была для нас близким и дорогим человеком, отношения между нами сложились просто, можно сказать, родственные.

Вынуждена адресовать тебе это свое послание в редакцию журнала "Роман-газета"; надеюсь, что данное твое произведение, как и все предыдущие, пройдет через "Роман-газету", ты здесь известный, свой, как говорится, человек, и мое письмо попадет в твои руки.

Продолжительное время писала тебе, когда ты был редактором журнала "Москва", в адрес редакции (твоего домашнего адреса не знала никогда, да и не пыталась узнать, ибо не хотела вносить, если можно применить тут музыкальный термин, диссонанс в твое семейное счастье, - и таким образом избежать излишних, никому не нужных объяснений).

Думаю, что мое послание будет передано тебе твоими соратниками, вернее, собратьями по перу - коллегами, и ты, Миша, не оставишь его без внимания, пришлешь мне ответ и книгу (или же "Роман-газету"), - буду ждать и надеяться.

Мне кажется, что пусть и очень незначительное (косвенное, конечно) отношение имею к Сталинградской эпопее, хотя бы уже потому, что в свое время (в какой-то степени) поддерживала моральный дух будущего автора этого сочинения.

Всегда с неизменными добрыми чувствами

Ольга...

P.S. В данном конверте высылаю тебе на память три маленьких календарика на 1998 год (год для тебя, друг мой, славный, особенный, юбилейный. Здравия тебе, Миша, благополучия, успехов в жизни и труде!

Оля.

5 августа 1998 года.

P.S. В письме моем, возможно, отсутствует последовательность изложения мыслей, но ты должен понять меня, учитывая мое состояние, не судить строго, извинить: писала волнуясь.

* * *

Из этого письма и из других, последующих за ним, читатель, надеюсь, заметит, что для всех моих совершенно очевидных провинностей перед нею Ольга старается отыскать смягчающие обстоятельства, встать на мою защиту при неизбежных нападках на меня со стороны не только недругов, но и друзей, для коих некоторые мои поступки могли показаться необъяснимыми и даже предосудительными.

В этом отношении особенно показательным представляется мне следующее письмо Ольги. Оно длинновато, но я считаю необходимым привести его тут полностью.

Вот оно, это письмо.

Ужгород, 10 апреля 2000 года.

Здравствуй, дорогой Миша!

Май месяц очень насыщен замечательными датами, среди которых: 6-е, если можно так выразиться - официальный твой день рождения (прими и от меня поздравления). Здесь и Первомай, День печати, и великий День Победы. К сожалению, не обошлось и без горестных дней: 13 мая исполняется три года со дня кончины дорогой, любимой Анастасии Николаевны. А в мае 1998-го умерла и Фрося, с горечью в душе приняла я столь печальное сообщение (не знаю числа, такового мне никто не написал, а на последнее мое письмо не откликнулись вообще - видимо, Тоня очень больна).

Ничего и ты, Мишенька, в течение 1999 года не сообщил мне о себе, не подтвердил получение моих посланий тебе: это и поздравление с Новым, 1999-м, подробное большое письмо, написанное в феврале, такое же - в октябре, в ноябре - поздравительная (двойная) открытка - по случаю дня твоего рождения и, наконец, новогодняя открытка с 2000-м, а также больших размеров календарь (на украинском языке) с "Котом" и маленький, с двумя "котятами". В каждое свое послание я вкладывала еще и фото разных лет. Получено ли все, перечисленное выше, тобою? (Получено, Оленька, получены и "Кот", и чудные "Котята". Берегу их и любуюсь время от времени ими. Спасибо! - М.А.) Связь работает не очень надежно, и мне неизвестно, получаешь ли ты посланное мною...

Понимаю, что тебе весьма обременительно отвечать на каждое мое письмо нагрузка у тебя по-прежнему огромная, но все-таки я очень хочу получить твою добрую весточку, хотя бы коротенькую, подтверждающую получение моих посланий, о состоянии твоего здоровья, о твоих творческих успехах. Понятно мне, конечно, и то, что живешь ты иной жизнью, нежели я, - тебя окружают родные, близкие тебе люди, поэтому ты не можешь понять моего желания получить твое письмо. Да и чувства мы всегда питали друг к другу разные.

