Керуак Джек

Ангелы опустошения. Книга 1

Часть первая Опустошение в уединении

1

Те деньки, те ленивые денечки, когда я сидел бывало, или ложился и лежал, на Пике Опустошения, иногда на альпийской травке, вокруг со всех сторон сотни миль заснеженных скал, гора Хозомин высится к северу от меня, огромный снежный Джек к югу, очарованный вид озера внизу к западу, и снежный горб горы Бейкер за ним, а к востоку изборожденные хребтами и ущельями чудовищности громоздящиеся к Каскадному Хребту, и после того первого раза осознавая "Это я вот кто изменился и все это совершил и приходил и уходил и хлюздил и болел и радовался и вопил, а вовсе не Пустота" и поэтому всякий раз когда я думал о пустоте то смотрел на Хозомин (поскольку и стул и постель и вся луговина были обращены к северу) до тех пор пока не понял "Хозомин и есть Пустота — по меньшей мере Хозомин означает пустоту в моих глазах" — Совершенно нагие камни, скальные пики и тысячи футов в вышину выпирающие из горбомускулов еще тысячу футов высотой выпирающих из гигантских лесистых плеч, и зеленая ощетинившаяся елками змея моего собственного (Голода) хребта извивающаяся к нему, к его ужасающим скальным куполам из голубой дымки, и "облака надежды" лениво раскинувшиеся в Канаде еще дальше с их лицами из мельчайших капелек и с параллельными комьями и оскалами и ухмылками и барашковыми провалами и кучерявыми облачками рыл и зевами трещин говорящими "Хой! привет земля!" — самые высшие неустойчивейшие пиковые ужасности Хозомина сложенные из черной скалы и только когда налетает буря я их не вижу а они лишь возвращают буре зуб за зуб непоколебимая угрюмость перед тучевзрывающейся дымкой — Хозомин который не треснет как хижина наскоро сляпанная на ветрах, которая если посмотреть вверх тормашками (когда я делаю стойку на голове во дворе) так просто висящий пузырек в неограниченном океане пространства -

Хозомин, Хозомин, прекраснее горы я не видел, как тигр иногда с полосами, омытыми солнцем ущельями и тенями пропастей корчащимися линиями в Ярком Свете Дня, вертикальные борозды и бугры и Буу! расселины, бум, отвесная величественная Благоразумная гора, никто про нее и не слыхал, а она всего лишь 8000 футов в высоту, но какой кошмар когда я впервые увидел эту пустоту в самую первую ночь своего пребывания на Пике Опустошения когда я проснулся от глубоких туманов в звездной ночи и внезапно надо мной возвысился Хозомин со своими двумя остриями, черный у меня в самом окне — Пустота, всякий раз когда я думаю о Пустоте то вижу Хозомин и понимаю — Больше 70 дней пришлось мне на него смотреть.

2

Да, ибо я думал, в июне, стопаря сюда в долину Скагита на северо-западе Вашингтона к себе на пожарную вахту "Когда доберусь до вершины Пика Опустошения и все на мулах уедут обратно и я останусь один то встречусь лицом к лицу с Богом или Татхагатой и узнаю раз и навсегда каково значение всего этого существованья и страданья и метанья взад и вперед понапрасну" но вместо этого встретился лицом к лицу с самим собой, никакого кира, никаких наркотиков, ни единого шанса прикинуться шлангом а лишь лицом к лицу со старым Ненавистным Дулуозом Мною и сколько же раз я думал что умру, издохну от скуки, или прыгну с горы, но дни, нет часы тянулись все дальше и у меня не хватало кишок для такого прыжка, мне приходилось ждать чтобы неизбежно увидеть лицо реальности — и вот наконец наступает тот день 8 августа и я расхаживаю по своему высокогорному дворику по небольшой хорошо утоптанной тропке что сам проложил, в пыли и в дожде, многими ночами, со своей масляной лампой прикрученной низко-низко в хижине с окнами на все четыре стороны и островерхой крышей пагоды и стержнем громоотвода, наконец ко мне приходит, после даже слез, и скрежета зубовного, и убийства мыши и покушения на убийство еще одной, чего я никогда не делал в своей жизни (не убивал животных даже грызунов), ко мне приходит такими словами: "Пустоту не потревожат никакие взлеты и падения, Боже мой взгляни на Хозомин, в тревоге ли он, в слезах ли? Склоняется ли перед бурями рычит ли когда светит солнце или вздыхает в дреме позднего дня? Улыбается? Не рожден ли он из завихрений безумного мозга и восстаний ливневого пламени а теперь он Хозомин и ничего больше? С чего бы мне выбирать и быть горьким или сладким, он же ничего этого не делает? — Почему не могу я быть как Хозомин и О Банальность, О одряхлевшая древняя банальность буржуазного разума "принимай жизнь такой какой она приходит" — Это тот биограф-алкаш, У.Э.Вудворд, сказал: "В жизни ничего нет кроме просто житья ее" — Но О Господи как же мне скучно! А Хозомину скучно? И мне осточертели слова и объяснения. А Хозомину?

Аврора Бореалиснад Хозомином —Пустота неподвижнее

— Даже Хозомин растрескается и развалится, ничто не вечно, оно лишь поживает-в-том-чем-все-является, проездом, вот что происходит, к чему задавать вопросы рвать на себе волосы или рыдать, болбочет затуманенный лиловый Лир на этих вересковых болотах горестей он лишь скрежещет зубами старый дуралей с крылатыми бакенбардами постоянно помыкаемый другим дурнем — быть и не быть, вот что суть мы — Принимает ли Пустота какое-то участие в жизни и смерти? бывают у нее похороны? или торты на день рожденья? почему я не могу быть как Пустота, неистощимо плодородным, за пределами безмятежности, даже за пределами радости, просто Старина Джек (и еще даже не он) и вести свою жизнь начиная с этого момента (хоть ветры и дуют сквозь мою трахею), этот неухватимый образ в хрустальном шаре не Пустота. Пустота есть сам хрустальный шар и все мои горести Писание Ланкаватары волосяная сеть дураков: "Взгляните господа, великолепная печальная сеть" — Держись воедино, Джек, проездом через всё, а всё суть один сон, одна видимость, одна вспышка, один печальный глаз, одна хрустальная светлая тайна, одно слово — Не шелохнись, чувак, возврати себе любовь к жизни и сойди с этой горы и просто будь — будь — будь бесконечными плодородностями единого разума бесконечности, ничего не говори об этом, не жалуйся, не критикуй, не хвали, не признавай, не остри, не выстреливай звездочками мысли, просто теки, теки, будь собою всем, будь собою какой ты есть, это только то что оно есть всегда — Надежда это слово как снежный занос — Это великое Знание, это Пробуждение, это Пустотность — Поэтому заткнись, живи, путешествуй, ищи себе приключений, благословляй и не жалей — Сливы, слива, жуй свои сливы — И был ты вечно, и будешь вечно, и все замороченные пинки твоей ноги о невинные дверцы буфета то лишь Пустота притворившаяся человеком притворившимся не знающим Пустоты -

Я возвращаюсь в дом новым человеком.

Мне нужно лишь подождать 30 долгих дней чтоб спуститься со скалы и вновь увидеть сладкую жизнь — зная что она ни сладка ни горька а просто она вот такая, и всё вот так вот -

И вот длинными днями я сижу в своем легком (полотняном) кресле лицом к Пустоте Хозомину, тишина никшнет в моей хижинке, печка моя молчит, тарелки посверкивают, мои дрова (старый хворост который суть форма воды и пульпы, которым я разжигаю индейские костерки у себя в печке, чтобы наскоро приготовить поесть) мои дрова лежат в углу кучей и змеятся, консервы ждут когда я их открою, мои старые растрескавшиеся башмаки плачут, сковородки клонятся друг на друга, вихотки висят, различные мои вещи тихо сидят по всей комнате, глаза у меня болят, ветер налетает порывами и лупит в окна и верхние ставни, свет в гаснущем дне оттеняет и темносинит Хозомин (выявляя его проблеск срединно-красного) и мне ничего не остается делать а только ждать — и дышать (а дышать трудно в разреженном высокогорном воздухе с моими сопатыми синусами Западного Побережья) — ждать, дышать, есть, спать, готовить, стирать, ходить, наблюдать, никогда никаких лесных пожаров здесь нет — и грезить: "Что я стану делать когда доберусь до Фриско? Так ну первым делом найду себе в Чайнатауне комнату" — но еще ближе и слаже я грежу о том что буду делать в День Отъезда, в какой-то из свято чтимых дней начала сентября: "Спушусь по тропе, два часа, встречусь с Филом в лодке, доеду до Плотов Росса, переночую там, поболтаю в кухне, утром пораньше выеду на Лодке Дьябло, прямо от этого маленького пирса (поздороваюсь с Уолтом), доеду прямиком до Марблмаунта, получу зарплату, расплачусь с долгами, куплю бутылку вина и разопью ее днем у Скагита, а на следующее утро уеду в Сиэттл" — и дальше, до самого Фриско, потом в Л.А., потом Ногалес, потом Гвадалахара, потом Мехико — И по-прежнему Пустота неподвижна и никогда не пошелохнется -

Но я сам буду Пустотой, двигаясь не пошелохнувшись.

3

О-о, и я вспоминаю милые дни проведенные дома которых не ценил когда они у меня были — целые полдни еще когда мне было 15, 16, они означали крекеры Братьев Ритц и ореховое масло и молоко, за старым круглым кухонным столом, и мои шахматные задачи или мною же придуманные игры в бейсбол, пока оранжевое солнце лоуэллского октября наискось проникает сквозь шторы веранды и кухни и падает ленивым пыльным столбом и в нем мой кот обычно лижет свою переднюю лапку ляпляп тигриным язычком и зубцом хвостика, все подвергнуто и прах убран. Господи — поэтому сейчас в своих грязных драных одеждах я бичую в Высоких Каскадах и вместо кухни у меня лишь вот эта сумасшедшая битая-перебитая печка с потрескавшейся ржавчиной на трубе — набитой, ага, на потолке, старой мешковиной, чтобы не пропустить внутрь крыс ночи — дни давным-давно когда я мог просто подойти и поцеловать либо маму либо отца и сказать: "Вы мне нравитесь потому что однажды я стану старым бродягой в опустошении и буду совсем один и печален" — О Хозомин, скалы его блещут под опускающимся солнцем, неприступные крепостные парапеты возвышаются как Шекспир над миром и на многие мили вокруг ни единая тварь не знает имен ни Шекспира, ни Хозомина, ни моего -

Конец дня давным-давно дома, и даже недавно в Северной Каролине когда, чтобы вызвать в памяти детство, я действительно ел Ритц и ореховое масло и пил молоко в четыре часа, и играл в бейсбол у себя за столом, и это школьники в исшарканных башмаках возвращались домой совсем как я, голодные (а я делал им особые Банановые Сплиты Джека всего лишь каких-то ничтожных полгода тому назад) — Но здесь на Опустошении ветер вихрится, покинутый песней, сотрясая стропила земли, порождая собою ночь — Тени облака гигантскими летучими мышами парят над горой.

Скоро темно, скоро дневные тарелки мои вымыты, еда съедена, жду сентября, жду нисхождения в мир снова.

4

Тем временем закаты безумное оранжевое дурачье неистовствующее в сумраке, пока далеко на юге в направлении предполагаемых мною любящих объятий сеньорит, снежнорозовые груды ждут у подножья мира, во всеобщих городах серебряных лучей — озеро такая твердая сковородка, серое, голубое, ожидающее на туманных днах своих пока я проеду по нему в лодке Фила — Гора Джек как всегда принимает свое вознаграждение облачком на высоколобую основу, вся его тысяча футбольных полей снега запутана и розова, этот единственный невообразимый отвратительный снежный человек все еще сидит на корточках окаменев на хребте — Золотой Рог вдали пока еще золотист посреди серого юго-востока — чудовищный горб Сауэрдау нависает над озером — Угрюмые тучи чернеют чтобы зажглись огнем кромки в той кузнице где куется ночь, спятившие горы маршируют к закату как пьяные кавалеры в Мессине когда Урсула была справедлива, я бы поклялся что Хозомин бы задвигался если б мы могли его к этому подвигнуть но он проводит со мною ночь и скоро когда звезды дождем хлынут вниз по снежным полям он окажется на снежной верхушке своей гордыни весь черный и рыскающий к северу где (прямо над ним каждую ночь) Полярная Звезда вспыхивает пастельно-оранжевым, пастельно-зеленым, железно-оранжевым, железно-синим, сине-малахитовым явные созвездные предзнаменования ее грима там в вышине которые ты мог бы взвесить на весах золотого мира -

Ветер, этот ветер -

И вот мой бедный старающийся изо всех сил человеческий письменный стол за которые я сижу так часто в течение дня, обратясь лицом к югу, бумаги и карандаши и кофейная чашка с побегами альпийской ели и диковинной высотной орхидеей вянущей за один день — Моя буковая резинка, мой кисет, пылинки, жалкое журнальное чтиво что приходится читать, вид на юг на все те заснеженные величества — Ожидание долго.

На Хребте ГолодапалочкиПытаются вырасти.

5

Вот только в ночь перед своим решением жить любя, я был унижен, оскорблен и повергнут в скорбь таким сном:

"И найди хороший бифштекс из вырезки!" говорит Ма протягивая Дени Блё деньги, она посылает нас в магазин купить чего-нибудь хорошего на ужин, к тому же она вдруг решила полностью доверяться Дени эти последние годы когда я стал таким модным эфемерным нерешительным существом которое проклинает богов спя в постели и бродит вокруг с непокрытой головой и дурное в серой тьме — Всё это в кухне, все уговорено, я ничего не отвечаю, мы отправляемся — В передней спальне у самой лестнилы умирает Па, на своем смертном ложе и практически уже мертвый, именно вопреки этому Ма хочет хорощего бифштекса, хочет возложить свою последнюю человеческую надежду на Дени, на что-то вроде решительной солидарности — Па худ, бледен, простыни его ложа белы, мне кажется он уже умер — Мы спускаемся в сумраке и как-то проделываем путь до мясной лавки в Бруклине посреди главных улиц центра вокруг Флэтбуша — Там Роб Доннелли и вся остальная компания, простоволосые и как бродяги на улице — В глазах Дени теперь возникает некий блеск когда он видит возможность на всё забить и приколоться по маминым денежкам, в лавке он заказывает мясо но я вижу как он отслюнивает сдачу и запихивает деньги в карман и устраивает как-то так чтобы отречься от ее уговора, ее последнего уговора — Она возложила на него свои надежды, от меня-то больше толку никакого не было — Мы как-то отваливаем оттуда и не возвращаемся домой к Ма а заруливаем на Речную Армию которая отправляется, посмотрев гонки быстроходных катеров, плыть вниз по течению в холодном круженье опасных вод — Катер, если б он был «длинным» мог бы запросто поднырнуть под самую сутолоку флотилии и выскочить на другой стороне и побить бы всех по времени но из-за неправильно короткого корпуса гонщик (Г-н Дарлинг) жалуется что именно по этой причине его катер просто клюнул носом перед толпой и застрял в ней и не смог двигаться дальше — большие официальные плоты взяли это на заметку.

Я в ведущей бригаде. Армия начинает плыть по течению, мы движемся к мостам и городам внизу. Вода холодна а течение крайне плохое но я плыву и выгребаю потихоньку. "Как я сюда попал?" думаю я. "Что с маминым бифштексом? Что Дени Блё сделал с ее деньгами? Где он теперь сам? О у меня нет времени подумать!" Неожиданно с лужайки у церкви Св. Луи Французского на берегу я слышу как ребятишки кричат мне: "Эй, твоя мать в психбольнице! Твоя мать уехала в психбольницу! У тебя отец умер!" и до меня доходит что произошло и все же, плывя и в Армии, я застрял колотясь в холодной воде, и могу лишь горевать в седом вынужденном ужасе утра, мучительно я ненавижу себя, мучительно слишком поздно и все же пока я чувствую себя лучше я по-прежнему ощущаю себя эфемерным и нереальным и неспособным выправить свои мысли или даже горевать по-настоящему, фактически я чувствую себя слишком по-дурацки чтобы на самом деле мучиться, короче говоря я не знаю что делаю и Армия мне говорит что делать а Дени Блё тоже сыграл мною в кегли, наконец-то, чтобы сладко отомстить но главным образом дело просто в том что он решил стать прожженным жуликом и это его шанс -

…И даже хотя шафранное леденящее послание может прийти с солнечных ледовых шапок мира, О какими бы мы преследуемыми призраками придурками ни были, я добавляю приписку к длинному любящему письму которое пишу маме вот уже много недель

Не отчаивайся, Ма, я буду о тебе заботиться когда бы я тебе ни понадобился — ты только покричи… Я вот тут, плыву по реке трудностей, но я знаю как плавать — Не думай даже ни единой минутки что ты осталась одна.

Она за 3000 миль отсюда живет в кабале у гадкой родни. Опустошение, опустошение, как смогу я когда-нибудь отплатить тебе?

6

Я мог бы сойти в этом с ума — О всевбиральная менайя но верша может засечь трещотку-репейника, пониак избегательно лишенностный побродяжник, минаизбегай крэйла — Песнь моего всего глощение меня частично кру шение сними всю колоду — частично ты тоже можешь зеленеть и летать — никнущая луна исторгла соль на приливы подступающей ночи, покачайся на плече луговины, перекати валун Будды через розоворазделенную в западно тихоокеанском тумане скирду — О крохотная крохотная крохотная надежда человеческая, О заплесневевшее трескающееся ты зеркало ты сотрясло па т н а ваталака — и еще больше предстоит -

Пиньг.

7

Каждый вечер в 8 все посты на различных горных вершинах Национального Заповедника Маунт-Бейкер проводят сеанс трепа по своим рациям — У меня тоже есть приемопередатчик Пакмастер и я его включаю и слушаю.

Это значительное событие в одиночестве -

"Он спросил ты спать собираешься, Чак."

"Знаешь чего он делает, Чак когда идет на обход? — находит себе славное местечко в теньке где-нибудь и просто задрыхивает."

"Ты сказал Луиз?"

"…Ни знааю…"

"…Ну мне всего три недели ждать осталось…"

"…на самой 99.."

"Слушай Тед?"

"Чё?"

"Как ты нагреваешь свою печку когда делаешь эту, э-э, сдобу?"

"Ох да просто огонь поддерживаю…"

"У них там только одна дорога которая э-э зигзагами по всему творению…"

"Ага надеюсь — Я все равно там ждать буду."

Бззззз бзгг радио — долгое молчание задумчивых молодых наблюдателей -

"Ну а твой кореш собирается подыматься сюда и забирать тебя?"

"Эй Дик — Эй Студебекер…"

"Ты просто дрова подкладывай, и все, она остается горячей…"

"Ты по-прежнему собираешься платить ему столько же сколько э-э заплатил ему при выходе?"

"…Ага но э-э три четыре ходки за три часа?"

Моя жизнь это громадная и безумная легенда дотягивающаяся всюду не начинаясь и не заканчиваясь, как Пустота — как Сансара — Тысяча воспоминаний дергаются нервными тиками весь день смущая мой жизненный ум почти что мускульными спазмами ясности и памяти — Распевая с фальшивым английским акцентом Лох Ломонд пока разогреваю себе вечерний кофе в холодных розовых сумерках, я сразу же думаю о том времени в 1942 году в Нова-Скотии когда наше убогое суденышко зашло из Гренландии и всех отпустили в увольнение на всю ночь, Осень, сосны, холодные сумерки а потом закатное солнце, по радио из военной Америки слабый голос Дайны Шор поет, и как мы напились, как мы скользили и падали, как радость взбухала у меня в сердце и взрывалась вырываясь в ночь оттого что я вернулся в свою возлюбленную Америку почти что — холодный собачий закат -

Почти одновременно, просто потому что я переодеваю брюки, или то есть надеваю лишнюю пару перед воющей ночью, я думаю об изумительной сексуальной фантазии чуть раньще днем когда читал ковбойскую историю про бандита похитившего девушку она с ним совсем одна в поезде (кроме одной старухи) которая (старуха теперь у меня в грезах спит на лавке пока старый крутой омбре я бандит вталкивает блондинку в мужское купе, под дулом пистолета, а та не отвечает и только царапается) (танцуется) (она любит честного убийцу а я старый Эрдавай Мольер убийственный ухмыляющийся техасец который разделывает быков в Эль-Пасо и блистал на сцене когда делал дырки только в людях) — Я толкаю ее на сиденье опускаюсь на колени и начинаю обрабатывать, в стиле французских открыток, до тех пор пока глаза у нее не закрываются рот не приоткрывается пока она уже не может этого вынести и любит этого любящего бандита поэтому она по своему собственному дикому желающему хотению вскакивает чтоб упасть на колени и приступает, потом когда я готов поворачивается пока старуха спит а поезд грохочет дальше — "Просто восхитительно мой дорогой" говорю я самому себе на Пике Опустошения и как бы Быку Хаббарду, пользуясь его манерой речи, и как бы чтоб развлечь его, как будто бы он здесь, и слышу как Бык говорит "Не обабивайся Джек" как он серьезно сказал мне в 1953-м когда я начал прикалываться с ним в его женственной манере "На тебе это не смотрится Джек" и вот я тут хочу оказаться в Лондоне с Быком сегодня же вечером -

А молодая луна, бурая, рано опускается вон там рядом с тьмой реки Бейкер.

Моя жизнь есть громадный непоследовательный эпос с тысячей и миллионом персонажей — вот они все подходят, так же быстро как мы катимся на восток, так же быстро как катится на восток земля.

8

На курево у меня есть только бумага ВВС делать самокрутки, добросовестный сержант прочел нам лекцию о важности Корпуса Наземных Наблюдателей и раздал толстые книжки бланков для записи целых армад явно вражеских бомбардировщиков в каком-то параноичном Конелраде его мозга — Он был сам из Нью-Йорка и говорил быстро и был евреем и мне захотелосъ домой — "Журнал Регистрации Пролета Воздушных Объектов", с линейками и цифрами, я беру свои алюминиевые ножнички и вырезаю квадратик и сворачиваю чинарик и когда самолеты пролетают я занимаюсь своим делом хоть он (Сержант) и говорил "если видите летающую тарелку сообщайте о летающей тарелке" — На бланке сказано: "Количество самолетов, один, два, три, четыре, много, неизв.", напоминает мне про тот сон что был у меня про меня и У.Х.Одена когда мы стояли в баре на реке Миссиссиппи элегантно пошучивая о "женской моче" — "Тип самолета," говорится дальше, "одно-, двух-, много-, реактивный, неизв." — Естественно мне страшно нравится это неизв., мне здесь делать больше нечего на Опустошении — "Высота самолета" (врубитесь только) "Очень низко, низко, высоко, очень высоко, неизв." — затем "ОСОБЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: НАПРИМЕР: Неприятельский самолет, нежесткий дирижабль" (опаньки), "вертолет, воздушный шар, самолет ведущий боевые действия или терпящий бедствие и т. д." (или кит) — О бедственная роза неизвестный горестный самолет, прилети!

Моя папиросная бумага так грустна.

"Когда Энди и Фред доберутся сюда!" ору я, когда они поднимутся по этой тропе на мулах и лошадях у меня будет настоящая папиросная бумага и моя дорогая почта от моих миллионов персонажей -

Поскольку беда с Опустошением, в том, нет персонажей, один, изолирован, но изолирован ли Хозомин?

9

Мои глаза в моей руке, приваренные к колесу приваренно к бздынь.

10

Чтобы скоротать время я играю в свой солитерно-карточные бейсбол который мы с Лайонелом изобрели в 1942 году когда он приезжал в Лоуэлл и на Рождество перемерзли трубы — игра между Питтсбургскими Плимутами (самая старая моя команда, а теперь едва-едва на верхушке 2-й лиги) и Нью-Йоркскими Шевролетами поднимающимися из самого подвала постыдно поскольку в прошлом году они были чемпионами мира — Я перетасовываю колоду, выписываю составы, и раскладываю команды — На сотни миль вокруг, черная ночъ, лампы Опустошения зажжены, занимаюсь детским спортом, но Пустота тоже дитя — и вот как проходит игра: — что происходит: — как ее выигрывают и кто: -

Питчеры соперников это, у Шевви, Джо МакКэнн, заслуженный ветеран 20 лет в моих лигах с того первого раза когда в возрасте 13 лет я гвоздем выковыривал железные шарики из подшипника под сенью яблонь в цвету на заднем дворе на Саре, Ах как грустно — Джо МакКэнн рекордсмен (это 14-я игра сезона для обоих клубов), по набранному среднему количеству очков 4.86, Шевви натурально с подавляющим преимуществом и в особенности поскольку МакКэнн звезда подачи а Гэвин посредственность в моих официальных раскладах по эффективности игроков — и Шевви в любом случае горяченькие, лезут все выше, и сделали первую игру в этой серии 11-5…

Шевви сразу выскакивают вперед на своей атаке когда Фрэнк Келли капитан посылает затяжной мяч далеко в поле заманивая домой Стэна Орсовского со второй базы который делал пробежку к Даффи — бу-бу-бу, слышно как эти Шевви (у меня в уме) громко обсуждают и свистят и хлопают заводя игру — несчастные Плимуты в зеленой форме выходят на свою атаку, это совсем как в реальной жизни, в настоящем бейсболе, не могу отличить его от воя ветра и сотен миль Арктической Скалы без -

Но Томми Тёрнер на своей коронной скорости посылает мяч за пределы поля и в любом случае у Дылды Келли рук там не хватит а у Томми это уже шестой хоум-ран, он «великолепный» так оно и есть — и его 15-й удар забит а он сыграл всего шесть игр поскольку у него была травма, ну Мики Мэнтл да и только -

Сразу же следом забивает мяч за правую ограду черная бита Пая Тиббса и Плимы вырываются вперед… у-ух…

(зрители фанатеют в недрах моей горы, я слышу рокот небесных гоночных машин в расселинах ледников)

— Затем Лью Бэдгёрст срезает мяч вправо и Джо МакКэнн получает шанс отличиться (с его с неба свалившимися средними очками) (фи, идет выпендриваться) -

А на самом деле МакКэнна чуть не вышибают из коробки поскольку он вынужден прервать перебежку на базу к Тоду Гэвину, но Надежный Старина Генри Прэй заканчирает эту попытку, накинув мяч вдоль земли Фрэнку Колли на третьей базе — да здесь уж базовых целая куча будет.

Потом вдруг у питчеров завязывается неожиданно блестящая дуэль подач — по нолям, ни один не дает кетчеру ни шанса для удара кроме одного (это удается Неду Гэвину) во втором иннинге, блистательно прямиком до крайней восьмерки когда Загг Паркер наконец взламывает лед одиночным вправо — мяч из-за великолепной скорости оставшийся неперехваченным — и в игре появляется новая тональность как можно было бы решить но нет! — Нед Гэвин выманивает Клайда Кэстлмана к центру затем спокойно выбивает Мужика Стэна Орсовского и сходит с насыпи преспокойненько пожевывая табачок, сама пустота — По-прежнему преимущество в игре в пользу его команды -

МакКэнн уступает удар большому гадкому Лью Бэдгёрсту (большущей левой ручищей обхватившему свою биту) в его половине восьмерки, а у него перехватывает базу пинчраннер Аллеи Уэйн, но опасности нет потому что он ловит Тода Гэвина приземляя мяч -

Начинается последний иннинг, счет тот же самый, та же самая ситуация.

Неду Гэвину нужно лишь придержать Шевви на три попытки. Фанаты затаили дыхание и напряглись. Он должен сойтись с Птицей Даффи (набравшим.346 до нынешней игры), Фрэнком Келли, и пинчхиттером Тексом Дэвидсоном -

Он поддергивает ремень, вздыхает, и выходит на приземистого Даффи — и делает первый бросок — Низко, мяч раз.

Вне зоны, мяч два.

Долгий перелет мяча в центр поля но прямиком в руки Томми Тёрнеру.

Осталось всего две попытки.

"Давай Недди!" надсаживается капитан Сай Лок с З-ей базы, Сай Лок у которого был величайший перехват всех времен в свое время и в мое время цветения яблонь когда Па был еще молод и хохотал на кухне летним вечером с пивом и Шэмми и пиноклем -

Выступает Фрэнк Келли, опасный, грозный, жадный до денег и вымпелов, подстрекатель, смутьян -

Недди завершает: бросок: в зоне.

Мяч раз.

Передача.

Келли бьет вправо, от шеста, Тод Гэвин догоняет мяч, это двойной, связующая перебежка на вторую, толпа звереет. Свист, свист, свист -

Скоростника Зельмана Пиву отправляют на подмогу Келли.

Текс Дэвидсон здоровенный ветеран чавкающий старый аутфилдер старинных баталий, ночами он квасит, ему плевать — Он лупит по воздуху сокрушительным круговым замахом биты.

Нед Гэвин закручивает ему все 3 попытки. Фрэнк Келли матерится в убежише, Пива, на связуюшей перебежке, до сих пор на второй базе. Остался еще один удар!

Отбивающие: Сэм Дэйн, кэтчер Шевви, старый ветеран, фактически кореш Текса Дэвидсона по части пожрать и выпить, единственная разница в том что Сэм бьет с левой — а так тот же самый рост, сухопарый, старый, тоже плевать -

Нед подает контрольный мяч впритык -

И вот он вот: — громыхающий хоум-ран за центральный барьер, Пива приходит домой, Сэм скачет вокруг жуя свой табак, ему по-прежнему плевать, на основной базе его заталкивают Келли и его психи -

Основание 9-ки, Джо МакКэнну нужно лишь сдержать Плимут — Прэй промахивается, Гучва бьет, они держат и вторую и первую базы, и вот выходит маленький Недди Гэвин делает связующую пробежку посылает решающий мяч на третью, питчер жрет питчера — выскакивает Лео Сойер, похоже что МакКэнн выдержит, но Томми Тёрнер просто убивает мяч шлепком пуская его по земле и вот домой влетает везунчик, Джейк Гучва который бил так неназойливо, и Плимуты все вываливают и ташат Неда Гэвина в раздевалку на плечах.

Ну скажите мне что мы с Лайонелом изобрели плохую игру!

11

Великолепный день утром, он совершил еще одно убийство, фактически то же самое, только на этот раз жертва счастливо восседает в кресле моего отца почти совсем в том месте на Сара-Авеню, а я просто сижу у себя за столом и пишу, беспечный, когда слышу о новом убийстве то продолжаю писать (предполагается что как раз о нем, хе хе) — Все леди ушли на лужайки но какой ужас когда они возвращаются только чтобы ощутить в той комнате убийство — что Ма скажет, но он расчленил труп и смыл его в унитаз — Темное замышляющее лицо склоняется над нами в мракосне.

Я просыпаюсь утром в семь а моя половая тряпка до сих пор сохнет на скале, как женская голова с волосами, как покинутая Гекуба, и озеро просто затуманенное зеркало в миле внизу откуда вскоре во гневе восстанут леди озера и всю ночь напролет я едва глаза мог сомкнуть (слышу слабый гром у себя в барабанных перепонках) потому что мыши, крыса и два молодых оленя куродуролесили вокруг, олени нереальные, слишком худосочные, слишком странные чтобы быть настоящими, но тем не менее какие-то новые виды таинственных горных млекопитаюших — Они вычистили полностью тарелку холодной вареной картошки которую я им выставил — Мой спальник сплющился перед новым днем — Я пою у печки: "Оу кофе, ты выглядишь прекрасно когда варишься" -

"Оу оу леди, ты выглядишь прекрасно когда любишь"

(леди Северного Полюса пение которых я слышал в Гренландии)

12

Туалет мой это маленькая островерхая деревянная уборная на краю прекрасного дзэнского утеса с валунами и скальными сланцами и старыми узловатыми деревьями, остатками деревьев, пнями, выдранными, измученными, нависающими, готовыми сорваться вниз, бессознательными, Та Та Та — дверь которую я подпираю камнем чтоб не закрывалась, выходит на обширные треугольные горные стены по ту сторону Горловины Молнии к востоку, в 8.30 утра дымка сладка и чиста — и мечтательна — Ручей Молния множит свой рев — вступают Три Дурня, а Шалл и Коричный подпитывают его, и еще дальше, Хлопотный Ручей, и за ним, другие леса, другие первобытные участки, иные в наростах скалы, прямиком на восток до Монтаны — В туманные дни вид с моего седалиша подобен китайскому дзэнскому рисунку серых пустот тушью по шелку, я наполовину ожидаю увидеть двух посмеивающихся старых бродяг дхармы, или одного в тряпье, возле пня с козлиными рогами, одного с метлой, другого с пером для письма, пишущего стихи о Посмеивающихся Камышах В Тумане — говорящего: "Ханьшан, каково значение пустоты?"

"Шите, ты вымыл сегодня утром пол в кухне?"

"Ханьшан, каково значение пустоты?"

"Шите, ты вымыл — Шите, ты вымыл?"

"Хе хе хе хе."

"Почему ты смеешься, Шите?"

"Потому что мой пол вымыт."

"Тогда каково значение пустоты?"

Шите берет свою метлу и метет пустое пространство, как я однажды видел как это делает Ирвин Гарден — они бредут прочь, посмеиваясь, в тумане, и остаются лишь несколько ближайших камней и наростов что мне отсюда видно а выше, Пустота уходит в Облако Великой Истины верхних туманов, ни единой чернеющей рамы нет, это гигантский вертикальный рисунок, показывающий 2 маленьких учителей а затем пространство бесконечно над ними — "Ханьшан, где твоя тряпка?"

"Сушится на скале."

Тысячу лет назад Ханьшан писал стихи на утесах вроде вот этого, туманными днями вроде вот этого, а Шите подметал монастырскую кухню метлой и они посмеивались вместе, и Императорская Рать приходила издалека и исширока чтобы найти их а они лишь убегали, прячась, по трещинам и пещерам — Неожиданно я вижу как Ханьшан появляется перед моим Окном указывая на восток, я смотрю туда, там только Ручей Три Дурня в утренней дымке, смотрю обратно, Ханьшан исчез, опять смотрю на то что он мне показал, там только Ручей Три Дурня в утренней дымке.

Что еще?

1З

Потом наступают долгие дневные грезы о том что я сделаю когда выберусь отсюда, из этой горновершинной западни. Просто дрейфовать и брести вниз по этой дороге, по 99-ке, поститься, может только филе миньон на горячих угольях как-нибудь вечерком на пересохшем дне реки, с хорошим винцом, а наутро дальше — в Сакраменто, Беркли, наверх к домику Бена Фагана и перво-наперво прочесть это хайку:

Проехал стопом тысячумиль и принесТебе вина

— может доспать у него на травке во дворе той же ночью, по крайней мере хоть одну ночь в гостинице Чайнатауна, одну долгую прогулку по всему Фриско, один большой китайский два большиих китайских обеда, увидеть Коди, увидеть Мэла, поискать Боба Доннелли и остальных — кой-чего тут и там, подарок для Ма — к чему строить планы? Буду просто дрейфовать по дороге посматривая на неожиданные события и не стану останавливаться до самого Мехико.

14

У меня тут наверху есть книжка, признания бывших коммунистов которые бросили это дело как только признали его тоталитарную звериную сущность, Божество Потерпевшее Крах называется (включая один скучнейший О ужасно скучный отчет Андре Жида этого старого посмертного зануды) — все что у меня есть, в смысле почитать — и я впадаю в депрессию при мысли о мире (О что это за мир, где дружбы перечеркивают вражду сердца, люди сражаются за то, что у них есть для сраженья, везде) мире всяких ГПУ и шпионов и диктаторов и чисток и полночных убийств и марихуанных революций с ружьями и бандами в пустыне — вдруг, просто настроившись на Америку через наблюдательское радио слушая остальных парней во время их сеанса трепа, я слышу счет футбольных матчей, разговор о таком-то-и-таком-то "Бо Пеллигрини! — ну и кабан!! Я не разговариваю ни с кем из Мэриленда" — и хохмы и лаконичную задержку, я понимаю: "Америка свободна как этот свободный ветер, вон там, по-прежнему свободна, свободна так же как и когда у этой границы не было имени чтобы называть вон то Канадой и по пятницам вечерами когда Канадские Рыбаки приезжают на старых машинах по старой дороге за каровым озером" (которое мне видно, огоньки по пятницам ночью, тогда сразу же приходят в голову их шляпы и снасти и блесны и лески) "вечерами в пятницу приходил лишь безымянный индеец, Скагит, и там стояло лишь несколько бревенчатых фортов, а здесь внизу пути-дороги, и ветры обдували свободные ноги людей и свободные рога оленей, и по-прежнему обдувают, но только свободные радиоволны, свободную молодую дичь которую Америка несет по радио, студентики, бесстрашные свободные мальчишки, за миллион миль от Сибири всё это и Америкэй пока еще старая добрая страна —»

Ибо вся опаленная головней тьма-скорбь мыслей о Россиях и заговорах во имя убийства душ целых народов, рассеивается когда просто слышишь: "Боже мой, счет уже 26-0 — они не могли ничего набрать сквозь линию" — "Совсем как Все Звезды" — "Эй, Эд когда ты спускаешься со своего поста?" — "Он сейчас правильный, он захочет сразу домой поехать" — "Могли бы взглянуть на Ледниковый Национальный Парк" — "Поедем домой через Пустоши в Северной Дакоте" — "Ты имеешь в виду Черные Холмы" — "Я не разговариваю ни с кем из Сиракуз" — "Кто-нибудь знает хорошую сказочку на сон грядущий?" — "Эй уже полдевятого, пора закругляться — 33 десять-семь до завтрашнего утра. Спокойной ночи" — "Хо! 32 десять-семь до завтра — Приятных снов" — "Ты сказал, что у тебя приемник Гонконг ловит?" — "Ну док, слушай, хиньгья хиньгья хиньгья" — "Ну заладил, спокойной ночи" -

И я знаю что Америка слишком огромна с народом слишком огромным чтобы его когда-нибудь низвели до уровня нации рабов, и я могу поехать стопом по этой вот дороге и дальше в остаток лет своей жизни зная что если не считать пары потасовок в барах затеянных пьянчугами ни единый волос у меня на голове (а подстричься мне нужно) не пострадает от Тоталитарной жестокости -

Индейский скальп говорит так, и пророчество:

"С этих стен смех сбежит в мир, заражая мужеством согбенного в трудах пеона древности."

15

А я приемлю Будду, который сказал, что то что он сказал ни правда ни неправда, и есть всего лишь одна истинная вещь или хорошая вещь о которой я слыхал и она звонит в облачный колокол, могучий супрамирский гонг — Он сказал: "Твое путешествие было долгим, беспредельным, ты пришел к этой дождевой капле называемой твоею жизнью, и называешь ее своей — мы замыслили чтобы ты дал себе зарок стать пробужденным — прозришь ли ты через миллион жизней это Царственное Предостережение, это по-прежнему лишь дождевая капля в море и кто встревожен и что есть время —? Этот Яркий Океан Бесконечности несет собой множество рыб вдали друг от друга, что появляются и исчезают как искорки у тебя на озере, поимей в виду, но возьми и нырни в прямоугольное белое полыханье вот такой мысли: Тебе было дано задание пробудиться, это золотая вечность, каковое знание не принесет тебе земного добра ибо земля не мозг кости, хрустальный миф — встань пред лицом атомно-водородной истины, пробудитель, да не поддашься ты козням хлада иль жара, утешенья иль непокоя, не забывай, мотылек, о вечности — люби, паренек, повелитель, бесконечное разнообразие — будь одним из нас, Великих Знающих Без Знания, Великих Любящих За Пределами Любви, цельных хозяев и неисчислимых ангелов с обличьем или желаньем, сверхъестественных коридоров пыла — мы пылаем чтоб удержать тебя в пробуждении — раскрой руки обними и мы ринемся внутрь, мы возложим серебряную встречную марку золотых рук на твое млечное затененное чело, чтобы ты оледенел в любви навеки — Верь! и ты будешь жить вечно — Верь, что ты жил вечно — пересиль твердыни и покаянье темной отъединенной страдающей жизни на земле, в жизни есть гораздо больше чем просто земля, есть Свет Везде, взгляни —»

В этих странных словах я слышу каждую ночь, во многих других словах, разновидности и нити реченья изливающегося из того вечнопомнящего богатого -

Поверьте мне на слово, что-то из этого выйдет, и на нем будет личина сладкого ничто, трепыхающегося листика -

Бычьи шеи сильных плотогонов цвета пурпурного золота и юбки из шелка понесут нас ненесомых непересекая пересекаемые непересекающиеся пустоты к улюмсвету, где Рагамита полуприкрытый золотой глаз раскрывается чтоб удержать пристальный взгляд — Мыши шебуршат в горной ночи крошечными ножками изо льда и алмазов, но время мое не пришло (смертного героя) чтобы знать что я знаю я знаю, итак, входите

Слова…Звезды — слова…Кто преуспел? Кто провалился?