Как-то моя приятельница, бывшая моя коллега (кстати, большая поклонница твоего таланта), проживающая в настоящее время в Киеве, зная историю моей неудавшейся личной жизни, писала в одном из писем ко мне, приводя строки из произведения поэтессы Сильвы Капутикян, касающиеся любви: "Любовь большую мы несли, но я к тебе, а ты к другой". И заканчивается стихотворение следующим образом: "Вот и живем мы так, любя, ты другую, я тебя". Дальше у нее в письме написано следующее: "Любовь не каждый может понять. Недаром все писатели пишут в своих произведениях: понять - это простить все обиды, а простить - снова любить и сохранить свою человеческую сущность, каков ты есть".

Все эти строки, изложенные выше, привели мои мысли к далекому прошломув военные годы. Отвечая тебе, Миша, на твое роковое для меня письмо, видя, вернее, чувствуя твое страшное душевное состояние, советовала тебе полюбить какую-нибудь девушку, которая могла бы вывести тебя из этого затруднительного положения. На что ты мне ответил следующее (цитирую написанное тобою 5 мая 1944 года в Румынии): "Зачем, Ольга? в силах ли слабая, хрупкая девичья рука сдержать коня, в безумстве мчащегося прямо в пропасть? Она погибнет вместе с ним. Вы, отдавшая мне всю прелесть своей чистой, непорочной души, Вы, отдавшая всю силу и обаяние своего тонкого ума на то, чтобы поддержать меня, - Вы не могли ничего сделать! Так что способен ли кто сделать это вообще?"

Однако прошло не так уж много времени и такой человек встретился на твоем пути... Об этом ясно и четко написано в твоем романе "Мой Сталинград". С какой нежностью и любовью ты пишешь о своей женушке Гале. Конечно же, она была достойнее меня быть с тобою рядом. Ею было завоевано это право (в прямом и переносном смысле), ибо она, как и ты, прошла ад военного кошмара.

Я с чувством благоговения отношусь к тем, кто прошел фронт, считая их просто святыми. Но если мужчинам порою было невмоготу, тяжко переносить все эти ужасы, то женщинам намного тяжелее. Поэтому я искренне склоняю голову перед светлой памятью Галины Андреевны, давшей тебе счастье, подарившей двух милых дочерей, которые тебя радуют и по сей день. Да еще имеешь славную внучку, приносящую, естественно, тебе много радости. Короче: у тебя есть стимул жизни, а посему ты, друг мой необыкновенный, должен долго жить! Твой талант нужен людям, и я от всей души желаю тебе успешной работы над твоим произведением.

24 апреля два года со дня кончины моей незабвенной мамочки. Вспомнилось, как она сказала мне в те далекие военные года, когда тобою было сделано предложение, а с моей стороны дано согласие: "Вот так, я сменила русскую фамилию на украинскую, а ты сменишь - наоборот..." (у нее было как будто предчувствие, что ты останешься жив).

Мама моя, Мария Михайловна, русская ведь, между прочим, землячка С.А. Есенина (на Украине проживать стала только с тринадцати лет, фамилия у нее была - Крылова).

У папы моего мать до замужества носила фамилию Ермакова (тоже русская, но родилась на Украине, была светлая, с вьющимися волосами), а вот дедушка мой был типичный украинец: чернявый, с карими глазами (от цвета его глаз мне, видимо, достались коричневые точки в моих глазах, которые ты, Мишенька, образно называл "камушками"). Дети, трое их было, пошли все в маму, никто не унаследовал отцовских глаз. Умер дедушка рано, когда папе моему, самому старшему из детей, исполнилось всего шестнадцать. Папа вспоминал о моем дедушке, что был он красив (бабушка также была хороша), говорил всегда по-украински, в семье все пели, исполнялись украинские песни традиционно.

Вот в какие далекие времена забралась я в своих воспоминаниях. Все собиралась рассказать тебе при встречах о своих родословных, да не суждено было...

Папа любил рассказывать о родных, о многочисленных родственниках, обладал своеобразным даром рассказчика интересного, умел многих скопировать, был с большим юмором - это досталось ему от его мамы: она хотя и была совсем неграмотная, однако наделена артистическими данными.

В доме у нас не скучали. Папа играл на всех инструментах, мама - на гитаре и пианино, а меня никак не могли приобщить к искусству, несмотря на то что имела музыкальный слух, обладала небольшим голосом, очень любила старинные романсы, естественно, и украинские песни. У папы был приятный баритон, иногда он, взяв в руки гитару, заставлял петь и меня, аккомпанируя мне, а также и подпевая (вторил), у него был абсолютный слух.

Может быть, ты помнишь, Миша, что на Сумском ликероводочном заводе был струнный оркестр (папа им руководил и сам, конечно, играл, и мама тоже). Кроме оркестра был драматический кружок (маме приходилось в нем суфлировать), порою смеялись до слез - "артисты" ролей не знали, толклись ближе к суфлеру, не расслышав, все перевирали. Часто вспоминали семьей твоего брата Алексея- Леню, который обладал талантом игры на сцене, держался весьма уверенно. Помнится, он участвовал в пьесе "Пустяковые дела", прекрасно справился со своей ролью, все хохотали. А была постановка эта осуществлена перед самой войной, в канун 1 мая 1941 года. Помню, ты говорил, что тоже присутствовал в клубе, но мы тогда еще не общались с тобою, все произошло позже... Знали мы о том, что очень хорошо пела Анастасия Николаевна, обладая чистым, красивым голосом до самих солидных лет. В общем, вы все талантливы - пожалуй, каждый в своем роде (вот только не знаю, каким талантом обладал твой брат Александр Николаевич)... Всегда с горечью и сожалением вспоминали о гибели Лени, от души жалели Фросю, оставшуюся вдовой с двумя детьми на руках. Обидно очень, что ты, Миша, так и не смог выбрать время, чтобы посетить место, где похоронен Леня, - светлая память и вечный покой!

Еще вспомнилось мне, как перед войной, будучи в кинотеатре "Комсомол", он подошел к нам (я была с родителями на просмотре фильма "Заключенные") такой веселый, жизнерадостный, общительный... И такая печальная судьба. Вспомнила и то, как вы вдвоем с папой собирались на рыбалку (уже во время войны), а мы с тобой в кино, но так и не удались нам эти мероприятия - у тебя не оказалось времени...

Буду заканчивать. 14 апреля написала тебе поздравительную открытку, весьма обстоятельную, а потом решила еще и письмо (также получилось обширное) - сегодня уже 22-е. Одновременно высылаю в данном конверте небольшой тебе подарок к празднику Победы: календарь (теперь уже на русском языке купила) с чудным видом природы и календарик с симпатичной собачкой. Прошу подтвердить получение.

Ты, Мишенька, хотя и очень занят делами, мой милый, но по натуре быстрый (короче говоря - шустрик, не то что я - мямлик), поэтому сможешь по-быстрому, как говорится, черкнуть мне пару слов. Было время, когда и я была быстрая, шустрая, неугомонная, особенно в детстве. Дедушка мой говорил: "Наш пострел везде поспел". А сейчас медлительная очень, к тому же основательно нездорова.

Мои друзья и соседи, а твои читатели и почитатели, приветствуют и поздравляют тебя с праздником Великой Победы, желают тебе доброго здоровья, творческих успехов.

Итак, родной, всех благ! Не забывай!

Целую. Всегда с тобою - Ольга.

* * *

Ну а теперь - то самое небольшое вторжение, коим я "угрожал" моим читателям в начале этой главы. Такая необходимость есть: в письме Ольги названы имена, которых не было в главе первой, а именно: Алексей, Фрося и Тоня. Кто они? Алексей (Ольга называет его Леней) - это мой средний брат, волею судеб оказавшийся в Сумах, куда и меня, грешного, переманил перед самой войной. Фрося - это жена Алексея, черноокая хохлушка, красавица, которых в тех краях называют чаровницей, родившаяся в маленькой деревушке неподалеку от Сум. Я заглядывал в тот уголок, в белую "хатыну", где явилась на свет Божий моя родственница, очаровавшая моего развеселого белокудрого братца. Тоня - их дочь. А годом раньше у них родился сын. По настоянию матери его назвали Леней, то есть Алексеем - в честь отца, значит. В результате на украинской земле появился Алексеев Алексей Алексеевич. Это его, годовалого, отец держал на руках, кажется, уже на пятый день войны перед уходом на фронт. Никто из провожавших его не знал, что больше всем нам не суждено будет видеть этого человека. Алексей-старший погиб в сентябре 1943 года и сперва похоронен был у деревни Леоново, а затем тело его было перевезено в Ельню, где и покоится в братской могиле под общим памятником. Вокруг могилы выставлены мраморные доски, и на одной из них высечено: "АЛЕКСЕЕВ Алексей Николаевич". Ниже год рождения и год смерти: "1914-1943".