16

АХ ЙЕА, а когдаДоберусь до Третьей иТаунсенда,поймаю себеполночного ПризракаМы покатимся прямикомВ Сан-ХосеТак же быстро как ты брешешь —— Ах ха, Полночныйполуночный призрак,Старина Зиппер катитвдоль по линии —Ах ха, Полночныйполуночный призрак —КатимвдольполинииВлетим пылаяв Ватсон-виллъПрогрoмыхаем насквозьпо линии —Долина Салинасв ночиИ дальше вниз до Апалайна —Хуу ХууУхуу ииПолночный ПризракДо самого Горба Обиспо— Подцепим толкачаи возьмем эту гору,и спустимся на город,— Промчим его насквозьк Сёрфу и Тангэруи дальше у самого моря —Луна она сияетПолночный океанедем вдоль по линии —Гавиоти, Гавиоти,О Гави-оти,Распевая и распивая винцо —Камарилла, Камарилла,Где Чарли ПаркерсвихнулсяПокатимся дальше в Л.А.— О Полночныйполуночный,полночный призрак,катим вдоль по линии.Санта-Тереза,Святая Тереза, ты не волнуйся,Мы успеем в самый раз,вдоль полночнойлинии

И вот так прикидываю я я и доеду из Сан-Франциско до Л.А. за 12 часов, верхом на Полночном Призраке, под принайтовленным грузовиком, товарняк Первоклассный Зиппер, ззууум, зом, прямиком, спальник и вино — дневная греза в форме песни.

17

Устав разглядывать под всеми углами собственный пост, как например, глядеть на спальник утром с точки зрения того чтобы расстегивать его снова вечером, или на печку в самом жару ужина в середине дня с точки зрения полночи когда в ней холодной будет скрестись мышка, я обращаю свои мысли к Фриско и вижу его как кино что там будет когда я туда доберусь, я вижу себя в своей новой (которую-надо-будет-купить-в-Сиэттле-как-я-планирую) черной большого размера кожаной куртке которая висит на мне и низко облегает талию (может даже рукава болтаются) и в своих новых серых штанах и новой шерстяной спортивной рубашке (оранжево-желто-синей!) и с новой стрижкой, вот я иду такой тусклолицый лекабрьствуя по ступенькам моей трущобной гостиницы в Чайнатауне, или же я на хате у Саймона Дарловского на Тёрнер-Террас дом 5 в сумасшедшем негритянском квартале на Третьей и 22-й откуда видны гигантские нефтецистерны вечности и открывается целая перспектива на дымный промышленный Фриско включая и бухту и основную железнодорожную линию и фабрики — Я вижу себя, рюкзак на одном плече, вхожу сквозь вечнонезапертую заднюю дверь в спальню к Лазарю (Лазарь это странный 151/2-летний мистический брат Саймона который никогда ничего не говорит кроме "Тебе сны какие-нибудь снились?") (прошлой ночью когда ты спал?) (имеет он в виду), я захожу, стоит октябрь, они в школе, я выхожу и покупаю мороженого, пива, консервированных персиков, стейков и молока и набиваю ледник а когда они возвращаются домой в конце дня и во дворе маленькие пацаны уже начали орать в своих Осенних Вечерних Забавах, я просидел за этим кухонным столом весь день потягивая вино и почитывая газеты, Саймон со своим костистым крючковатым носом и сумасшедше поблескивающими зелеными глазами и в очках глядит на меня и гнусавит сквозь свои вечно-насморочные ноздри "Джек! Ты! Когда ты сюда добрался, хнф?" чихая (ужасна мука его чиха, я и сейчас его слышу как он вообще дышать умудряется) — "Только сегодня — смотри, в леднике полно жратвы — Не против если я тут задержусь на несколько дней?" — "Куча места" — Лазарь у него за спиной, в новом костюме и весь причесанный чтоб делать милашек из младших классов, он лишь кивает и улыбается и после этого мы закатываем большую пирушку и Лазарь наконец говорит "Где ты спал вчера ночью?" а я говорю "В депо в Беркли" поэтому он спрашивает "Тебе что-нибудь снилось?" — И я рассказываю ему длинный сон. А в полночь когда мы с Саймоном вышли пройтись по всей Третьей Улице попить вина и поболтать о девчонках и перекинуться парой слов с черномазыми шлюхами из Камео-Отеля через дорогу и сходить на Норт-Бич поискать Коди и всю шарагу, Лазарь совсем один на кухне жарит себе три стейка перекусить среди ночи, он большой симпатичный чокнутый пацан, один из множества братьев Дарловских, большинство их в шизарне, по той или иной причине, а Саймон стопом проехал до самого Нью-Йорка чтобы спасти Лаза и привез его обратно чтоб тот жил с ним, на пособие, двое русских братьев, в большом городе, в пустоте, протеже Ирвина, Саймон писатель-кафкианец — Лазарь мистик глазеющий на картинки с чудовищами в диковинных журнальчиках, целыми часами, шарахается по всему городу как зомби, а котда ему было 15 он утверждал что будет весить 300 фунтов не пройдет и года а еще дал себе зарок заработать к Новому Году миллион долларов — на эту вот чокнутую хату частенько заходит Коди в своей обтрепанной синей спецовке тормозного кондуктора и садится за кухонный стол потом выскакивает наружу и прыгает к себе в машину вопя "Времени мало!" и мчится на Норт-Бич искать всю кодлу или на работу ловить свой поезд, а девчонки повсюду на улицах и в наших барах и вся сцена Фриско это одно безумное кино — Я вижу себя выходящим на эту сцену, идущим по экрану, оглядываюсь, с опустошением все кончено — Белые мачты кораблей у подножий улиц.

Вижу себя бродящим по оптовым рынкам — вниз мимо пустующего дома профсоюзов торгового флота где я так настойчиво пытался получить себе судно, много лет — Вот я иду, жуя плитку Мистера Гудбара -

Прохожу мимо универсального магазина Гампи и заглядываю в отдел художественных рам где Психея, всегда одетая в джинсы и свитер у которого воротник хомутом и беленький воротничок выложен из-под низу наверх, работает, чьи брючки я бы просто стащил а хомут и воротничок и все остальное просто оставил все для себя и все так слишком сладко для меня — Я стою на улице и долго смотрю внутрь на нее — Украдкой проскакиваю несколько раз наш бар (Место) и заглядываю вовнутрь -

18

Просыпаюсь и я на Пике Опустошения и ели неподвижны посреди голубого утра — Две бабочки соответствуют, мирам гор как своему заднику — Мои часы оттикивают медленный день — Пока я спал и путешествовал в снах всю ночь, горы ничуть не сдвинулись с места и сомневаюсь что им что-нибудь снилось -

Выхожу принести ведро снега чтоб высыпать его себе в старую жестяную ванну которая напоминает моего деда в Нэшуа и обнаруживаю что лопата моя исчезла из сугроба на утесе, заглядываю вниз и вычисляю что сползать туда и карабкаться потом наверх будет очень долго а увидеть ее не могу — Потом вижу, прямо в грязи у подножья сугроба, на карнизе, спускаюсь очень осторожно, поскальзываясь в грязи, смеху ради выворачиваю из земли здоровый валун и пинаю его вниз, он с гулом летит и разбивается на скале и раскалывается надвое и громыхает 1500 футов дальше вниз дотуда где я вижу как последний его обломок катится по длинным снежным языкам и успокаивается у валунов со стуком долетающим ко мне лишь 2 секунды спустя — Тишина, прекрасная горловина не подает никаких признаков животной жизни, только ели да горный вереск да скалы, снег рядом со мной ослепляет бело под солнцем, я выпускаю вниз на небесное нейтральное озеро скорбный взгляд, маленькие розовые или почти коричневые облачка дрожат в его зеркале, я смотрю вверх и высоко в небе краснокоричневые шпили могущественного Хозомина — Достаю лопату и остороино поднимаюсь по грязи, скользя — набиваю ведро чистым снегом, прикрываю запас морковки и капусты в новой глубокой снежной дыре, и иду обратно, вываливая ком в жестяную ванну и плеща водой через края на свой пыльный пол — Затем беру старое ведро и как японская старуха спускаюсь по прекрасным вересковым луговинам и собираю хворост на растопку. По всему миру стоит субботний день.

19

"Если б я сейчас очутился во Фриско," размышляю я сидя в своем кресле на закате дневных одиночеств, "Я бы купил здоровенную кварту портвейна Христианские Братья или какой-нибудь другой превосходной особой марки и поднялся бы к себе в чайнатаунский номер и опустошил бы половину содержимого в пустую пинту, засунул бы ее в карман, и отчалил бы, по улочкам Чайнатауна наблюдая за детишками, маленькими китайскими детишками такими счастливыми с ручонками обернутыми ладонями родителей, я бы заглядывал в бакалейные лавки и видел бы ни к чему не причастных дзэнских мясников рубящих шеи цыплятам, я бы глазел истекая слюнками на прекрасных под румяной корочкой жареных уток в витрине, я бы бродил везде, постоял бы и на углу Итальянского Бродвея, чтобы причаститься к жизни, голубые небеса и белые облака над головой, я бы вернулся и пошел в китайскую киношку со своей пинтой и сидел бы там потягивая из нее (с этого времени, с 5 часов вечера) целых три часа подрубаясь по прикольным сценам и неслыханным диалогам и сюжетным ходам и может кто-нибудь из китайцев увидел бы как я прикладываюсь к пинте и подумал бы "Ах, пьяный белый пришел в китайское кино" — в 8 я бы вышел в синие сумерки с мерцающими огоньками Сан-Франциска по всем волшебным холмам вокруг, теперь я бы снова наполнил свою пинту в гостинице и по-настоящему пустился бы в долгий поход по всему городу, нагуливать аппетит перед полуночным пиршеством в кабинке изумительного старого ресторана Сунь Хьон Хунга — Я бы перевалил через холм, через Телеграфный, и вниз до самого железнодорожного тупика где я знаю место в узеньком закоулке где можно сидеть и пить и лыбиться на огромный черный утес обладающий волшебными вибрирующими свойствами благодаря которым он отражает послания роящегося святого света в ночи, я знаю я пробовал — затем, прикладываясь, потягивая, снова закручивая бутылочку, я иду своим одиноким путем вдоль по Эмбаркадеро сквозь районы ресторанов Рыбачьей Пристани где тюлени разбивают мне сердце своими кашляющими любовными криками, я иду, мимо креветочных ларьков, наружу, мимо мачт последних судов в доках, а потом вверх по Ван-Несс и переваливаю вниз в Вырезку — подмигивающие шапито и бары с вишенками в коктейлях, бледные личности старые кирюхи-блондинки ковыляющие в штанах к винным лавкам — потом иду (вина чуть-чуть на донышке а я торчу и радуюсь) вниз по главной артерии Маркет-Стрит и кабацкой мешанине из моряков, киношек, и забегаловок с содовой, через переулок и в Скид-Роу (там приканчивая свое вино, среди скабрезных старых парадных исписанных мелом и обоссанных и со стеклами вышибленными сотней тысяч скорбящих душ в лохмотьях от Гудвилла) (теми же самыми мужиками которые скитаются на товарняках и цепляются за клочки бумаги на которых всегда находишь какую-нибудь молитву или философию) — С вином покончено, я иду напевая и тихонько прихлопывая в ладоши в такт своим шагам до самого Кирни обратно в Чайнатаун, уже почти полночь, и я сижу в чайнатаунском парке на темной скамейке и дышу воздухом, допивая в виду у пищевых вкусных неоновых вывесок моего ресторана мигающих на всю улочку, время от времени в темноте мимо проходят чокнутые пьянчуги шаря по земле в поисках бутылок где еще что-то осталось, или бычков, а на той стороне Кирни видишь как в большой серой тюрьме входят и выходят синие копы — Затем захожу в свой ресторан, делаю заказ по китайскому меню, и сразу же мне приносят копченую рыбу, тушеного цыпленка с кэрри, сказочные пироги с уткой, невероятно вкусные и нежные серебряные блюда (на ножках) с исходящими паром дивами, с которых поднимаешь крышку и принюхиваешься — с чайником, чашкой, ах я все ем — и ем — до полуночи — может быть потом за чаем пишу письмо любимой Ма, рассказывая ей — потом всё, отправляюсь либо спать либо в наш бар, Место, чтоб найти всю шарагу и напиться…

20

Мягким августовским вечером я продираюсь вниз по склону горы и отыскиваю отвесное место чтобы можно было сидеть скрестив ноги поблизости от елей и вывороченных старых древесных пней, лицом к луне, к желтому полумесяцу который тонет в горах на юго-западе — В западной части неба, теплая роза — Около 8:30 — Ветерок над озером в миле внизу ароматен и напоминает обо всех тех мыслях что были у тебя насчет очарованных озер — Я молюсь и прошу Пробуждающего Авалокитешвару возложить свою алмазную руку мне на чело и дать мне бессмертное понимание — Он Слышащий и Отвечающий На Молитву я знаю что эти дела самообман галлюцинация и чокнутые дела вообще но в конце концов только пробуждающие (Будды) говорили что их не существует — примерно через двадцать секунд такое вот понимание приходит мне в разум и в серлце: "Когда рождается ребенок он засыпает и ему снится сон жизни, когда он умирает и его хоронят в могиле он снова просыпается навстречу Вечному Экстазу" — "И когда все сказано и сделано, уже не важно" -

Да-а, Авалокитешвара действительно возложил свою алмазную ладонь…

И тогда вопрос почему, почему, это всего лишь Сила, единая ментальная природа распространяющая свои бесконечные возможности — Какое странное чувство читать что в Вене в феврале 1922 года (за месяц до моего рождения) то-то и то-то происходило на улицах, как могла существовать Вена, нет даже само понятие о Вене до того как я родился?? — Это потому что единая ментальная природа продолжается, не имеет ничего общего с индивидуальными прибывающими и убывающими носителями ее пребывающими в ней и в которых пребывает она — Так что 2500 лет назад был такой Гаутама Будда, который придумал величайшую мысль во всем Человечестве, каплю в ведре те годы в той ментальной Природе которая суть Вселенский Разум — Я вижу в своей удовлетворенности на горном склоне что Сила обретает восторг и радость как в невежестве так и в просветлении, иначе не было бы невежественного существования бок о бок с просветленным невежеством, чего ради Силе ограничивать себя одним или другим — либо в форме боли, либо как неосязаемые эфиры бесформенности и безболезненности, какое это имеет значение? — И я вижу как желтая луна тонет поскольку земля откатывается назад. Я выгибаю шею чтоб увидеть вверх тормашками и горы земли просто те же самые старые висящие пузыръки свисающие в безграничное море пространства — Ах, если б существовало иное зрение помимо глазного каких только атомных иноуровней мы б только не увидели? — однако мы видим здесь луны, горы, озера, деревья и разумных существ и только, своим глазным зрением — Сила наслаждается всем этим — Она напоминает себе что она есть Сила, вот почему, ибо она, Сила, на самом деле лишь исступленье, и ее проявления видят сны, она Золотая Вечность, вечно безмятежная, сей неясный сон существования просто смуть в своем — у меня не хватает слов — Теплая роза на западе становится приглушенным пастельным парком серого, мягкий ветер вздыхает, зверюшки шелестят в вереске и в норках, я меняю отсиженные ноги, луна желтеет и тает и наконец начинает стукаться о самый верхний утес и как всегда видишь силуэт в его волшебном очаровании какой-нибудь коряги или пня похожий на легендарного Койотля, Бога Индейцев, готового завыть на эту Силу -

О что за мир и довольство я испытываю, возвращаясь к себе в хижину зная что мир есть сон младенца и исступление золотой вечности вот все к чему мы возвращаемся, к сущности Силы — и к Первобытному Восторгу, нам всем он знаком — Я лежу на спине в темноте, сцепив руки, радостный, а северное сияние пылает как голливудская премьера и на него тоже я гляжу вверх тормашками и вижу что это просто большие куски льда на земле отражающие потустороннее солнце в каком-то дальнем свете дня, фактически, к тому же, силуэт кривизны земной поверхности также виден изгибаясь на ту сторону и вокруг — Северное сияние, яркое настолько чтобы осветить всю мою комнату, словно ледяные луны.

Какое довольство знать что когда все сказано и сделано уже не имеет значения — Горести? жалобности которые я ошущаю когда думаю о матери? — но все это должно быть возбуждено и запомнено, его не существует там самого по себе, и это потому что ментальная природа по природе своей свободна от сна и свободна от всего — Будто те курящие трубки философы-деисты что говорят "О заметь изумительное творение Господа, луну, звезды и т. д., ты на что-нибуль согласился бы это променять?" не осознавая что они бы этого вовсе не говорили если бы не какая-то первобытная память о том когда, о том что, а том как ничего не было — "Это лишь недавно," понимаю я, глядя на мир, некий недавний цикл творения Силой чтобы ей самой радоваться напоминая своему безэговому эго что она и есть Сила — и все это по своей сущности роящаяся нежная тайна, которую можешь увидеть закрыв глаза и впустив вечное молчание себе в уши — в эту благословенность и блаженство определенно нужно верить, дорогие мои -

Пробуждающие, ежели предпочтут, рождаются младенцами — Это мое первое пробуждение — Нет никаких пробуждающих и никакого пробуждения.

У себя в хижине я лежу, вспоминая фиалки у нас на заднем дворе на Феба-Авеню, когда мне было одиннадцать, по ночам в июне, смутный сон, эфемерный, призрачный, давно ушедший, уходящий все дальше, пока не выйдет весь.

21

Просыпаюсь среди ночи и вспоминаю Мэгги Кэссиди и то как мог бы жениться на ней и был бы старым Финнеганом для ее Ирландской Девицы Плюрабель, как мог бы снять домик, маленький полуразвалившийся коттедж весь в ирландских розах среди камышей и старых деревьев на берегах Конкорда и работал бы суровым в спецовке рукавицах и бейсбольной кепке сцепщиком в холодной ночи Новой Англии, ради нее и ее ирландских бедер из слоновой кости, ее и ее зефирных губ, ее и ее ирландского акцента и "Божьей Зеленой Земли" и двух ее дочерей — Как раскладывал бы ее поперек кровати ночью всю мою и старательную и искал бы ее розу, копи ее бедер, ту изумрудно темную и героическую вещь которой хотел — вспоминаю ее шелковистые бедра в узких джинсах, и как она складывала одну ногу подворачивая бедро под руки и вздыхала когда мы вместе смотрели Телевидение — в гостиной у ее матери в тот мой последний неотвязный приезд 1954 года в октябрьский Лоуэлл — Ах, вьющиеся розы, речной ил, теченье ее, глаза — Женщина для старого Дулуоза? Невероятно у моей печки в полуночи опустошенья чтоб это было правдой — Мэгги Приключение -

Когти черных дерев в залитых лунным светом розовых сумерках могут статься и по случаю удержать мне к тому же премного любви, и я всегда могу оставить их и странствовать дальше — но когда состарюсь у своей финальной печки и птичка рассыплется на своей веточке праха в О Лоуэлле, что подумаю я, ива? — когда ветра заползают мне в рюкзак и голая спина хандрит голоспинным блюзом и я уйду согбенный по своим похвальным делам и обязанностям в покрытую дерном почву, что за любовные песни тогда для старого лодыря дерзилы туманного Джека О —? — никакие новые поэты не принесут свои лавры медом к моему молоку, насмешки — Насмешки любви женщины были б лучше я полагаю — Я бы свалился с лестницы, брабах, и стирал бы себе в реке белье — насплетничал себе бельевых веревок — проветривал бы себя по понедельникам — нафантазировал бы себе домохозяйкиных Африк — наплодил бы себе как Лир дочерей — выклянчил бы себе мраморное серлце — но все это могло бы быть лучше чем может быть, одинокие нецелованные губы Дулуоза мрачно кривятся в склепе

22

По воскресеньям рано утром я всегда вспоминаю дом в доме у Ма на Лонг-Айленде, в последние годы, когда она читает воскресные газеты а я встаю, залезаю под душ, выпиваю чашку вина, смотрю таблицу очков а после этого съедаю очаровательный маленький завтрак который она мне накрывает, мне просто надо лишь попросить ее, ее особый способ подрумянивать бекон и то как она жарит глазунью солнечной стороной — Телевизор не включен еще поскольку в воскресенье по утрам нет ничего достойного внимания — Я печалюсь когда думаю о том как седеют у нее волосы а ей 62 и будет 70 когда мне стукнет совиные 40 — скоро она уже будет моей "старенькой мамой" — в койке я пытаюсь думать как стану о ней заботиться -

Затем пока день удлиняется а воскресенье тащится дальше и горы напяливают благочестивую скучноватую наружность Саббатини я постоянно начинаю думать вместо этого о ранних днях в Лоуэлле когда краснокирпичные фабрики были так полны привидений у реки около 4 пополудни, ребятишки возвращавшиеся домой из воскресного кино, но О печальный краснокирпич и везде в Америке его увидишь, в краснеющем солнце, и облака за ним, и люди в своих выходных костюмах повсюду здесь — Мы все стоим на грустной земле отбрасывая длинные тени, дыхание обрезано плотью.

Даже в топотке мышки на чердаке моей хижины по воскресеньям есть какая-то воскресная святость, как будто церковнохождение, церковность, проповедование — Мы попробуем.

По большей части по воскресеньям мне скучно. И всем моим воспоминаниям скучно. Солнце слишком златоярко. Я содрогаюсь от мысли о том, чем люди занимаются в Северной Каролине. В Мехико они бродят жуя обширные планки вареной свиной шкуры, среди сквериков, даже их воскресенья это Чума — Должно быть Саббат изобрели для смягчения радости.

Для нормальных крестьян воскресенье это улыбка, для нас же черных поэтов, фу — Полагаю что воскресенье есть зеркальце Господа Бога.

Сравните погосты в пятницу ночью, с кафедрами проповедников воскресного утра -

В Баварии, мужики с голыми коленками расхаживают повсюду заложив руки за спину — Мухи дремлют за кружевной занавеской, в Калэ, а за окном видны парусные шлюпки — В воскресенье Селин зевает а Жене умирает — В Москве нет помпы — Только в Бенаресе по воскресеньям орут разносчики да заклинатели змей открывают свои корзинки лютней — На Пике Опустошения в Высоких Каскадах, по воскресеньщм, фу -

Я думаю в частности о той стене из красного кирпича Шеффилдской молочной компании у главной ветки Лонг-Айлендской Железной Дороги в Ричмонд-Хилле, грязные следы машин рабочих оставленные на стоянке за всю неделю, один-два позабытых автомобиля Воскресной Смены стоящие там теперь, в лужах с бурой водой проплывают облака, палки и банки и тряпки отбросов, местный автобус проезжающий мимо с бледными пустыми лицами Воскресных Ездоков — предвещая призрачный день когда промышленная Америка будет покинута и оставлена ржаветь одним долгим Воскресным Днем забвенья.

23

Со своим уродливым множеством ножек-присосок зеленая горная гусеница пребывает в этом вересковом мире, головка как бледная капелька росы, жирное тельце вытягивается прямо вверх чтобы ползти, свисая вверх тормашками словно южноамериканский муравьед чтобы юлить и шарить и раскачиваться из стороны в сторону в поиске, затем вскинувшись как мальчишка забравшийся на нижнюю ветку она распрямляется укрытая веточками вереска и щиплет и чудовищно набрасывается на невинную зелень — часть зелени, она и есть, коей был дарован сок движения — она изгибается и вглядывается и вторгается своей башкою во все — она в джунглях пестрых тенистых старых прошлогодне серых иголок вереска — иногда неподвижная будто боа-констриктор на картинке она зыркает в небеса беспесенным взором, спит змееголово, затем сворачивается внутрь как лопнувшая трубка когда я на нее дую, скорая на увертку, быстрая на отступление, покорная на повиновение ровному повелению лежать тихо которое имеют в виду небеса что бы ни сподобилось с них — Она теперь очень печальна поскольку я дую еще раз, никнет головой на плечо в кручине, я отпущу ее на свободу скитаться без присмотра, прикинувшись мертвым, насколько ей ведомо — вот она ползет исчезая, слегка подрагивая в джунглях, на уровне глаза с этим миром я воспринимаю что и над ней преобладают немногие плоды а затем бесконечность, она тоже перевернута вверх тормашками и льнет к своей сфере — мы все безумны.

Я сижу там задаваясь вопросом не будут ли мои собственные путешествия по Побережью до Фриско и в Мексику такими же прискорбными и безумными — но клянусь ей-иисусом дж Христом это будет лучше чем болтаться вокруг вот этой скалы -

24

Некоторые дни на горе, хоть и жаркие, но пропитаны чистой прохладной красой что предвешает октябрь и мою свободу на индейском Плоскогорье Мексики где будет еще чище и прохладнее — О старые сны снившиеся мне о горах мексиканского плато где небеса наполнены облаками словно бородами патриархов и в самом деле я и сам Патриарх стоящий в развевающихся одеждах на зеленом холме золота — В Каскадах лето может в августе жарить но Осень напоминает вам, особенно на восточном склоне моего холма под конец дня, вдали от жжения солнца, где воздух резок и горен а деревья хорошенько завяли к началу конца — Потом я думаю о Чемпионате мира, о шествии футбола по всей Америке (крики увлеченного среднезападного голоса по шероховатому радио) — я думаю о полках с вином в магазинах вдоль основной линии Калифорнийской Железной Дороги, я думаю о гальке в почве Запада под громадными Осенне-гулкими небесами, я думаю о длинных горизонтах и равнинах и об окончательной пустыне с ее кактусами и сухими мескитами расстилающимися до красных столов плоскогорий очень далеко куда моя старая надежда путешественника вечно стремится и стремится и лишь возвращается пустотой из ниоткуда, долгая мечта автостопщика и бродяги с Запада, скитальцев вслед за урожаем которые спят в своих мешках куда собирают хлопок и покоятся удовлетворенные под ярко вспыхивающей звездой — Ночью, Осень намекает посреди Лета Каскадов когда видишь Венеру красную на своем холме и думаешь "Кто будет моею леди?" — Это все, мерцание дымки и зудящие жуки, будет стерто с грифельной доски лета и зашвырнуто к востоку этим жадным до моря западным ветром и вот тогда летящеволосый я затопаю вниз по тропе в последний раз, с рюкзаком и прочим, распевая снегам и соснам, по пути к дальнейшим приключениям, к дальнейшему томлению по приключениям — и целиком за мной (и за вами) океан слез который был этой жизнью на земле, такой древний, что когда я смотрю на свои панорамные снимки района вокруг Опустошения и вижу старых мулов и жилистых чалых лошадей 1935 года (на картинке) привязанных к ограде загона которой больше нет, я дивлюсь на то что горы выглядели точно так же в 1935-м (Старая Гора Джека точь-в-точь до тонкостей даже снег так же лежал) как и в 1956-м так что старость земли поражает меня и я вспоминаю искони что она была такой же, они (горы) выглядели точно так же и в 584 г. до н. э. — и все такое но оседала морская морось — Мы живем чтоб желать, вот я и пожелаю, и запрыгаю вниз с этой горы высочайше совершенно зная или не высочайше совершенно зная полный славнющего невежественного стремления искриться везде -

Позже днем поднимается западный ветер, прилетает с неулыбчивых западов, невидимый, и шлет свои чистые посланья сквозь все мои трещины и ставни — Больше, больше, пусть ели вянут больше, я хочу видеть как белое удивит юг -

25

Ноумены вот что видишь когда закрываешь глаза, этот нематериальный золотой пепел. Та Золотой Ангел — Феномены вот что видишь с открытыми глазами, в моем случае мусор одной тысячи часов житья как концепции в горной хижине — Вон, на верху поленницы, выброшенный вестерн, фу, ужасно, книжка полная сентиментальности и многоречивых пояснений, глупый диалог, шестнадцать героев с двустволками на одного негодяя-неудачника который мог бы мне понравиться скорее из-за своей вспыльчивости и топочуших сапог — единственная книжка которую я выбросил — Над нею, в углу подоконника стоит банка из-под макмиллановского масла в которой я храню керосин чтобы разжигать огонь, разводить костры, как колдун, обширные глухие взрывы у меня в печке на которой закипает кофе — сковородка моя висит на гвозде над еще одной (чугунной) сковородой слишком большой чтобы ею пользоваться но у той которой я пользуюсь струйки жира стекают по внешним краям напоминая ленточки спермы, которые я счищаю и стряхиваю в поленницу, кому какое дело — Затем старая печка с баком для воды, непреходящей кофейной кастрюлькой с длинной ручкой, заварник для чая редко пользуемый — Затем на столике большой засаленный таз для мытья посуды со всем окружающим его снаряжением стальной щеточкой, тряпками, вихотками, ершом, одна помойка, с вечной лужицей черной пенистой воды под ним которую я промакиваю раз в нелелю — Затем полка с консервами медленно убывающими, и с другим провиантом, коробка мыла Тайд с его хорошенькой домохозяйкой показывающей нам коробку Тайда говоря при этом "Просто созданы друг для друга" — Коробка Бисквиков оставленная здесь другим наблюдателем которую я так и не открывал, банка с сиропом который я не люблю — отдам муравейнику во дворе — старая банка орехового масла оставленная тут каким-то наблюдателем предположительно еще когда Трумэн был Президентом очевидно по старой гнилой ореховой вони из нее — Банка в которой я мариновал лук, она начинает пахнуть крутым сидром когда над нею поработает полуденное солнце, превращаясь в прокисшее вино — маленькая бутылочка подливки Кухонный Букет, хорошо добавлять в рагу, ужасно отмывать с пальцев — Коробка Спагетти Шефа Боярди, что за веселенькое названьице, так и представляю себе Королеву Мэри на стоянке в Нью-Йорке и шеф-повары выходят покорять город в своих беретиках, к сверкающим огням, или же воображаю какого-нибудь липового шефа с усиками распевающего в кухне итальянские арии в телепередачах по домоводству — Кучка пакетиков порошкового супа с зеленым горошком, он хорош с беконом, так же хорош как в Уолдорфе-Астории и это к нему приучил меня Джарри Вагнер когда мы с ним пошли в поход и стали лагерем на лугах Потреро-Медоуз и он вывалил шкворчащий бекон прямо в целый котелок супа и тот был богат и густ в дымном ночном воздухе у ручья — Затем наполовину опустошенный целлофановый кулек черноглазого горошка и мешок Ржаной Муки для моих оладьев и чтоб лепить лепешки — Затем банка соленых огурчиков забытая в 1952 году и перемерзшая за зиму поэтому от огурчиков остались лишь стручки с наперченной водичкой похожие на мексиканский зеленый перец в банке — Моя коробка кукурузной муки, непочатая банка Пекарного Порошка Калюмат с Вождем в полном уборе из перьев — новая неоткрытая банка черного перца — Коробки с липтонским супом оставленные тут Стариной Эдом предыдущим одиноким мудилой — Потом моя банка маринованной свеклы, рубиново-темной и красной с несколькими отборными луковицами сморщившимися за стеклом — затем моя банка меда, уже полупустая, ушедшая на горячее-молоко-с-медом холодными ночами когда мне плохо или болею — Нераспечатанная банка кофе Максвелл-Хаус, последняя — Баночка красного винного уксуса которым я никогда не воспользуюсь и который я бы хотел чтоб стал вином он и похож на вино такой же красный и глубокий — За ними, новая банка черной патоки, которую я пью иногда прямо из широкого горлышка, полный рот железа — коробка Рай-Криспа, это сухой грустный концентрированный хлеб для сухих грустных гор — И целый ряд банок оставленных здесь много лет назад, с замерзшей и обезвоженной спаржей которая так эфемерна на вкус что как будто воду сосешь, даже еще бледнее — Консервированные вареные картофелины как скукоженные головы и бесполезные — (их только олени и едят) — последние две банки аргентинского ростбифа, из первоначальных 15, очень хорошего, когда я прибыл на пост тем холодным ненастным днем вместе с Энди и Марти верхом то обнаружил консервированного мяса и тунца на 30 центов, все доброкачественное, чего по своей скаредности я так и не додумался купить — Сироп лесорубов, большая высокая банка тоже оставщийся подарочек, под мои вкуснюшие лепешки — Шпинат, как железо, никогда не теряет своего вкуса после нескольких лет на полке — Моя коробка с картошкой и луком, о вздох! как бы мне хотелось газировки с мороженым и стейка из филея!

Ла Ви Паризьен, я представляю себе его, ресторан в Мехико, вхожу и сажусь за богатую скатерть, заказываю хорошего белого Бордо и Филе-миньон, на десерт пирожные и крепкий кофе и сигару. Ах и гуляючи иду вниз по бульвару Реформа к интересным тьмам французского кино с испанскими субтитрами и с внезапно громыхающим мексиканским Роликом Новостей -

Хозомин, скала, никогда не ест, никогда не копит мусора, никогда не вздыхает, никогда не мечтает о дальних городах, никогда на ждет Осени, никогда не лжет, хотя может быть и умирает — Бах.

Каждую ночь я по-прежнему спрашиваю Господа: "Почему?" и до сих пор не получил вразумительного ответа.

26

Вспоминая, вспоминая, тот сладкий мир такой горький на вкус — тот раз когда я проигрывал "Нашего Отца" Сары Вогэн на своей маленькой вертушке в Скалистых Горах и цветная горничная Лула плакала в кухне поэтому я отдал ей пластинку чтобы теперь по утрам в воскресенье среди лугов и поросших сосняком пустошей Северной Каролины, вырывающимся из старого скудного дома ее старика с крохотным крылечком можно было услышать голос Божественной Сары — "ибо Царство Твое, и Власть, и Слава, навеки, аминь" — как он ломается звенящим колоколом на «а» в «аминь», дрожа, как и положено голосу — Горький? поскольку жуки бьются в смертной агонии на столе даже когда думаешь, бессмертное дурачье которое встает и уходит и возрождается, подобно нам, «человекам» — как крылатые муравьи, мужские особи, отвергаемые самками и идущие умирать, как совершенно тщетно карабкаются они по оконным стеклам и просто-напросто отваливаются когда заберутся на самый верх, и пробуют заново, пока изможденные не умирают — А тот которого я видел как-то днем на полу у себя в хижине он просто бился и бился в грязной пыли в каком-то фатальном безнадежном припадке — ой, то как мы сами делаем, видим мы это или нет — Сладкий? столь же сладкий, несмотря на это, как когда в кастрюльке булькает обед а у меня текут слюнки, дивная кастрюлька с зеленой репой, морковкой, ростбифом, лапшой и специями которую я сварил однажды вечером и съел гологрудый на пригорке, сидя по-турецки, из маленькой мисочки, палочками для еды, распевая — Потом теплые лунные ночи с еще виднеющимся красным проблеском на западе — достаточно сладко, ветерок, песни, густой сосновый лес внизу в долинах трещин — Чашка кофе и сигарета, к чему зазен? а где-то люди сражаются страшнющими карабинами, груди у них перекрещены патронташами, ремни оттянуты книзу гранатами, томимые жаждой, усталые, голодные, испуганные, сходящие с ума — Должно быть что когда Господь помыслил мир то намеревался чтобы он включал в себя и меня и мое печальное несклонное больсердце И Быка Хаббарда катающегося по полу от хохота над дуростью людей -

По ночам за столом у себя в хижине я вижу свое отражение в черном окне, груборожего мужика в грязной драной рубахе, давнонебритого, хмурого, губастого, глазастого, волосастого, носастого, ушастого, рукастого, шеястого, кадыкастого, бровастого, отражение сразу за которым лишь пустота 7000000000000 световых лет бесконечной тьмы продырявленной произвольным ограниченно-представимым светом, и все же в глазах у меня огонек и я распеваю похабные песни про луну в переулках Дублина, про водку хой хой, а затем сердечные мексиканские закатно-над-скальные про амор, коразон и текилу — Мой стол завален бумагами, прекрасными на вид если смотреть полуприщурившись нежно молочный мусор груды бумаг, словно некий старый сон о картинке с бумагами, словно бумаги грудой наваленные на столе в мультике, словно реалистическая сцена из старого русского фильма, а масляная лампа затеняет некоторые наполовину — И пристальнее вглядываясь в свое лицо в жестяном зеркальце, я вижу голубые глаза и красную от солнца физиономию и красные губы и недельную бороду и думаю: "Мужество требуется для того чтобы жить и глядеть в лицо железной неизбежности умри-же-дурень? Не-а, когда все сказано и сделано уже не важно" — Так должно быть, это и есть Золотая Вечность развлекающаяся кинофильмами — Мучьте меня в танках, во что еще могу я верить? — Отрубайте мне члены мечом, что должен я делать, ненавидеть Калингу по самой горькой смерти и дальше? — Пра, это разум. "Спи в Небесном Мире." -

27

Ни с того ни с сего невинным лунным вечером во вторник я включаю радио послушать треп-сейшн и слышу всеобщее возбуждение по поводу молнии, Объездчик передал Пэту на Кратерной Горе чтобы я вышел на связь немедленно, что я и делаю, он говорит "Как там у тебя с молнией?" — Я говорю: "Здесь наверху ясная лунная ночь, дует северный ветер" — "Ну ладно," говорит он немного нервно и встревоженно, "Наверное ты живешь правильно" — И тут я вижу вспышку к югу — Он хочет чтобы я вызвал маршрутную бригаду с Большого Бобра, что я и делаю, никакого ответа — Внезапно вся ночь и радио заряжены возбуждением, вспышки на горизонте как предпослелняя строфа Алмазной Сутры (Гранильщик Мудрого Обета), из вереска доносится зловещий звук, шум ветра в оснастке хижины приобретает гиперподозрительный оттенок, кажется будто шесть недель одинокого скучного уединения на Пике Опустошения подошли к концу и я снова внизу, из-за одной лишь дальней молнии и дальних голосов и резкого дальнего бормотанья грома — луна сияет, гора Джека затерялась за тучами, а Опустошение нет, я могу лишь различить как Снежные Поля Джека хмурятся в своем сумраке — огромная летучая мышь 30 миль или 60 миль размахом медленно надвигается, чтобы вскоре изничтожить луну, которая заканчивяется печалуясь в своей колыбельке сквозь дымку — я меряю шагами продуваемый ветром двор чувствуя себя странно и радостно — молния желтопляшет по хребтам, уже начались два пожара в Лесу Пасайтен если верить возбужденному Пэту на Кратере который говорит "Я тут оттягиваюсь отмечая удары молнии" что ему вовсе не обязательно делать так это далеко и от него и от меня в 30 милях — Расхаживая, я думаю о Джарри Вагнере и Бене Фагане которые писали стихи ни этих наблюдательных постах (на Сауэрдау и на Кратере) и жалею что не могу увидеть их чтобы странно почувствовять что я уже спустился с горы и со всей этой проклятой дрянью скуки покончено — Почему-то, из-за этого возбуждения, дверь моей хижины еще больше возбуждает когда я открываю и закрываю ее, она кажется населенной, стихи о ней написаны, ванны и ночь с пятницы на субботу и мужчины в миру, нечто, что-то делать, или быть — Уже не Ночь Вторника 14 Августа на Опустошеним а Ночь Мира и Вспышки Молнии и вот я хожу думая строчки из Алмазной Сутры (на тот случай если молния настанет и скрутит меня в моем спальнике от страха перед Господом или от сердечного приступа, гром раскалывается прямо о мой громоотвод) —: "Если последователь станет лелеять какое-либо ограниченное суждение о реальности чувства его собственной самости, о реальности чувства живущих существ, или о реальности чувства универсального я то он будет лелеять то что является не-существующим" (мой собственный парафраз) и вот сегодня ночью больше чем когда-либо я вижу что эти слова истинны — ибо все эти феномены, то что виднеется, и все ноумены, то что не виднеется, суть утрата Царствия Небесного (и даже еще не это) — "Сон, фантазм, пузырь, тень, вспышка молнии…"

"Я обнаружу и дам тебе знать — опа-ля, еще одна — значит обнаружу и дам тебе знать, а-ау, как оно все," говорит Пэт по радио стоя у своего пожароискателя отмечая крестиками те места куда по его разумению бьет молния, он говорит «Опа-ля» каждые 4 секунды, я соображаю как на самом деле он смешон со своими «опа-ля» типа как мы с Ирвином с нашим "Капитаном Оп-ля" который был Капитаном Чокнутого Корабля по трапу которого в день отхода строем поднимались на борт всевозможные вампиры, зомби, таинственные путешественники и переодетые клоуны-арлекины, а когда ан рут сюр ле вояж,[1] судно достигает края света и уже готово плюхнуться через него, Капитан говорит «Оп-ля»

пузырь, тень —опа-ля —Вспышка молнии

"Опа-ля," говорят люди проливая суп — Это действительно ужасно, но тот-кто-движется-проездом-через-всё должен в самом деле чувствовать себя хорошо по поводу всего что происходит, счастливый жизнерадостный сволочуга — (рак жизнерадостен) — поэтому если разряд молнии испепелит Джека Дулуоза в его Опустошении, улыбайтесь, Старина Татхагата насладится этим как оргазмом и это даже еще не все.