Я действительно очень долго не мог навестить могилу самого любимого моего брата. Потом навещал, и не раз. Но об этом не знала Ольга Николаевна Кондрашенко. И опять виноват, конечно же, я сам: не написал ей об этом. А Леня-младший, племянник мой, много раз бывал у меня в Москве. Был и я у него в гостях. Правда, всего лишь один раз и не один: со мною вместе были жена Татьяна Павловна и мой верный друг, замечательный писатель Михаил Годенко. Был я и в самой деревне Леоново, встречался и разговаривал с мужиком, который знал моего брата Алексея. Во время войны он был мальчишкой, что-то около двенадцати лет; при нашей встрече ему уже было за пятьдесят. Брат не раз заходил в их дом, когда его артиллерийская батарея располагалась неподалеку, на опушке леса. Туда-то и уходил брат через поляну и повстречался ногами с вражеской миной...

Леня-младший, Алексеев Алексей Алексеевич, мой, стало быть, племянник, умер несколько лет назад, вслед за ним и Фрося, его мать, но я даже не сразу узнал об этом: умерли они в тех же Сумах, но для меня это уже была заграница. Беловежская пуща сделала все, чтобы разлучить нас навеки, не дождавшись нашей смерти...

* * *

Ужгород, ноябрь 2000 года.

С днем рождения, дорогой Миша!

Сердечно поздравляю тебя, мой славный друг!

Пишу 12-го, однако когда будет отправлено - не знаю: я теперь в полной зависимости во всех отношениях, ибо никуда не выхожу из дома вообще. Конечно, к 29-му поздравление мое к тебе не прибудет, но мысли мои всегда с тобою и пожелания самые добрые - тоже.

Кроме всего, в данном конверте хочу отправить два письма твоих, касающихся Сталинградской битвы, а их надо соответственно подготовить и отдать на ксерокопию. Первое - от 9 августа 1942 г. - твое знаменитое августовское письмо, которое было прочитано в то время многими. Оно явилось ответом на мое послание, полученное тобою, как писал ты, в самый тяжелый и опасный момент... Второе - от 17 января 1942 года, но здесь явно вкралась ошибка (и не удивительно, ибо писалось таковое в кромешном аду - в полном смысле этого слова)- это был уже 1943 год, когда наши доблестные войска вели успешное наступление и основательно громили немцев в легендарном Сталинграде. Оба их нельзя читать без слез - они трогают до глубины души даже спустя десятилетия.

17 октября 2000-го отправлено было в твой адрес заказное письмо, в которое я вложила твое послание военных лет, написанное мне 25 ноября 1942 г., а также еще копию письма нашего большого друга и вырезку из газеты под заглавием "В Сумах". Дошло ли все это до тебя?

А теперь, Мишенька, разреши продолжить тебе описание моих приключений в детстве. Как и все дети, очень любила бегать и, безусловно, без конца падала и вечно была со сбитыми коленями и локтями. Однажды со мной случилось падение просто-таки "классическое". Гонялась я во дворе за котенком, который никак не давался мне в руки. Удирая от меня, он, разбойник, взобрался на кучу огромную камней, а я в азарте полезла за ним, но споткнулась на них. Было очень жарко, и на мне были только трусики, - таким образом, ободралась основательно: сбила локотки и коленки, а главное - пострадала грудка. И вот в таком неприглядном виде предстала пред мамины ясные очи во всей своей "красе" и, конечно же, в слезах. Мама пришла в ужас, увидев такую картину, а для меня еще самое страшное предстояло впереди - купание. Все щемило, болело, и, хотя мама старалась обращаться со мной поосторожней, мне было страшно больно... но только стало подживать, опять принялась за беготню...

На этом заканчиваю. Прошу подтвердить получение данного послания. Закладываю еще в него две ксерокопии поздравлений, приуроченных ко дню моего рождения, тебе на память.

* * *

Ужгород, 5-28 февраля 1999 года.

Миша, дорогой, здравствуй!