28

Хисс, хисс, шипит ветер принося пыль и молнию все ближе — Тик, говорит громоотвод принимая прядь электричества от удара в Пик Скагит, великая сила молчаливо и ненавязчиво соскальзывает сквозь мои защитные стержни и кабели и исчезает в землю опустошения — Никаких раскатов грома, только смерть — Хисс, тик, и у себя в постельке я чувствую как шевелится земля — В пятнадцати милях к югу чуть восточнее Рубиновой Горы и где-то поблизости от Ручья Пантеры я догадываюсь неистовствует крупный пожар, громадное оранжевое пятно, в 10 часов электричество притянутое к жару бьет в него снова и там все вспыхивает катастрофически, далекое бедствие от которого я непроизвольно вскрикиваю "Оу уау" — Кто же выжигает себе глаза плача там?

Гром в горах -

утюг

материнской любви

И в сгущенном электрическом воздухе я чувствую воспоминание о Лэйквью-Авеню около Льюпайн-Роуд где я родился, одной бурной ночью летом 1922 года с копотью оседающей на влажную мостовую, трамвайные рельсы наэлектрилизованы и сияют, мокрые леса за ними, моя апоклоптатическая паратоманотическая детсколяска йиюркирует на крылечке блюза, мокрая, под фруктовым светошаром как весь Татхагата поет в горизоновой вспышке и грум брум гром с самого дна чрева. Замок в ночи -

Около полуночи я так пристально выглядывал в темное окно что мне везде начали мерещиться пожары и вблизи тоже, целых три в самом Ручье Молнии, фосфоресцируюшие оранжевые елеразличимые вертикали призрачного пламени которые вспыхивают и гаснут в моих роящихся наэлектрифицированных глазницах — Буря продолжает их убаюкивать проносясь где-то в пустоте и вновь ударяясь о мою гору, поэтому в конце концов я засыпаю — Просыпаюсь под стук дождя, серо, с надеждой серебристых дыр в небесах к югу от меня — там на 177°16 где я видел большой пожар теперь вижу странную бурую заплату среди всеобщих заснеженных скал показывающую где пожар бушевал и плевался во всенощном дожде — Вокруг Молнии и Коричного никаких признаков вчерашних пожаров-призраков — Туман сочится, дождь падает, день захватывающ и волнующ и наконец в полдень я чувствую грубую белую зиму Севера мчащуюся ветром с Хозомина, ощущение Снега в воздухе, железно-серые и стально-голубые везде скалы — "Ух, ну она дала!" ору я без передыха моя посуду после хорошего после восхитительного завтрака из блинчиков с черным кофе.

Дни идут —не могут остаться —Я не осознаю

Я думаю это пока обвожу кружочком 15 августа в календаре и смотрю, уже 11:30 на часах а значит день наполовину кончился — Мокрой тряпкой на дворе я стираю летнюю пыль со своих загубленных башмаков, и хожу и думаю — Дверная петля уборной разболталась, труба сбита набекрень, мне придется ждать еще целый месяц чтобы порядочно вымыться, а мне плевать — Возвращается дождь, все пожары растратят свой порох — Во сне мне снится что я оспаривал какое-то желание жены Коди Эвелин касательно их дочери, на какой-то солнечной барже с домиком в солнечном Фриско, и она одаряет меня мерзейшим взглядом в истории ненависти и посылает мне электрический разряд который волной шока сотрясает мне все нутро но я полон решимости не бояться ее и держусь за свои соображения и продолжаю спокойно говорить не вылезая из кресла — Это та же самая баржа где моя мать развлекала Адмиралов в одном старом сне — Бедная Эвелин, она слышит как я соглашаюсь с Коди что было глупо с ее стороны отдавать единственный торшер епископу, над немытыми тарелками сердце у нее колотится — Бедные человеческие сердца колотятся везде.

29

В тот дождливый день, согласно обещанию которое я дал себе в память о чудесном рисе по-китайски который Джарри приготовил в апреле для нас в хижине долины Милл-Вэлли, я сделал на горячей печке сумасшедший китайский кисло-сладкий соус, состоящий из зелени репы, кислой капусты, меда, патоки, красного винного уксуса, свекольного маринада, соусного концентрата (очень темного и горького) и пока он закипает на плите а котелок с рисом застявляет крышку плясать я расхаживаю по двору и говорю "Китайська обед всигда осень холосо!" и вспоминаю с налету своего отца и Чина Ли в Лоуэлле, вижу краснокирпичную стену за стеклями кабинок ресторана, душистый дождь, дождь красного кирпича и китайских обедов на Сан-Франциско через одинокие дожди равнин и гор, вспоминаю плащи и улыбающиеся зубы, это обширное неизбежное видение с бедной обманутой рукой — тумана — тротуаров, или же города, сигарного дыма и уплаты у стойки, того как Китайские Повара всегда зачерпывают круглый черпак риса который подается вам прямо в кабинку вместе с теми безумно ароматными — "Китайська обед всигда осень холосо" — и я вижу поколения дождя, поколения белого риса, поколения краснокирпичных стен со старомодными красными неоновыми вывесками мигающими на них как теплый компост пламени кирпичной пыли, ах сладкий неописуемый зеленеющий рай бледных попугайчиков и тявкающих дворняжек и старых Дзэнских Психов с посохами, и фламинго Катая, которых видишь на изумительных Минских Вазах и других более скучных династий — Рис, дымящийся, запах его так богат и лесист, вид его так же чист как несущиеся облака озерной долины в такой же денек как вот этот день китайська обеда когда ветер подталкивает их струиться и роиться над позициями молодых елей, к грубой мокрой скале -

30

Мне снятся женщины, женщины в узеньких трусиках и небрежном неглиже, одна сидит рядом со мной и застенчиво убирает мою вялую руку со своего места на мягком валике плоти но даже тогда я не делаю ни малейшего усилия так или иначе рука остается там, остальные женщины и даже тетушки наблюдают — Наступает миг когда эта жуткая заносчивая стерва которая была моей женою отходит от меня в туалет, высокомерно, говоря что-то гадкое, я смотрю на ее стройный зад — я регулярный придурок в бледных домах порабощенный похотью к женщинам которые меня ненавидят, они разлатывают свою продажную плоть по всем диванам, это все один мясной котел — все это безумие, мне следует отречься и выдать им всем по первое число и рвануть дальше по чистым рельсам — Я просыпаюсь радостным оттого что спасен в глухомани гор — За этот горбатый валик плоти с сочной дыркой я бы просидел вечности ужаса в серых комнатах освещенных серым солнцем, с фараонами и алиментщиками, у дверей а за ними тюрьма? — Это кровоточащая комедь — Великие Мудрые Стадии жалостного понимания что характеризует Величайшую Религию ускользают от меня когда дело доходит до гаремов — Гарем-скарем, это все уже на небесах — благослови их все их блеющие сердца — Некоторые агнцы женского полу, у некоторых ангелов крылья женщин, все это в конце концов матери и простите мне мою сардонию — извините меня за мою течку.

(Хо хо хо)

31

22 августа такая смешная дата в моей жизни, то был (на протяжении нескольких лет) кульминационный (почему-то) день в который проводились самые мои крупные гандикапы и дерби в Торфе которые я проводил ребенком в Лоуэлле, скаковые мраморные шарики — К тому же это был августпрохладный конец лета, когда деревья звездных ночей шелестели с особым богатством за моим открытым окном с летней рамой и когда береговой песок становился прохладным на ощупь и маленькие раковинки поблескивали в нем и поперек лунного лика проносилась Тень Доктора Сакса — Ипподром Могикан-Спрингз был особым кондовым туманным скаковым кругом на западе Массачусеттса с более дешевыми призами и пожилыми завсегдатаями и жокеями и выдержанными лошадьми и конюхами из Восточного Техаса и Вайоминга и старого Арканзаса — Весной там проводились Могиканские Дерби обычно для кляч-трехлеток, но большой Августовский Гандикап был поистине народным событием на которое стекалось самое лучшее общество Бостона и Нью-Йорка и вот тогда-то Ах когда лето кончалось, у результатов скачек, у имени победителя, появлялся осенний аромат словно аромат яблок уже собранных в корзины Долины и аромат сидра и трагической конечности, а солнце заходит за старые конюшни Могикана последним теплым вечером и вот луна уже светит печальноликая сквозь первые железные и массированные концентраты Осенней тучи и скоро станет холодно и все сделано -

Пацанячьи сны, и весь этот мир не более чем один большой сон сделанный из вновь разбуженного материала (чтобы вскоре пробудиться еще раз) — Что может быть прекраснее -

Чтобы завершить, увенчать и драматизировать мое 22 августа, именно того числа, в день когда в 1944 году был освобожден Париж, меня выпустиди из тюрьмы на 10 часов чтобы я смог жениться на своей первой жене жарким нью-йоркским полднем в окрестностях Чэмберс-Стрит, вместе со свидетелем-детективом с револьвером в кобуре — как далек этот крик от грустно-задумчивого Ти Пуссе с его головными болями, его аккуратно заполненными формами для Могикан-Спрингз, его невинной комнаткой, до заматеревшего злого на вид моряка на буксире у полицейского который женится в кабинете у судьи (поскольку районный прокурор посчитал что невеста беременна) — Далекий крик, я так деградировал по уровню в то время, в тот август месяц, мой отец даже не желал со мною разговаривать, не говоря уже о том чтобы брать меня под залог — Нынче августовская луна сияет сквозь драные новые тучи которые не августпрохладны а августхолодны, и Осень в самом внешнем виде елей когда они вырисовываются на фоне далеко-нижнего озера в послесумеречье, небо все снежно-серебристое и ледяное и дышит туманом мороза, это скоро закончится — Осень в Долине Скатит, но как же мне забыть еще более безумную Осень в Долине Мерримак где она бывало хлестала серебряную стонавшую луну слюнями холодного тумана, пахла садами, и дегтярными крышами чернильно-ночных цветов которые пахли так же богато как и ладан, древесный дым, дым листвы, речной дождь запах холода в твоих штанишках до колен, запах отворяемых дверей, двери в Лето открылись и впустили ненадолго ликующую осень с ее яблочной улыбочкой, а за нею ковыляет старая искристая зима — Невообразимая потаенность закоулков между домами в Лоуэлле в первые Осенние ночи, как будто амини падали подле сестер там — Индейцы в зевах дерев, индейцы в подошвах земли, индейцы в корнях деревьев, индейцы в глиноземе, индейцы там — Что-то стрелой проносится мимо, не птица — Шлепки каноэ, озеро в лунном свете, волк на холме, цветок утрата — Поленница, амбар, лошадь, коновязь, изгородь, мальчик, земля — масляная лампа, кухня, ферма, яблоки, груши, дома с привидениями, сосны, ветер, полночь, старые одеяла, чердак, пыль — Изгородь, трава, ствол дерева, тропинка, старые увядшие цветы, старая кукурузная шелуха, луна, расцвеченные сгустки облаков, огни, магазины, дорога, ноги, башмаки, голоса, витрины лавок, двери открываются и закрываются, одежда, жар, конфетка, озноб, восторг, тайна -

32

Насколько я вижу и насколько меня это касается, эта так называемая Лесная Служба не более чем фасад, с одной стороны смутная Тоталитарная правительственная попытка ограничить использование леса людьми, говоря им что нельзя разбивать лагерь тут или ссать там, что незаконно делать вот это а разрешается делать вон то, в Незапамятной Глухомани Дао и в Золотом Веке и в Тысячелетиях Человека — во-вторых это фасад для лесодобывающих интересов, чистые результаты всего этого таковы, что Косметическая Бумага Скотта и подобные ей компании валят эти леса за годом год при «содействии» Лесной Службы которая так гордо хвастается количеством погонных футов доски на весь Лес (как будто я владею хоть дюймом этой доски хоть не могу здесь ни поссать ни палатку поставить) результат, чистый, таков что люди по всему миру подтирают себе зад прекрасными деревьями — Что же касается молнии и пожаров, кто, какая американская личность теряет, когда сгорает лес, и что по этому поводу делала сама Природа миллион лет до сегодняшнего дня? — И в таком вот настроении я лежу на своей койке лунной ночью на животе и созерцаю бездонный ужас мира, с этого наихудшего из всех мест в мире, набор улиц Ричмонд-Хилла за Ямайка-Авеню сразу на северо-запад от Ричмондхиллского Центра я полагаю куда как-то жарким летним вечером когда Ма (1953) навещала Нин на юге я шел как вдруг поскольку был совершенно подавлен чуть ли не до степени подавленности той прогулки которая у меня была ночью перед тем как умер мой отец, и будучи в тех улицах однажды зимней ночью я позвонил Мадлен Уотсон чтоб назначить ей свиданье и узнать не выйдет ли она за меня замуж, какой-то приступ безумия которым я подвержен, я на самом деле "безумец бродяга и ангел" — осознавая что на земле нет места где бы этот бездонный ужас мог быть рассеян (Мадлен удивилась, испугалась, сказала что у нее есть постоянный парень, должно быть до сих пор недоумевает все эти годы спустя зачем я позвонил или что это со мной такое было) (или может быть тайно меня любит) (мне только что было видение ее лица в постели рядом со мной, те трагические прекрасные темные итальянские черты ее лица столь изборождаемого слезами, столь целовабельного, крепкого, милого, как я думаю) — думая если бы я даже жил в Нью-Йорке, бездонный ужас бледнолицых рябых телевизионных актеров на шведских буфетах в узких серебристых галстучках и полнейшая гнетушесть всех продуваемых ветром квартир Риверсайд-Драйва и Восьмидесятых улиц где они всегда живут или холодной январской зари на Пятой Авеню с помойными баками аккуратно выровненными перед мусоросжигателями во дворе, холодная безнадежная фактически злобно настроенная роза в небесах над когтистыми деревьями Центрального Парка, нет места отдохнуть или согреться потому что не миллионер а если б даже и был им то всем было бы плевать — Бездонный ужас луны освещающей Озеро Росс, елей которые не могут тебе помочь — Бездонный ужас Мехико в соснах больничной территории и индейских детишек за рыночными прилавками работающих допоздна в субботу вечером ужасно поздно — Бездонный ужас Лоуэлла с цыганами в пустых лавчонках на Миддлсекс-Стрит и безнадега простершаяся над ними до центральной железнодорожной линии «Би-энд-Эм» разрезанная Принстон-Бульваром где деревья которым наплевать на тебя растут у реки безучастности — Бездонный ужас Фриско, улиц Норт-Бича туманным утром в понедельник и равнодушных итальянцев покупающих сигары на углу или просто глазеющих по сторонам или пожилых негров-параноиков которые думают что ты их оскорбляешь или даже свихнувшихся интеллектуалов принимающих тебя за агента ФБР и сторонящихся тебя на страшнейшем ветру — белые дома с большими пустыми окнами, телефоны лицемеров — Бездонный ужас Северной Каролины, краснокирпичных переулочков после кино зимней ночью, крохотных городков Юга в январе — фу, в июне — Джун Эванс умершая в иронии прожив на виду у всех, права, ее неведомая могилка щерится мне в лунном свете говоря что все правильно, правильно проклято, правильно избавлено — Бездонный ужас Китайского квартала на рассвете когда с лязгом захлопываются крышки мусорных баков а ты проходишь пьяный и тебе отвратительно и стыдно — Бездонный ужас повсюду, я почти могу вообразить себе Париж, Пужадисты мочатся с набережной — Печальное понимание вот что означает состраданье — Я отказываюсь от попытки быть счастливым. Все равно все это дискриминация, оцениваешь это и обесцениваешь то и поднимаешься и опускаешься но если б ты был как пустота то лишь неподвижно смотрел бы в пространство и в том пространстве хоть и видел бы высокомерных людей в их любимых разнообразных выставочных мехах и доспехах фыркающих и надувшихся на лавках того же самого парома везущего всех нас на другой берег но все равно смотрел бы в пространство ибо форма есть пустота, а пустота есть форма — О золотая вечность, эти жеманные самодовольные олухи в твоем проявлении вещей, возьми их и поработи своею истиной которая навечно истинна навсегда — прости мне мои человеческие промашки — я мыслю следовательно умираю — я мыслю следовательно рождаюсь — позволь мне быть неподвижным как пустота — Как счастливый ребенок заблудившийся в неожиданной грезе и когда дружок обращается к нему он не слышит, дружок пихает его он не шевелится; в конце концов видя чистоту и истинность его транса дружок лишь наблюдает в изумлении — никогда не сможешь снова стать таким чистым, и выпрыгиваешь из таких трансов со счастливым блеском любви, побывав во сне ангелом.

33

Легкий базар по радио между наблюдателями однажды утром вызывает смех и воспоминание — чистый ранний солнечный свет, 7 утра, и слышишь такое: "30 десять-восемь на сегодня. 30 слышимость хорошая." В смысле станция номер 30 вышла на сегодня в эфир. Затем: — "32 тоже десять-восемь на сегодня," сразу же вслед за нею. Затем: — "34, десять-восемь." Затем: — "33, десять-семь на десять минут." (Не будет в эфире десять минут.) "Добрый день, мужики."

А сказано таким ярким ранним утренним искаженным помехами голосом студентиков из колледжа, я вижу их выходящими из общаг по утрам в сентябре в их свежих кашмировых свитерах и со свежими книжками они идут по росистым газонам и перебрасываются шутками просто так, их жемчужные зубы и нетронутые одежды и гладкие волосы, вы бы решили что молодежь это именно такие вот жаворонки и не бывает нигде на свете никаких неопрятных бородатых парней ворчащих в бревенчатых хижинах и таскающих воду с напыщенными комментариями — нет, одни лишь свежие милые молодые люди чьи отцы зубные врачи и преуспевающие профессора отошедшие от дел они шагают широкими шагами легко и радостно по девственным лужайкам к интересным темным полкам университетских библиотек — о черт кому какое дело, когда я сам был таким студентиком то спал до 3 пополудни и установил новый рекорд Колумбии по пропуску занятий за один семестр и мне до сих пор не дают покоя сны об этом где я в конце концов забываю что это были за занятия и кто преподаватели а вместо этого шатаюсь отрешенно будто турист какой среди руин Колизея или Пирамиды Луны среди громадных 100-футовых в высоту разбомбленных заброшенных зданий с привидениями которые слишком изысканны и слишком призрачны чтобы в них могли проводиться занятия — Ну что ж, маленьким альпийским елочкам в 7 утра нет дела до таких вещей, они лишь выделяют росу.

34

Октябрь всегда замечательное время для меня (стучу по дереву), вот почему я всегда болтаю о нем так много — Октябрь 1954 года был диким и спокойным, я помню старый кукурузный початок который начал курить в тот месяц (живя в Ричмонд-Хилле с Ма) засиживаясь ночами допоздна сочиняя одну из своих тщательных прозаических (намеренно прозаических) попыток очертить Лоуэлл во всей его целостности, заваривая себе кофе с молоком полуночами с горячим молоком и Нескафе, наконец совершив поездку автобусом в Лоуэлл, со своей пахучей трубкой, как прогуливался по тем призрачным улицам рождения и детства раздувая ее, жуя красные крепкие макинтошевские яблоки, одетый в свою японскую рубашку из шотландки с белыми и темно-коричневыми и темно-оранжевыми узорами, под светлосиним пиджаком, в своих белых башмаках (черная каучуковая подошва) заставляя всех по-сибирски унылых обитателей Сентервилля таращиться на меня отчего я соображал что то что в Нью-Йорке было обычным нарядом в Лоуэлле выглядело ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были просто унылыми старыми коричневыми вельветками — Да, коричневые вельветовые штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком засунутый в карман, тогда еще не затягиваясь а просто раздувая, гуляя и пиная листву засыпавшую доверху канавы как прежде как я бы делал в четыре года, октябрь в Лоуэлле, и те изумительные ночи в гостинице на Скид-Роу (гостиница Депо-Чемберс возле старого депо) с моим завершенным буддистским или скорее вновьпробужденным пониманием этого сна этого мира — славный октябрь, закончившийся поездкой обратно в Нью-Йорк сквозь лиственные городишки с белыми колокольнями и старой сухой бурой новоанглийской землей и молодыми сочными студенточками из колледжей перед автобусом, приехав на Манхэттен в 10 вечера на сверкающий Бродвей я покупаю пинту дешевого вина (портвейн) и иду пешком и пью и пою (присасываясь к горлышку на стройках 52-й Улицы и в парадных) пока на Третьей Авеню мимо кого я прохожу по тротуару как не мимо Эстеллы старой моей страсти с целой компанией народу среди которых ее новый муж Харви Маркер (автор Нагих и Обреченных) поэтому я просто даже не смотрю а ниже по улице сворачиваю как только сворачивают они, любопытные взглядики, а я подрубаюсь по дикости нью-йоркских улиц, думая: "Мрачный старый Лоуэлл, хорошо что мы из него уехали, взгляни как народ в Нью-Йорке как бы непрерывно карнавалит и праздничает и у них Субботняя Ночь веселья — что еще делать в этой безнадежной пустоте?" И я шагаю в Гринвич-Виллидж и вхожу в бар (хеповый кошак) Монмартр уже клевый и заказываю пива в тусклом свете набравшихся негров-интеллектуалов и хипстеров и торчков и музыкантов (Аллен Игер) а рядом со мною негритянский пацан в берете который говорит мне "Что ты делаешь?"

"Я величайший в Америке писатель."

"Я величайший в Америке джазовый пианист," говорит он, и мы жмем прут другу руки, выпиваем за это, и на пианино он выколачивает мне странные новые аккорды, сумасшедшие атональные новые аккорды, к старым джазовым мелодиям — Малыш Эл официант объявляет его великим — Снаружи октябрьская ночь в Манхэттене и на оптовых рынках на набережной стоят бочки и в них грузчиками оставлены гореть костры возле которых я останавливаюсь и грею руки и прикладываюсь раз два раза к бутылочке и слышу бвууум пароходов в проливе и задираю голову и там, те же самые звезды что и над Лоуэллом, октябрь, нежный и любящий и печальный, и весь он рано или поздно увяжется в совершенный букет любви я думаю и я поднесу его Татхагате Господу моему, Богу, со словами "Господи Ты возликовал — и славен будь за то что показал мне как Ты это сделал — Господи теперь я готов к большему — и на сей раз я не стану хныкать — На сей раз я сохраню свой разум ясным касательно того факта что он суть Твои Пустые Формы."

…Этот мир, осязаемая мысль о Боге…

35

До самой этой бури с молнией которая была сухой, разряды били в сухой лес, только потом пошел дождь немного пригасивший пожары, те стали вспыхивать по всей этой дикой местности — Один на Бейкер-Ривер посылает большую тучу мутного дыма вниз по Малому Ребровому Ручью прямо подо мной заставляя меня ошибочно предположить что горит там но они вычисляют в каком направлении идут долины и куда относит дым — Потом, во время бури с молнией за Пиком Скагит к востоку от себя я видел красное зарево, затем пропало четыре дня спустя с самолета засекли выгоревший акр но то в основном сухостой от которого эта дымка в Ручье Три Дурня — По потом настает большой пожар на Громовом Ручье который мне видно в 22 милях к югу как он вздымает дым из-за Рубинового Хребта — Сильный юго-западный ветер раздувает его от двухакрового пожара в 3 до неистового восемнадцатиакрового в 5, радио обезумело, мой мягкий районный управляющий Джин О'Хара не прекращает вздыхать по радио при поступлении каждой новой сводки — В Беллингэме снаряжают восемь парашютистов чтоб они подлетели и высадились на крутой хребет — Наши собственные скагитовские команды перемещаются с Большого Бобра на озеро, лодкой, и долгой горной тропой к большому дыму — Стоит солнечный день с сильным ветром и самой маленькой влажностью за весь год — Этот пожар как впечатлительный Пэт Гартон на Кратере поначалу ошибочно посчитал будто бы находится ближе к нему чем на самом деле, около перевала Ухающей Совы, но иезуит Нед Гауди на Сауэрдау презрительно усмехаясь подтверждает вместе с самолетом точное местоположение значит это «его» пожар — эти парни будучи лесниками-карьеристами весьма религиозно ревнивы по части «его» и «моих» пожаров, как будто — "Джин ты там?" спрашивает Говард на Наблюдательной Горе, передавая информацию от десятника скагитской команды который стоит у самой кромки пожара со своей рацией а его люди просто смотрят на глубокую неприступную осыпь где тот бушует — "почти перпендикулярный — Э-э 4, он говорит что вы могли бы спуститься с вершины, там возможно понадобятся веревки а он не смог собрать то что вам нужно…" — "Окей," вздыхает О'Хара, "скажи ему чтобы ждал — 33 ответьте 4" — «33» — "МакКарти уже вылетел из аэропорта?" (МакКарти и Инспектор Лесничества большая шишка совершают облет пожара), 33 должен вызвать аэропорт и узнать — "Единица ответьте 33" — повторяет четыре раза — "Снова четверка, я кажется не могу пробиться в аэропорт" — "Окей, спасибо" — Но выясняется что МакКарти в своем беллингэмском кабинете или дома, очевидно ему это до лампочки пока поскольку пожар не его — Вздыхающий О'Хара, милейший человек, ни единого грубого слова (в отличие от начальственного хладноглазого Герке), думаю если мне доведется обнаружить в этот критический час пожар то придется предварять свое извещение вот таким "Очень не хочется наваливать на тебя лишние хлопоты…" Тем временем природа невинно сгорает, всего навсего природа сжигающая природу — Сам я сижу и ем свой обед из крафтовской лапши с сыром и пью крепкий черный кофе и наблюдаю за дымом в 22 милях отсюда и слушаю радио — Осталось только три недели и снимаюсь в Мексику — В шесть часов солнце жарит по-прежнему но сильный ветер и ко мне подкрадывается самолет, вызывает меня: "Мы сейчас скинем тебе батареи," я выхожу и машу им, они машут в ответ как Линдберг в своем моноплане и разворачиваются и пролетают над моим хребтом сбрасывая дивный узелок с небес который выхлестывает джутовый парашют и плывет плывет далеко мимо цели (сильный ветер) и пока я слежу за ним взглядом затаив дыхание вижу как он собирается перевалить за самую хребтину и вниз в 1000-футовую Горловину Молнии но великодушная елочка цепляет стропы и тяжелый узелок повисает на стене утеса — Я надеваю пустой рюкзак помыв посуду и спускаюсь вниз, нахожу посылочку, очень тяжелую, кладу ее в рюкзак, обрезая стропы и ленты и потея и скользя по гальке, и со скатанным парашютом под мышкой скорбно карабкаюсь обратно на хребтину к моей милой маленькой хижине — через две минуты пот мой высыхает и все сделано — Я гляжу на дальние пожары в дальних горах и вижу маленькие воображаемые цветочки зрения о которых говорится в Сурангама-Сутре из которой я знаю что все это эфемерный сон ощущения — Что земной пользы знать это? Что земной пользы в чем бы то ни было?

36

И вот это именно то что означает Майя, она означает что нас одурачили и мы поверили в реальность чувства от внешности вещей — Майя на санскрите, она означает обман — Почему же нас продолжают дурачить даже когда мы знаем об этом? — Из-за энергии нашей привычки и мы передаем ее от хромосомы к хромосоме нашим детям но даже когда последнее живое существо на земле будет всасывать последнюю капельку воды у подножия экваториальных ледяных полей в мире будет оставаться энергия привычки Майи, впитавшаяся и в скалу и в чешую — В какие скалу и чешую? Нет там никаких, уже нет, и никогда не было — Простейшая истина на свете недостижима для нас из-за ее совершенной простоты, т. е. ее чистого ничто — Нет никаких пробудителей и никаких значений — Если даже 400 нагих Нагов вдруг пришли бы сурово топая с той стороны хребта и сказали мне "Нам сообщили что на этой вершине мы отыщем Будду — мы прошли много стран, много лет, чтобы добраться сюда — ты здесь один?" — «Да» — "Значит ты и есть Будда" и все 400 простираются передо мною и начинают мне поклоняться, а я сижу внезапно совершенно в алмазном молчании — даже тогда, а я не был бы удивлен (к чему удивляться?) даже тогда я бы понял что нет, нет Будды, нет пробудителя, и нет Значения, нет Дхармы, а все это один сплошной обман Майи.

37

Ибо утро в Горловине Молнии это всего лишь прекрасный сон — вик-вики-вик птички, длинная сине-коричневая тень от рос первородного тумана падающих к солнцу по елям, тишь ручья вечно-постоянная, плотнеющие бродяги деревья с дымными головами вокруг центральной ложи росяного пруда, и вся фантасмагория оранжевых золотых воображаемых небесных цветов света в аппарате моего глазного яблока что подсоединяет Обман чтобы увидеть его, паперти уха что балансируют жидко чтобы очистить слышимости в звуки, вечно занятой комар разума что различает и пережевывает различия, старые сухие какашки млекопитающих в сарае, бизонг-бизонг утренних мух, несколько прядей облаков, молчаливый Восток Амиды, шишка холма тяжелый толчок материи свернутый в комок, все это один редкий жидкий сон отпечатывающийся (отпечатывающийся?) на моих нервных окончаниях и как я сказал еще даже не это, Боже мой зачем мы уйдем чтобы быть одураченными? — Зачем мы дурачим чтобы остаться в живых? дыры в древесном вихре, висковая вода с высоких небес до джинсовых почек, пульпа от парка до газетного киоска, прах отсуха до пронзительного приема, мокни, внутрь, вверх, верть, зеленые червелистья выкрученные из трудов постоянных — иииинг жучок шатко виснет звеня поет утренняя пустота лишенная loi[2] — Довольно сказал я всему этому, там нет даже Опустошения в Уединении, даже этой страницы, даже слов, а есть лишь предрешенная внешность вещей посягающая на энергию твоей привычки — О Невежественные братья, О Невежественные сестры, О Невежественный я! не о чем писать, все ничто, есть все о чем писать! — Время! Время! Вещи! Вещи! Почему? Почему? Дурни? Дурни! Три Дурня Двенадцать Дурней Восемь и Шестьдесят Пять Миллионов Водоворотов Бессчетных Эпох Дурней! — Чёвамотмянадо, ругаться что ли? Все было точно так же для наших пращуров, которые давно умерли, давно из праха состоят они, одураченные, одураченные, никакой передачи Великого Знания к нам от их хромосомных червячков — Все будет точно так же для наших правнуков, давно не рожденных, из космоса состоят они, и прах и космос, прахом ли космосом какое это имеет значение? давайте же, ну, детки, проснитесь — давайте, пришло время, просыпайтесь — вглядитесь пристальней, вас дурачат — вглядитесь, вам снится — давайте, ну, смотрите — быть и не быть, какая разница? — Гордости, враждебности, страхи, презрения, пренебрежения, личности, подозрения, зловещие предчувствия, бури с молниями, смерть, скала: КТО СКАЗАЛ ВАМ ЧТО РАДАМАНТ ТАМ ВЕСЬ? КТО ПИШЕТ НЕ О ТОМ КТО ПОЧЕМУ ЧТО ПОГОДИ О ВЕЩЬ Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я О МОДИИГРАГА НА ПА РА ТО МА НИ КО СА ПА РИ МА ТО МА НА ПА ШООООООО БИЗА РИИИИ----И О О О О — М М М — ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК

КТО ЧТО ПОЧЕМУ НОША ЭТИБТО КРЫСАПосле этого никогда не былоВот все что есть в том чего нет —БумНаверху в долинеИ внизу под горой,Птица —Проснись! Проснись! Проснись! ПроПро Про Про П Р О Б У Д И С ЬП Р О Б У Д И С Ь П Р О Б У Д И С ЬП Р О Б У Д И С ЬН У Ж ЕТакова мудростьтысячелетней крысы— Зверообразной, высочайше совершеннойКрысыЧерный черный черный черный ништь ништь ништьништь черный черный черный черныйништь ништь ништь ништьчерный черный черный черныйништь ништь ништь

38

Меч и т. д., плоскость весла или бедствие, внезапный неисторвущийся молодой человек, медлительный порыв ветра; насильственный поток листвы, воздуха, рев трубы или рога, виноватый заслуживающий Взрыва как от пороха, вина, придерись к Чуме; порицание, Вменение в Вину крикливому Скандальному шумному, Зло словь, негодуй, Пылай наказуемый заслуженным пламенем, испускай пылающий свет, меньше, без вины невиновный, факел, подстрекатель, поток безупречно безупречного пламени света, вырывающийся, действ-енность, достойный вины, пресыщенный, Отмечай деревья по манной кашке, отчленяя часть коры, отмечай отбеленное, бели, выравнивай путь или тропу таким вот манером, вари, обваривай и очищай, словно миндаль, отметка сделанная отделением коры от белостволья, дерево, белое пятно на лице белого, лошадь или корова, бледная, бланманже, прославляй, публикуй или Желеобразная подготовка морского мха, провозглашай распространенно, оповещай, крахмаль их картофелем, кукурузным крахмалом или им подобным, разглашай, приукрашивай, украшай, выедай искусство из точных описаний вежливых, мягких, успокаивающих вкрадчивых гербов, искусство выражения приязни, искусное отбеливание, ласкай бледным или белым, удовольствие любезности, бледней, льсти тускло, незащищенное опусто-пусто, бело или бледно поздно, безрадостная холодная резка, не написано или напечатано на или страстно остро, тускло унылость отмечена, пустота пуста незанята бледна, перепутанная неквалифицированная завершенная смуть, сделай глаза нерифмованными, чтоб бумага не болела и слезилась, окутай обликами, пригаси написанное на, форма не заполненная наблюдай, воспаленный и слезящийся лотерейный билет, который ничего не выигрывает тусклого или смазанного, с воспалением пустое пространство, ментальная модификация незанятости голубого, белое блеянье плачь как овцы, одеяльний шерстяной валторновый плач баранов, блеющих по постелям, прикрывающих лошадей, кровоточат, истекая кровью истекли истекли широкая обертка или крышка или пускать кровь сараю

Любого вида одеяло потускневшее от кровиРев звучит громко как порча пятен дегтяВзвой трубы вблизи той что пятнаетЛесть гладко вкрадчиво-дефектна почваРечь вереска улещивает угодливостъ пятнает промахговори деИз Замка Бларни в ИрландииВзрывай и воздавай хвалу иль прославляйЧасть уздечки помещеннаяв фиденциюБолтовня сплетникаТщетная похвальба —Короб, удар по голове иль э-э хвастливыйСостоящий из персон чтоб была знатьИ густая подливкаИ медленно пекущиеся коммерческие сделкис персоной опосля,Мясо так приготовленноеВидишь?

39

Луна — она выглядывает из-за холма как будто подглядывает за миром, большими печальными глазами, затем бросает один добротный большой взгляд и показывает свой не-нос а потом свои океанские щеки и потом свою запятнанную челюсть, и О что это за круглый старый лунный скорбнолик, ОО, и махонькая кривенькая жалкая понимающая улыбочка для меня, ты — у нее угрюмый завиток как у женщины которая убиралась весь день и не умылась — она издевается — и говорит "Стоит мне выходить?" — Она грит "УУ ла ла", и у нее складки по сторонам глаз, и она заглядывает за хребты скал, желтая как слепой лимон, и О сказала она — Она позволила Старику Солнцу уйти первым поскольку тот волочится за нею в этом месяце, вот выходит луна играть в кошки-мышки, поздно — У нее нарумяненный вялый рот как у маленьких девочек которые не умеют мазаться помадой — У нее шишка на лбу от огненного камня — Она трещит по швам от лунной хорошести и лунного жира и лунного золотистого огня и над нею Золотые Вечные ангелы посыпают ее воображаемыми цветами — Она Властитель и Верховный Лесбийский Король всего синего и лилового обзора своего чернильного королевства — Хоть солнце и оставило свое разрушительное зарево она смотрит на него довольно и убежденно что в ту минуту когда его огонь завалится как всегда она осеребрит всю ночь целиком, мало того взойдет выше, ее триумф будет в нашем катящемся на восток коленопреклонении земли — По ее большому рябому лицу я вижу (и планетарные ободья) эпиталамные розы — Попурриные моря отмечают ее гладкокожее плаванье, черты ее характера суть сухая пыль и волосатая скала — Большие москиты из соломы что улыбаются на луне начинают бззз — На ней легкая огнескрывающая лавандовая вуаль, самая миленькая шляпка с тех пор как роза была соткана а гирлянда сплетена, и шляпка ослепляет своим блеском набекрень и сейчас упадет как пресветлый огненный волос и вскоре станет смутной вуалью на чело круглой жесткой скорби — блин ух что за черепнокатную склоненнокостную печаль эта луна может удержать в своих пухлых суставах — ей подается лапка насекомого — Неистов черен лилов запад покуда расстилается ее вуаль, скрывает лицо, рассеивается прядями дымки, стирает, ммм — Довольно скоро уже она мутнеет под своей вуалью из клякс — теперь тайна отмечает где допрежь вы видели выразительную грусть — Теперь лишь ровная ухмылка луны передает ее круглые приветы нам луннолюдям безумным — Хорошо, принимаю — Это просто старый мячик вплывающий в поле зрения потому что мы катимся вверх громоздкими тормашками по кругу планетарных раскладов, и он сейчас настанет, к чему все эти позы и словеса? — Наконец она сбрасывает свою вуаль ради более ясных пастбищ, она направляется к верхним этажам, ее вуаль опадает полосками шелка мягкими как глазенки младенца и еще мягче того что он видит во снах о ягнятах и феях — Пятнышки облаков образуют ямочки у нее на подбородке — У нее изогнутые круглые усики подкрученные и раздраженно подрагивающие и поэтому луна похожа на Чарли Чаплина — Ни дыхания ветерка не посетило ее восхода, а запад неподвижный уголь — юг розовато-лилов там великолепья и герои — Север: белые полосы и лавандовые шелка льда и арктические непоколебимые пустоты -

Луна это кусочек меня

40

Однажды утром я нахожу медвежьи испражнения и следы того где невидимое чудовище брало замерзшие затвердевшие банки молока и сжимало их своими апокалиптическими лапами и прокусывало одним безумным острым зубом, пытаясь высосать прокисшую пасту — Ни разу не увиденный, и в туманном сумраке я сижу и смотрю вниз с таинственного Хребта Голода с его потерявшимися в тумане елями и горбато уходящими в невидимость горами, и туманный ветер дует себе мимо словно слабенькая метелица, и где-то в том Дзэнском Таинственном Тумане бродит Медведь, Исконный Медведь — все это, его дом, его подворье, его царство. Царь Медведь который мог бы расплющить мою голову в своих лапах и сломать мне хребет как палку — Царь Медведь с его таинственной черной кучей навоза у моей мусорной ямы — Хоть Чарли и может валяться в каюте почитывая журнал, а я пою в тумане, Медведь может прийти и забрать нас всех — Как громадна должна быть эта сила — Он осторожная молчаливая тварь подползающая ко мне с заинтересованными глазами из туманных неведомостей Горловины Молнии — В сером ветре Осени Знак Медведя — Медведь унесет меня к себе в колыбельку — На своем могуществе он носит печать крови и пробужденья — Пальцы его ног перепончаты и мощны — говорят его можно учуять по ветру за сотню ярдов — Его глаза сверкают в лунном свете — Он и олени избегают друг друга — Он не явит себя в тайне тех тихих туманных теней, хоть я и вглядываюсь весь день, как будто он тот непостижимый Медведь в которого нельзя проникнуть взглядом — Он владеет всем Северозападом и всем Снегом и повелевает всеми горами — Он рыщет средь неведомых озер, и ранним утром жемчужный чистый свет затеняющий ели горных склонов заставляет его помаргивать от уважения — У него за спиной тысячелетья такого рысканья — Он видел как приходили и уходили индейцы и Красные Мундиры, и вновь увидит — Он непрерывно слышит успокаивающий захватывающий рвущийся шелест тишины, если не выходит к ручьям, он постоянно осознает ту легкую материю из которой соткан мир, и никогда не рассуждает, ничего не подразумевает, ни дыханьем не жалуется, но грызет и лапает, и тяжело ковыляет среди коряг не обращая никакого внимания на неодушевленные вещи или же одушевленные — Его большая пасть чавкает в ночи, я слышу ее из-за гор под светом звезд — Скоро выйдет он из тумана, огромный, и придет и посмотрит мне в окно громадными горящими глазами — Он Авалокитешвара-Медведь

Я жду его

41

Посреди моего полночного сна вдруг начинается дождливый сезон и дождь тяжело льет на весь лес включая большой пожар на Ручьях МакАллистере и Громовом, пока люди дрожат в лесах я лежу в своем тепленьком как гренка спальнике и вижу сны — Мне действительно снятся сны о холодном сером бассейне в котором я плаваю, он предположительно принадлежит Коди и Эвелин, в моей сонной голове льет будь здоров, я гордо выхожу из бассейна и иду шарить в леднике, "два сына" Коди (на самом деле Томми и Брюси Палмеры) играются на кровати, они видят как я ищу там масло — "Слушай — теперь слышишь шум" (в смысле шум моей фуражировки) (как шорох крысы) — Я не обращаю внимания, сажусь и начинаю есть гренку с изюмом и маслом а Эвелин приходит домой и видит меня и я гордо хвастаюсь как я плавал — Мне кажется она завидюще пожирает глазами мою гренку но говорит "Ты что не можешь ничего лучше взять поесть?" — Проездом через то чем является все, будто Татхагата, я вновь возникаю во Фриско шагая в сторону Скид-Роу-Стрит которая как Говард-Стрит но не Говард-Стрит как Западная 17-я в старом Канзас-Сити и там полно притончиков с хлопающими дверьми, идя по ней я вижу целые полки дешевого вина в лавках и большой бар куда ходят все мужики и бичи, Дилби, на углу, и одновременно я вижу статью в газете про диких парней из вашингтонской Округа Колумбии колонии (рыжие, грубые с виду черноволосые угонщики машин, крутые и молодые) они сидят на лавочке в парке перед зданием Администрации Штата только что из тюряги и на фото в новостях мимо проходит брюнеточка в джинсах посасывает бутылочку кока-колы и в статье говорится что она известная шалопайка и соблазнительница которая отправила в колонию десятки парней за то что те пытались ее сделать хотя она выпендривается перед ними (как на фотке) нарочно, видно как мальчишки развалились на лавочке и лыбятся на нее, улыбаясь в объектив, во сне я зол на нее за то что она такая сука но когда просыпаюсь то понимаю что все это лишь убогие уловки на которые она пускается чтоб один из этих мальчишек оплодотворил ее чтоб она стала мягенькой и мамолюбой с крохотным ребятеночком у груди, Мадонна Внезапно — Я вижу как та же самая банда мальчишек теперь идет в Дилби, не думаю что сам туда пойду — По всему Бродвею и Чайнатауну брожу я ища чем бы развлечься но везде этот блеклый Фриско Снов где нет ничего кроме деревянных домиков и деревянных баров и погребов и подземных пещер, как Фриско в 1849 судя по внешнему виду, если не считать гнетущих обнеоненных баров типа сиэттльских, и дождя — Я просыпаюсь от этих снов навстречу холодному дождливому северному ветру отмечающему окончание пожарного сезона — При попытке вспомнить подробности сна припоминаю слова Татхагаты сказанные Махамати: "Как думаешь, Махамати, будет ли такой человек" (стремящийся припомнить детали сновидения, поскольку это всего лишь сны) "будет ли такой человек считаться мудрым или же глупым?" — О, Господь, я вижу все это -

Туман вскипающий схребта — горыЧистыТуман перед пиком— сонПродолжается

42

Человек основательный таких где угодно найти можно это старина Блэки Блейк с которым я познакомился на той неделе когда учился на курсах пожарных где мы все ходили в латунных касках и учились рыть прогрессирующие противопожарные траншеи и тушить пожары пока те не погаснут намертво (проводили руками над холодными угольями) и еще как читать азимуты и вертикальные углы пожароискателей которые вращаются и показывают на все стороны света поэтому вы можете засечь местоположение обнаруженного пожара — Блэки Блейк, он объездчик Ледникового Района, мне его отрекомендовал как клевого старпера Джарри Вагнер — Джарри из-за обвинений в коммунистических симпатиях в Рид-Колледже (он вероятно заседал на всяких левых митингах и болтал как обычно про свою анархию) не допустили на эту правительственную пожарную службу после того как ФБР разнюхало (смешно, как будто у него связи с Москвой и он все бросит и будет там бегать и зажигать по ночам пожары и бежать потом обратно на пост или глушить радиосвязь со злорадным блеском в глазах выводя передатчик то на максимум то на минимум) — Старина Блэки сказал: "По мне так очень глупо что парнишку отсюдова поперли — он был чертовски хорошим пожарником и хорошим наблюдателем и вообще хорошим мальчиком — Нынче кажется никому ничего и вякнуть нельзя сразу ФБР начнет расследовать — Что до меня то я и буду говорить что думаю и говорю что думаю — А то что меня достает, так это то что они могут в черный список засунуть такого парнишку как Джарри у нас тут" (так Блэки и разговаривал) — Старина Блэки, много лет в лесу, сам старинный батрак лесоповала и был тут еще во времена Индустриальных Рабочих Мира и Эвереттской Бойни столь известной по Дос Пассосу и анналам левых — Вот что мне нравится в Блэки его искренность, превыше всего прочего его Бетховенская Печаль, у него большие грустные темные глаза, ему шестьдесят, большой, сильный, большое брюхо, сильные ручищи, держится прямо — все его любят — "Чем бы Джарри ни стал заниматься я думаю ему всегда будет клево — знаешь у него была одна из этих китайских девчонок там в Сиэттле, О вот он веселился…" Блэки видит в Джарри молодого Блэки, поскольку Джарри тоже вырос на Северозападе, на хуторе в суровой глуши, в восточном Орегоне, и всю свою юность лазил по этим скалам и разбивал палатки в недоступных горловинах и молился Татхагате на вершинах и забирался на такие чудовищности как Гора Олимпус целиком и Гора Бейкер — Я вижу как Джарри примеряется горным козлом к Хозомину — "И все те книжки что он читал," говорит Блэки, "про Будду и все такое, до чего ловкий он парень этот Джарри" — На следующий год Блэки уходит на пенсию, не могу себе представить что он станет делать но у меня перед глазами видение его ушедшего на большую долгую рыбалку и я вижу как он сидит у ручья, опустив удочку, неподвижно смотрит в землю у себя под ногами, печальный, огромный как Бетховен, задавая себе вопрос а что есть Блэки Блейк в конце концов и что есть этот лес, с непокрытой головой в чащах высочайше совершенно зная что он непременно окажется проездом — В тот день когда наступает сезон дождей я слышу как Блэки по радио разговаривает со своим наблюдателем в Ледниковом Районе: "Теперь мне вот чего от тебя надо составь опись всего что у тебя там наверху есть и принесешь список с собой на станцию…" Он говорит: "Будешь принимать для меня информацию, здесь лошадь у нас на тропе отбилась и мне лучше сходить ее поймать" но я-то понимаю что Блэки просто хочется побыть на тропе, на природе, подальше от радио, среди лошадей, леса это его аве — И вот он идет. Старина Блэки, огромный, искать лошадь в мокрых горных лесах, а в 8000 миль оттуда на холме с храмом в Японии его молодой почитатель и полу-ученик по знанию и полный ученик по лесам, Джарри, сидит медитируя под соснами чайного домика повторяя, с выбритой головой и сцепленными вместе руками: "Наму Амида Буцу" — Япония в тумане такая же как и северозападный Вашингтон в тумане, ощущающее существо то же самое, а Будда так же стар и истинен как и везде куда б ты ни пошел — Солнце тускло садится на Бомбей и Гонконг точно так же как тускло оно садится на Челмзфорд, Массачусеттс. — Я звал Хань Шана в тумане — не было мне ответа -

Звучанье тишинывот все наставленьяЧто ты получишь

— В беседе которая у меня была с Блэки от его искренней серьезности у меня мурашки по груди побежали — вечно так, и мужики есть мужики — Разве Блэки меньше мужик оттого что никогда не был женат и у него не было детей и он не подчинился поведению природы множить трупы самого себя? С его угрюмым темным лицом и набыченностью у печки и опущенными благочестивыми глазами, какой-нибудь дождливой ночью на следующую зиму, возникнут алмазные и лотосовые руки чтобы овить розой его чело (или провалиться мне) (оттого что не догадался) -

Опустошенье, Опустошеньегде же тыЗаслужило свое имя?

43

В воскресенье просто потому что это воскресенье, я помню, то есть, в камере памяти у меня в мозгу происходит судорога (О полая луна!) воскресенья у Тетушки Джинни в Линне, полагаю когда еще был жив Дядя Кристоф, как раз когда я потягиваю восхитительно вкусный и очень горячий черный кофе после плотной еды спагетти со сверхбогатым соусом (три банки томат-пасты, 12 зубков чеснока, пол чайной ложки орегано и весь базилик что был в пасте, и еще лук) и десерта из трех восхитительных кусочков орехового масла смешанного с изюмом и черносливом (десерт достойный лорда!) полагаю что думаю про Тетю Джинни из-за послеобеденного удовлетворения когда они сняв пиджаки бывало курили и попивали кофе и разговаривали — Просто потому что воскресенье я еще вспоминаю вьюжные воскресенья когда Па и я и Билли Арто играли в Футбольный Матч Джима Гамильтона который выпускала Игровая Компания Паркера, тоже белая рубашка Па и дым его сигары и человеческое счастливое удовлетворение там в какой-то момент — включая наконец поскольку я меряю шагами дворик (туманный ветренохолодный) чтобы нагулять аппетит пока варятся мои спагеты, напоминая как нервный тик мозговой судорогой того когда я ходил в долгие вьюжные походы по воскресеньям перед обедом, разум забит под завязку шкатулками которые переполняются воспоминаниями, какая-то тайна дергается тиком, судорогой, вот она вырывается наружу и так сладко чисто быть человеком я думаю — Стебель моего цветка в том что сердце мое болит от человеческого — Воскресенье — воскресенья у Пруста, да воскресенья в писаниях Нила Кэссиди (упрятанных), воскресенья в наших сердцах, воскресенья давно покойных Мексиканских Грандов которые помнили Оризаба-Плазу и церковные колокола переполняющие воздух как цветы

44

Чему научился я на Гваддавакамблэке? Я узнал что ненавижу себя поскольку сам по себе я всего лишь я сам и даже еще не он и как монотонно быть монокаменным — ponos — утомленным — при мерным — при хи хи — Я научился разоценивать вещи сами по себе и ханьшан без умный дал мне тряпку я не хочу ее — Я научился понял выучил никакого учения ничего — А И К — Я обезумевая однажды днем думая вот так вот, осталась всего одна неделя а я не знаю что делать с собой, целых пять дней один за другим беспросветного дождя и холода, я хочу спуститься СРАЗУ ЖЕ потому что запах лука у меня на руках когда я подношу к губам голубику на горном склоне неожиданно напоминает мне запах гамбургеров и сырого лука и кофе и воды из бака с грязной посудой в обеденных павильончиках Мира куда я хочу возвратиться немедленно, сидя на табурете с гамбургером, зажигая окурок под кофе, пусть там будет дождь на стенах из красного кирпича а мне есть куда пойти и есть стихи которые надо написать о сердцах а не просто о скалах — Приключенье Опустошения застигает меня когда я нахожу на донышке самого себя бездонное ничто хуже того даже не иллюзию — разум мой в лохмотьях -

45

Затем настает последний день Опустошения — "На крыльях быстрых как медитация" мир со щелчком становится на место когда я просыпаюсь (или "быстрых как мысли о любви") — Старая корка от бекона до сих пор валяется во дворе где бурундучки клевали и щипали ее всю неделю показывая свои миленькие беленькие пузики а иногда вставая застыв в трансе — Прилетели чудные вякающие птицы и голуби и ободрали начисто всю голубику у меня с травы — твари воздушные питаются от плодов травяных, как предсказано — мою голубику, это их голубика — каждая ягодка что я взял себе была бы с арбуз у них в кладовой — я лишил их двенадцати товарных составов — последний день на Опустошении, будет достаточно легко трещать и трещать — Теперь я иду на Омерзение и шлюхи вопят требуя горячей воды — Это все уходит еще к Джарри Вагнеру, то что я здесь, он показывал мне как лазить в горы (Маттерхорн сумасшедшей Осенью 1955 года когда все на Норт-Биче завывали от напряга религиозного бита и битового возбуждения зловещей кульминацией которого стало самоубийство Розмари, история уже рассказанная в этой Легенде) — Джарри, как я уже сказал, показавший мне как надо покупать рюкзак, пончо, пуховый спальник, походный кухонный набор и уходить в горы с таежным запасом изюма и орехов в мешочке — мой мешок прорезиненный изнутри и поэтому в предпоследнюю ночь на Опустошении когда я беру немного пожевать из него на десерт он, этот резиновый привкус изюма и орешков, возвращает мне целый потоп причин которые привели меня на Опустошение и в Горы, всю идею целиком которую мы разрабатывали вместе в долгих походах касательно "рюкзачной революции" с по всей Америке "миллионами Бродяг Дхармы" уходящими в горы медитировать и игнорировать общество О Йя Йои Йа дайте мне общество, дайте мне прелестнолицых шлюх с грузномускулистыми плечами полными богатого жирка и толстыми жемчужными щеками их руки засунуты вниз между юбок и голых ног (ах коленки с ямочками и да ямочки на лодыжке) вопящих "Agua Caliente" своей мадам, лямочки их платьев спадают чуть ли не до локтя поэтому одна туго стянутая грудь видна чуть ли не вся, сила броска природы, и видишь маленький мясистый уголок ляжки где она встречается с подколенкой и видишь тьму которая уходит под — Не то чтобы Джарри отвергал все это, но довольно! довольно скал и деревьев и гарцующих птичек! Я хочу уйти туда где есть лампы и телефоны и смятые кушетки с женщинами на них, где есть густые толстые ковры для пальчиков ног, где драма бушует вся бездумная ибо в конце концов То-Что-Проездом-Через-Всё попросит ли того или иного? — Что я стану делать со снегом? Я имею в виду с настоящим снегом, который в сентябре становится как лед и я больше не могу уминать его в своих ведрах — Уж лучше я развяжу на спине завязки рыжеволосым дорогой Боженька и пойду бродить вдоль краснокирпичных стен вероломной сансары чем этот безрассудный шероховатый хребет полный жуков жалящих в гармонии и таинственных земных рокотов — Ах достаточно милы полуденные дремы когда я бухался в траву, в Молчании, вслушиваясь в радарную тайну — и достаточно милы последние закаты когда наконец я знал что они последние, опадающие словно совершенные красные моря за зазубренные скалы — Нет, Мехико в субботу вечером, ага у меня в комнате с шоколадными конфетами в коробке и Босуэлловским Джонсоном и ночником, или Париж Осенним днем наблюдая за детишками и их няньками в продуваемом ветром парке с чугунной оградой и старинным заиндевевшим памятником — ага, могила Бальзака — В Опустошении. Опустошение вызубрено, и под яростью мира где все тайно хорошо опустошения нет -

46

Стайки серых птичек весело спешат на камни двора, чуть-чуть озираются вокруг, затем начинают клевать какую-то мелочь — малыш-бурундучок беззаботно бегает среди них — Птички бросают беглый взгляд на трепещущую желтую бабочку — У меня позыв подбежать к двери и заорать "Й а а а х" но это окажется ужасающим вмешательством в биение их крохотных сердечек — Я закрыл все свои ставни по всем четырем сторонам света и теперь сижу в затемненном доме с одной лишь дверью, открытой, допускающей яркий теплый солнечный свет и воздух и кажется что темнота пытается выдавить меня сквозь это последнее отверстие в мир — Сегодня мой последний день, я сижу думая о нем, интересно как чувствовали себя заключенные в свои последние дни после 20 лет в тюрьме — Я могу сидеть и ждать прихода соответствующего торжества — Анемометр и шест сняты, все разобрано, мне осталось лишь накрыть мусорную яму да вымыть котелки и до свиданья, оставив радио тщательно завернутым да антенну под домом да туалет обильно засыпанным известью — Как печально мое великое забронзовевшее лицо в стеклах окон с их темным фоном, черты на нем показывают половину пути в жизни, зрелый возраст почти что, и увядание и борьба все сходятся к сладкой победе золотой вечности — Абсолютное молчание, безветренный день, маленькие елочки высохли и побурели и ну летнее рождество окончилось и уже совсем скоро седые бураны завьюжат всю эту местность — Ни одни часы не тикают, ни один человек не томится, и молчаливы будут снег и скалы под ним и как всегда выситься будет Хозомин и скорбеть без печали навечно — Прощай, Опустошение, ты было хорошо ко мне — Пусть ангелы нерожденных и ангелы умерших трепещут над тобой облаком и орошают тебя приношениями из вечных цветов — То что проездом через все прошло через меня и навсегда через мой карандаш и нечего больше сказать — Маленькие елочки скоро станут большими елями — Я швыряю свою последнюю банку в крутую лощину и слышу как она блямкает вниз все 1500 футов и вновь напоминает мне (из-за здоровенной свалки банок там внизу от 15 лет Наблюдателей) здоровенную свалку Лоуэлла по субботам когда мы играли среди ржавых буферов и вонючих куч и считали что это здороро, все это вместе включая старые машины надежды с костлявыми изработанными сцеплениями сваленные прямо под новую лощеную супермагистраль которая бежит от пустыря вокруг бульвара до Лоуренса — последний одинокий грохот моих жестянок Опустошения в долине пустоты, которому я внемлю, нагой, с удовлетворением — Давным-давно в самом начале мира вихрем было предупреждение что мы все сметены будем аки стружка и восплачем — Люди с усталыми глазами сейчас осознают это, и ждут распада и тлена — и может быть у них еще есть сила любви в сердцах но все равно, я просто больше не знаю что означает это слово — Все чего мне хочется это порции мороженого

47

За 63 дня я оставил столб испражнений высотой и размерами примерно с младенца — вот где женщины превосходят мужчин — Хозомин даже бровью не ведет — Венера восходит как кровь на востоке и это последняя ночь и тепло хоть зябкая Осенняя ночь с тайнами синей скалы и синего пространства — Через 24 часа после упомянутого времени я рассчитываю сидеть у Реки Скагит сложив ноги по-турецки на своем засыпанном опилками остатке пня с бутылкой портвейна — Привет вам звезды — Теперь я знаю в чем была тайна горного потока -

Окей, достаточно -

То что проездом через все проездом и через кусочки изоляционного пластика который я вижу выброшенным нет больше чем просто выброшенным во двор и который некогда был большой важной изоляцией для людей а теперь лишь то что есть, то что проездом через все столь торжествующе что я поднимаю его и ору и в сердце своем Хо-Хо и швыряю его на запад в собирающейся тиши сумерек и он слегка парит небольшой черной штукенцией затем стукается оземь и вот и все — Этот блестящий кусочек коричневого пластика, когда я сказал что он блестящий кусочек коричневого пластика разве я утверждал что он истинно "блестящий кусочек коричневого пластика"? -

Так же и с этим и со мною и с вами -

Собрав все безмерности вокруг себя покровом я соскальзываю "восхитительными шагами Таркуина" в сумрак предвиденного земного шара, виденье свободы вечности словно лампочка внезапно вспыхнувшая у меня в мозгу — просветление — новое пробуждение — похождения сырой гибкости сделанной из материала света треполесят и пустозвонят впереди, я зрю сквозь них все, ээ, арг, ойг, элло -

Подожди меня Чарли я спущусь с дождевым человечком — Вы все можете видеть что это никогда — Рваните в черный новый фраон — Да фа ла бара, джи мерья — слышите? — А-а поебать, чувак, я устал пытаться вычислить что же сказать: в любом случае ЭТО НЕВАЖНО — Еh maudit Christ de bateme que s'am'fend![3] — Как вообще оно все может кончиться?

Часть вторая Опустошение в миру

48

Но теперь сама история, признание…

Все чему я учился на уединенной горе все лето. Видение на Пике Опустошения, я попытался принести с собой вниз миру и моим друзьям в Сан-Франциско, но они, вовлеченные в структуры времени и жизни, а не в вечность и уединение горных снежных скал, сами преподали мне урок — Помимо этого видение свободы вечности которое было у меня и у всех святых отшельников в глухомани, малопригодно в городах и обществах охваченных междоусобицей как у нас — Что это за мир, не только где дружба перечеркивает вражду, но и вражда перечеркивает дружбу а могила и урна перечеркивают всё — Хватит времени чтобы умереть в невежестве, но раз уж мы живем что нам праздновать, что нам говорить? Что делать? Что, обойдененная плоть и в Бруклине и везде, и больные желудки, и исполненные подозрения сердца, и жесткие улицы, и столкновение идей, все человечество пылает ненавистью и oido — Самое первое что я заметил приехав в СФ со своим мешком и посланьями это что все валяют дурака — тратят время — не серьезны — тривиальны в соперничествах — робки перед Господом — даже ангелы дерутся — Я знаю только одно: все на свете ангелы, мы с Чарли Чаплином видели у них крылья, чтобы быть ангелом вам вовсе не нужно быть серафической девчушкой с мечтательной улыбкой печали, вы можете быть клейменым Компанейским Кабаном ухмыляющимся из пещеры, из канализации, вы можете быть чудовищным чесоточным Уоллесом Бири в грязной майке, вы можете быть индианкой присевшей на корточки в канаву выжившей из ума, вы даже можете быть смышленым сияющим убежденным Американским Служащим с ясными глазами, вы даже можете быть гадким интеллектуалом в столицах Европы, но я вижу большие печальные невидимые крылья у всех за плечами и мне плохо оттого что они невидимы и без толку на земле и всегда были без толку и мы все лишь деремся до смерти -

Зачем?

На самом деле зачем я дерусь с самим собой? Позвольте мне начать признавшись в своем первом убийстве а потом продолжать историю а вы, с крыльями и прочим, судите сами — Это Инферно — Вот сижу я вверх тормашками на поверхности планеты земля, удерживаемый гравитацией, корябающий историю и знаю что рассказывать ее нет нужды и все же знаю что нет нужды даже в молчании — но есть болящая тайна -

Зачем еще нам жить если не обсуждать (по меньшей мере) кошмар и ужас всей этой жизни, Боже как мы стареем и некоторые из нас сходят с ума и все злобно меняется — болит именно эта злобная перемена, как только что-то становится четким и завершенным оно тотчас разваливается и сгорает -

Превыше всего прочего, мне жаль — но то чего мне жаль ни вам не поможет, ни мне -

В горной хижине я убил мышь которая была — фу — у нее были маленькие глазки глядевшие на меня умоляюще, она уже была злобно ранена тем что я ткнул ее палкой пробив ее защитное укрытие из пачек липтоновского супа с зеленым горошком, она вся была в зеленой пыли, билась, я прямо высветил ее фонариком, убрал упаковки, она смотрела на меня «человеческими» боязливыми глазами ("Все живые существа дрожат от страха наказания"), с маленькими ангельскими крылышками и всем остальным она просто от меня получила, прямо по голове, резкий треск, от которого она умерла, глазки выкатились покрытые порошком зеленого горошка — Ударяя ее я чуть не всхлипнул вскрикнув "Бедняжка!" как будто бы не я это делал? — Затем вышел наружу и выбросил ее с обрыва, сперва собрав те пакеты супа, что не были надорваны, я его с кайфом ел потом — Выбросил ее, а потом поставил тазик (в котором хранил портящуюся пищу и подвешивал его к потолку, и тем не менее умненькая мышка как-то умудрялась в него запрыгивать) поставил тазик в снег налив туда ведро воды а когда посмотрел наутро в воде плавала мертвая мышь — Я подошел к обрыву и посмотрел и обнаружил мертвую мышь — Я подумал "Ее дружок совершил самоубийство в тазике смерти, от горя!" — Происходило что-то зловещее. Маленькие смиренные мученики наказывали меня — Потом я понял что это та же самая мышка, она прилипла ко дну тазика (кровь?) когда я выбрасывал ее в темноте, а мертвая мышь в овраге под обрывом просто-напросто предыдущая мышь утонувшая в хитроумной водяной ловушке изобретенной парнем жившим в хижине до меня и которую я нерешительно расставил (банка с палочкой, на верхушке приманка, мышка подходит укусить ее и банка переворачивается, сбрасывая мышь, я читал как-то днем когда услышал фатальный маленький всплеск на чердаке над самой моей кроватью и первые предварительные бултыханья пловца, я вынужден был выйти во двор чтобы не слышать этого, чуть не плача, когда вернулся, тишина) (а на следующий день, утопшая мышка вытянулась призраком навстречу миру тщась тощей шейкой достичь смерти, волоски на хвостике развеваются) — Ах, убил 2 мышек, и покусился на убийство третьей, которая, когда я наконец настиг ее стоящей на крохотных задних лапках за буфетом со страхом глядя вверх и с ее беленькой шейкой то сказал «Хватит», и лег спать и пусть себе живет и возится в моей комнате — позже ее все равно убила крыса — Меньше пригоршни мяса и плоти, и ненавистный бубонный хвост, и я уже приготовил себе будущие пристанища в преисподней убийц и все из-за страха перед крысами — Я думал о нежном Будде который не стал бы бояться крохотной крыски, или об Иисусе, или даже о Джоне Барриморе у которого жили ручные мышки в комнате в Филадельфии детства — От выражений вроде "Человек ты или мышь?" и "наилучшие планы мышей и людей" и "мыши бы не убил" мне становится больно и еще от "мыши боится" — Я просил прощенья, пытался каяться и молиться, но чувствовал что из-за того что отрекся от своего положения святого ангела с небес который никогда не убивал, мир теперь может провалиться в тартарары — Я-то думаю, он уже — Пацаном я бросался на банды убийц белочек, с риском что меня самого побьют — Теперь это — И я понимаю что все мы до единого убийцы, в предыдущих жизнях мы убивали и вынуждены вернуться отрабатывать свое наказание, наказанием-под-низом которое и есть жизнь, что в этой своей жизни мы должны перестать убивать или же нас заставят вернуться снова из-за присущей нам Божественной природы и божественной волшебной силы чтобы явить все чего мы пожелаем — Я помнил жалость своего отца когда он сам топил мышат однажды утром давным-давно, а моя мать говорила «Бедняжки» — Но теперь я вступил в ряды убийц и значит грош цена моему благочестию и надменности, ибо некоторое время там (еще до мышей) я почему-то считал себя божественным и безупречным — Теперь же я просто грязный убийца человек как все остальные и не могу больше искать укрытия на небесах и вот он я, с крыльями ангела сочащимися кровью моих жертв, маленьких или же нет, пытаюсь сказать вам что нужно делать а сам знаю не больше вашего -

Не смейтесь… у мышки есть бьющееся сердечко, та мышка которой я позволил жить за буфетом была по-настоящему «по-человечески» испугана, и ее выслеживал большой зверь с палкой и она не знала почему была избрана умереть — она бросала взгляды вверх, вокруг, во все стороны, подняв лапки, на задних ножках, тяжело дыша — затравленная -

Когда большие олени по-коровьи паслись у меня в лунном дворике я все же смотрел на их бока как сквозь прицел ружья — хоть никогда бы и не убил оленя, который умирает большой смертью — тем не менее олений бок означал пулю, олений бок означал стрелопронзание, в сердцах людей нет ничего кроме убийства — Св. Франциск должно быть это знал — И предположим кто-то пришел к Св. Франциску в его пещеру и пересказал ему кое-что из того что говорят о нем сегодня гадкие интеллектуалы и Коммунисты и Экзистенциалисты по всему миру, предположим: "Франциск, ты всего лишь испуганный глупый зверь и только который прячется от страждущего мира, оттягиваешься себе на природе и делаешь вид что ты так свят и любишь животных, прячешься от реального мира со своими формальными серафическими херувимскими наклонностями, пока люди плачут а старухи сидят на улице рыдая и Ящерица Времени скорбит вечно на горячей скале, ты, ты, считаешь себя таким святым, втихомолку пердишь по пещерам, смердишь так же как и прочие, а пытаешься показать что ты лучше людей?" Франциск мог бы и грохнуть этого человека — Кто знает? — Я люблю Св. Франциска Ассизского как и любого на свете но откуда мне знать что бы он сделал? — может убил бы своего мучителя — Поскольку убиваешь ты или нет, вот в чем и беда-то, никакой разницы нет в сводящей с ума пустоте которой все равно что мы делаем — Мы знаем только то что все живо иначе бы его здесь не было — остальное досужие домыслы, умствования насчет реальности ощущения хорошего или плохого, этого или того, никто не знает святой белой истины поскольку она невидима -

Все святые сошли в могилу так же надув губки как и убийца как и ненавистник, праху без разницы, он поглотит все губы неважно что они делали и это потому что ничего не имеет значения и все мы это знаем -

Но что же нам делать?

Довольно скоро возникнет новый род убийцы, который станет убивать безо всякой причины, просто чтоб доказать что это неважно, и его достижение будет стоить не больше и не меньше последних квартетов Бетховена и Реквиема Бойто — Церкви падут, монгольские орды станут ссать на карту Запада, короли-идиоты будут рыгать давясь костями, всем будет наплевать когда сама земля рассыпется в атомную пыль (как это было в самом начале) и пустоте по-прежнему пустоте будет все равно, пустота будет просто продолжаться с этой своей сводящей с ума улыбочкой которую я вижу везде, смотрю ли на дерево, на скалу, на дом, на улицу, я вижу эту улыбочку — Эту "тайную Богоухмылку" но что же это за Бог который не изобрел справедливости? — Поэтому они зажгут свечи и произнесут речи и ангелы неистовствуют — Ах но "Я не знаю, мне все равно, и не имеет значения" будет последней человеческой молитвой -

Тем временем во всех направлениях, внутрь и наружу, вселенной, наружу к нескончаемым планетам в нескончаемом пространстве (более многочисленным чем пески в океане) и внутрь в неограниченные огромности вашего собственного тела кое суть также нескончаемое пространство и «планеты» (атомы) (весь электромагнитный сумасшедший расклад скучающей вечной силы) тем временем убийство и бесполезная деятельность продолжаются, и продолжались с безначального времени, и будут продолжаться никогда не заканчиваясь, и нам дано знать, нам с нашими оправданными сердцами, лишь то что это только то что есть и не больше чем то что есть и у него нет имени и это не что иное как звериная сила -

Ибо те кто верят в личного Бога которому не безразлично хорошее и плохое галлюцинациями завопят себя за тень сомнения, хоть Господь и благословляет их, он все равно отсутствующе благословляет пробелы -

Это просто не что иное как Бесконечность бесконечно разнообразно развлекающая себя киношкой, как пустым пространством так и материей, она не ограничивает себя ни тем ни другим, бесконечность желает всего -

Но я все ре думал на горе: "Что ж" (и проходя каждый день мимо могильного холмика под которым похоронил мышку когда шел на свои грязные испражнения) "пускай мы сохраним ум нейтральным, пускай мы будем как пустота" — но как только мне наскучило и я спустился с горы я не могу ни за что на свете быть ничем другим кроме разъяренного, потерянного, пристрастного, критичного, смятенного, испуганного, глупого, гордого, презрительного, дерьма дерьма дерьма -

Свеча горитИ когда с нею поконченоВоск ложится хладными художественными кучами— вот пожалуй и все что знаю я

49

И вот я пускаюсь трусцой вниз по этой горной тропе с полным мешком на спине и думаю по шлепу и постоянному топу своих башмаков по камню и земле что мне нужны на этом свете чтобы продолжать идти лишь мои ступни — мои ноги — которыми я так горжусь, и тут они начинают сдавать не проходит и 3 минут после того как я бросил последний взгляд на запертую (прощальную странную) хижину и даже слегка преклонил колена перед нею (как преклоняли бы колена перед памятником ангелам мертвых и ангелам нерожденных, хибарой где было все обещано мне Видениями по ночам с молнией) (а тем временем когда я боялся отжиматься от земли, лицом вниз, на руках, потому что мне казалось что Хозомин примет медвежий или отвратительный облик снежного человека и склонится ко мне пока я лежу) (туман) — К темноте привыкаешь, начинаешь понимать что все призраки дружелюбны — (Ханьшан говорит: "У Холодной Горы есть множество тайных чудес, люди забирающиеся сюда обычно пугаются") — ко всему этому привыкаешь, понимаешь что все мифы истинны но пусты и даже мифоподобия там нет, но существуют более худшие вещи которых стоит бояться на (вверх-тормашечной) поверхности этой земли чем тьма и слезы — Есть люди, ноги подводят, и наконец карманы выворачивают, и наконец бьешься в конвульсиях и умираешь — Мало времени и нет смысла и слишком счастлив чтоб думать об этом когда стоит Осень а ты топаешь вниз с горы к дивным городам кипящим далеко-далеко -

Смешно как, теперь когда пришло время (в безвременности) покинуть эту ненавистную ловушку на вершине скалы у меня нет никаких чувств, вместо того чтобы смиренно помолиться своему святилищу выкручивая его из поля зрения за вздымающейся спиной я говорю единственно "Ба — чушь" (зная что гора поймет, эта пустота) но куда же девалась радость? — радость которую я предрекал, ярких новых снежных скал, и новых странных святых святых деревьев и милых сокрытых цветочков по сторонам сбегающей вниз счастливой тропы? Вместо этого я беспокойно размышляю и жую, и кончается Хребет Голода, едва хижина скрывается из виду, а я уже приподустал в бедрах и сажусь отдохнуть и покурить — Ну вот, гляжу, и Озеро все так же далеко внизу и почти тот же самый вид открывается, но О, сердце мое все аж извивается чтобы что-то разглядеть — Господь сотворил некую тонкую небесную дымку чтобы проникать сквозь нее взглядом словно безымянную пыльцу зрелище розоватого северного облака поздним утром отразившегося в голубом теле озера, вот оно выходит оттененное розовым, но столь эфемерное что о нем почти не стоит и упоминать и поэтому мимолетность этого дымка как бы будоражит разум моего сердца и заставляет подумать "Но ведь Бог создал эту маленькую хорошенькую тайну чтобы я смог ее увидеть" (а видеть ее здесь больше некому) — Тот факт, что это таинство разбивающее мне сердце заставляет понять что это Бога-игра (для меня) и что я смотрю кино реальности как исчезновение зрения в бассейне жидкого понимания и мне чуть ли не расплакаться хочется от осознания того что "Я люблю Господа" — тот роман что у нас с Ним был на Горе — Я влюбился в Бога — Что бы ни случилось со мною внизу в конце этой тропы к миру меня устраивает поскольку аз есмь Бог и я делаю все это сам, кто ж еще?

Медитируя,я Будда —Кто ж еще?

50

А тем временем сижу в высоких горах, не вылезая из лямок рюкзака опираясь на него а им на горбик поросшего травой пригорка — Цветы везде — Гора Джек на том же месте. Золотой Рог — Хозомина уже не видно он скрылся за пиком Опустошения — А вдали в верховье озера пока ни намека на Фреда и его лодку, которые были бы крошечной клопиной воронкой в круговой водяной пустоте озера — "Пора спускаться" — Не стоит тратить времени — У меня два часа чтобы сделать пять миль вниз — У моих башмаков больше нет подметок поэтому я вставил толстые картонные стельки но камни уже добрались до них и картон прорвался поэтому я теперь иду босиком по скалам (с 70 фунтами на горбу) в одних носках — Вот потеха-то, коль скоро героический горный певец и Король Опустошения не может даже толком слезть с собственной вершины — Я взваливаю мешок, уф, потея и пускаюсь в путь снова, вниз, вниз по пыльной каменистой тропе, по серпантинным ее изгибам, крутым, некоторые повороты я срезаю и съезжаю вниз по склону как на лыжах до следующего уровня — загребая камешки башмаками -

Но что за радость, мир! Я иду! — Однако болящие ноги не желают наслаждаться и радоваться — Болящие бедра дрожат и не хотят больше сносить меня вниз с верхушки но им приходится, шаг за шагом -

Потом вижу как приближается значок лодки в 7 милях отсюда, это Фред едет встречать меня у подножия тропы где два месяца назад мулы карабкались с полной поклажей и соскальзывали по камням вверх к тропе, с буксируемой баржи под дождем — "Я буду на месте с ним тютелька в тютельку" — "встречай лодку" — хохоча — Но тропа становится все хуже, от высоких луговин и свингующих серпантинов она заходит в кустарник который цепляется мне за рюкзак а валуны на самой тропе просто приканчивают истерзанные и стертые ноги — Иногда дорожка по колено уходит в поросль полную невидимых заподлянок — Пот — Я постоянно оттягиваю большими пальцами лямки чтобы подтянуть рюкзак повыше — Гораздо труднее чем я думал — Я уже вижу как парни смеются. "Старина Джек думал что спорхнет вниз по тропе за два часа вместе с рюкзаком! А не смог и полпути сделать! Фред с лодкой прождал целый час, потом пошел его искать, потом ему пришлось дожидаться полночи пока тот не приплелся в лунном свете плача "О Мама зачем ты так со мною обошлась?"" — Я вдруг начинаю ценить великий труд тех пожарников на большом пепелище в Громовом Ручье — Не просто ковылять и потеть с пожарными комплектами а затем чтобы добраться до пылающего пламени и работать там еще сильнее и жарче, и никакой надежды нигде среди скал и камней — Я который ел китайська обеды наблюдая пожар с расстояния 22 миль, ха — И я начал давай-спускаться.