Во второй половине января получила твое письмо от 23 декабря 1998 года, - оно принесло мне большую радость, из него узнала новости, которые ты в нем сообщил. Когда-то, в прежние годы, я выписывала много периодических изданий: "Литературную газету", еженедельник "Литературная Россия", а также журналы "Москва", "Волга", покупала в рознице "В мире книг", "Наш современник" и, конечно, "Роман-газету" и другие. Из перечисленной выше прессы узнавала о твоей творческой жизни, могла увидеть тебя на фотоснимках; сейчас этого всего лишена полностью - совсем ничего не выписываю даже по Украине (такое мне недоступно). В этом году, правда, получаю я газету "Товарищ" (газета Социалистической партии Украины). Моя приятельница, бывшая заведующая магазином "Военная книга", сделала мне новогодний подарок: годовую подписку "Товарища" на 1999 год. Так что получаю таковую еженедельно.

А теперь по существу твоего отчета, Мишенька, как ты называешь сообщения о себе в своем послании. Рада за тебя от всей души. События огромны: здесь, прежде всего, окончание величайшей трудоемкой работы романа "Мой Сталинград"; и хотя он не выпущен еще отдельной книгой - все же самое главное позади, колоссальный труд закончен. Далее - грандиозного размаха Алексеевский фестиваль в течение трех месяцев на родной твоей Саратовщине - это же потрясающе, друг мой славный! Далеко не каждому такое суждено пережить. Ездил ли ты в это время туда, Миша? Да, действительно, заметка под заголовком "Саратовские страдания по Алексееву" весьма любопытна. Что же все это значит, мой милый? И дальше: учреждение Всероссийской литературной премии имени Михаила Алексеева не менее потрясает. А что значит еще присвоение тебе звания Почетный гражданин Саратовской области и построение на родине твоей, в селе Монастырском, симпатичного для тебя домика - благодарность земляков твоих, для которых сделано тобою, безусловно, очень многое (может быть, ты имеешь фото этой постройки, а также дачи в Переделкино, пришли мне, пожалуйста, хочется увидеть еще и кабинет, в котором работаешь, дорогой!). Одно потрясение следует за другим: возрождение Академии российской словесности, учрежденной еще Екатериной II и ее сподвижницей Дашковой, твое избрание, в числе первых, в действительные члены этой академии. И в завершение всего сообщение, что приступаешь к работе над новым произведением, опять автобиографическим, - о твоей шестилетней службе за рубежом. Название его, как в настоящее время приходится, к сожалению, слышать довольно часто - "Оккупанты" - мало сказать грустно - до глубины души обидно, больно и возмутительно. Мишенька! Представляю, какую реакцию вызывает, с позволения сказать, такое определение у тех, кто на своих плечах вынес все тяготы этой страшной, неимоверной битвы... Что же еще сказать по этому поводу (а можно говорить здесь до бесконечности). Пусть, мягко выражаясь, это будет на их совести, перевернувших весь ход событий, переписывающих бессовестно историю, - вот так, мой дорогой!

Благодарю за фотокарточку. Теперь я имею представление о твоей младшей дочери Ларе, внучке Ксюше. Твою старшую дочь Наташу видела в прессе, а именно в "библиотечке "Огонька"", читала ее очерки в самом журнале. В свое время отправляла бандеролями материалы, касающиеся тебя, твоей Наташи, твоих соратников по перу, близких друзей, Анастасии Николаевне. А твоя Лара, видимо, похожа на маму свою, цвет глаз только у нее твой - голубой, впрочем, и жена твоя была тоже голубоглазая, а вот Ксюша, по всей вероятности, имеет сходство со своим папой. О тебе, Миша, могу сказать следующее: ты выглядишь моложе своих лет, улыбка у тебя прежняя - такая же обаятельная, только румянец чудесный куда-то исчез...

А грибы какие чудесные у тебя на даче!

Спасибо, родной, за поздравление с Новым годом. Твой же огонек в далеком Закарпатье не просто мерцает, а сверкает ярко. Приятно, что ты не теряешь надежды побывать здесь. Что ж, милости просим - будь желанным гостем!