51

Лучше всего спускаться с горы как бы бегом, свободно размахивая руками и не тормозя при падении, ноги сами поддержат тебя — но О у меня не было ног поскольку не было башмаков, я шел «босиком» (как говорится) и далеко не топал большими певучими шагами вниз по тропе колотя себе вперед тра-ля-ля я едва мог с ужимками переставлять их такими тонкими были подошвы а камни такими внезапными что некоторые оставляли резкие синяки — Утречко Джона Баньяна, единственное что мне оставалось чтобы отвлечься — Я пытался петь, думать, грезить наяву, делать то что делал у печки опустошения — Но Карма твоя тропа расстелена для тебя — Иначе бы не вышло сбежать в то утро израненных изодранных ног и горящих от боли бедер (и неизбежных жгучих мозолей как иголок) и ловящего ртом воздух пота, налета насекомых, чем мог сбежать я и чем могли сбежать вы будучи вечно поблизости чтобы пройти сквозь пустоту формы (включая сюда пустоту формы вашей хнычущей личности) — Я должен был это сделать, не отдыхать, единственной моей заботой было удержать лодку или даже потерять лодку, О какой сон мог бы у меня быть на этой тропе в ту ночь, полная луна, но полная луна светила и на долину — к тому же там можно было слышать музыку по-над водой, чуять сигаретный дымок, слушать радио — Здесь же, всё, жаждущие ручейки сентября не шире моей ладошки, выдавая воду водой, где я плескался и пил и мутил эту воду чтоб идти дальше

— Господи— Как сладка жизнь?Так же сладкакак холоднавода в лощинена пыльной усталой тропе —

— на ржавой усталой тропе — усеянной комьями из-под копыт мулов минувшим июнем когда их заставили из-под палки скакать по плохо прорубленной тропке в обход упавшей коряги слишком здоровой чтоб через нее можно было перебраться и Господи Боже мой мне пришлось втаскивать наверх кобылу среди перепуганных мулов а Энди матерился "Я не могу сам все делать дьявол тебя задери, тащи сюда эту клячу!" и словно в старом сне о других жизнях когда я возился с лошадьми я поднялся, ведя ее за собой, а Энди схватил поводья и стал тащить ее за шею, бедняжечку, пока Марти тыкал ей в зад палкой, глубоко — провести испуганного мула — и мула тоже тыкал — и дождь со снегом — теперь все отметины того неистовства высохли в сентябрьской пыли когда я сижу там и отдуваюсь — Вокруг полно маленьких съедобных травок — Человеку бы это удалось, затаиться тут в горах, варить травы, притащить с собой немного жира, варить травы на крошечных индейских костерках и жить вечно — "Счастлив с камнем сед головой пусть небо и земля занимаются своими переменами!" пел старый Китайский Поэт Ханьшан — Без всяких карт, рюкзаков, пожароискателей, батарей, самолетов, предупреждений по радио, одни комары зудят в гармонии, да струйка ручейка — Но нет, Господь снял это кино у себя в уме и я часть его (часть его известная под именем меня) и не мне понимать этот мир и значит брести посреди него проповедуя Алмазную Непоколебимость которая гласит: "Ты здесь и ты не здесь, и то и другое, по одной и той же причине," — "просто Вечная Сила пожирает все" — Поэтому я встаю собираюсь с силами и бросаюсь вперед с рюкзаком, оттянув лямки, и морщусь от болей в лодыжках и накручиваю дорожку все быстрей и быстрей под своей нарастающей иноходью и вскоре уже совсем бегу, согнувшись, как китаянка с вязанкой хвороста на плечах, дзынь дзынь продираясь и пропихивая негнущиеся колени сквозь камни кустарник повороты, иногда сверзаюсь с тропинки и с ревом снова вылезаю на нее, не понять как, никогда не сбиваюсь с пути, путь был создан для того, чтобы по нему следовать — У подножья холма я встречу тощего мальчугана только начинающего свое восхождение, сам же я толст с большущей котомкой, собираюсь напиваться в городах с мясниками, и настала Весна в Пустоте — Иногда падаю, на ляжки, поскальзываясь, рюкзак мой спинной буфер, рву дальше вниз крепко стукаясь, какими словами описать опляльное с присвистом пумканье вниз по плямкающей тропинке трампампути — фьють, пот, — Каждый раз когда я ударяюсь своим ушибленным футболом большим пальцем то вскрикиваю "Почти!" но он никогда не получает непосредственно так, чтобы я охромел — Палец, неоднократно битый в Колледже Колумбия в потасовках под прожекторами в гарлемских сумерках, какой-то урел из Сэндаски наступил на него своими шипами и больше того содрал всю шкуру у меня с икры — Палец так и не вылечили — и низ и верх у него размозжены и болят, и когда подворачивается камень вся моя лодыжка встает на его защиту — и все же вращать лодыжкой это павловский fait accompli,[4] Айрапетянц не мог мне показать ничего лучше кроме как не верить что ты натрудил нужную лодыжку, или даже растянул ее — это танец, танец с камня на камень, от боли к боли, морщась вниз с горы, в этом вся поэзия — И мир что ожидает меня!

52

Сиэттл в тумане, кафешантаны, сигары и вина и газеты в зальчике, туманы, паромы, яичница с беконов и гренкой утром — милые города внизу.

Внизу примерно где начинается густолесье, большие Пондерозы и красновато-коричневые вседеревья, воздух мило бьет мне в лицо, зеленым Северозападом, голубой сосновой хвоей, свежий, лодка прокашивает борозду в ближайшем озере, она меня обгонит, но ты свингуй себе, Маркус Мэджи — Ты и раньше падал и Джойс придумал слово длиной в две строки чтоб описать это — брабаракотавакоманаштопатаратавакоманак!

Зажжем три свечи трем душам когда доберемся.

Тропа, последние полмили, еще хуже, чем наверху, камни, большие, маленькие, перекрученные овраги тебе под ноги — Теперь я уже начинаю всхлипывать от жалости к себе, матерясь разумеется — "Это никогда не кончится!" самая моя главная жалоба, совсем как я думал в дверях: "Как может когда-либо что-либо кончиться? Но это лишь тропа Сансары-Мира-Страдания, подверженная времени и пространству, следовательно она обязана кончиться, но Боже мой она никогда не кончится!" и вот я уже больше наконец не бегу и не шлепаю ногами — Впервые я падаю изможденный вовсе не собираясь падать.

А лодка уже почти приплыла.

"Не дойду."

Я сижу долго, угрюмолицый и конченый — Не успею — Но лодка продолжает приближаться, это как цивилизация табельных часов, надо добраться до работы вовремя, как на железной дороге, хоть и не можешь успеть но успеваешь — Она была взорвана в горнилах железной вулканической мощью, мой Посейдон и его герои, Дзэнскими Святыми с мечами разумности. Мастером Франкобогом — Я рывком ставлю себя на ноги и пытаюсь дальше — Каждый шаг не дается, не срабатывает, то что мои бедра выдерживают для меня загадка — шлёп -

В конце концов я загружаю свои шаги наперед, как будто ставлю что-то неимоверно тяжелое на платформу вытянутыми вперед руками, такое напряжение невозможно поддерживать — если б не босые ноги (теперь избитые в лохмотьях содранной кожи волдырях и крови) я мог бы трюхать себе и пробиваться вниз по склону, как валящийся пьянчуга почти совсем свалившийся никогда не сваливающийся совсем а если даже и так то будет ли так же болеть как мои ноги сейчас? — не-а — надо толкать себя дальше вперед поднимая и опуская каждую коленку колючками ног по лезвиям ножниц Блейковского Вероломства с червями и завываньями везде — пыль — я падаю на колени.

Отдохну вот так немного и пойду дальше.

"Э черт Eh maudit[5]" плачу я последние 100 ярдов — вот лодка остановилась и Фред резко свистит, не ухает, не индейское Хооо! на что я отвечаю свистом, заложив пальцы в рот — Он усаживается почитать книжку про ковбоев пока я заканчиваю спускаться — Теперь уже я не хочу чтоб он слышал как я плачу, но он слышит он не может не слышать моих медленных больных шагов — плёп, плёп — постукивавие камешков отскакивающих от круглого утеса, дикие цветочки меня больше не интересуют -

"Не дойду" вот моя единственная мысль пока я тащусь дальше, и эта мысль словно фосфоресцирующее красное зарево в негативе отпечатывается на кинопленке моего мозга "Надо дойти" -

Опустошенье, Опустошеньетак трудноСойти с него

53

Но все было в порядке, вода оказалась пронзительной и близкой и плескалась о сухой плавник когда я преодолел последний маленький карниз к лодке — Через него я перевалился и помахал с улыбкой, оставив ноги идти себе, волдырь в левом башмаке который я считал острой галькой впившейся мне в кожу -

Во всем этом возбуждении, даже не соображаю что наконец вернулся к миру -

И нет в целом свете человека милее кто бы встретил меня у его подножия.

Фред старинный лесничий и объездчик любимый всеми как стариками так и молодежью — Угрюмо в ночлежных общагах он представляет вам совершенно опечаленную и почти что разочарованную физиономию неподвижно глядящую в пустоту, иногда он даже на вопросы не отвечает, он позволяет вам впитывать свой транс — По его глазам понимаете, а они смотрят далеко, что дальше видеть нечего — Великий молчаливый Бодхисаттва а не человек, в этих лесничих есть что-то такое — Старина Блэки Блейк его любит, Энди его любит, сын его Говард его любит — Вместо старой доброй душки Фила, у которого выходной, в лодке Фред, нацепивший невероятно длинный козырек, дурацкий чепчик, кепон с золотыми кнопками который он надевает чтобы прятаться от солнца когда пускается бороздить лодкой озеро — "Вон едет пожарный смотритель" говорят кнопкокепые рыболовы из Беллингэма и Отэя — из Сквохомиша и Сквоналмиша и Ванкувера и сосновых городков и жилых пригородов Сиэттла — Они болтаются по всему озеру закидывая свои удочки на тайных радостных рыбок которые раньше были птичками но упали — Они были ангелами и пали, рыболовы, утрата крыльев означала нужду в пище — Но рыбачат они ради удовольствия довольной дохлой рыбки — Я такое видел — Я понимаю разверстый рот рыбки на крючке — "Когда лев рвет тебя когтями, пускай себе рвет… мужество такого рода тебе не поможет" —

Рыба покоряется,рыболовы сидятИ забрасывают удочки.

Старый Фред, ему только и надо что смотреть чтоб никакой рыболовский костер сильно не разгорелся и не спалил весь лес — В большой бинокль, он оглядывает весь дальний берег — Неразрешенные туристы — Компании пьяниц на островках, со спальниками и пивными банками — иногда женщины, некоторые красивы — Великолепные плавучие гаремы в лодках с подвесными движками, ноги, все видно, ужасные эти женщины Сансары-Мира-Страданья что покажут вам свои ноги чтобы только повернуть колесо дальше

Что заставляет мирвращаться?Между стеблей

Фред видит меня и заводит мотор чтобы подойти поближе к берегу, облегчить легко-заметно-удрученному мне — Первым делом он задает мне вопрос которого я не слышу и говорю "А?" и он заметно удивляется но мы призраки что проводят лето в уединенных глухоманях мы теряем всякое соприкосновение, становимся эфемерными и не здесь — Наблюдатель спускающийся с горы словно мальчик-утопленник снова возникший привидением, я знаю — Однако он всего лишь спросил "Как там погода наверху, жарко?"

"Нет, там сильный ветер, с запада, с Моря, не жарко, жарко только здесь.""Давай мешок.""Он тяжелый."

Но он перегибается через планшир и все равно затаскивает его в лодку, вытянув руки и напрягшись, и укладывает его на решетки днища, а я забираюсь и показываю на свою обувь — "Башмаков нет, смотри" -

Заводит движок пока мы отчаливаем, а я залепляю пятки пластырем предварительно отмочив их в течении за бортом — Ух, вода поднимается и бьется о мои ноги выше, поэтому их я тоже мою, до самых колен, и мои измученные шерстяные носки тоже намокают и я их выкручиваю и раскладываю сушиться на корме — оп-ля -

И вот мы такие тарахтим обратно к миру, ярким солнечным и прекрасным утром, и я сижу на переднем сиденье и курю новые Лаки-Страйки-Кэмелы которые он мне привез, и мы разговариваем — Мы орем — движок громкий -

Мы орем как и повсюду на свете Не-Опустошения (?) люди орут в рассказывательных комнатах, или шепчутся, шум их бесед сплавляется в один обширный белый состав святого наступившего молчания которое в конечном итоге вы будете слышать вечно когда научитесь (и научитесь не забывать слышать) — Так почему бы и нет? валяй ори, делай что хочешь -

И мы говорим об оленях -

54

Счастье, счастье, бензиновый дымок по озеру — счастье, книжка про ковбоев которая у него с собой, которую я мельком просматриваю, первая потрепанная пыльная глава с презрительно ухмыляющимися парнягами в сомбреро не иначе как замышляющими убийства в расщелине каньона — ненависть накаляет их физиономии голубой сталью — скорбные, тощие, измученные, потасканные лошади и жесткий чаппараль — И я думаю "О фиг ли все это сон, кому какое дело? Кончай, то что проездом через все, проездом через все, я с тобой" — "Давай проездом через моего дорогого Фреда, пусть он почувствует экстаз твой, Боже" — "Давай проездом через всё это" — Как может вселенная быть чем-то иным кроме Утробы? Причем Утробы Бога или Утробы Татхагаты, это просто два языка а не два Бога — И как бы то ни было истина относительна, мир относителен — Все относительно — Огонь есть огонь и не есть огонь — "Не беспокой Эйнштейна спящего в своем блаженстве" — "Значит это всего лишь сон поэтому заткнись и наслаждайся — озеро разума" -

Лишь изредка Фред разговаривает особенно со старым словоохотливым Энди погонщиком мулов из Вайоминга, но говорливость того играет лишь заполняющую роль — Хотя сегодня пока я сижу и курю свою первую сигарету из пачки, он разговаривает и со мною, думая что мне нужны разговоры после 63 дней уединения — а разговаривать с человеческим существом это как летать с ангелами.

"Олень, второй — важенки — как-то ночью две молодых ели прямо у меня во дворе" — (Кричу я поверх двигателя) — "Медведь, признаки медведя — голубика — " "Странные птицы," добавляю я подумав, и бурундуки с овсинками в лапках что понавыдергивали из ограды старого загона — Пони и лошади старины 1935-го

гдеОни теперь?"А на Кратере койоты!"

55

Приключения Опустошения — мы медленно едем три мили в час по озеру, я откидываюсь на спинку сиденья и просто впитываю солнце и отдыхаю, не нужно кричать — смысла нет — И вскоре он уже покрыл все озеро и оставил Сауэрдау по правому борту а Кошачий Остров далеко позади и устье Большого Бобра, и мы заворачиваем к маленькому тряпичному белому флажку вздернутому на бонах (бревнах) сквозь которые проплывает лодка — но груда других бревен которые величественно весь август лениво ниспускались с карового озера Хозомина — вот они и нам приходится маневрировать и распихивать их чтобы проскользнуть — после чего Фред возвращается к своему часовому прочтению Страховых бланков с коротенькими комиксами и рекламками на которых встревоженные американские герои волнуются о том что станет с их родней когда их не станет — неплохо — а впереди, распластавшись по низовьям озера, дома и плоты Курорта Озера Росс — Эфес, мать всех городов для меня — мы целимся прямо туда.

А вот и бережок где я провел весь день за рытьем в каменистой почве, на четыре фута в глубину, Мусорной Ямы Лесного Объездчика и за болтовней с Зилом пацаном на четверть индейцем который бросил бегать по тропе вдоль плотины и больше его никогда не видели, бывало он вместе с братьями колол кедровые бревна по морозобоинам за отдельную плату — "Не люблю я работать на правительство, проклятье еду в ЛА" — и вот он берег где, покончив с рытьем ямы и продравшись по тропе сквозь кустарник, по извилистой, к сортирной дыре вырытой Зилом, я спустился к воде и кидался камнями в суденышки консервных банок и адмиральствовал себя Нельсоном если им не удавалось удрать и отплыть подальше и достичь Золотой Вечности — прибегнув наконец к здоровым деревянным плахам и огромным булыжникам, чтоб потопить кораблик-жестянку, но тот не желал тонуть. Ах Доблесть — И длинные длинные боны я думал что смогу добраться по ним до Плота Станции Объездчиков без помощи лодки, но когда дошел до среднего бона и надо было перепрыгивать на три фута через неспокойную воду на притонувшее бревно я понял что вымокну и бросил это дело и вернулся — вот оно все, всё в июне, а теперь сентябрь и я еду четыре тысячи миль по городам ребра Америки -

"Пообедаем на плоту потом подберем Пэта."

Пэт также этим же утром вышел с поста на Кратере и отправился вниз по 15-мильной тропе, на самой заре, в 3 часа утра, и будет ждать в 2 часа пополудни. Внизу у Громового Рукава -

"Ладно — но я посплю пока вы это делать будете," говорю я -

Это о'кай со старым Токаем -

Мы втискиваемся между плотов и я вылезаю и привязываю конец к зубцу и он выволакивает мой мешок, теперь я босиком и мне четко — И О огромная белая кухня полная еды и радио на полке, и письма что меня ждут — Но мы все равно пока еще не проголодались, немножко кофе, я включаю радио а он едет за Пэтом, 2 часа туда и обратно, и вдруг я наедине с радио, кофе, сигаретами и странной книжонкой про героического торговца подержанными автомобилями в Сан-Диего который видит девчонку на табурете в кафешке и думает "У нее клевая жопка" — У-ух, снова в Америке. — А по радио внезапно Вик Дамоун поет песенку которую я совсем забыл спеть на горе, старую-престарую, не полностью забыл ее но тут не переработка, он шпарит с полным оркестром (О гений Американской Музыки!) на "В Этом Мире,

Обычных людей,Не-о-бычных людей,Я рад что есть ты,"

— задерживая на «ты», дыхание, "В этом мире, удовольствий чрезмерных, сокровищ незаметных," хмм, "Я рад что есть ты" — Это я сказал Полине Коул чтоб та велела Саре Вогэн спеть ее в 1947 году — Ох вот прекрасная американская музыка над озером, а потом, после изысканных забавных очаровательных слов диктора из Сиэттла, Ой, Вик поет

"Твоя Ладонь коснуласьЛба моего,"неторопливо,

и вступает роскошная труба, "Кларк Терри!" узнаю его я, сладко играет, и старый плот постанывает нежно на своих бонах, середина яркосветлого дня — Тот же старый плот который в бурные ночи гремит и грохочет и лунный свет завывает по воде плещущим лоском, О кручина инея Последнего Северозапада и теперь у меня больше нет границ через которые идти и — Мир снаружи просто кусок сыра, а сам я кино, а вот хорошенькая поющая ловушка -

56

Ловко ловит меня, кабы не эти старые горы что торчат прямо из шлёполакающего лямис-лазурного берега, старый весенний снег все еще на них, верхушках, и те скорбные смертные старинные летние облака промокающие розовый мирный полдень Эмили Дикинсон и ах бабочек — Дразнятся в кустарнике жучки — На плоту, никакой живности, лишь лилейное лаканье воды по подбрюшьям бревен, да постоянная струя из кухонного крана который они подвели к бесконечному горному потоку, пусть себе льется холодная весь день, так что когда нужен стакан воды вот она, подключайся — Солнышко — жаркое солнце сушит мне носки на раскаленной покоробленной палубе — а Фред уже отдал мне новую пару старых ботинок чтоб я дошел, хотя бы до магазина в Конкрите купить себе новые — Я загнал торчавшие гвозди обратно в подметки большим молотком Лесной Службы на барже с мастерской, и в них будет удобно, с толстыми носками — Когда носки высыхают это всегда триумф, когда есть свежая пара, и в горах и на войне

Ангелы в Опустошении —Видения Ангелов —Видения Опустошения —Ангелы Опустошения

Долго ли коротко ли но вот он появляется, старина Фред вместе с лодкой и я вижу кукольную фигурку с ним рядом за целую милю, Пэт Гартон наблюдатель с Кратерной Горы, возвращается, озираясь, радостный, совсем как я — Паренек из Портленда Орегон и все лето по радио мы с ним обменивались утешениями — "Не беспокойся, оно скоро закончится" скоро даже октябрь наступит — "Ага, но когда настанет этот день я просто лететь с горы буду!" вопит Пэт — Но к несчастью рюкзак у него оказался слишком тяжелым, раза в два тяжелее моего, и он чуть было не опоздал и попросил лесоруба (добрую душу) помочь донести ему рюкзак последнюю милю вниз по рукаву ручья -

Они подруливают и привязываются небольшим кончиком, что мне как раз и нравится делать самому поскольку я так уже делал с большими пеньковыми канатами швартуя сухогрузы здоровыми в туловище толщиной, широко ритмично раскачивая петли, но с маленьким кончиком тоже прикольно — Кроме этого мне хочется выглядеть полезным, мне за сегодня еще платят — Они вылезают и после того как я слушал голос Пэта все лето я смотрю на него и он похож на кого-то другого — Мало того как только мы усаживаемся в кухне и еще когда он идет со мной рядом меня вдруг охватывает жуткое чувство что его здесь нет и я специально бросаю на него взгляд чтобы проверить — На какой-то миг этот ангел растворился — Два месяца в опустошении и вот результат, неважно как называется твоя гора — Он сидел на Кратере, который мне было видно, явно на самом краешке вымершего вулкана, среди снегов, подверженный всем бурям и переменам ветра прилетающего туда с любой стороны сквозь ложбину между Рубиновой Горой и Сауэрдау, и с востока, и с моего севера и у него было больше снега чем у меня — И койоты выли по ночам как он говорил — И шугань выходить из хижины по ночам — если он когда-то и боялся зеленого лица в окне своего детства в пригороде Портленда, то там у него было предостаточно масок чтоб подмешаться в зеркальное отражение его глаз рыскающих по ночи — Особенно туманными ночами, когда ты с таким же успехом можешь оказаться в блейковской Воющей Пустоте или хотя бы в старинном Аэроплане Тридцатых Годов который заблудился в тумане с нулевым потолком — "Ты там Пэт?" в шутку спрашиваю я -

"Я бы сказал что я тут и тоже готов ехать дальше — а ты?"

"Все решено — нам надо сделать еще кусок тропы по дамбе хоть, черт — "

"Не знаю смогу ли я," честно признается он, он хромает. "Пятнадцать миль с самого рассвета до рассвета — ноги у меня уже сдохли."

Я поднимаю его мешок и он весит 100 фунтов — Он даже не позаботился выкинуть 5 фунтов литературы Лесной Службы с картинками и рекламой, все это засунуто в его мешок а в довершение всего под мышкой у него спальник — Слава Богу что у его ботинок хоть подметки есть.

Мы весело обедаем разогретыми свиными отбивными, воя от масла варенья и того чего у нас там не было, и чашку за чашкой пьем крепкий кофе который я заварил, и Фред рассказывает про Пожар на МакАллистере — Кажется с самолета сбросили столько сотен тонн оборудования и все это до сих пор разбросано по всему склону горы — "Надо сказать индейцам чтобы пошли туда и все съели," думаю я собираясь произнести это вслух, но индейцы-то здесь откуда?

"Никогда больше не буду наблюдателем," объявляет Пэт, и я повторяю за ним следом — пока во всяком случае — У Пэта старая короткая стрижка вся заросшая за целое лето и мне удивительно видеть насколько он молод, лет 19 или около того, а я такой старый, 34 — Меня это не волнует, я наоборот доволен — В конце концов и старине Фреду 50 а ему наплевать и мы живем как живем и расстаемся навсегда как расстаемся — Только чтобы снова вернуться в каком-то ином обличье, как в форме, сущность наших 3 соответствующих существ разумеется не приняла 3 разные формы, она здесь лишь проездом — Значит все это Бог а мы ангелы разума, поэтому благослови и садись -

"Во как," говорю я, "сегодня вечером куплю себе несколько бутылочек пивка" — или бутылку вина — "и посижу у реки" — Только я всего этого им не рассказываю — Пэт не пьет и не курит — Фред время от времени зашибает, по пути наверх в грузовичке за два месяца до этого прежде чем Энди раскупорил свою кварту 12-градусного черничного вина купленную в Марблмаунте и мы все вылакали его не успев доехать и до Ньюхэлема хотя бы — В тот раз я пообещал Энди что куплю ему большую кварту виски, в благодарность, но теперь я вижу что он где-то в других местах, на Большом Бобре со своим рюкзаком, я воровато соображаю что могу ускользнуть отсюда и не покупая Энди этой четырехдолларовой бутыли — Мы собираем вещи, после долгой застольной беседы — Фред тарахтит моторкой вниз мимо плотов Курорта (бензонасосы, лодки, номера внаем, снасти и снаряжение) — вниз до большой белой стены Дамбы Росс — "Давай я понесу твой рюкзак Пэт," предлагаю я, прикидывая что сил у меня на это хватит и дважды тут не раздумываю ибо сказано в Алмазном Резце Обета Мудрости (моя библия, Ваджрачедика-праджна-парамита которая как предполагается была сказана устно — как же еще? — самим Шакьямуни) "практикуй щедрость но думай о щедрости лишь как о слове и ни о чем большем кроме слова," по этому поводу — Пэт благодарен, вздергивает мой рюкзак на себя, я беру его неохватный тяжеленный баул и влезаю в лямки и пытаюсь встать и не могу, мне придется отпихнуть Атласа чтобы это сделать — Фред улыбается из лодки, на самом деле ему не хочется чтобы мы уходили — "Увидимся, Фред."

"Не бери в голову"

Мы отходим но в пятку мне сразу же впивается гвоздь поэтому мы останавливаемся у тропы идущей по дамбе и я нахожу небольшой кусочек сигаретной пачки рыбаков и подкладываю его вместо стельки, и мы идем дальше — Дрожь, не могу, ноги мои опять отказывают — Тропа отвесно спускается обвиваясь вокруг утеса возле дамбы — В одном месте она снова ползет наверх — Это отдых для ног, я просто сгибаюсь и пыхчу дальше — Но мы несколько раз останавливаемся, оба выдохшиеся — "Мы никогда не дойдем," повторяю все время я и лопочу на совершенно разные темы — "На горе учишься чистым вещам, правда? — ты не чувствуешь что стал ценить жизнь больше?"

"Конечно чувствую," отвечает Пэт, "и буду рад когда мы отсюда свалим."

"Ах сегодня заночуем в обшаге а завтра поедем домой — " Он может подбросить меня до Маунт-Вернона на Трассе 99 в 5 часов вечера, но я лучше утром поеду стопом сам, не стану ждать — "Я буду в Портленде раньше тебя," говорю я.

Наконец тропа выравнивается у самой воды и мы шлепаем и потеем сквозь группки сидящих работников плотины Городской Электростанции — следят за шлюзом — "Куда тут катер подходит?"

Его спальник у меня под мышкой выскользнул и развернулся и я так и несу его, наплевать — Мы подходим к пристани и там такие маленькие деревянные сходни и мы топаем прямо по ним, женщине с собакой сидящим на них приходится подвинуться, мы не останавливаемся, мы сбрасываем поклажу на настил и я быстренько шлепаюсь на спину, мешок под голову, и закуриваю — Всё. Никаких больше троп. Катер довезет нас до Дьябло, до самой дороги, немного пройти по ней, там гигантский питтсбургский подъемник, а внизу уже поджидает наш грузовичок с Чарли за баранкой -

57

Потом вниз по тропе которую мы только что с потом преодолели сами, бегом чтобы успеть на катер, спускаются два безумных рыболова со всем своим снаряжением и целым навесным мотором прицепленным к 2-колесной таратайке которую они катят перед собой и подпрыгивают с нею вместе — Они как раз успевают, подходит катер, мы все садимся — Я растягиваюсь на сиденье и начинаю медитировать и отдыхать — Пэт где-то на корме разговаривает с туристами о том как он провел лето — Катер пыхтит по узкому озеру между валунами-утесами — Я просто лежу на спине, сложив руки, с закрытыми глазами, и напрочь медитирую всю эту сцену — Я знаю что здесь больше чем видно глазу, помимо того что видно глазу — Вы это тоже знаете — Вся поездка занимает 20 минут и вскоре я уже чувствую как катер медленно подходит и стукается о причал — Подъем, берем мешки, я по-прежнему тащу здоровенный рюкзак Пэта, щедрость так до самого конца? — И даже так четверть мили по грунтовке дается нам с болью, огибаем утес, и оба! вот она платформа большого подъемника готовая легко опустить нас на тысячу футов к чистеньким домикам и лужайкам и к тысячам кранов и кабелей подсоединяющих Плотину Электростанции, Дамбу Дьябло, Дьявольскую Дамбу — дьявольски скучнейшее место для жизни в целом мире, всего одна лавчонка да и в той нет пива — Люди поливают свои тюремные лужайки, дети с собаками, Среднепромышленная Америка посреди рабочего дня — Маленькая застенчивая девчушка держится за материно платье, мужики разговаривают, все это на платформе, и вскоре она начинает со скрежетом опускаться и медленно мы нисходим в долину земную — Я все еще считаю: "Одну милю в час в сторону Мехико на его Плато Высокогорной Долины в четырех тысячах миль отсюда" — щелк пальцами, кому какое дело? — Вверх ползет большой противовес из цельного куска железа удерживающий нас в равновесии ненадежного спуска, величественные тонна за тонной черной массы, Пэт показывает мне его (с комментариями) (он собирается стать инженером) — У Пэта легкий дефект речи, слегка заикается в возбуждении и кипении, давится словами, иногда, и губа у него слегка отвисает, но ум у него острый — к тому же в нем есть мужское достоинство — Я знаю что по радио все лето он иногда очень смешно хохмил, все эти его «опа-ля» с восторгами, но по тому радио не было ничего безумнее серьезного евангелиста студента-иезуита Неда Гауди который, когда его навестила компания наших скалолазов и пожарников, завопил и захихикал как полоумный, дичее я ничего не слыхал, севшим голосом, а все оттого что так внезапно пришлось заговоарить с нежданными гостями — Что же касается меня, то единственной моей пластинкой по радио было "Лагерю Хозомин от сорок второго," прекрасное стихотворение каждый день, поговорить со Стариной Скотти, ни о чем, да несколько кратких фраз с Пэтом да несколько очарованных разговоров с Гауди да в самом начале несколько словесных уступок по части того что я готовлю, как я себя чувствую, и почему — Это Пэт смешил меня чаще всего — На пожаре, все время говорили про какого-то "Джона Троттера", и Пэт придумал два таких объявления: "Шмат Джона Трата сбросят со следующего самолета вместе с грузом. Джон Твист не вместился в груз первого самолета," в действительности он так и сказал — мозги совершенно набекрень -

Внизу у подъемника ни следа нашего грузовичка, сидим и ждем и пьем воду и разговариваем с маленьким мальчиком у которого большая красивая овчарка колли-лэсси посреди этого изумительного дня -

Наконец грузовичок показывается, за рулем старый Чарли, служащий в Марблмаунте, 60 лет, живет там же в маленьком трейлере, сам готовит, улыбается, печатает, замеряет бревна — читает у себя в койке — сын у него в Германии — моет за всеми посуду в большой кухне — Очки — седые волосы — как-то на выходные когда я спустился за куревом он как раз ушел в леса со счетчиком Гейгера и удочкой — "Чарли," говорю я, "готов поспорить что в засушливых горах Чихуахуа много урана"

"Где это?"

"Южнее Нью-Мексико и Техаса, парень — ты что ни разу не смотрел Сокровища Сьерра-Мадре это кино про старого дуралея-старателя который обставил всех парней и нашел золото, целого золотого горного козла и они встретились с ним в ночлежке на Скид-Роу он такой в пи-джаме, старый Уолтер Хьюстон?"

Но я слишком не болтаю видя что Чарли немного неловко и насколько я знаю они не понимают ни слова из моей речи с ее франко-канадскими и нью-йоркскими и бостонскими и бродяжьими смыслами перемешанными вместе и даже с поминально-финнеганными — Они ненадолго останавливаются поболтать с лесничим, я лежу на лавке как вдруг вижу как детишки врубаются в лошадей сидя на заборе под деревом, я подхожу — Что за прекрасный миг в Скучногородишке Дьябло! Пэт валяется на травке чуть поодаль (по моему настоянию) (мы старые алкаши-то все знаем секрет этой травки), Чарли болтает со стариком из Лесной Службы, а тут этот здоровый красавец-жеребец тычется своим золотистым носом мне в кончики пальцев и фыркает, и кобылка с ним рядом — Детишки прыскают от нашего с маленькими лошажьими нежностями общения — Один из них 3-летний карапуз, который никак не может дотянуться -

Они мне машут и мы отправляемся, с рюкзаками в кузове, в марблмаунтскую общагу — Болтаем — И вот уже наваливаются горести не-горного мира, в узкой пыли трудно тащатся большие развалистые грузовики с камнями, нам приходится съехать на обочину чтоб их пропустить — Тем временем справа от нас то что осталось от Реки Скагит после всех этих плотин и водосбора в Озере (небесно нейтральном) Росс (моего любимого Бога) — кипящий раздраженный старый сумасшедший поток однако, широкий, вымывающий золото в ночь, в артериальную Пасифику Сквохолвиша Квакиутля которая там в нескольких милях к западу — Моя чистейшая любимая речка Северозапада, у которой я сидел, с винцом, на пнях засыпанных опилками, ночью, пья под скворчание звезд и следя как движущаяся гора шлет и пропускает весь этот снег — Прозрачная, зеленая вода, цепляет коряги, и Ах все реки Америки которые я видел и которые видели вытечение без конца, томас-вулфовское видение Америки истекающей кровью в ночи своими реками стекающими в зев моря но затем наступают взвихренья и новорожденья, громоносен рот Миссиссиппи в ту ночь когда мы свернули в него и я спал в гамаке на палубе, плеск, дождь, всполох, молния, запах дельты, где Мексиканский Залив выбрасывает на помойку ее звезды и весь раскрывается навстречу покровам воды которые будут разделять как им это угодно в разделяемых недостижимых горных проходах где одинокие американцы живут в маленьких светочах — Вечно роза что течет, брошенная потерянными но неустрашимыми любовниками с мостов фей, чтобы истечь кровью в море, увлажнить труды солнца вернуться вновь, вернуться вновь — Реки Америки и все деревья по всем тем берегам и вся листва на всех тех деревьях и все зеленые миры во всей той листве и все молекулы хлорофилла во всех тех зеленых мирах и все атомы во всех тех молекулах, и все бесконечные вселенные внутри всех тех атомов, и все наши сердца и вся наша ткань и все наши мысли и все наши мозговые клетки и все молекулы и атомы в каждой клеточке, и все бесконечные вселенные в каждой мысли — пузырьки и шарики — и все звездные светы танцующие на всех волночках рек без конца и везде в мире бог с ней с Америкой, ваши Оби и Амазонки и Уры я верю и Конго-принадлежащие Озеро-плотинные Нилы чернейшей Африки, и Ганги Дравидии, и Янцзы, и Ориноки, и Платы, и Авоны и Мерримаки и Скагиты -

Майонез —майонез плывет в банкахВниз по реке

56

Мы едем вниз по долине в собираюшейся темноте, около 15 миль, и подъезжаем к тому повороту по правую руку за которым мили прямой асфальтированной дороги среди деревьев и угнездившихся между ними фермочек к Лесничеству в тупике, такая изумительная дорога чтобы гнать по ней что та машина которая последней подвозила меня сюда два месяца назад, немного вторчав от пива, залупила меня к Лесничеству со скоростью 90 миль в час, свернула на гравий подъезда на 50, взметнула облако пыли, до свиданья, и вихляясь с ревом унеслась прочь, так что Марти Помощник Лесничего встретившись со мною впервые. "Ты Джек Дулуоз?" рука протянута потом же добавил: "Это твой дружок?"

"Нет."

"Я б не против поучить его кое-чему насчет превышения скорости на государственной собственности" — И вот мы опять подъезжаем, только медленно. Старый Чарли сжимает баранку а наша летняя работа сделана -

В общате под большими деревьями (Лентяй 6 написано на ней краской) пусто, мы кидаем вещи на койки, все замусорено книжками про девок и полотенцами после недавних шараг пожарников направлявшихся на МакАллистер — Каски на гвоздиках, старое радио которое не хочет играть — Я сразу же начинаю с того что развожу большой костер в печке душевой, чтоб залезть под горячий душ — Пока я вожусь со спичками и щепками, подходит Чарли и говорит "Разводи побольше" и берет топор (который сам наточил) и удивляет меня до чертиков своими внезапными резкими ударами (в полутьме) начисто раскалывая поленья и стряхивая их с топора, это в 60-то лет даже я так колоть дрова не могу — насмерть — "Боже мой Чарли, я и не знал что ты так топором орудовать можешь!"

"Ага."

Из-за небольшой красноты его носа я предполагаю что он оседлый алкаш — ни фига — когда он пил то он пил, но не на работе — Тем временем Пэт в кухне разогревает старое баранье рагу — Так мягко и восхитительно снова спуститься в долину, тепло, ветра нет, несколько листиков осени желтеют в траве, теплые огни домов (дом Лесничего О'Хары, с тремя детишками, Герке тоже) — И вот впервые я понимаю что это уже в самом деле Осень и что умер еще один год — И эта слабая не-болезненная ностальгия по Осени висит дымком в вечернем воздухе, и ты знаешь "Ну Вот, Ну Вот, Ну Вот" — На кухне я загружаюсь шоколадным пудингом и молоком и целой банкой абрикосов и сгущенкой и промываю все гигантской тарелкой мороженого — Записываю свою фамилию на листке пообедавших, имея в виду что с меня вычтут 60 центов за еду -

"И это все что ты есть собираешься — а рагу?"

"Нет, мне больше ничего не хотелось — я наелся."

Чарли тоже ест — Мои чеки на несколько сот долларов в закрытой на ночь конторе, Чарли вызывается мне их принести — "Не-а, я только три доллара на пиво в баре потрачу в конечном итоге." — Лучше устрою себе спокойный вечерок, в душе помоюсь, посплю -

Мы заходим в трейлер к Чарли немного посидеть, словно соседи заглядывают в кухню на огонек где-нибудь на ферме Среднего Запада, я не выдерживаю этой скуки, ухожу в свой душ -

Пэт немедленно начинает храпеть а я заснуть не могу — Выхожу и сижу на бревнышке в ночи Индейского Лета и курю — Думаю о мире — Чарли спит в своем трейлере — С миром все нормально -

Передо мной лежат приключения с другими гораздо более безумными ангелами, и опасности, хоть я и не могу предвидеть но полон решимости быть нейтральным — "Буду просто проездом через всё, как то что проездом через всё — "

А завтра пятница.

Наконец я действительно засыпаю, наполовину вылезши из спальника так тут тепло и душно на низкой высоте -

Утром я бреюсь, воздерживаюсь от завтрака в пользу плотного обеда, иду в контору за своими чеками,

Яркое утро на утренних столах

Где мы перед лицом нежной музыки суеты

59

Начальник на месте, большой добрый мягкий О'Хара с сияющей физиономией, он кивает и говорит приятности, Чарли за столом обалдевший от бланков как обычно, и тут заходит помощник лесничего Герке одетый (еще с пожара, когда пробил его час) в комбез лесоруба с традиционными подтяжками, и в синюю легко стирающуюся рубаху, и с сигаретой во рту, пришел на утреннюю работу в контору, и очки аккуратные и опрятные, и только что от молодой жены из-за утреннего стола — Говорит нам: "Что ж, вреда вам это не принесло" — В том смысле что мы нормально выглядим, хоть и думали что уже померли, Пэт и я — И они выгружают большие чеки чтоб нам скитаться с ними по всему миру, я ковыляю полторы мили до городка в башмаках набитых оберточной бумагой, и плачу в магазинчике по счету свои 51 доллар 17 центов (за всю летнюю провизию), и на Почте, где рассылаю долги — Трубочка мороженого и последние бейсбольные новости на зеленом стуле возле травки, но газета такая новая и чистая и свежеотпечатанная что пахнет краской и мое мороженое от этого прокисает, и меня не оставляет мысль газету съесть, отчего начинает тошнить — от всей этой газеты, от Америки вообще тошнит, не могу же я съесть газету — все напитки которые они подают это газета, и двери универсама открываются автоматически перед вздутыми брюхами беременных покупателей — газета слишком суха — Мимо проходит веселенький торговец и спрашивает "Там можно найти какие-нибудь новости?"

Сиэттльская Таймс -

"Ага, про бейсбол," отвечаю я — облизывая конус мороженого — готовый начать автостоп через всю Америку -

Ковыляю обратно в общагу, мимо гавкающих собак и Северозападных субъектов сидящих в дверных проемах маленьких коттеджей беседуя о машинах и рыбалке — Иду на кухню и разогреваю себе обед из яичницы, пять яиц с хлебом и маслом, и все — Ради кайфа дороги — Как вдруг заходят О'Хара и Марти и говорят что с Наблюдательной Горы только что сообщили о пожаре, пойду ли я с ними? — Нет, не могу, показываю им башмаки, даже фредовы жалкая замена, и говорю "У меня мышцы этого не выдержат, на ногах" — "по маленьким камешкам" — идти искать то что возможно и не пожар вовсе а просто дым о котором сообщил самый сообщительный Говард с Наблюдательной Горы да и тот какой-нибудь промышленный — В любом случае, не могу себе этого вообразить — Они чуть ли не заставляют меня передумать, я не могу — и мне жаль когда они уходят — и я хромаю к своей общаге чтобы сняться отсюда, а Чарли вопит из дверей конторы "Эй Джек, чё хромаешь?"

60

Что меня подхлестывает, и Чарли отвозит меня на перекресток, и мы обмениваемся прощаньями, и я обхожу кругом машину с рюкзаком и говорю "Ну я пошел" и машу первому же проходящему автомобилю, который не останавливается — Пэту, которому я только за обедом сказал "Мир вверх тормашками и смешной и это сумасшедшее кино" я говорю "Прощай Пэт, как-нибудь увидимся, аста ла виста," и обоим "Адиос," а Чарли говорит:

"Опусти мне открытку."

"С видами?"

"Ага, любую" (потому что я договорился чтобы последние чеки мне отправляли почтой в Мексику) (поэтому позже с самого донышка мира я действительно послал ему открытку с ацтекским красным головным убором) — (за что я вижу меня стебают все они втроем, Герке, О'Хара и Чарли: "У них там они тоже есть," имея в виду индейские рожи) — "Прощай Чарли," а я так и не узнал как его фамилия.

61

Я на дороге, после того как они уезжают, иду полмили пешком чтобы свернуть за поворот и скрыться у них из глаз когда они вернутся — Вот едет машина не в ту сторону но останавливается, в ней Фил Картер который постоянно в лодке на озере, старая добрая сазанья бродяжья душа, такой же искренний и широкий как угодья к востоку, с ним едет 80-летний старик который яростно и упорно смотрит на меня своими огненными глазами — "Джек, хорошо что встретились — это мистер Уинтер человек который построил хижину на Пике Опустошения."

"Хорошая хижина, мистер Уинтер, вы знатный плотник," и я действительно имею это в виду, вспомнив ветра лупившие по той оснастке на крыше когда сам дом, утопленный в бетоне стальными стержнями, даже не пошелохнулся — лишь только когда гром потряс всю землю и в 900 милях к югу в долине Милл-Вэлли родился еще один Будда — мистер Уинтер яростно прожигает меня своим освещенным взглядом, и ухмылка широченная — как у старины Конни Мака — как у Фрэнка Ллойда Райта — Мы обмениваемся рукопожатиями и расстаемся. Фил, этот тот мужик который читал по радио письма мальчишкам, ничего печальнее и искреннее того как он их читал услышать было нельзя " — и Мама хочет чтоб ты знал что Джж — дж — Джилси родился 23 августа, такой славненький мальчонка — И здесь говорится" (встревает Фил) "не очень правильно написано, мне кажется твоя Мама что-то не так решила написать" — Старина Фил из Оклахомы, где неистовствуют Черокские Пророки — Он отъезжает прочь в своей гавайской спортивной распашонке, с мистером Уинтером (Ах Энтони Троллоп), и я его больше уже никогда не вижу — Лет 38-ми — или 40-ка — сидел у телевизора — пил пиво — отрыгивался — ложился спать — просыпался с Господом. Целовал жену. Покупал ей маленькие подарки. Ложился спать. Спал. Водил лодку. Плевать хотел. Никогда не жаловался. И не критиковал. Никогда не говорил ничего что не было бы простым обычным разговором о Дао.

Я иду эти полмили за жаркий полыхающий поворот, солнце, марево, весь день автостопа с тяжелым рюкзаком будет опален солнцем.

Собаки что облаивают меня с ферм меня не тревожат — Старый Навахо Джеко-Яки Чемпион Ходьбы и Святой Самопрощенной Ночи топает себе дальше к темноте.

62

В безопасности за поворотом так что Пэт и Чарли не будут надо мною смеяться, и даже может быть О'Хара с Герке где-нибудь сейчас едут, и увидят тут меня, своего постоянного летнего наблюдателя, стоящего опустошенным на пустой дороге в ожидании 4000-мильного перегона — Яркий сентябрьский денек с парящим теплом, и жарковато, я вытираю лоб большим красным головным платком и жду — Вот идет машина, сигналю ей, трое стариков, проносится мимо и останавливается поодаль и я пускаюсь за ней с мешком через плечо — "Куда едешь, сынок?" по-доброму спрашивает меня крючконосый дед за рулем с трубкой во рту — Двое других смотрят с любопытством -

"В Сиэттл," говорю я, "по 99, Маунт-Вернон, Сан-Франциско, всю дорогу — "

"Что ж мы можем тебя чутка подбросить."

Выясняется что они едут в Беллингэм по 99-й но это к северу от моего маршрута и я прикидываю что вылезу там где они свернут с Дороги 17 по Долине Скагит — Потом забрасываю мешок на заднее сиденье и втискиваюсь на переднее потеснив там двоих стариканов, не думая, не осознавая что тому который рядом со мной это может не понравиться — Я чувствую как он весь застывает от любопытства немного погодя, а я тем временем болтаю себя не помня и отвечаю на все их вопросы про здешнее захолустье — Ну и странные же эти трое старперов! Водитель уравновешенный, справедливый, открытый, решил жить в согласии с Богом, и остальные это знают — рядом его старейший партнер, тоже Богопослушный, но не так залипает по доброте и кротости, немного подозрительно относится ко всеобщим мотивам — Все это ангелы в пустоте — На заднем сиденье такой натуральный хитрован, в том смысле что с ним все в порядке, он просто по жизни занял заднее сиденье, чтобы наблюдать и интересоваться (вроде меня) и поэтому как и во мне в нем есть немного от Дурня и еще немного есть от Лунной Богини — Наконец когда я говорю "Там наверху дует славный ветерок," чтобы закруглить долгую беседу, а Крючконосый тем временем срисовывает один за другим повороты, никто из них мне не отвечает, мертвая тишина, и такого меня молодого Колдуна типа наставили на путь истинный Трое Старых Колдунов чтоб я хранил молчание, ибо ничто не имеет значения, мы все Бессмертные Будды Познавшие Время, поэтому я затыкаюсь и наступает долгое молчание пока хорошая машина несется дальше а меня переправляют на другой берег Нирманакайя, Самбогхакайя и Дхармакайя все Трое Будды, а на самом деле один, рука моя ниспадает на ручку правой дверцы а ветер дует мне в лицо (и еще от впечатлительности-возбужденности того что я вижу Дорогу после многих месяцев среди скал) я врубаюсь в каждый домик и дерево и луг по пути, хорошенький мирок взбитый для нас Господом чтоб видеть его и странствовать и смотреть как в кино, тот же самый грубый мир который исторгнет дыханье из нашей груди и уложит нас в конце в омертвевшие гробницы, нас кто не станет жаловаться (кому лучше этого не делать) — Чеховский ангел тишины и печали пролетает над нашей машиной — Вот мы въезжаем в старый Конкрит и минуем узкий мост и тут все эти кафкианские серые цементные заводы и подъемники для бадей с бетоном в милю длиной уходящие в бетонную гору — потом маленькие американские автомобильчики запаркованные наискось монашеской деревенской Главной Улицы, с жаркими вспыхивающими витринами скучных лавок, Пятерок-Десяток, женщины в ситцевых платьях покупают пакеты чего-то, старые фермеры мнут ляжки в магазине кормов, в скобяной лавке, люди в темных очках на Почте, сцены которые я буду видеть до самых границ Феллахской Мексики — сцены сквозь которые мне придется ехать стопом и сквозь которые мне придется оберегать свой мешок (на Перевале Гранта в Орегоне за два месяца до этого жирный старый ковбой на грузовике с гравием специально пытался переехать мой рюкзак стоявший на дороге, я выдернул его как раз вовремя, он лишь осклабился) (Я помахал чтобы он вернулся, потряс кулаком, слава Богу что он меня не видел, это было б "Он нынче в каталажке, этот наш Бродяга Боб, раньше пил играл и грабил, а теперь он занемог") (и нет мне спасенья с широкополой ковбойской опустошенной мексиканской шляпой, сворачивая сигаретки в захудалом салуне, а потом подрежу кобылку да и дерну в старую Мексику) (Монтерей, Мацатлан желательно) — Три старых обормота докатывают меня до окраины Седро-Вулли где я и вылезаю чтобы ехать столом по 99 — Спасибо им -

Я перехожу через раскаленную дорогу к городку, собираюсь купить новую пару ботинок — Сперва причесываюсь на бензоколонке и выхожу и там на тротуаре чем-то занята симпатичная женщина (расставляет банки) и ее ручной енот подходит ко мне а я присел на корточки на минутку сворачивая сигаретку, тянется своим длинным странным нежным носом к кончикам моих пальцев и просит поесть -

Потом я стартую — на той стороне уходящей за поворот дороги какая-то фабрика, парень что там дежурит у ворот наблюдает за мною с величайшим интересом — "Посмотрите на этого типа с рюкзаком за спиной который голосует на дороге, куда это к чертям собачьим он направляется? откуда он едет?" Он смотрит на меня так пристально пока я двигаюсь дальше, ныряю в кусты по-быстрому пописать, и дальше через каровые озера и канавы нефтеразработок между асфальтовых полос автотрассы, и выхожу оттуда и ковыляю в своих больших раздолбанных с торчащими гвоздями башмаках уже в сам Седро-Вулли — Первой моей остановкой будет банк, вот он банк, некоторые таращатся пока я тащусь мимо — да-да, карьера Джеки Великого Святого Пешехода только началась, он свято заходит в банки и меняет правительственные чеки на дорожные аккредитивы -

Я выбираю хорошенькую школьномармеладную рыженькую хрупкую девчушку с голубыми доверчивыми глазами и объясняю ей что хочу получить аккреритивы и куда иду и где был и она выказывает интерес, да так что когда я говорю "Надо подстричься" (имея в виду за все летние горы) она отвечает "Не похоже чтобы вам нужно было стричься" и оценивает меня по достоинству, и я знаю что она меня любит, и сам люблю ее, и знаю что сегодня вечером могу гулять с нею под ручку до берегов Скагита под светом звезд и ее не будет заботить что я сделаю, милую — она позволит мне осквернять себя по-любому и всякому, ей этого и хочется, женщинам Америки нужны партнеры и возлюбленные, они стоят в мраморных банках весь день и имеют дело с бумагой и бумагу же им подают в Дорожном Кафе после Бумажного Кино, а они хотят целующих губ и рек и травы, как в старину — Я настолько погружаюсь в ее хорошенькое тело и милые глаза и нежный лоб под нежной рыженькой челочкой, и в крохотные веснушки, и тонкие запястья, что не замечаю как позади уже скопилась очередь из шести человек, злые ревнивые старухи и молодые парни в спешке, я быстро оттуда ретируюсь, со своими аккредитивами, подбираю сумку и смываюсь — Бросаю единственный взгляд назад, она уже занята со следующим клиентом -

Как бы то ни было настало время выпить свое первое пиво за десять недель.Вот салун… по соседству.Стоит жаркий день.

63

Я беру пиво у большой сияющей стойки и сажусь за столик, спиной к бару, и сворачиваю покурить, и подходит трясущийся старик лет 80 с клюкой, садится за столик рядом со мной и ждет глядя своими тусклыми глазами — О Гоген! О Пруст! будь я таким же художником или писателем, уж я бы описал это изъеденное и гнусное лицо, пророчество всего горя людского, никаких век никаких губ, никаких пизд под светом звезд для этой милой несчастной развалины, и все эфемерно, и все равно уже утрачено — Выуживает свой маленький доллар целых пять минут — Держит его дрожащими руками — Долго смотрит в сторону бара — Бармен занят — "Почему он сам не встанет и не сходит себе за пивом?" О, это история спеси днем в баре Седро-Вулли на северозападе Вашингтона в мире в пустоте которая суть опустошение вверх тормашками — Наконец он начинает грохотать своей клюкой и стучать требуя чтобы его обслужили — Я допиваю пиво, покупаю еще одно — Думаю о том чтобы принести пива ему — К чему вмешиваться? Черный Джек запросто может влететь сюда паля из всех револьверов и я прославлюсь на весь Запад застрелив Слэйда Хикокса я спину? Пацан из Чихуахуа, я ничего не говорю -

Два пива не вставляют меня, я понимаю что в алкоголе нужды нет что бы ни было у тебя на душе -

Я выхожу купить себе башмаки -

Главная Улица, магазинчики, спортивные товары, баскетбольные, футбольные мячи для наступающей Осени — Элмер счастливый пацан уже готов воспарить над футбольным полем и трескать здоровые отбивные на школьных банкетах и получать свой аттестат, уж я-то знаю — Захожу в магазин и топаю в глубину и снимаю глиноступы и пацан подает мне синие ботинки с полотняным верхом и толстыми мягкими подметками, я их надеваю и прохаживаюсь, как по раю гуляешь — Покупаю, оставляю старые башмаки прямо там, и выхожу -

Присаживаюсь у стенки и закуриваю сигарету и врубаюсь в маленький полуденный город, за городом сенно-зерновая силосная башня, железная дорога, склад леса, совсем как у Марка Твена, вот где Сэм Грант положил целый миллион за могилы Гражданской Войны — эта сонная атмосфера вот что разожгло пожар в виргинской душе Джексона Каменной Стены, растопка -

Ладно, хватит — обратно на шоссе, через пути, и на поворот ловя движение на все три стороны -

Жду минут пятнадцать.

"В автостопе," думаю я, чтоб упрочить себе душу, "бывает хорошая Карма и плохая Карма, хорошая компенсирует плохую, где-то дальше по этой дороге" (я смотрю и вот они, концы ее в мареве, безнадежное безымянное наше ничто) "есть парень который возьмет тебя до самого Сиэттла чтобы ты сегодня же вечером получил свои газеты и вино, будь добрым и жди" -

А останавливается светловолосый пацан с язвой который поэтому не может играть в футбольной команде старшеклассников Седро-Вулли, но был восходящей звездой (я думаю так, он наверняка был самым лучшим), но ему позволили бороться в команде по борьбе, у него крупные ноги и руки, в 17, я тоже был борцом (Чемпион Черная Маска в квартале) поэтому мы разговариваем о борьбе — "Это классическая борьба где становишься на четвереньки, а парень у тебя со спины, и погнали?"

"Правильно, никакой туфты как в телике — все по-настоящему."

"А как очки считают?"

Его долгий обстоятельный ответ довозит меня до самого Маунт-Вернона но мне вдруг становится его жалко, что я не смогу остаться побороться с ним, и даже мячик попинать, он в самом деле одинокий американский пацан, как и та девчонка, ищет ничем не усложненной дружбы, чистоты ангелов, я содрогаюсь от мысли о клаках и кликах в старших классах раздирающих его на части к тому же его родители и предостережения врача и ему достается только пирожок среди ночи, никакой луны — Мы жмем друг другу руки, вылезаю, и вот он я в 4 пополудни жаркое солнце и машины возвращаются домой с работы равномерным потоком, на углу, перед бензоколонкой, все так озабочены тем чтобы свернуть за угол что им некогда рассматривать меня поэтому я там зависаю почти на целый час.

Смешно, жутко, человек сидит в кадиллаке на обочине и кого-то ждет, сперва когда он трогается я сигналю ему, он глупо ухмыляется и разворачивается и останавливается на той стороне дороги, затем снова заводится и снова разворачивается и опять проезжает мимо меня (на этот раз я глух и нем) и опять останавливается, раздраженное нервное лицо, О Америка что сделала ты со своими детьми машина! Однако магазины полны лучшей в мире еды, вкуснейших добряков, нового урожая персиков, дынь, всех сливочных плодов Скагита богатого личинками и влажной землей — Потом подъезжает МГ и Боже мой там же Рыжий Коан за рулем, с девчонкой, он говорил что это лето проведет в Вашингтоне, он яростно разворачивается на подъездной дорожке к гаражу а я ору "Эй Рыжий!" и уже пока ору вижу что это не Рыжий и елки-палки вот скалится с видом я-вас-не-знаю, даже не ухмылка, оскал, оскаливается за своими рычагами и баранкой, вжик, разворачивается и с ревом прочь перднув выхлопом мне в лицо, вот так Рыжий Коан — и даже так я не уверен что это был на самом деле не он, изменившийся и обезумевший — причем обезумевший на меня -

Мрак.

Мрук.

Пустота.

Но вот подъезжает 90- или 80-летний старец устарец патриархический ариец с седыми волосами сидящий низко и старчески за высоким рулем, останавливается ради меня, я подбегаю, распахиваю дверцу, он подмигивает. "Забирайся, молодец — я могу тебя чуть-чуть подвезти по дороге."

"Далеко?"

"О — несколько миль."

Опять будет совсем как в Канзасе (1952) когда меня тоже подвезли несколько миль по дороге а кончилось тем что я оказался на закате на открытых равнинах все пролетают мимо на 80 в сторону Денвера и больше ничего — Но я пожимаю плечами, «Карма-карма», и лезу в машину -

Он немного разговаривает со мной, совсем чуть-чуть, я вижу что он по-настоящему стар, смешной к тому же — Он шкандыбает на своей развалюхе по дороге, всех обгоняет, выбирается на прямой участок шоссе и запуливает 80 миль в час через фермерские поля — "Боже милостивый, а если у него сердце схватит!" — "А вы медлить вообще не любите, правда ведь?" спрашиваю я, не отрывая взгляда от него и от руля -

"Не-а, сэр."

И разгоняется еще быстрее…

Теперь меня переправляет в старую Буддаландию Жарсафо через реку Не-Рек сумасшедший старый Святой Бодхисаттва — и он либо доставит меня туда быстро либо не доставит вообще — Вот твоя Карма, спелая как персик.

Я держусь — В конце концов он не пьян, как тот жирный тип в Джорджии (1955) который делал 80 по обочинам и все время смотрел на меня а не на дорогу и от него несло самогоном, от него я удрал раньше чем собирался и сел на автобус до Бирмингема так меня перетрясло -

Нет, этот Паник нормально довозит меня и высаживает у самых ворот фермы на семи ветрах, вот его крыльцо обсаженное вязами, его поросята, мы пожимаем руки и он идет ужинать -

Я остаюсь стоять а машины пролетают мимо, я знаю что застрял на некоторое время — Да и поздновато становится -

Но грузовик с какой-то техникой невнятно ревет и тормозит и пропахивает облака пыли для меня в обочине, я подбегаю и запрыгиваю в кабину — Вообразите себя со своим Героем лицом к лицу! Здоровенный Двухтоновый Амбал Чемпион ИРМ-овского типа просоленный морской волчара с огромными кулачищами не боится никого и больше того язык у него подвешен и больше того строит мосты и за спиной у него его мостостроительные растворы и монтировки и инструменты — А когда я говорю ему что еду в Мексику отвечает: "Ага, Мексика, мы с женой суем спиногрызов в трейлер и отчаливаем — проехали аж до самой Центральной Америки — Спали и ели прямо в трайлере — Жена за меня по-испански разговаривала — Я текилу попивал в барах то там то тут — Хорошее образование для детишек — Вернулись только на прошлой неделе по Монтане поездили немного спустились в Восточный Техас и обратно" — И могу себе представить каких-нибудь бандитов попытавшихся бы на него наехать, в нем 230 фунтов гордой кости и мускулов — что он мог бы натворить разводным ключом или ломиком ох как не хотел бы я рисовать такую картину даже соусом для спагетти — Он везет меня в Эверетт, и высаживает под жарким поздним солнцем на угрюмом местном полу-Бродвее с неожиданно мрачной пожарной каланчой из красного кирпича и часами и я чувствую себя ужасно — вибрации в Эверетте низки — Сердитые рабочие текут мимо в машинах воняющих выхлопами — Никто не соизволяет взглянуть на меня без презрительной ухмылки — Это ужасно, это ад — Я начинаю осознавать что мне следует вернуться в свою горную хижину в холодной лунной ночи. (Эвереттская Бойня!)

Но нет! Парад приключений марширует Кармой — Я в этом по уши до конца, мертвый — Мне придется чистить зубы и тратить деньги до концов времени, по меньшей мере до того дня когда стану последней старухой на земле глодающей последнюю кость в окончательной пещере и я перхаю свою последнюю молитву в последнюю ночь прежде чем больше уже не проснусь — Затем начну торговаться с ангелами в раю но с такой особой астральной скоростью и экстазом поэтому может мы будем и вовсе не против, наверное — Но О Эверетт! Высокие трубы лесопилен и дальние мосты, и жаркая безнадега в мостовой -

В отчаяньи прождав полчаса захожу в столовку и заказываю гамбургер и молочный коктейль — ибо на автостопе я позволяю своему бюджету на питание возрасти — Девушка там столь нарочито холодна что я еще глубже впадаю в отчаяние, она хорошо сложена и аккуратна но тускла и у нее бесчувственные голубые глаза а на самом деле она вся заинтересована каким-то парнем средних лет который как раз в этот миг отваливает оттуда в Лас-Вегас играть, его машина стоит снаружи, и когда он уходит она кричит ему вслед "Покатай меня на своей машине как-нибудь" и он так уверен в себе что меня это изумляет и бесит, "О я подумаю," или что-то в том же заносчивом роде, и я смотрю на него и у него короткая стрижка и очки и подонок на вид — Он садится в машину и уезжает в свой Лас-Вегас сквозь это все — Мне кусок едва в горло лезет — Плачу по счету и спешу оттуда подальше — Перехожу через дорогу с полной выкладкой — уф, ой — Я наконец добрался до дна (горы).

64

Стою там на солнцепеке и не замечаю футбольной баталии происходящей у меня за спиной к западу в ярком сиянии солнца, пока моряк который тоже едет стопом не проходит мимо и не говорит "Сигналы, хип хип" и я смотрю и вижу его и одновременно как играют мальчишки и тут как раз одновременно останавливается машина с заинтересованной личностью за рулем, и я бегу чтобы сесть туда, кидая последний взгляд на футбольную игру где как раз какой-то пацан проводит мяч сквозь полузащиту и его гасят -

Я прыгаю в машину и вижу что в ней какой-то тип вроде тайного педика, что означает он все равно добродушный, поэтому я заступаюсь за моряка: "Он тоже едет стопом," и мы и его подбираем, и троица на переднем сиденье закуривает и едет в Сиэттл, все очень запросто.

Бессвязный треп о службе на флоте — как тягостно, "Меня расквартировали в Бремертон и я бывало выходил по субботам вечером но стало гораздо лучше когда меня перевели в — " и тут я закрываю глаза — После проявления кое-какого интереса к той школе где учился водитель, Вашингтонский Универ, он предлагает выбросить меня в самом студгородке, я сам подымаю эту тему, поэтому мы высаживаем моряка по дороге (апатичный моряк которому на все плевать едущий столом с нижним бельем своей девчонки в бумажном пакете в котором я думал было полно персиков, он показывает мне шелковую комбинашку лежащую сверху) -

Со студгородком Университета штата Вашингтон все в порядке и он довольно-таки Вечен с большими новыми общежитиями в миллион окон и долгими поздними пешеходными дорожками уводящими прочь от бешенств уличного движения и О весь этот колледж включенный-в-город, он для меня как китаец, я не умею его вычислить, мой мешок все равно слишком тяжел, я сажусь на первый попавшийся автобус до центра Сиэттла и вскоре пока мы пролетаем мимо старых полосок морской воды с древними шаландами на них, и красное солнце тонет за мачтами и односкатными крышами, так-то лучше, я понимаю что, это старый Сиэттл тумана, старый Сиэттл Город под покровом, старый Сиэттл про который я читал пацаном в фантомных детективных книжонках и про который читал в Синих Книгах Для Мужчин все про старину когда сотня человек вламывалась в погреб к бальзамировщику и выпивала бальзамирующую жидкость и все умирали, и когда всех напаивали и вербовали таким образом на суда в Китай, и про грязевые низины — Хибарки с чайками.

Следы девчонкина песке— Старая мшистая свая

Сиэттл кораблей — сходней — доков — тотемных столбов — древних локомотивов на стрелках набережной — пар, дым — Скид-Роу, бары, Индейцы — Сиэттл моего отроческого видения встающего передо мною на ржавой старой мусорке со старым бесцветным забором завалившимся в общем сумбуре -

Деревянный домиксыро сэр —повозки свет в окошке

Я прошу водителя автобуса высадить меня в центре, спрыгиваю и топочу мимо Городской Ратуши и голубей по общему направлению к воде где я знаю что найду хорошую чистую комнату на Скид-Роу с кроватью и горячей ванной дальше по коридору -

Я прохожу до самой Первой Авеню и сворачиваю влево, оставляя магазинную публику и сиэттльцев за спиной и опа! вот все человечество хеповое и прикольное тусуется по вечернему тротуару изумляя меня аж глаз выпадает — индейские девочки в брючках, с индейскими мальчиками стриженными под Тони Кёртиса — сплетенные — рука об руку — семьи достославных сезонников только что поставили свою машину на стоянку, идут на рынок за хлебом и мясом — Пьяницы — Двери баров мимо которых я пролетаю невероятны от толпящегося печального ждущего человечества, крутящего в пальцах стаканы и глядящего вверх на поединок Джонни Сакстона — Кармена Базилио по телевизору — И бац! Я понимаю что сейчас Вечер Пятницы по всей Америке, в Нью-Йорке всего-навсего десять часов и поединок в Гардене только начался и портовые грузчики в барах на Северной Реке все смотрят его и пьют по 20 пив на нос, и Сэмы сидят в первом ряду у самого ринга делая свои ставки, их хорошо видно на экране, расписанные вручную галстуки из Майами — фактически по всей Америке Вечер Поединков В Пятницу и Большой Драчки — Даже в Арканзасе его смотрят в бильярдной и снаружи в домике на хлопковом поле по телевизору — везде — Чикаго — Денвер — сигарный дым повсюду — и Ах печальные лица, теперь я забыл и вижу и вспоминаю, пока проводил все лето расхаживая взад-вперед и читая молитвы на горных вершинах, скал и снега, потерявшихся птиц и фасоли, эти люди сосали сигареты и напитки и расхаживали взад-вперед и читали молитвы и в собственных душах тоже, по-своему — И все это вписано в шрамы их лиц — Я должен зайти в этот бар.

Поворачиваюсь и вхожу.

Швыряю мешок на пол, беру пиво у многолюдной стойки, сажусь за столик, уже занятый другим стариком глядящим в другую сторону на улицу, и сворачиваю самокрутку и наблюдаю поединок и лица — Здесь тепло, человечество тепло, и в нем есть потенциал любви, я могу его разглядеть — Я чистая свежая маргаритка, я знаю — Я мог бы произнести им речь и напомнить им и пробурить их вновь — Но даже тогда я увижу на их лицах скуку "Ох, мы знаем, мы это все уже слышали, и мы просидели здесь все это время ожидая и молясь и смотря поединки по вечерам в пятницу — и пья" — Боже мой, они пили! Каждый пьянь конченая, я ведь вижу — Сиэттл!

Мне нечего им предложить кроме своей глупой рожи, которую я все равно отвращаю — Бармен занят и вынужден переступить через мой рюкзак, я отодвигаю его в сторону, он говорит «Спасибо» — Между тем Базилио не больно от легких ударов Сакстона, он вступает и начинает дубасить того от и до — тут кишки против мозгов и кишки победят — Всё в этом баре кишки Базилио, лишь я просто мозги — Нужно побыстрее оттуда выбраться — К полуночи они затеют собственную драчку, молодые крутняки в кабинке — Ты должен быть совсем уж рехнувшимся диким мазохистом Джонни Нью-Йоркцем чтобы поехать в Сиэттл ввязываться в кабацкие драки! Тебе шрамов надо! Основ боли! Внезапно я начинаю писать как Селин -

Я выметаюсь оттуда и иду снимать себе на ночь номерок на Скид-Роу.

Ночь в Сиэттле.

Завтра, дорога на Фриско.

65

Отель Стивенс это старенькая чистенькая гостиница, заглядываешь в большие окна и видишь чистый кафельный пол и плевательницы и старые кожаные кресла и говорящие часы и серебрянооправого клерка в клетке — Доллар семьдесят пять за ночь, для Скид-Роу круто, но клопов нет, это важно — Я покупаю себе номер и, поднимаюсь на лифте с господинчиком, второй этаж, и захожу к себе в комнату — Швыряю мешок в кресло-качалку, растягиваюсь на кровати — Мягкая постель, чистые простыни, передышка и пристанище до часу дня времени выписки завтра -

Ах Сиэттл, печальные лица баров человеческих, и не осознаете что вы вверх тормашками — Ваши печальные головы, люди, свисают в неограниченной пустоте, мельтешите по поверхности улиц и даже в комнатах, вверх тормашками, ваша мебель вверх тормашками и удерживается гравитацией, единственное что не дает ей всей улететь это законы разума вселенной, Бога — Бога ждете? А поскольку он не ограничен то не может существовать. Бога ждете? То же самое, милый Бронкс-певец. Там ничего нет кроме сущности разуматерии первичной и странной а форма и названия которые вы ей даете ничего не решают — фу, я поднимаюсь и выхожу купить себе вина и газету.

В месте для еды и питья до сих пор показывают бокс но вот что еще меня привлекает (на розовой голубой неоном-зажигающейся улице) мужчина в жилете тщательно выписывающий мелом счет сегодняшних бейсбольных матчей на огромной доске, как в старину — Я стою там и наблюдаю.

В газетном киоске Боже мой тысяча книжек с девчонками выставившими все свои похотливые груди и бедра в вечность — Я понимаю "Америка с ума сходит по сексу, им вечно не хватает, что-то не так, где-то, совсем скоро эти книжки с девчонками станут в невозможную обтяжку, каждая складка и морщинка будут тебе выпирать кроме дыры и соска, они рехнулись" — Конечно я тоже смотрю, у стеллажа, вместе с другими сексуально-озабоченными.

Наконец покупаю сент-луисскую Спортинг Ньюс чтоб быть в курсе последнего бейсбола и журнал Тайм, чтоб быть в курсе мировых новостей и прочесть все про Эйзенхауэра машущего ручкой из поездов, и бутылку итальянского портвейна Швейцарская Колония, дорогого одного из лучших — думал я — С этим пилю обратно по проспекту и тут вижу кабаре: "Пойду сегодня вечером в кабаре!" хихикаю я (вспомнив Старого Говарда в Бостоне) (а недавно я прочел как Фил Силверс закатил старомодное представление в каком-то кабаре где-то и что за тонкое искусство это было) — Да — и есть -

Ибо после полутора часов у себя в номере потягивая это вино (сидя в одних носках на кровати, подперевшись подушкой), читая про Мики Мэнтла и Лигу Три-Ай и про Южную Ассоциацию и про Западнотехасскую Лигу и последнее обмены и звезд и подающих надежды ребятишек и даже читая новости Малой Лиги чтобы поглядеть на фамилии 10-летних чудо-питчеров и бросив взгляд на журнал Тайм (не так уж интересно в конечном итоге когда в тебе полно сока а снаружи улица), я выхожу, осторожно перелив вино в свою полибденовую фляжку (ранее употреблявшуюся для утоления жажды на тропе, с красным платком повязанным на голову), засовываю ее в карман куртки, и вниз в ночь -

Неон, китайские ресторанчикизажигаются —Девушки проходят сумерками

Глаза — странный негр-пацан который боялся что я не одобрю его взглядом из-за проблемы сегрегации на Юге, я чуть было действительно не начинаю его критиковать, за то что он такой квадратный, но не хочу привлекать его внимания поэтому отвожу взгляд — Проходят филиппинские ничтожества, руки болтаются, их таинственные бильярдные и бары и бочонки судов — Сюрреалистическая улочка, с копом у стойки бара застывает видя как я вхожу, будто я сейчас у него стакан сопру — Переулки — Проблески старой воды между еще более старых крыш — Луна, встающая над центром города, подкрадывается незамеченной огнями Аптеки Гранта сияющими белым возле Тома МакАнса, также сияющего, открытого, возле шатра кино Любовь Многочудесная с хорошенькими девушками стоящими в очереди — Бордюры, темные тупички, где лихачи с визгом разворачиваются — гоняя мотор на шинах, скриик! — его слышно повсюду в Америке, это неутомимый Джо Чемпион улучает момент — Америка так обширна — Я так ее люблю — А ее лучшесть тает и просачивается в кабацкие кварталы, или на Скид-Роу, или в Таймс-Скверик — лица огни глаза -

Я ухожу в переулки ведущие к морю, где никого, и сижу на камнях бордюров опираясь на мусорные баки и пью вино, наблюдая за старичьем в Старом Польском Клубе через дорогу которое играет в пинокль под бурым светом голой лампочки, с зелеными лоснящимися стенами и табельными часами — Зууу! проходит океанский сухогруз в бухте, Порт-Сиэттл, паром роет носом воду на пути из Бремертона и впахиваясь в груды на донном отэе, они оставляют целые пинты водки на белой крашеной палубе, завернутые в журнал Лайф, чтобы я их выпил (двумя месяцами раньше) под дождем, пока мы пробираемся внутрь — Вокруг везде деревья, Пьюже-Саунд — В гавани гудят буксиры — Пью свое вино, теплая ночь, и не спеша тащусь обратно к кабаре -

Захожу как раз вовремя, чтобы увидеть первую танцовщицу.

66

Во, у них тут маленькая Сестренка Мерридэй, девчонка с той стороны бухты, ей не следует танцевать вообще ни в каком кабаре, когда она показывает груди (которые совершенны) никого не интересует поскольку она не откалывает ничего отэйно хипового — она слишком чиста — публика в темном зале, вверх тормашками, хочет грязной девчонки — А грязная девчонка за кулисами готовится вверх тормашками перед своим зеркалом на двери ведущей на сцену -

Портьеры растворяются, Эсси танцовщица уходит, я отпиваю вина в темном зале, и тут выходят два клоуна во внезапно ярком свете сцены.

Представление начинается.

У Эйба шляпа, длинные подтяжки, постоянно за них дергает, сумасшедшая рожа, видно что ему нравятся девчонки, и он все причмокивает губами и он старый сиэттльский призрак — Слим, его правильный партнер, симпотный кучерявый тип порнографического героя которого можно увидеть на грязных открытках засовывающим девке -

ЭЙБ: Где это к дьяволу ты был?

СЛИМ: Там вот деньги считал.

ЭЙБ: Какого черта ты имеешь в виду, деньги -

СЛИМ: Я был на кладбище

ЭЙБ: Что ты там делал?

СЛИМ: Труп хоронил

и тому подобные шуточки — Они показывают грандиозные сценки перед всеми, занавес прост, это простой театр — Все погрязают в их заморочках — Вот по сцене проходит девушка — Эйб тем временем пил из бутылки, он хитрил чтобы заставить Слима бутылку опустошить — Все, и актеры и публика, глазеют на девушку что проходит по сцене из-за кулис — Сама ее проходка произведение искусства — А ее ответам лучше быть сочными -

Они раскручивают ее, испанскую танцовщицу, Лолиту из Испании, длинные черные волосы и темные глаза и дикие кастаньеты и она начинает раздеваться, отбрасывая одежды в сторону с "Оле!" и встряхивая головой и обнажал зубы, все вгрызаются в ее сливочные плечи и сливочные ноги и она вихрем кружится вокруг кастаньет и опускает пальцы медленно к своей подпруге и отстегивает сразу всю юбку, под нею хорошенький поясок девственности в блестках, со стеклярусом, и она носится по всей сцене и танцует и притопывает и свешивает свои вороньи волосы до полу и органист (Слим) (который прыгает в яму на танцовщицах) завывает неимоверным джазом Дикого Билла — Я колочу ногами и руками, это джаз и великий притом! — Эта Лолита еще немного колбасится потом заканчивает у кулисы обнажая свои нагрудники но не хочет их снимать, она исчезает за сцену испанка — Пока что она моя любимая девчонка — И я пью за нее в темноте.

Огни снова ярко вспыхивают, и снова выходят Эйб и Слим.

"Чё эт ты делал на кладбище?" спрашивает Судья, Слим, сидя за столом, с молотком, а Эйб подсудимый -

"Я там труп хоронил."

"Ты знаешь что это против закона."

"Только не в Сиэттле," отвечает Эйб, показывая на Лолиту -

А Лолита, с очаровательным испанским акцентом, говорит "Он был трупом а я гробовщиком" и то как она сказала это, слегка вильнув задом, просто всех убивает и театр погружается во тьму а все ржут, включая меня и здорового негра у меня за спиной который восторженно вопит и аплодирует всему великому -

Тут выходит негр средних лет чтобы сбацать нам жаркую чечетку, фух, но он так стар и так отдувается что не может закончить а музыка пытается его подхлестнуть (Слим на Органе) но здоровенный негр за мной выкрикивает: "О йя, О йя" (как бы говоря: "Ладно вали домой") — Но чечеточник выдает отчаянную танцевальную задыхающуюся речь и я молюсь чтобы у него все получилось хорошо, я здесь ему сочувствую он только что приехал сюда из Фриско работа новая и ему надо как-то закрепиться, я исступленно аплодирую когда он сходит со сцены -

Великая человеческая драма представляется моим всезнающим глазам опустошения — вверхтормашками -

Пусть портьеры раздвинутся шире -

"А сейчас," объявляет Слим в микрофон, "представляем вам нашу сиэттльскую рыжую КИТТИ О'ГРЭДИ" и вот она выходит, Слим прыгает за Орган, она высокого роста и у нее зеленые глаза и рыжие волосы и она семенит по сцене -

(О Эвереттские Бойни, где был я?)