Во втором своем письме я остановила твое внимание на случае, происшедшем со мной в Ирбите в годы войны, написав, что меня постигла большая беда. А случилось следующее. Накануне очередного получения зарплаты для завода, на котором я работала, съела отварной крови (с мясокомбината, который находился напротив моей работы, привезли в заводскую столовую кровь, ее отварили и раздали рабочим). Аппетит у меня тогда был отменный, ела я ее в несколько приемов, последнюю порцию уже поздно вечером. Легла спать, крепко заснула, как будто все было ничего, а утром мне стало очень плохо, однако на работу, конечно, отправилась. Взяла документацию, прихватила знакомые тебе по предыдущему описанию портфельчик и чемоданчик и пошла в госбанк. Уже там, получив деньги и упаковав их, почувствовала ухудшение состояния, однако надо было еще идти на почтамт, где должна была сдать денежные переводы. В очереди стояло человек десять-двенадцать, а я уже ощутила резкое ухудшение: стала сильно кружиться голова, совсем потемнело в глазах, мелькнула мысль попросить, чтобы пропустили без очереди, но постеснялась, еще хватило сил стать в конце и тут уже, видимо, потеряла сознание...

Очнулась на подоконнике раскрытого окна, первое - спохватилась: деньги! Все оказалось при мне, я вновь потеряла сознание; возле меня, конечно, стояли люди, пока окончательно пришла в себя. Один из стоящих сказал мне: "Ваше счастье, что я успел подхватить вас почти у самого пола, когда вы падали навзничь"... Падая, прикусила себе только губу, а могла и убиться, не судьба была. Позже две женщины повели меня домой (и здесь повезло), совершенно случайно оказалась дома мама (она собиралась на подсобное хозяйство с сотрудниками и пришла домой переодеться). В доме нашлось кислое молоко, которое облегчило мое ужасное состояние. С мамой мы добрались до завода, где она работала (благо находился он близко от нашего местожительства), там дали лошадку (и кличку помню - Брага) с бричкой ("скорых" тогда и в помине не было), и нас повезли в больницу. По дороге нам подсадили еще какого-то мужчину, который отравился древесным спиртом и стал терять сознание; маме пришлось уступить ему место, а самой, бедняжке, бежать следом (хорошо, что была молодая). В больнице я пролежала дней пять (у меня оказалось токсическое отравление, так как скот, кровь которого пустили в пищу, был болен). Кушала, естественно, не одна я, а многие, но мне досталось, говорят, большое количество этих самых бацилл, да ела, видимо, далеко не свежее и жестоко за это поплатилась - спасло то, что был юный организм, переборол страшное заболевание. После той беды еще где-то полгода страдала от фурункулов, которые обседали меня с ног до головы, в полном смысле этого слова. Приспособилась пить пивные дрожжи, мама доставала их на пивоваренном заводе, а они семь раз невкусные, даже противные, - и вот болезнь в конце концов отступила.

Все это дела давно минувших дней, но воспоминанием о них я хотела подчеркнуть порядочность людей, которым жилось очень трудно, впроголодь в столь тяжелое время, но никто в суматохе не воспользовался моей бедой, оставив все при мне нетронутым. Теперь нашлись бы дельцы, быстро сориентировались бы и преспокойно унесли деньги.

7 февраля 1999 года исполнилось сорок пять лет со времени нашей встречи в Чопе (когда ты ехал в Вену). У тебя, наверное, стерлась в памяти эта встреча (во всяком случае, ее детали) - твоя жизнь была до предела насыщена множеством встреч и расставаний, я же все до мельчайших подробностей помню, как будто происходила она совсем недавно. Вспомнилось мне наше свидание еще и потому, что ты, по всей вероятности, был удивлен моим приездом с родителями. Конечно, такое положение нас с тобой, Миша, поставило в определенные рамки, разговор не получился откровенным... Здесь сочеталось несколько причин, так складывались обстоятельства, мне просто не повезло. Трест "Маслосырпром", где я работала в тот момент, имел легковую машину, которая в любое время могла меня доставить в Чоп, но она находилась в командировке по области, поэтому пришлось прибегнуть к заказу такси, и тут не обошлось без сложностей, о которых будет сказано чуть ниже. А начало пошло еще от моего состояния: получив твою телеграмму, я, конечно, очень разволновалась, что привело меня к сугубо женским неприятностям, начавшимся на целых две недели раньше положенного срока. Мама, узнав об этом и зная, как болезненно переношу этот период, решила ехать со мной, проводить. И вот к шести утра подъезжает такси (ночью, конечно же, никто не спал); увы! машина не та и не тот шофер, с которым договорились, и к тому же основательно пьян. Тут уже и папа, увидев такую ситуацию, заявил, что он одних нас не пустит, поедет с нами - таким образом и оказались втроем, и очень хорошо. Водитель достался нам весьма непутевый, машина, нуждающаяся в ремонте, тряслась и тарахтела неимоверно, была без отопления; всю дорогу он комментировал свои приключения: то на днях задавил поросенка, потом наехал на собаку, затем чуть не сбил пешехода и т. д. - в общем, развлекал. И только перед самым Чопом, когда машину остановили пограничники проверить документы (тогда была пропускная система), немного угомонился, - таким образом, с горем пополам, доехали. А тут и с тобой не сразу увиделись, дорогой мой, тоже не обошлось без волнений. Однако все же хорошо, что хорошо кончается, главное - встретились.