67

Прелестная Мисс О'Грэди, я вижу ее колыбельки — Видел их и увижу ее когда-нибудь в Балтиморе склонившуюся из окна в краснокирпичном доме, у цветочного горшка, в маскаре, волосы в маскараде нашампуненного перманента — я увижу ее, видел ее, у нее на щеке мушка, мой отец видел как возникают Красотки Зигфельда, "Ты разве не старушка из Фолли?" спрашивает У.К.Филдз у здоровой 300-фунтовой официантки в Кафешке Тридцатых Годов — а та говорит глядя на его нос: "В тебе есть что-то ужасно большое," и отворачивается, а он смотрит на ее зад, говорит: "В тебе тоже что-то ужасно большое" — Я увижу ее, в окне, рядом с розами, мушка и пыль, и старые театральные грамоты, а позади, сцена для того чтобы представить которую надо различить весь мир — Старые Программки, переулки, Шуберт в пыли, стихи о кладбищенском Корсо — Старый гнусный, филиппинец помочится в этом переулке, и Порториканский Нью-Йорк падет, в ночи — Иисус появится 20 июля 1957 гора в 14.30 — Я увижу хорошенькую дерзкую Мисс О'Грэди грациозно семенящую по сцене, для развлечения платежеспособных заказчиков, послушную как котенок. Я думаю "Вот она, баба Слима — Вот его девчонка — он приносит ей цветы в гримерную, он ей прислуживает" -

Нет, она очень старается быть проказницей но не может, уходит показав груди (которые возбуждают свист) а потом Эйб и Слим, при ярком свете, разыгрывают с ней маленькую пьеску.

Эйб судья, стол, молоток, бах! Слима арестовали за непристойное поведение. Его вводят вместе с Мисс О'Грэди.

"Что непристойного он сделал?"

"Дело не в том что он сделал, он сам непристоен."

"Почему?"

"Покажи ему, Слим."

Слим, в банном халате, поворачивается спиной к публике и распахивает полы.

Эйб выкатывает шары и перегибается чуть ли не выпадая из-за судейского стола — "Великий день спозаранку, такого не может быть! Видимое ли это дело? Мистер, вы уверены что это все ваше? Это не просто непристойно это даже неправильно!" И так далее, гогот, музыка, темнота, прожектор, Слим провозглашает торжествуя:

"А теперь — Непослушная девчонка — С А Р И Н А!"

И прыгает к органу, рваный рэгтаймовый джазовый проигрыш, и вот выходит непослушная Сарина — По всему залу проносится буря возбуждения — У нее раскосые кошачьи глаза и плутовское грешное личико — славненькое как усики у киски — словно ведьмочка — без помела — она выходит крадучись и биясь под бит.

Сарина светловолосаяяркаяОбтанцованная девчонка.

68

Она немедленно опускается на пол в положении совокупления и закатывает небесам припадок своими чреслицами — Она изгибается от боли, лицо ее искажается, зубы, волосы ниспадают, плечи ежатся и змеятся — Она остается на полу опираясь на руки и засандаливает свои дела прямо в публику где одни темные мужики, а некоторые там еще мальчики из колледжа — Свистки! Музыка органа приниженная ложись-ка-ты-туда что-это-ты-там-делаешь типа блюза — Как же в самом деле она шаловлива с ее глазами, раскосо пустыми, и то как она идет к правой ложе и делает тайные грязные штучки для сановников и продюсеров сидящих там, показывая какую-нибудь крохотную часть своего тела и спрашивая "Да? Нет?" — и уносясь прочь и возвращаясь снова и вот кончик руки ее подкрадывается к поясу и она медленно расстегивает юбку дразнящими пальчиками которые шевелятся и сомневаются, затем являет бедро, бедро чуть повыше, уголок лобка, уголок живота, поворачивается и являет уголок ягодицы, выкатывает кончик языка — изо всех пор ее сочится потом сок — Я не могу не думать что с нею творит Слим в гримерной -

К этому времени я уже пьян, выпил слишком много вина, меня дурманит и весь темный зал мира вихрится вокруг, все это безумие и я смутно припоминаю еще с гор что все вверх тормашками и ух, ухмылка, усмешка, узмейка, утоление жажды секса, что это люди делают в креслах зала в этой рушащейся пустоте волшебника хлопая в ладоши и завывая под музыку и девчонку? — Зачем все эти занавеси и портьеры, и маски? и огни различной яркости играющие везде отовсюду, розово розовые, сердечно-печальные, мальчиково-голубые, девочково-зеленые, черные как испанский капюшон и черно-черные? Уф, оу, я не знаю что делать, Сарина Непослушная теперь на спине на сцене медленно шевеля своими сладкими чреслами какому-то воображаемому Богочеловеку в небе который вечно берет ее в оборот — и очень скоро у нас будут беременные воздушные шарики и выброшенные резинки в переулке и сперма среди звезд и битые бутылки среди звезд, и скоро стены возведут чтобы удержать ее защитить внутри какой-то замок Испанский Сумасшедший Королевский Дом и сцементированы будут битыми пивными стаканами и никто не сможет взобраться к ее подпруге кроме органа Султана который засвидетельствует ее соки затем сойдет в свою иссохшую могилу и ее могила со временем тоже иссохнет, после первых черных соков которые так любят черви, затем прах, атомы праха, атомами ли праха или великими вселенными бедер и влагалищ и пенисов какая будет разница, все это Небесный Корабль — Весь мир ревет прямо в этом театре и сразу за ним я вижу ряды сокрушающегося человечества рыдающего при свечах и Христа на Кресте и Будду сидящего у Дерева Бо и Магомета в пещере и змея и солнце поднятое ввысь и все аккадско-шумерские древности и старинные морские лодки уносящие куртизанок Елен на окончательное побоище и битое стекло крошечной бесконечности пока ничего не останется кроме белого снежного света проникающего везде по всей тъме и солнцу — клянчь, и электормагнитное гравитационное исступление проездом без слова или знака и даже не проездом и даже не будучи -

Но О Сарина приди ко мне на мое ложе напастей, дозволь мне любить тебя нежно в ночи, долго, у нас вся ночь, до рассвета, до восходящего солнца Джульетты и оброненного кубка Ромео, пока я не утолю свою жажду Сансары у входа твоих розовых лепестковых губ и оставлю спасительный сок в саду твоей розовой плоти таять и высыхать и завывать еще одним младенцем в пустоту, приди сладкая Сарина в мои шаловливые объятья, грозной в чистом млеке моем, и я прокляну испражнение оставленное в твоей молочной всемогущей палате кисты-с-вульвой, твоей клоакальной ясности Клары всеприемлющей сквозь которую медленно блеется тягучей струйкой зальная спермь, к замкам в твоей закавыкистой плоти и я защищу твои вздрагивающие бедра от твоего сердца и исцелую твои губы и щеки и Берлогу и полюблю тебя везде и в этом-то все и будет -

У кулисы она расчленяет лифчик и показывает проказливые титьки и исчезает внутри и представление окончено — вспыхивают огни — все расходятся — Я остаюсь сидеть потягивая свой последний возможный стакан, одуревший и рехнувшийся.

Нет никакого смысла, мир слишком волшебен, мне лучше вернуться на свою скалу.

В туалете я ору повару-филиппинцу: "Разве там не прекрасные девчонки, эй? Разве нет?" и он несклонный признать это признает это вопящему бродяге у писсуара — Я иду назад, наверх, пересидеть кино ради следующего представления, может в следующий раз с Сарины слетит все и мы увидим и ощутим бесконечную любовь — Но Боже мой ну и кино же они крутят! Лесопильни, пыль, дым, серые изображения бревен плюхающихся в воду, люди в касках бродят в серой дождливой пустоте и диктор: "Гордая традиция Северозапада — " затем следуют цветные картинки водных лыжников, я не просекаю, ухожу из кино левым боковым проходом, пьяный -

Как только я вываливаюсь в ночной воздух Сиэттла снаружи, на холме, краснокирпичных неонок служебного входа, выходят Эйб со Слимом и цветной чечеточник спешат и потеют вверх по улице на следующее представление, даже на обыкновенной улице чечеточник не может и задыхается — Я понимаю что у него астма или какой-то серьезный порок сердца, не следует ему танцевать и тусоваться — Слим выглядит странно и обычно на улице и я понимаю что это не он делает это с Сариной, это какой-нибудь продюсер из ложи, какой-нибудь леденец на палочке — Бедный Слим — И Эйб Клоун Кулис Вечности, вот он болтает как обычно и треплется с большим заинтересованным лицом на дейстрительных улицах жизни, и я вижу всех их троих актерами, комедиантами, печальными, печальными — За угол наскоро выпить или может глотнуть чего-нибудь съестного и бегом обратно на следующее представление — зарабатывая на жизнь — Совсем как мой отец, ваш отец, все отцы, работающие и зарабатывающие на жизнь в темной печальной земле -

Я поднимаю взгляд, там звезды, те же самые, опустошение, и ангелы внизу которые не знают что они ангелы -

И Сарина умрет -

И я умру, и вы умрете, и мы все умрем, и даже звезды поблекнут одна за другой со временем.

69

В китайском ресторане в кабинке я заказываю поджаренное на сковороде чау-мейн[6] и врубаюсь в китайскую официантку и в более молоденькую и красивую официантку-филиппинку и те наблюдают за мною и я наблюдаю за ними но теряюсь в своем чау-мейне и плачу по счету и ухожу, слегка дурной — Никак не возможно мне сегодня вечером на свете заполучить девчонку, в гостиницу ее не пустят да она бы и все равно не пошла, я осознаю что я просто старая ебота 34 лет и никому все равно в постель со мной не хочется, бичара со Скид-Роу с винищем между зубами и в джинсах и в грязном старье, кому до него дело? На улице везде и тут и там другие типы вроде меня — Но вот я вхожу в гостиницу и заходит чистенький инвалид с женщиной, они поднимаются на лифте, и час спустя после того как я вылез из своей горячей ванны и отдохнул и приготовился ложиться спать я слышу как они скрипят кроватью в соседнем номере в натуральном сексуальном экстазе — "Должно быть это зависит от способа," думаю я, и засыпаю бездевчоночье и девчонки танцуют в моих снах — Ах Рай! подари мне жену!

А в жизни у меня уже было две жены и я отослал прочь одну и сбежал от другой, и сотни любовниц-девчонок и каждая из них предана или выдрючена мною каким-то образом, когда я был молод и открытолиц и не стыдился просить — Теперь я гляжу на свою зеркальную хмурую рожу и она отвратительна — У нас в чреслах секс н мы скитаемся под звездами по жестким тротуарам, мостовая и битое стекло не приемлют нашего нежного позыва, нашего нежного доверия — Везде тусклые лица, бездомные, безлюбые, по всему миру, омерзительные, переулки ночи, мастурбация (старик лет 60 которого я однажды видел мастурбирующим два часа кряду у себя в камере в Миллз-Отеле в Нью-Йорке) — (Там ничего не было кроме бумаги — и боли — )

Ах, я думаю, но где-то впереди в ночи ведь ждет меня милая красотка, которая подойдет и возьмет меня за руку, быть может во вторник — и я спою ей и снова стану чистым и буду как молодой стреломечущий Готама борющийся за ее награду — Слишком поздно! Все мои друзья стареют жиреют и становятся уродами, и я вместе с ними, и ничего там нет кроме ожиданий которые не выгорают — и Пустота Свое Возьмет.

Хвала Господу, если не можете оттягиваться обратитесь к религии.

Пока они не воссоздадут заново рай на земле, Дни Совершенной Природы и мы не будем бродить везде нагими и целоваться в садах и ходить на церемонии посвященные Богу Любви в Парк Встреч Великой Любви, во Всемирном Святилище Любви — До тех пор, бродяги -

Бродяги -

Ничего кроме бродяг -

Я засыпаю, и это не сон в вершинногорной хижине, он в комнате, снаружи уличное движение, глупый чокнутый город, заря, субботнее утро входит серым и опустошенным — Я просыпаюсь и умываюсь и выхожу поесть.

Улицы пусты, я забредаю не туда, среди складов, по субботам никто не работает, несколько унылых филиппинцев идут по улице обгоняют меня — Где же мой завтрак?

И еще я понимаю что мои мозоли (с горы) стали теперь настолько хуже что я не смогу ехать стопом, не смогу взвалить этот рюкзак себе на спину и пройти две мили за город — на юг — Я решаю доехать автобусом до Сан-Франциско и ну его все на фиг.

Может там мне найдется любимая.

У меня куча денег а деньги это всего лишь деньги.

А что будет делать Коди когда я доберусь до Фриско? А Ирвин а Саймон а Лазарь а Кевин? А девчонки? Никаких больше летних грез, пойду и увижу что на самом деле припасено у «реальности» для «меня» -

"К черту Скид-Роу." Я поднимаюсь на холм и дальше и сразу же отыскиваю превосходный ресторан самообслуживания где сам себе наливаешь кофе столько раз сколько захочешь и платишь за него как тебе честь велит и берешь сам себе бекон с яичницей у стойки и ешь за столиками, где приблудные газеты кормят меня новостями -

Человек за прилавком так добр! "Как вам яичницу поджарить, сэр?"

"Глазуньей."

"Есть сэр, сейчас сделаем," и все его принадлежности и сковородки и лопаточки чисты просто загляденье, вот действительно верующий человек кто не позволит ночи обескуражить себя — ужасной битобутылочной безсексной нутряной ночи — но проснется наутро и запоет и пойдет на свою работу и будет готовить еду для людей и удостаивать их титула «сэр» впридачу — И яйца выходят изысканными и нежными и картофель шнурочками, и гренки хрусткими и на них много масла, растаявшего, и щетина, Ах, я сижу и ем и пью кофе у большого зеркального стекла во все окно, выглядывая на пустую унылую улицу — Пустую если не считать одного человека в добротном твидовом костюме и добротных ботинках идущего куда-то: "Ах, вот счастливый человек, он хорошо одевается, он верующе идет по утренней улице — "

Я беру свой бумажный стаканчик с виноградным желе и намазываю желе на гренок, выдавливая его, и выпиваю еще чашку горячего кофе — Все будет хорошо, опустошение оно везде опустошение и опустошение это все что у нас есть и опустошение это не так уж плохо -

В газетах я вижу где Мики Мэнтл не побьет рекорд Бэйба Рута по хоум-ранам. Ну ничего. Билли Мэйз сделает это на следующий год.

И я читаю об Эйзенхауэре машущем из поездов на предвыборных речах, и Адлаи Стивенсоне таком элегантном таком подлом таком гордом — Читаю о бунтах в Египте, бунтах в Северной Африке, бунтах в Гонконге, бунтах в тюрьмах, бунтах к дьяволу везде, бунтах в опустошении? — Ангелы бунтуют против ничто.

Лопай свою яичницуизаткнись

70

Все так обостренно когда спускаешься из уединения, я замечаю весь Сиэттл с каждым своим шагом — Я теперь иду вниз по солнечному главному променаду с мешком за спиной и за номер уже уплачено и кучи хорошеньких девчонок едят пирамидки мороженого и чего-то покупают в 5-и-10 — На углу вижу чудного газетчика на велико-фургоне загруженном древними журналами и какими-то веревками и проволочками, старорежимный сиэттльский субъект — "О нем следует написать Ридерз Дайджесту," думаю я, и иду на автостанцию и покупаю себе билет до Фриско.

На станции полно народу, я запихиваю свой рюкзак в багажное отделение и иду гулять ничем не обремененный и смотрю повсюду, сижу на станции и сворачиваю сигаретку и закуриваю, спускаюсь по улице выпить горячего шоколаду в кафетерии.

Кафешкой заправляет хорошенькая блондинка, я вхожу и первым делом заказываю густой молочный коктейль, переползаю на дальний конец стойки и пью его там — Вскоре толпа у стойки начинает прибывать и я вижу что работы у нее по горло — Она не поспевает за всеми заказами — Я даже сам в конце заказываю горячий шоколад и она тихонько бормочет "Хмф О Боже" — Два подростка-хипака заходят и заказывают гамбургеры с кетчупом, она не может найти кетчуп, нужно сходить в подсобку и посмотреть там, а тем временем все новые свежие люди подсаживаются голодные к стойке, я озираюсь не поможет ли ей кто, аптечный клерк рядом совершенно безразличный тип в очках который фактически сам подходит и садится и заказывает, бесплатно, сэндвич со стейком -

"Я кетчуп не могу найти!" чуть не плачет она -

Тот переворачивает страницу газеты: "Неужели?" -

Я изучаю его — холодный подтянутый клерк-нигилист с белым воротничком которому до лампочки все но он верит что женщинам следует его обслуживать! — Она изучаю я, типичный тип Западного Побережья, вероятно бывшая статистка, может даже (всхлип) бывшая танцовщица варьете у которой ничего не вышло поскольку она не была достаточно шаловлива, как О'Грэди вчера вечером — Но она тоже живет во Фриско, она всегда живет в Вырезке, она совершенно респектабельна, очень привлекательна, очень прилежно работает, с очень доброй душой, но что-то как-то не так и жизнь сдает ей только карты мученицы даже не знаю почему — что-то вроде моей матери — Почему бы какому-нибудь мужчине не зайти и не пристегнуться к ней я не знаю — Блонлинке 38, вся чрезмерная, прекрасное тело Венеры, прекрасное и совершенное лицо камеи, с крупными грустными итальянизированными веками, и высокими скулами сливочными мягкими и полными, но никто ее не замечает, никто ее не хочет, ее мужчина еще не пришел, ее мужчина никогда не придет и она состарится со всей этой красотой в том же самом кресле-качалке у окна с цветами в горшочках (О Западное Побережье!) — и она будет плакаться, она станет рассказывать свою историю: "Всю свою жизнь я старалась все делать лучше как только могла" — Но двое подростков требуют себе кетчупа и в конце концов, когда она вынуждена признаться что кетчуп у нее кончился те начинают ворчать и принимаются за еду — Один, страшнорожий пацан, берет свою соломинку и чтобы вытряхнуть ее из бумажного пакетика яростно тычет в стойку, как будто закалывает кого-то насмерть, в натуре жесткими быстрыми смертельными выпадами, которые меня страшат — Его приятель очень красив но почему-то ему нравится этот уродливый убийца и они корешатся и вероятно закалывают вместе стариков по ночам — Тем временем она вся запуталась в дюжине различных заказов, горячие собаки, гамбургеры, (я и сам теперь хочу гамбургер), кофе, молоко, ситро лля детей, а холодный клерк сидит читая свою газету и жуя свой сэндвич со стейком — Он ничего не замечает — Прядь волос у нее сбилась на один глаз, она чуть не плачет — Всем наплевать потому что никто не замечает — А вечером она пойдет в свою маленькую чистенькую комнатку с кухонькой и покормит кошку и ляжет спать вздохнув, симпатичная как все симпатичные женщины которые тебе встречались — Никакого Лохинвара у дверей — Ангел а не женщина — И все же бичара вроде меня, и сегодня вечером некому ее любить — Вот как бывает, вот вам весь ваш мир — Коли! Убивай! — Плюй на все! — Вот вам Подлинный Лик Пустоты — точно то что эта пустая вселенная приберегла для нас, Пробел — Пробел Пробел Пробел!

Когда я ухожу меня удивляет что, вместо того чтобы отнестись ко мне с презрением за то что я целый час наблюдал как она тут потела, она на самом деле сочувственно отсчитывает мне сдачу, с маленьким загнанным взглядиком нежных голубых глаз — Я воображаю себя в ее комнатке сегодня вечером слушающим сначала ее список законных жалоб на жизнь.

Но мой автобус отправляется -

71

Автобус вытягивается из Сиэттла и пускается на юг к Портленду по шух-шухной 99 — Мне удобно на заднем сиденье с сигаретами и газетой а рядом со мной молодой студент по виду индонезиец явно неглупый который говорит что он с Филиппин и в конце (узнав что я говорю по-испански) признается что белые бабы говно -

"Las mujeres blancas son la mierda"

Я содрогаюсь слыша это, целые орды вторгшихся монголов захватят Западный мир с такими словами а имеют в виду они лишь бедную блондиночку в кафетерии которая старается как может — Ей-Богу, если бы я был Султаном! Я бы этого не позволил! Я бы распорядился сделать что-то лучше! Но это всего лишь мечта! Чего ныть?

Мира бы не существовало если б у него не было силы освободить себя.

Соси! соси! соси титьку Небес!

Пес это Бог написанный наоборот.[7]

72

И я неистовствовал чисто среди скал и снега, на скалах сидеть а снег пить, скалы чтобы начинать ими лавины а снег чтобы кидаться снежками в мой дом — неистовствовал среди комаров и умирающих самцов муравьев, неистовствовал на мышь и убил ее, неистовствовал на сотнемильную циклораму заснеженных гор под голубым небом дня и звездным великолепием ночи — Неистовствовал как дурак, когда следовало любить и раскаиваться -

Теперь я вернулся в это проклятое кино мира и вот теперь что мне с ним делать?

Сиди в дураке и будь дураком,

вот и всё -

Тени надвигаются, падает ночь, автобус ревет вдоль по дороге — Люди спят, люди читают, люди курят — шея шофера занемела и начеку — Вскоре мы уже видим огоньки Портленда сплошные унылые утесы и воды и вскоре мимо начинают мелькать городские переулки и объезды — И после зтого все тело Орегона, Долина Вилламетта -

На рассрете я беспокойный просыпаюсь и вижу Маунт-Шасту и старую Блэк-Бютт, горы меня больше уже не изумляют — Я даже не выглядываю в окна — Слишком поздно, кому какое дело?

Потом долгое жаркое солнце Долины Сакраменто в ее воскресном полдне, и унылые городишки автобусных остановок где я только жую воздушную кукурузу сижу на корточках и жду — Ба! — Вскоре Валлехо, виды на бухту, начала чего-то нового на облачно-великолепном горизонте — Сан-Франциско на своей Бухте!

Все равно Опустошение -

73

Мост вот что главное, приезд-в-Сан-Франциско по этому Мосту через Оклендскую Бухту, над водами которые слабо встрепаны океанскими судами Ориента и паромами, над водами которые как бы берут тебя на какой-то другой берег, так всегда бывало когда я жил в Беркли — после ночи пьянства, или двух, в городе, бзынь, старая паромная переправа запуливала меня через воды обратно к тому другому берегу мира и удовлетворенности — Мы бывало (Ирвин и я) обсуждали Пустоту пока переправлялись — именно тогда видишь верхушки крыш Фриско возбуждаешься и начинаешь верить, большая груда зданий в центре. Летящий красный конь Стандард Ойла, высотные дома Монтгомери-Стрит Отель Сент-Фрэнсис, холмы, волшебный Телеграфный с его Сои-вершиной, волшебный Русский, волшебный Ноб и волшебный Миссионерский за ним с крестом всех скорбей который я давно видел в пурпурном закате вместе с Коди на железнодорожном мостике — Сан-Франциско, Норт-Бич, Чайнатаун, Маркет-Стрит, бары, Бэй-Ум, отель Белл, вино, переулки, пазыри, Третья Улица, поэты, живописцы, буддисты, бродяги, торчки, девчонки, миллионеры, генерал-майоры, все это баснословное кино Сан-Франциско которое смотришь из автобуса или поезда на Мосту когда въезжаешь в город, тянет за сердце как Нью-Йорк -

И все они там, мои друзья, где-то в тех игрушечных улочках, и когда они увидят меня ангел улыбнется — Это не так уж плохо — Опустошение не так уж плохо -

74

У-ух, совершенно другая сцена, Сан-Франциско всегда такой, всегда придает мужества твоим убеждениям — "Этот город проследит чтоб у тебя получилось так как пожелаешь, с оговорками которые очевидны, в камне и памяти" — Или такие — таким образом — это вот чувство "Ух О Переулок, раздобуду себе пузырь токайского и выпью по пути" — единственный город который я знаю где можно открыто кирять на улице на ходу и никто не почешется — все шарахаются от тебя как от ядовитого моряка О настоящий Джо МакКой только что с Лурлайна — "есть кто-нибудь из мойщиков бутылок?" — "Не-а, лишь старый облезлый палубный матрос, ходил на Гонконг и Сингапур и обратно наверно чаще чем хлестал винище на задворках Харрисона" -

Харрисон это та улица на которую приходит автобус, на швартовку, и мы выписываем каракули еще семь кварталов на север до Седьмой Улицы, где он сворачивает в уличную толчею воскресенья — и вот вам все ваши Джо на улице.

Везде что-то происходит. Вот идет Длиннохвостый Чарли Джо из Лос-Анжелеса; чемодан, светлые волосы, спортивная рубашка, на запястье часы с толстенным браслетом, с ним Минни О'Пёрл, развеселая девчонка которая поет с бандой у Руи — "Ну и?"

Вон негры-носильщика Компании Грейхаунд, Ирвин писал что они как Магометанские Ангелы если не ошибаюсь — отсылают ценный груз в Психтаун и Лунтаун и Лунный-Свет в Колорадо бар где они сегодня вечером будут гудеть с девками посреди разворачивающихся автомобилей и Отэя Спенса по ящику — вниз в негритянские жилые кварталы, куда мы забрели утром, с виски и вином и улякукали там с сестренками из Арканзаса которые видели как вешали их отца — Какое понятие могло у них сложиться об этой стране, этой Миссиссиппи… Вот они, опрятные и хорошо одетые, безупречные галстучки и воротнички, одеваются чище всех в Америке, предъявляют свои негритянские лица нанимателю-судье который судит резко на основании их отэйных безупречных галстуков — некоторые в очках, в кольцах, вежливые пыхатели трубками, студентики, социологи, все это мы-все-знаем-великую-тусовку-в-отэе которое я так хорошо знаю в Сан-Фране — звук — Я танцую сквозь этот город с большим мешком за плечами поэтому надо подсуетиться чтоб ни в кого не врезаться но тем не менее в темпе пробраться по этому параду Маркет-Стрит — Слегка пустынному и опустошенному, воскресенье — Хоть на Третьей Улице и будет полно народу, и великие огромные Парии лают в дверях и обсуждают Чрева Божественности, все это по-собачьему четко вкупе — Я обсираясь и пердя пру вверх по Кирни, к Чайнатауну, заглядывая во все витрины и все лица чтоб увидеть куда показывает Ангел в этот прекрасный и совершенный день -

"Ей-Богу подстригусь у себя в номере," говорю я, "и сделаю так чтоб это было нечто" — "Потому что первым делом я нагряну в этот отэйный сладкий саксофонный Погребок." Где немедленно влезу в воскресный дневной сейшак. О они все там будут, девчонки в темных очках и светловолосые, брюнетки в симпотных пиджачках под боком у своего мальчонки (Мужчинки) — поднимая стаканы с пивом к губам, всасывая сигаретный дым, биясь под биение бита Брю Мура совершеннейшего тенор-саксофона — Старина Брю будет торчать по бражке, да и я тоже — "Постукаю ему по ногтю на ноге," думаю я — "Послушаем что певцы нам сегодня скажут" — Поскольку все лето я обеспечивал себя своим собственным джазом, распевая на дворе или в доме по ночам, где бы то ни было мне надо услышать какой-нибудь музыки, увидеть куда наливает Ангел, по каким лестницам спускается она, и с отэйными джазовыми днями в ночном клубе Мори О'Тэй все окэй — музыка — Поскольку все эти протокольные хари только сведут тебя с ума, единственная истина это музыка — единственное значение без значения — Музыка сливается с сердцебиенной вселенной и мы забываем бит мозга.

75

Я в Сан-Франциско и я приму его в себя целиком! Невероятны те вещи что я видел.

Я проваливаю с дороги двоих филиппинских джентльменов пересекающих Калифорнию. Валю проездом в Отель Белл, рядом с китайской спортплощадкой, и вхожу вовнутрь заказать себе комнату.

Служитель немедленно без лишних слов вдруг старается мне угодить, а холле сидят женщины и сплетничают по-малайски, я содрогаюсь от мысли что за звуки донесутся сквозь окно со двора, все такие китайские и мелодичные, я слышу даже припевы французской болтовни, от хозяев. Попурри гостиницы номеров в темных ковровых вестибюлях, и старые скрипучие ночные ступеньки и мигающие настенные часы и 80-летний согбенный мудрец за узорной решеткой, с открытыми дверями, и кошки — Служитель приносит мне обратно мою сдачу покя я жду с ожидающе приотворенной дверью. Вытаскиваю свои крохотные алюминиевые ножнички которыми и пуговиц-то со свитера не срезать, но все равно режу ими себе волосы — Затем изучаю что получилось с помощью зеркал — Окей, потом иду все-таки бриться. Приношу горячей воды и бреюсь и подравниваюсь а на стенке голый календарь с девчонкой-китаянкой. Много же чего я смогу с календарем. ("Что ж," говорил один бич другому в варьете, два англичашки, "я имею ее сейчас.")

В жарких маленьких язычках пламени.

76

Я выхожу и пускаюсь по улице переходя на Колумбус и Кирни, рядом с Варварским Берегом, и бродяга в длинном бичевском пальто выпевает мне "Когда мы в Нью-Йорке переходим улицы мы их переходим! — Не хрен мне тут ждать!" — И оба мы рвем через дорогу и перебегаем прямо среди машин и перепуливаемся фразами про Нью-Йорк — Потом я добираюсь до Погребка и запрыгиваю в него, крутые деревянные ступеньки, в обширном зале погреба, сразу направо комната с баром и эстрадкой-отэем где теперь когда я возвращаюсь Джек Мингер дует в трубу а у него за спиной Билл безумный светловолосый пианист знаток музыки, на барабанах этот грустный паренек с потным симпатичным лицом у которого такой безрассудный бит и крепкие запястья, а на басу я не могу разглядеть кто там покачивается в темноте с бородой — Тот или иной чокнутый Вигмо — но это не сейшен, это постоянная группа, слишком рано, вернусь попозже, я уже слышал все идеи Джека Мингера до единой у него одного вместе с группой, но сначала (пока я просто заглянул в книжную лавку оглядеться) (и девушка по имени Соня симпатично подошла ко мне, лет 17, и сказала: "О ты знаешь Рафаэля? Ему деньги нужны, он ждет у меня дома") (а Рафаэль это старый мой нью-йоркский кореш) (а еще про Соню будет потом), я вбегаю туда и уже собираюсь развернуться и свингануть оттуда как вижу кошака похожего на Рафаэля, в темных очках, он под самой эстрадой разговаривает с какой-то чувихой, поэтому я подбегаю (быстрыми шагами) (чтобы не лажать бита музыкантам пока те лабают себе дальше) (какую-то песнюшку типа "Слишком Рано") смотрю прямо вниз убедиться что это Рафаэль, едва не опрокидываюсь, глядя на него вверх тормашками, пока он ничего не замечает болтая со своей девчонкой, и я вижу что это не Рафаэль и обламываюсь — Поэтому трубач играющий свое соло недоумевает что это такое он видит, зная меня издавна как вечно сумасшедшего, что вбежал поглядеть на кого-то вверх тормашками а затем выбежал — Я несусь в Чайнатаун пожрать и возвращаюсь на сейшен. Креветки! Цыпленок! Свиные ребрышки! Захожу к Сунь Хьонг Хунгу и сажусь там у их нового бара заказывая холодные пива у невероятно чистоплотного бармена который не перестает протирать стойку и полировать стаканы и даже промакивает пару раз под моим пивом и говорю ему "У вас славный чистенький бар," и он отвечает "Совсем новый" -

Тем временем я ищу кабинку куда можно сесть — ничего нет — поэтому я поднимаюсь наверх и сажусь в большую семейною кабину с портьерами но меня оттуда вышвыривают ("Вам тут сидеть не положено, это для семей, для больших компаний") (потом они не подходят и не обслуживают меня пока я жду) поэтому я шкрябаю стулом вылезаю и топаю вниз быстренько на тихих ножках и беру себе столик и говорю официанту "Пускай ко мне никто не садится, я люблю есть один" (в ресторанах, естественно) — Креветки в коричневом соусе, цыпленок с кэрри, кисло-сладкие свиные ребрышки, в обеде по китайскому меню, я ем его запивая еще одним пивом, обалденнейщая еда едва могу доесть — но заканчиваю все подчистую, плачу и отваливаю — К парку теперь уже на исходе дня где детишки играют в песочницах и на качелях, да старики таращатся на скамейках — Я подхожу и сажусь.

Китайская детвора разыгрывает большущие драмы в песке — Тем временем отец сзывает трех разных малышей и уводит их домой — В тюрьму что через дорогу входят фараоны. Воскресенье в Сан-Франциско.

Бородатый востробородый патриарх кивает мне затем подсаживается к своему древнему приятелю и они начинают громко беседовать по-русски. Я могу отличить на слух их ольски-дольские окончания, нет?

Потом я неспешно шагаю в собирающейся прохладе и иду я сквозь сумерки улочек Чайнатауна как уже собирался сделать на Опустошении, подмигивают красивенькие неонки, лица в магазинах, гирлянды лампочек через всю Грант-Стрит, Пагоды.

Я иду к себе в номер и немножко отдыхаю на кровати, курю, слушаю звуки доносящиеся через окно со двора Отеля Белл, шумы посуды и машин и китайской речи — Все это один большой стенающий мир, повсюду, даже в моей собственной комнате есть этот звук, интенсивное звучание ревущей тишины которое шипит у меня в ушах и бьется в алмазное восприяние — Я отпускаюсь и чувствую как меня покидает мое астральное тело, и лежу там в совершеннейшем трансе, зря сквозь все. Оно все белое.

77

Это традиция северного пляжа, Роб Доннелли делал так в бродвейской гостинице и отплывал и видел целые миры и возвращался и просыпался в своей комнате в постели, весь одетый на выход -

Вероятнее всего, к тому же, старина Роб, в четкой кепочке Мэла Дамлетта набекрень, будет сидеть в погребке уже сейчас -

К этому времени Погребок ждет музыкантов, ни звука, там нет никого знакомого, я шибаюсь по тротуару и вот с одной стороны подходит Чак Борман, а с другой Билл Сливовиц, поэт, и мы разговариваем у автомобильного крыла — Чак Борман выглядит усталым, глаза припухли, но на ногах у него мягкие модные башмаки и в сумерках он выглядит четко — Биллу Сливовицу все до фонаря, на нем обтрепанная спортивная куртка и истертые ботинки, а в кармане он носит стихи — Чак Борман торчит, говорит что торчит, на минутку задерживается оглядываясь вокруг, затем сваливает — Он вернется — Билл Сливовиц когда я видел его в последний раз спросил "Куда ты едешь?" и я завопил "Ах да какая разница?" поэтому теперь извиняюсь и объясняю что был с бодуна — Мы направляемся в Место за пивом.

Место это бурый славный бар весь обделанный деревом, с опилками на полу, с пивом из бочки в стеклянных кружках, со старым пианино чтобы кто угодно мог поколотить по нему, а наверху балкон с деревянными столиками — кому какое дело? на лавке спит кошка. Бармены обычно мои друзья но не сегодня, ну вот — Я разрешаю Биллу взять пиво и мы разговариваем за круглым столиком о Сэмюэле Беккетте и о прозе и поэзии. Билл считает что Беккетт это конец, он мусолит это со всех сторон, его очки блестят мне прямо в глаза, у него вытянутое серьезное лицо, не могу поверить что он это всерьез о смерти но иначе не может быть — "Я мертв," говорит он, "я тут стихов написал про смерть" -

"Так где же они?"

"Они не окончены, чувак."

"Пошли в Погребок джаз послушаем," и вот значит мы сваливаем за угол и только заходим через вход с улицы как я слышу как они там внизу заливаются, полная команда теноров альтов и труб въезжает как раз в первый припев — Бум, мы такие входим как раз на сбивке, бац, тенор подхватывает соло, а мелодия-то всего-навсего "Джорджия Браун" — тенор ведет ее по-крупному и тяжело с больмим таким тоном — Они приехали из Филлмора на машинах, со своими девчонками или без оных, четкие цветные кошаки Воскресного Сан-Франа в невероятно прекрасном аккуратном спортивном прикиде, аж глаз вышибает, ботиночки, лацканы, галстучки, без галстуков, запонки — Они привезли с собой дудки в такси и в собственных машинах, заполонив Погребок чтобы на самом деле придать ему класса и джазу, негритянский народ который будет спасением Америки — Я это вижу поскольку последний раз когда я был в Погребке там было полно угрюмых белых ждущих повода вокруг бессвязного сейшака чтобы завязать драку и в конце концов они ее начали, а мой парень Рэйни которого вырубил когда тот смотрел в другую сторону здоровенный амбал грубый 250-фунтовый моряк знаменитый тем что нажрался вместе с Диланом Томасом и Джимми-Греком в Нью-Йорке — Теперь же все слишком четко чтобы начаться драке, теперь джаз, все это место просто ревет, все красивые девчонки тут, одна безумная брюнетка возле бара пьяная со своими мальчишками — Одна странная цыпочка которую я откуда-то помню, в простой юбке с карманами, засунула в них руки, короткая стрижка, ссутулившись, разговаривает со всеми — Взад-вперед по лестнице ходят и ходят — Бармены регулярная бригада Джека, а совершенно райский барабанщик который поглядывает в небо голубыми глазами, с бородой, воет аж пивные пробки от бутылок отскакивают и наяривает по кассовому аппарату и все происходит в этом бите — Это битовое поколение, оно b'eat,[8] ему нужно поддерживать этот бит, бит сердца, оно бито и кинуто в мире и как стародавне подло и как в древних цивилизациях рабы на галерах гребут под бит и слуги вертят гончарный круг под бит — Вот лица! Ни одно не сравнится с лицом Джека Мингера который сейчас стоит на эстраде с цветным трубачом который дико передувает его напрочь и Диззи но лицо Джека обращено над всеми головами и дымом — У него такое лицо какое похоже на всех кого знал и видел на улице в своем поколении, милое лицо — Трудно описать — печальные глаза, жестокие губы, блеск ожиданья, покачивается в такт биту, высокий величественный — ждет перед аптекой — Лицо как у Хака в Нью-Йорке (Хак которого вы увидите на Таймс-Сквер, сонного и настороженного, сладко-печального, темного, битого, только что из тюряги, мученика, истерзанного тротуарами, изголодавшегося по сексу и товариществу, открытого чему угодно, готового знакомить с новыми мирами пожав плечами) — Здоровому цветному тенору с большим тоном хотелось бы выдуть Сонни Ститтса начисто из таверн Канзас-Сити, ясные, тяжелые, несколько скучные и немузыкальные идеи которые однако никогда не оставляют музыки, всегда там, вдалеке, гармония слишком сложная для разношерстной бичарни (понимания музыки) собравшейся здесь — но музыканты-то слышат — Барабанщик сенсационный 12-летний негритенок которому не позволено пить но играть он может, неимоверно, маленькое изящное дитё Майлза Дэйвиса, как первые поклонники Фэтса Наварро которых бывало видали в Испанском Гарлеме, хеповые, маленькие — он громыхает за барабанами с таким битом который негр-знаток в берете стоящий поблизости характеризует мне как "баснословный бит" — За пианино Блондинчик Билл, сгодится для завода любой команды — Джек Мингер дует на всех и над собственной головой вместе с этими ангелами из Филлмора, я по нему подрубаюсь — Это клево -

Я просто стою в наружном зале под стенкой, не надо никакого пива, вместе с группками входяще-выходящих слушателей, со Сливом, и вот возвращается Чак Берман (а он цветной пацан с Вест-Индских островов который ворвался ко мне на вечеринку полгода назад в обсаде вместе с Коди и всей кодлой а у меня была на вертаке пластинка Чета Бейкера и мы отплясывали друг напротив друга по всей комнате, грандиозно, совершенная грация его танца, нечаянная, как нечаянно отплясывает Джо Луис) — Теперь он заходит так же пританцовывая, радостный — Все смотрят везде, это джазовая точка и безумная забава битового поколения, ты кого-нибудь замечаешь: "Хай," потом отворачиваешься еще куда-нибудь, к чему-то кому-то другому, это все безумно, потом снова смотришь обратно, отводишь взгляд, озираешься, все приходит к тебе отовсюду в звуке джаза — «Хай» — «Хэй» -

Бац, маленький барабанщик пускается в соло, простирая свои молодые руки над всеми своими кастрюлями и чайниками и тарелками и ножной педалью БУММ в фантастическом взрыве звука — 12 лет всего — что же будет дальше?