У мамы и папы был такой план: когда мы с тобой встретимся, оставить нас вдвоем, а самим пойти до отхода поезда на Ужгород к каким-то знакомым (в 1954 году, как, впрочем, и в этом, 1999-м, было воскресенье), но лишить себя удовольствия побыть в твоем обществе они не могли - вот так и получилось.

И еще помнится твой вопрос ко мне: была ли я с кем-то близка? Напрямик не ответила, хотя ты и мог обратить внимание на мое некоторое замешательство. А перед этим тобою было дано обещание на обратном пути из Вены заехать к нам в Ужгород погостить с недельку, поэтому ответила, что при встрече поговорим на эту тему.

И вот перед отходом твоего поезда в зале ожидания (на перрон провожающих не пускали) прощались много раз, для меня оно было тяжким, сердце мое сжималось в недобром предчувствии: больше не увидимся. (несмотря на данное твое слово через два-три месяца приехать). Какой-то пьяный военный, буквально падающий с ног, расхрабрился и заявил: "Товарищ подполковник никак не распрощается со своей молодой женой". Ты, возможно, этих слов не расслышал, но внимание обратил на него, сказав при этом: "А вот таким я никогда не был!"

По возвращении ждали меня большие неприятности: определенным человеком мне было сказано буквально следующее: "Так, значит, договорились? Будете уезжать?" При этом голос у него срывался, руки дрожали. В ответ я только сказала: "Успокойся, никто на меня не претендует и уезжать никуда не собираюсь!" И все же простить мне этот проступок окончательно было свыше его сил: он был слишком высокого мнения о себе, пользовался успехом у женщин - и вдруг... Пишу тебе такое потому, что хочу этим лишний раз подчеркнуть мое отношение, мои чувства и еще - какое значение ты всегда имел для меня, дорогой мой, любимый! Поэтому я, несмотря на возможности определиться в личной жизни, имея предложения, не решилась идти на этот шаг, боясь, что при встрече с тобой смогу не устоять... В такое трудно поверить, это, если можно так выразиться, граничит с фантастикой, однако это факт, а факт, как известно, упрямая вещь.

Уже что-то давненько не пишет мне Фрося, там, видимо, беда, больна очень и Тоня. К сожалению, у них всех не сложились нормальные родственные отношения. Ты, конечно, знаешь, что ушли из жизни Валя с Леней, а их дети Света и Леха отдалились от Фроси и Тони, сводя с ними какие-то счеты. Очень обидно, что близкие родственники не могут найти общий язык, о чем-то договориться.

2 марта день рождения Анастасии Николаевны - светлая память; я всегда с любовью и преданностью относилась к ней, и она мне отвечала взаимностью, до конца жизни не забуду Анастасию Николаевну, до сих пор часто вспоминаю и переживаю...

А 30 марта день рождения Толи, собиралась написать ему поздравление. Может, ты, Миша, поздравишь его, думаю, он будет рад этому. Толя с Милой приглашали меня (после кончины мамы моей) приехать к ним в гости, но это, безусловно, невозможно во всех отношениях.

В данном письме высылаю тебе на память три свои фотокарточки прошлых лет. Ты, пожалуйста, Мишенька, подтверди поступление, а также предыдущих моих посланий: юбилейной открытки с днем твоего рождения, отправленной вместе с отснятой твоей фотокарточкой 1942 года еще 11 ноября 1998 года заказным письмом.

Опять много написала. Кончаю, жду твоей весточки. Желаю вдохновения, здоровья и благополучия!

Целую, обнимаю тебя

Ольга.