Мы со Сливом стоим припрыгивая в такт биту и в конце концов девчонка в юбке подходит к нам поговорить, это Гиа Валенсия, дочь безумного испанского мудреца-антрополога который жил с индейцами Помо и Пит-Ривер в КалиФорнии, знаменитый старик, я его читал и почитал каких-то три года назад пока работал на железной дороге из Сан-Луис-Обиспо — "Жук, верни мне мою тень!!" вопил он на записанной пленке незадолго до смерти, показывал как индейцы делали это в ручейках предыстории Старой Калифорнии до всяких Сан-Франов и Кларков Гейблов и Элов Джонсонов и Розы Мудрой Лазури и джаза смешанных поколений — Там снаружи все это солнце и тень настолько те же самые насколъко и древнее дрезинное время, только индейцев уже нет, и старика Валенсии уже нет, и осталась только его обаятельная эрудированная дочь с руками в карманах которая врубается в джаз — Гиа к тому же разговаривает со всеми привлекательными мужчинами, черными и белыми, они ей все нравятся — Мне она неожиданно говорит: "Ты разве не собираешься звонить Ирвину Гардену?"

"Конечно я в город приехал только что!"

"Ты ведь Джек Дулуоз правда?"

"Ага, а ты — "

"Гиа"

"Ах латинское имя"

"О ты страшный человек," серьезно говорит она, внезапно имея в виду мой непроницаемый с моей стороны способ разговаривать с женщиной, мой неистовый взгляд, мои брови, мое крупное резко очерченное и все же сумасшедшее сияющеглазое костистое лицо — Она в самом деле имеет это в виду — Я это чувствую — Часто сам себя пугаю в зеркале — Но какой-нибудь нежной лапочке заглянуть в мое зеркало всех-скорбей-сами-знаете… гораздо хуже!

Она разговаривает со Сливом, тот ее не пугает, он благожелателен и печален и серьезен и она стоит с нами а я наблюдаю за ней, худенькое тельце лишь слабо женственное и низкий тембр ее голоса, очарование, истинно элегантно по-старосветски как она держится, совершенно ни к месту в Погребке — Следует быть на коктейле у Катрин Портер — следует обмениваться дуэтами разговоров об искусстве в Венеции и Фьоренце с Трумэном Капоте, Гором Видалом и Комптон-Бёрнеттом — следует быть в романах Готорна — Мне она по-настоящему нравится, я чувствую ее обаяние, подхожу и мы еще немного разговариваем -

Попеременно бац бац джаз с грохотом врывается ко мне в сознание и я забываю все и просто закрываю глаза и слушаю идеи — Мне очень хочется завопить "Сыграйте Что Я За Дурень!" это будет великолепной мелодией — Но они сейчас в каком-то другом джеме — как бы там им ни было, даунбит, пианный аккорд, наглухо -

"Как мне позвонить Ирвину?" спрашиваю я ее — Потом вспоминаю что у меня есть телефон Рафаэля (от милой Сони в книжной лавке) и я проскальзываю в будку со своей монеткой и набираю, типичные дела джазовой точки, как тот раз когда я залез в будку в Бёрдлэнде в Нью-Йорке и в относительной тишине вдруг услышал Стэна Гетца, который заперся в туалете поблизости, тихонько дуя в свой саксофон а впереди в зале музыка группы Ленни Тристано, когда я осознал что он может все — (Никаких Уорнов Маршей мне никаких! говорила его музыка) — Я звоню Рафаэлю который отвечает "Да?"

"Рафаэль? Это Джек — Джек Дулуоз!"

"Джек! Где ты?"

"В Погребке — подваливай сюда!"

"Не могу, у меня нет денег!"

"А пешком нельзя?"

"Пешком?"

"Я позвоню и найду Ирвина и мы подъедем и заберем тебя в такси — Перезвоню тебе через полчаса!"

Пытаюсь дозвониться до Ирвина, ничего не выходит, его нигде нет — Все в Погребке оттягиваются, теперь бармены уже сами прикладываются к пивусику разрумяниваются балдеют и надираются — Пьяная брюнетка валится с табурета, ее кошак оттаскивает ее в дамскую комнату — Внутрь забредают свежие шараги — Это безумно — И в конце концов в довершение всего (О Я Опустошения Молчаливый Я) сюда приходит Ричард де Чили полоумный Ричард де Чили который бродит по всему Фриско ночами широким скорым шагом, совсем один, обследуя образцы архитектуры, мешанину всяческих странных приспособлений, раздвижных окон и садовых стен, подхихикивая, один посреди ночи, не пьет, копит в карманах смешные обмылки карамелек и веревочки и располовиненные расчески и половинки зубных щеток и когда он придет поспать на какую-нибудь из наших хат то сожжет их в печке все-таки, или запрется в ванной на целые часы открыв воду, и будет причесываться разнообразными щетками, совершенно бездомный, вечно спящий на чьей-нибудь кушетке и все же раз в месяц он идет в банк (хранилище ночного сторожа) и там его ожидает месячный доход (в дневное время банку неудобняк), денег как раз чтобы на них можно было прожить, оставлены ему каким-то таинственным неведомым элегантным семейством о котором он никогда не распространяется — Во рту у него нет вообще никаких передних зубов — Чокнутая одёжа, вроде шарфика вокруг шеи и джинсов и дурацкого пиджа который он где-то нашел весь в краске, и предлагает тебе мятную конфетку и вкус у нее как у мыла — Ричард де Чили, Таинственный, которого долгое время нигде не было видно (за полгода до этого) и наконец когда мы едем по улице то видим как он шагает в супермаркет "Вон Ричард!" и все выскакивают и идут за ним следом и вот он в магазине украдкой тырит леденцы и банки орешков и мало того его замечают продавцы-сезонники и нам приходится выкупать его оттуда и он выходит с нами с невразумительными тихими замечаниями, вроде: "Луна это кусок чая," поглядывая вверх с откидного сиденья — Кого в конце концов я пригласил в свою за-полгода-до-этого хижину в долине Милл-Вэлли погостить несколько дней а он берет все спальники и развешивает их (кроме моего, спрятанного в траве) в окне, отчего те рвутся, поэтому в последний раз когда я видел свою хижину в Милл-Вэлли перед началом автостопа на Пик Опустошения, Ричард де Чили спал там в огромной комнате полной утиного пуха, невероятное зрелище — типичное зрелище — вместе со своими подмышечными бумажными пакетами набитыми странными эзотерическими книжками (одна из самых разумных личностей которых я знал на свете) и со своими обмылками и огарками и мусорными потрохами, Боже мой, весь каталог вылетел у меня из памяти — Который наконец взял меня с собой в долгую прогулку по Фриско как-то моросливой ночью чтобы пойти позырить с улицы в окно квартиры где живут два карлика-гомосексуалиста (которых там не было) — Ричард заходит и становится рядом со мной и как обычно и во всем этом реве я не могу расслышать что он говорит да и все равно нет никакой разницы — Он тоже нервно оттягивается, оглядываясь повсюду, все тянутся к следующему оттягу а следующего оттяга там просто нет…

"Чего будем делать?" спрашиваю я -

Никто не знает — Слив, Гиа, Ричард, остальные, все они просто стоят шоркая ногами в Погребке Времени ожидая, ожидая, как столь многие герои Сэмюэля Беккетта в Бездне — Я же, я должен что-то сделать, куда-то пойти, установить контакт, закрутить разговор и действие, я мельтешу и шаркаю вместе с ними -

Прекрасной брюнетке еще хуже — Облаченная столь изумительно в облегающее черное шелковое платье выставляющее напоказ все ее совершенные сумеречные чары она выходит из туалета и снова падает — Сумасшедшие личности толкутся вокруг — Полоумные разговоры которых я больше не могу припомнить, это слишком безумно!

"Сдамся, пойду спать, завтра отыщу всю банду."

Мужчина и женщина просят нас подвинуться пожалуйста чтобы они смогли изучить карту Сан-Франциско на стене зала — "Туристы из Бостона, хей?" спрашивает Ричард со своей бессмысленной улыбочкой -

Я вновь сажусь на телефон и не могу найти Ирвина поэтому пойду домой к себе в номер Отеля Белл и лягу спать — Как сон на горе, поколения в самом деле слишком безумны -

Однако Слив с Ричардом не хотят чтобы я уходил, всякий раз когда я пытаюсь ретироваться они идут за мною следом, шаркая ногами, мы все шаркаем и ждем ничего, это действует мне на нервы — Требуется вся моя сила воли и печальное сожаление чтобы попрощаться с ними и свалить в ночь -

"Коди будет у меня завтра в одиннадцать," кричит Чак Берман чтобы я там тоже появился -

На углу Бродвея и Колумбуса, из знаменитой открытой обжорки, я звоню Рафаэлю и мы договариваемся встретиться утром у Чака — "Окей — но послушай! Пока я тебя ждал я написал поэму! Обалденную поэму! Она вся про тебя! Я адресую ее тебе! Можно я прочту ее тебе по телефону?"

"Валяй"

"Тьфу на Босацу!" орет он. "Тьфу на Босацу!"

"Уу," говорю я, "это прекрасно"

"Поэма называется "Джеку Дулуозу, Будда-рыбе" — Вот как она звучит — " И читает мне эту длинную сумасшедшую поэму по телефону а я стою там опираясь на прилавок с гамбургами, пока он вопит и читает (а я впитываю каждое слово, каждый смысл этого итальянского гения переродившегося в нью-йоркском Нижнем Истсайде из Возрождения) я думаю "О Господи, как грустно! — У меня друзья-поэты которые вопят мне свои стихи в городах — совсем как я и предсказывал на горе, это празднование в городах вверх тормашками -

"Мило, Рафаэль, великолепно, ты более великий поэт чем обычно — ты теперь в самом деле пошел — здорово — не останавливайся — помни что нужно писать без остановки, не думая, просто иди, я хочу услышать что на донышке твоего ума."

"А это как раз то что я делаю, видишь? — просекаешь? понимаешь?" То как он произносит «понимаешь», типа «машш», типа Фрэнка Синатры, типа чего-то нью-йоркского, типа чего-то нового в мире, настоящий городской Поэт с-самого-низу наконец-то, как Кристофер Смарт и Блейк, как Том О'Бедлам, песнь улиц и кошаков в переулках, великий великий Рафаэль Урсо который так рассвирепил меня в 1953 когда сделал это с моей девушкой — но чья то была вина? моя настолько же насколько и их — это все записано в Подземных -

"Здорово здорово Рафаэль завтра увидимся — Давай поспим и помолчим — Давай врубимся в молчание, молчание это конец, у меня оно было все лето, я тебя научу."

"Здорово, здорово, я врубаюсь что ты подрубаешься по молчанию," доносится его печальный воодушевленный голос по ничтожной телефонной машине, "мне грустно думать что ты врубаешься в молчание, но я буду его рубить, поверь, буду" -

Я иду к себе е номер спать.

И гляньте-ка! Там сидит старый ночной портье, старый француз, не знаю как ето зовут, когда Мэл мой кореш раньше жил в Белле (и мы подымали большие тосты портвейна за Омара Хайяма и хорошеньких девчонок с короткими стрижками в его гололампочном номере) этот старик бывало все время сердился и неразборчиво орал на нас, раздосадованный — Теперь, два года спустя, он совершенно изменился и вместе с этим его спина сгорбилась до конца, ему 75 и идет он совершенно скрюченным бормоча по вестибюлю чтобы отпереть тебе мимолетный номер, он совершенно помилел, смерть оглаживает ему веки, он видел свет, он больше не зол и не раздосадован — Он славно улыбается даже когда я вхожу а он (час ночи) стоит весь перекосившись на стуле пытаясь починить конторские часы в клетке — Болезненно спускается и провожает меня в мою комнату -

"Vous etes francais, monsieur?" cпрашиваю я. "Je suis francais moi-meme."[9]

В его новой славности к тому же новая Будда-незаполненность, он даже не отвечает, он лишь отпирает мне дверь и печально улыбается, весьма согбенный, и говорит "Спокойной ночи, сэр — все в порядке, сэр" — Я изумлен — Прибабахи все 73 года а теперь выждал самый подходящий момент когда осталось всего несколько росинок сладких лет и его похоронят всего скрюченного в гробу (уж и не знаю как) и я принесу ему цветов — Буду приносить ему цветы и миллион лет спустя -

У меня в номере невидимые вечные золотые цветы опадают мне на голову пока я сплю, они падают повсюду, это розы Св. Терезы льются и слетают везде на головы мира — Даже на шаркунов и сорванцов, даже на оскалившихся алкашей в переулках, даже на блеющих мышей что по-прежнему у меня не чердаке в тысяче миль отсюда и в шести тысячах футов кверху на Опустошении, даже на ничтожнейших льются дождем ее розы, беспрестанно — Мы все знаем это во сне.

78

Я сплю без просыпу добрых десять часов и просыпаюсь освеженный розами — Но уже опоздал на свою стрелку с Коди Рафаэлем и Чаком Берманом — Подскакиваю и натягиваю клетчатую спортивную х/б рубашку с короткими рукавами, сверху полотняный пиджак, твидовые штаны, и спешу наружу на яркий суматошный портовый ветер утра понедельника — Что за город белого и голубого! — Что за воздух! — Тянут звон огромные церковные колокола, чуть слышно позвякивают флейточки с чайнатаунских рынков, невероятный кусочек Старой Италии на Бродвее где старики-вопсы одетые во все темное собираются с кручеными черными маленькими сигариллочками и хлебают черный кофе — Это их темные тени на белом тротуаре в чистом звенящем колоколами воздухе, сквозь который видно как белые суда входят в Золотые Ворота далеко внизу под выгравированными молочными крышами Рембо -

Это все ветер, чистота, большие магазины вроде Буон Густо со всякими висячими колбасами и провелонами и выбором вин и ящиками овощей — и дивные старосветские кондитерские — затем вид на путаницу деревянных домиков дитёвопящего полуденносонного Телеграфного Холма -

Я рассекаю в своих новых райски мягких синих парусиновых ботинках ("Фу, такие педики носят!" замечает Рафаэль на следующий день) и глядь! по другой стороне улицы спускается бородатый Ирвин Гарден — Ух ты! — Я ору свищу и машу, он меня видит и всплескивает руками округлив глаза и бежит ко мне поперек потока машин своей особенной газоцкой трусцой, шлепая ногами — но лицо его неимоверно и серьезно в окружении огромной торжественной авраамовой бороды а глаза тверды в своем свечном блеске вечно влюбленных глазниц, а его чувственный пухлый рот виднеется сквозь бороду как надутые губки старых пророков готовых что-то изречь — Давным-давно я просек его как такого еврейского пророка завывающего у последней стены, теперь это уже стало официальным, в Нью-Йорк Таймс о нем только что поместили большую статью упомянув и об этом — Автор «Воя», большой дикой написанной свободным стихом поэмы про всех нас начинающейся со строк: -

"Я видел лучшие умы моего поколения уничтоженные безумьем" — и т. д.

Но я так и не знаю что он имеет в виду под безумным, ну как бы, у него было как-то ночью в гарлемской квартирке в 1948 году видение "гигантской машины опускающейся с небес", большой голубки ковчега из его воображения, и он продолжает повторять "Но ты осознаешь то состояние ума в котором я был — у тебя когда-нибудь на самом деле было настоящее видение?"

"Конечно, в каком смысла?"

Я никогда не понимаю к чему он клонит и иногда подозреваю что он переродившийся Иисус из Назарета, иногда я свирепею и думаю что он всего лишь бедный бес Достоевского в обносках, что хихикает в комнате — Ранний идеализированный герой моих дней, который возник на сцене моей жизни в 17 — Я помню странность твердости тона его голоса еще тогда — Он говорит низко, отчетливо, возбужденно — но выглядит слегка затраханным всем этим сан-францисским возбуждением которое если уж на то пошло вымотает меня в 24 часа — "Угадай кто сейчас в городе?"

"Я знаю, Рафаэль — Я как раз иду туда чтобы встретиться с ним и с Коди."

"С Коди? — где?"

"На хате у Чака Бермана — там все — Я опоздал — пошли скорей."

Мы болтаем о миллионе легко забываемых маленьких штучек пока несемся, чуть ли не бежим по тротуару — Джек Опустошения лодыжка в лодыжду шагает со своим бородатым соотечественником — мои розы ждут — "Мы с Саймоном едем в Европу!" объявляет он. "Чего б тебе с нами не поехать? Мать оставила мне тысячу долларов. Еще тысячу я накопил! Мы все поедем поглядеть Странный Старый Свет!"

"Я не против" — "У меня тоже есть несколько баксов — С таким же успехом — Пора вроде, а старина?"

Ибо Ирвин и я обсуждали и грезили Европой, и разумеется читали все, вплоть до "плача на старых камнях Европы" Достоевского и канав-напитанных-символами ранних возбуждений Рембо когда вместе писали стихи и жрали картофельный суп (1944) в Студгородке Колумбии, вплоть до Жене и героев-апашей — вплоть до печальных мечтаний самого Ирвина о призрачных визитах в Европу всю промокшую от застарелой мороси и скорби, и стоя на Эйфелевой Башне чувствуя себя глупо и упадочно — приобняв друг друга за плечи мы спешим на горку прямо к двери Чака Бермана, стучимся и входим — Там на кушетке Ричард де Чили, как и предсказывалось, оборачивается одарить нас слабой ухмылкой — Еще пара кошаков с Чаком в кухне, один чокнутый индеец с черными волосами которому нужна мелочь сгонять за пузырем, французский канадец как и я, мы поговорили с ним вчера вечером в Погребке и он крикнул мне "Пока браток!" — На сей раз это "Доброе утро браток!" и мы все там тусуемся, пока нет никакого Рафаэля, Ирвин предлагает нам спуститься в хеповую кофейню и повстречаться со всеми там -

"Все они всё равно туда придут"

Но там никого нет поэтому мы направляемся в книжную лавку и бац! вверх по Гранту шагает Рафаэль своей размашистой походкой Джона Гарфилда и болтает руками, говорит что-то и вопит подходя к нам, весь разрываясь от стихов, мы все орем одновременно — Топчемся на месте втыкаясь друг в друга, через дороги, вниз по улицам, ища где бы попить кофе -

Заходим в кофейную точку (на Бродвее) и усаживаемся в кабинку и вот наружу вылезают все стихи и книги и бах! тут подходит рыжая девчонка а у нее за спиной Коди -

"Джексон маальчик мооой" говорит Коди как обычно изображая старых железнодорожных проводников У.К.Филдза -

"Коди! Эгей! Садись! Ух ты! Все происходит!"

Ибо оно подходит, оно всегда подходит великими вибрирующими временами.

79

Но это всего лишь простое утро на свете, и официантка приносит простой кофе, и все наши возбуждения просты и закончатся.

"Кто девчонка?"

"Это безумная барышня из Сиэттла которая слышала как мы читали там стихи прошлой зимой и приехала на своем МГ вместе с еще одной девчонкой, хотят оттопыриться," сообщает мне Ирвин. Он знает все.

Та говорит "Откуда этот Дулуоз берет всю свою витальность?"

Витальность, фигальность, к полуночным ревущим пивам я уже буду готов еще на год -

"Я потерял все свои стихи во Флориде!" визжит Рафаэль. "На автобусной станции Грейхаунда в Майами Флорида! Эти новые стихи единственное что у меня есть! А другие свои стихи я потерял в Нью-Норке! Ты там был Джек! Что этот редактор натворил с моими стихами? А все свои ранние стихи я потерял во Флориде! Представьте только! На хер всё!" Так он разговаривает. "Много лет после этого я ходил от одной конторы Грейхаунда к другой беседуя со всевозможными президентами умоляя их найти мои стихи! Я даже плакал! Ты слышишь Коди? Я плакал! Но их это не тронуло! На самом деле они стали говорить что я их достал а все потому что я бывало приходил в эту контору на 50-й Улице чуть ли не каждый день и просил о своих стихах! Это правда!" — и пока кто-то другой что-то говорит он это тоже слышит и встревает: "Я б никогда не вызвал полицию если б лошадь не упала и не покалечилась или что-нибудь вроде! На хер всё!" Он грохает по столу -

У него сумасшедшее личико какого-то эльфа которое на самом деле оборачивается великим сумрачным темным лицом когда он вдруг становится печален и впадает в молчание, то как он неподвижно смотрит прочь — надувшись — Немного похоже на надутые губы Бетховена — Слегка вздернутый, или выбитый, грубый итальянский нос, грубые черты лица, с мягкими скулами и мягкими глазами и эльфовскими волосами, черными, он никогда не причесывается, спускаются с затылка его квадратной головы плоско ложатся на лоб, как у мальчишки — Ему лишь 24 — Он на самом деле и есть мальчишка, девчонки все сходят по нему с ума -

Шепчет Коди мне в самое ухо "Этот парень, этот Рафф, этот кошак, почему, блядь, у него больше бикс чем ему надо — Я те говорю — Джек, слушай, все улажено, все договорено, мы зашибем мильён на скачках, это верняк, в этом же году. В ЭТОМ ГОДУ МОЙ МАЛЬЧИК" он поднимается чтоб объявить всем "этот второй мой выбор все приходил и приходил как безумный!"

"Компенсировал прошлый," говорю я, вспоминая тот день когда я поставил 350 долларов на второй выбор за Коди (пока тот был на работе) и он плоиграл в каждом заезде и я надрался в стоге сена купив пузырь за 35 центов прежде чем пойти к поезду и сказать Коди что он проигрался, кого это совершенно не колыхнуло поскольку он уже потерял пять тыщ чистыми -

"Вот этот год — и следующий" настаивает он -

Тем временем Ирвин читает свои новые стихи и весь стол сходит с ума — Я говорю Коди что хотел бы чтобы он (мой старый кровный братушка) свозил меня в Милл-Вэлли забрать оттуда одежду и рукописи, "Заметано, мы все поедем, все вместе."

Мы выскакиваем к его чокнутому маленькому «шевви-купе» 193З года, не можем влезть все, пытаемся и он трещит по швам -

"Думаете эта малышка не потянет?" спрашивает Коди.

"А та замечательная машина которая у тебя была когда я уезжал?"

"Сахар в коробке передач, ей капут."

Ирвин говорит: "Слушайте, вы все поезжайте в Милл-Вэлли и возвращайтесь встретимся днем."

"Окей."

Девушка втискивается к Коди, Рафаэль поскольку он меньше ростом и легче меня садится ко мне на колени и мы отправляемся, помахав Ирвину который подпрыгивает со своей бородой и пританцовывает проявляя свою милую заинтересованность посреди улицы Норт-Бича -

Коди гонит свою колымажку беспощадно, обмахивает углы совершенно и быстро, без визга, стрелой кидается в поток машин, матерится, едва успевает проскочить под светофором, таранит подъемы на скрежещущей второй, со свистом проносится сквозь перекрестки, валит все на себя, вылетает к мосту Золотые Ворота где наконец (уплатив пошлину) мы мчимся через Ворота Снов в надводных воздусях, а Алькатраз у нас справа ("Я рыдаю, мне жаль Алькатраза!" вопит Рафаэль) -

"Чего это они делают?" — туристы с обрыва Марины смотрят в сторону Сан-Франа с камерами и биноклями, их экскурсионный автобус -

Все говорим одновременно -

Снова Старина Коди! Старина Коди Видений-Коди, наибезумнейший (как сами увидите) и как всегда слева от нас огромная синяя бесследная Мамаша Пасифика, Матерь Морей и Миров,[10] уводящая к Японии -

Все это чересчур, мне чудесно и дико, я нашел своих друзей и великая вибрация живой радости и Поэзии бежит сквозь нас — Хоть Ходи и треплется без умолку о своей системе ставок на второй выбор делает он это изумительными разговорными ритмами — "Ну мой мальчик за пять лет я нагребу столько денег что ну просто стану пилантро — плилантроп — поф поф."

"Филантропом!"

"Буду раздавать деньги всем кто заслужил — Встречайте и будете приняты — " Он вечно цитировал Эдгара Кэйса Провидца, знахаря американских сезонников который никогда не учился медицине но заходил в дом к занемогшему развязывал свой старый пропотевший галстук и укладывался вытянувшись на спину и погружался в транс а жена его записывала его ответы на свои вопросы: "Почему такой-то-и-такой-то заболел?" Ответ: "У такого-то и такого-то тромбофлебит, закупорка вен и артерий, потому что в предыдущей жизни он пил кровь живой человеческой жертвы" — Вопрос: "Каково средство?" Ответ: "Стоять на голове три минуты каждый день — Кроме этого общие физические упражнения — Стаканчик виски причем 100-процентного виски или бурбона каждый день, для разжижения крови — " Затем он выходил из транса, и таким образом вылечил тысячи (Институт Эдгара Кэйса, Атлантик-Бич, Виргиния) — Новый Бог Коди — Бог заставивший даже девчонко-восторженного Коди начать говорить: "Я почти покончил с этими малютками"

"Почему?"

У него тоже есть свои молчанья, скалисто суровые — Я теперь тоже ощущаю пока мы летим по Воротам Золота что Коди с Рафаэлем не совсем близки — Изучаю их чтобы понять почему — Я не хочу чтобы кто-то из моих мальчишек дрался — Все это будет великолепно — Мы по меньшей мере все умрем в гармонии, у нас будут великие орущие китайские похороны радости с Воем и Воплем потому что старый Коди, старый Джек, старый Рафаэль, старый Ирвин, или старый Саймон (Дарловский, скоро появится) умерли и свободны -

"Моя голова мертва, мне плевать!" вопит Рафаэль -

" — ну а этот пес даже вторым прийти не смог и возместить мне потери жалкими пятью баксами, но я тебе покажу солнышко — " Коди шепчет Пенни (та просто большая счастливая странная печальная девчонка впитывающая все это. Я теперь вижу что она ошивается вокруг моей компании потому что они, если не считать Коди, не обращают на нее никакого особого полового внимания) (фактически они постоянно ее обламывают и велят ей идти домой) -

Но я изумлен что когда мы приезжаем в Милл-Вэлли выясняется что она буддистка, пока мы все одновременно болтаем в хижине на лощажьем холме я поворачиваюсь и передо мною как во сне она, словно сплошная рубиновая статуя, сидит у стенки сложа ноги соединив руки и глаза ее не отрываясь смотрят вперед, не видя ничего, может и не слыша ничего, безумный мир.

Безумный превыше всей хижины — Она принадлежит Кевину МакЛоху, моему старинному корешу Кевину тоже бородатому но работает он плотником с женой и двумя детьми, штаны вечно в опилках и краске, гологрудый обычно, патриархальный, добрый, деликатный, тонкий, крайне серьезный, напряженный, тоже буддист, на задах его старой доброй деревянной хибары с неоконченной верандой которую он никак достроить не может, возвышается крутой поросший травою холм пока не становится наверху Оленьими Парками, настоящими действительными древними оленьими парками куда лунными ночами как бы из ниоткуда вдруг видишь оленя прилегшего и жующего под громадными Эвкалиптами — вниз с горы, сюда спасается дичь, как знают все Бродяги Дхармы, олени приходили в эту Святую Рощу дольше чем дюжина историй Калифорнии — В вышине, на вершине, в кустах роз прячется хижина — Поленницы, высокая трава, дикие цветы, кусты, моря деревьев шелестящие повсюду — хижину как я уже говорил выстроил старик чтобы в ней умереть, что он и сделал, а был он великим плотником — Кевин всю ее отделал джутом по стенам и украсил буддистскими картинками и чайниками и тонкими чашками и ветвями в вазах, и поставил бензиновую печь кипятить воду для чая, чтобы получилось такое буддистское убежище и церемониальный чайный домик, для посетителей а также для остающихся надолго на 3 месяца гостей (которые должны быть буддистами, то есть, понимать что Путь это не Путь) каким был я сам, и чтобы по четвергам когда он говорит своему плотницкому начальнику "Я беру отгул" а начальник говорит "А другой конец доски кто поднимать будет?" "Заставьте кого-нибудь друтого" Кевин оставляет хорошенькую жену и детишек под горой и взбирается Оленьепарково-Эвкалиптовой тропой, с Сутрами под мышкой, и проводит весь этот день в медитациях и занятиях — медитирует скрестив ноги, на Праджну — читает комментарии Судзуки и Сурангама-Сутру — говорит: "Если бы каждый рабочий в Америке брал себе отгул чтобы этим заниматься, каким чудесным был бы мир."

Очень серьезный, прекрасный человек, 23, с голубыми глазами, совершенными зубами, приятным ирландским обаянием, и милой мелодичной манерой говорить -

И вот мы (Коди, Пенни, Рафф и я) после короткой беседы с женой Кевина внизу, карабкаемся по этой жаркой тропе (поставив машину возле почтового ящика) и врываемся прямо к Кевину в медитацию — Хоть и понедельник, он все равно сегодня не работает — Он сидит на корточках кипятит чай, совсем как Учитель Дзэна.

Он широко улыбается и рад нас видеть -

Пенни устанавливает себя на его прекрасном коврике и погружается в медитацию, пока Коди с Рафаэлем точат лясы а мы с Кевином слушаем и ржем -

Это в высшей степени смешно -

"Что? Что?" вопит Рафаэль когда Коди, поднявшись, пускается в речугу об универсальности Бога, "ты хочешь сказать мне что всё есть Бог? Она Бог, Боже мой?" тыча пальцем в Пенни.

"Да, конечно," говорю я, а Коди продолжает: -

"Когда мы покидаем астральный план — "

"Не собираюсь я слушать этого парня, не совратят меня его разговоры! Дьявол ли Коди! Ангел ли Коди?"

"Коди ангел," говорю я.

"Ох нет!" Рафаэль хватается за голову потому что Коди продолжает по-прежнему: -

" — достигши Сатурна где высочайшим милостям Спасителя может и не быть вверено обратить в камень, хоть я и знаю что старина Джек вот тут этот сукин сын так он скорее в камень превратится" -

"Нет! Я пошел наружу! Этот человек злой!"

Здесь это выглядит как словесная битва чтобы выяснить кто будет говорить и удержит за собою трибуну, а Пенни сидит там в самом деле розовая и лучистая, в веснушках, на лице и руках, рыжие сердечные волосы -

"Выйди и поизучай прекрасные деревья," советую я Рафаэлю, а он и так выходит наружу, врубиться, и возвращается (за это время Коди сказал: "Отведай немного вот этого чая, мальчик," протягивая мне чашку горячего чая в джапской чашке, "и посмотри как это вычистит все скорлупки твоего сердечка — агх" (закашлявшись, присербывая чай) "хем! — "

"Сочный Спаситель которого опоместьили и ославили на холме золота," говорю я себе, как частенько вычитываю самому себе какую-нибудь нить разговора из головы и смотрю о чем в ней говорится.

Кевин просто хохочет себя не помня, по-турецки, на полу, я смотрю и вижу маленького индуса, помню как его маленькие босые ноги всегда наводили меня на мысль что я знал его прежде в каком-то храме где я был жрецом а он танцовщиком который волочился за женщинами снаружи — И как нежно он принимал всю эту бурю звука и болтовни от обоих Коди и Рафаэля — смеясь и взахлеб хватаясь слегка за живот, тощий и жесткий как живот молодого йога -

"Ну," говорит Коди, "у них даже есть читатели которые совершенно видят ауры над головами людей что э-э отражает в точности целеизлагающий внутренний разум сущности, вот так!" грохнув рукой и подскочив вперед чтобы громыхнуть еще и голосом внезапно порвавшим с возбуждением как Старый Конни Мёрфи утром в Милл-Вэлли, и проделывая это после долгой паузы раздумий или словесного зависа, "они могут видеть типа как с кошками бывает, типа того кого прочел читатель аур в том что касается помещения под необходимость (причем помещение туда Богом, Всемогущим) встречи с его Кармой, его заслуженной судьбой как выражается Джек, или с его оправданными нуждами, или с его наделанной кучей, грехов и ошибок — встретьте эту Карму действительно делая то что говорит читатель Ауры, в вас злой дух и добрый дух единоборствуют за душу вашей особой сущности, я их вижу (поверх их голов, видите), вы можете отогнать зло и привлечь добро медитируя на белый квадрат вашего разума который я вижу у вас над головой и в котором два духа действительно обитают — это факт," и он выплевывает сигаретную чешуйку. Уставляется в пол. Так если Рафаэль итальянец, Возрожденный Итальянец, то Коди грек — римско-арийский гибрид (утверждает что он "Атлант") заключенный в атлетов Спарты и уходящий корнями в кочевого человека миоцена.

Затем Коди объясняет дальше что посредством процесса осмозиса, через наши капиллярные вены и веночки, проходит действительно притягивающее сочное влияние звезд и в особенности луны — "Так что когда луна восходит человек обезумевает, ну взять к примеру — притяжение этого Марса, чувак."

Он оставляет на мне шрамы этим своим Марсом.

"Марс ближе всего! Это наше следующее путешествие."

"Мы отправляемся с Земли на Марс?"

"А потом дальше, разве вы не видите" (Кевин кудахчет от восторга) "к следующей и к остальным и к по-настоящему безумным, папаша" — "на ту внешнюю кромку," добавляет он. На самом деле тормозной кондуктор на железной дороге, вот вам Коди, фактически на нем прямо сейчас его форменные синие штаны, аккуратно отутюженные, и крахмальная белая рубашка под синим жилетом, его синяя кепка ПОЕЗДНАЯ БРИГАДА осталась в маленьком грустненьком заводном «шевви-33», Ах ты ж — сколько раз Коди кормил меня когда я был голоден — Верующий человек — Что за беспокойный и встревоженный человечище! — Как он выбегал в темноту с фонарем и притаскивал ее, и швырял этот цветочный вагон на Шермановскую Местную наутро — Ах Старина Коди, что за человек!

Я вспоминаю грезы опустошения и нормально вижу как оно происходит. Все есть та же самая пустота. Коди и я едем дальше отсутствующе глядя перед собою зная это. Только Коди ведет машину. Я сижу и медитирую Коди и машину обоих. Но именно его жесткая рука должна треснуть по-над бильярдной баранкой и увести машину от лобовых столкновений (когда выскальзывает из своей полосы и назад) — Мы все это знаем, мы слышали небесную музыку как-то ночью когда ехали. "Ты слышал?" Я только что услышал вдруг лязг музыки в гудящей мотором комнате машины — «Да» говорит Коди, "что это?" Он услышал.

80

Изумляя меня уже тем каков он, еще больше изумляет меня Рафаэль возвращаясь со своей рукописью в руках, со двора, где молчаливо изучал деревья, и говорит: "У меня листок в памфлете" — Коди трактующий и не верящий, слышит как тот это говорит, но я замечаю взгляд которым он оделяет Рафаэля — Но ведь это два разных мира, Урсо и Помрэй, оба их имени значат то что некогда могло быть "Casa d'Oro",[11] что было бы не грубее чем «Корсо», но здесь у нас Итальянский Сладкоголосый Певец против Ирландского Брабакера — тресъ — (это по-кельтски, дерево трескающееся в море) — Рафаэль говорит "Джеку-то надо всего лишь сочинять маленькие безразличные частушки и быть нигдешним хэмлиновским вожаком" — такие вот песни от Рафаэля.

Ну если это то чего он хочет делать чек чек чек," доносится из Коди как из машины немузыкально непевуче -

Рафаэль же поет: "Ты! мои тетушки всегда предупреждали меня о тебе Помрэй — говорили они мне не ходить в Нижний Ист-Сайд" -

"Рыг"

Так они и сражались взад и вперед

Тем временем милый и кроткий иисусов Отец Иосиф, Кевин с бородой Иосифа, улыбается и слушает и весь вокруг и скорчившись на полу, садится.

"Что ты думаешь, Кевин?"

"Я думаю что гадкий день завтра будет если я не найду эти чертовы права."

Коди врубается в Кевина, еще бы, врубался в него много месяцев, как собрат по ирландскому отцовству возможно так же как и собрат-кошак — Коди въезжал и выезжал из их дома питаясь там сотни тысяч мириад раз, принося с собой Истинный Закон — Коди теперь зовут «Проповедником» его назвал так Именователь, Мэл, который зовет Саймона Дарловского "Безумным Русским" (так оно и есть) -

"А где нынче старина Саймон?"

"О мы его подберем там сегодня днем около пяти," говорит Коди тараторя как ни в чем ни бывало.

"Саймон Дарловский!" орет Рафаэль. "Что за безумный кошак!" И то как он произносит безумный, безу-умный, по-настоящему, по-восточному — в натуре чокнуто и странно слышать от балтийских кошаков с задворок — в натуре гнилой базар… как слышишь пацанву ботающую на газовых заводах возле свалок старых покрышек — "Он обезумел," поднося руки к голове, затем сшибая и ухмыляясь, придурковато, странное маленькое робкое отсутствие гордости в Рафаэле, который тоже сидит на полу теперь скрестив ноги, но так словно он и свалился туда.

"Странный странный мир," говорит Коди немного вышагивая в сторону затем разворачиваясь на пятках и возвращаясь к нашей группе — Чеховский Ангел Молчания опускается на всех нас и мы все становимся смертельно тихи, и слушаем хмм дня и шшш тишины, и в конце концов Коди кашляет, чуть-чуть, произнося "Хнф — хаф" — указывая, своими глубокими затяжками, на индийскую тайну — Что Кевин и признает типичным нежным взглядом снизу вверх на Коди взглядом удивления и изумления, прямо из своего разума голубоглазым ясным ошеломлением — которое Коди тоже видит, прищурив теперь глаза.

Пенни по-прежнему там сидит (и сидела) в формальной позе Будды все эти полтора часа разговоров и мысли — Психов куча — Мы все ждем что будет происходить дальше. Это идет по всему миру только в некоторых местах выдают профилактические средства, а в некоторых говорят по делу.

У нас нет ноги на которой можно стоять.

81

Это всего лишь история мира и того что в нем произошло — Мы все спускаемся в главную усадьбу Кевина и к его жене Эве (милая сестренка зеленоглазая босоногая длинноволосая красавица) (которая позволяет крошке Майе бродить голышом если той хочется, что Майя и делает, бурча "Абра абра" в высокой траве) накрывается большой обед но я не голоден, а фактически объявляю слегка назидательно "Я больше уже не ем когда не голоден, я научился этому на горе" поэтому разумеется Коди с Рафаэлем едят, прожорливо, меля за столом языками — Пока я слушаю пластинки — Потом после обеда Кевин опускается на колени на свой излюбленный плетеный соломенный коврик извлекая хрупкую пластинку из ее луковой шелухи бумажных нежностей в белом альбоме, этот парень самый совершенный индус на свете, как Рафаэль указывает ему, они к тому же собираются слушать Грегорианские Распевы — Это кучка священников и монахов которые поют прекрасно и по канону и странно все вместе под старую музыку что старше камней — Рафаэлю очень нравится музыка особенно музыка Возрождения — и Вагнер, когда я встретил его впервые в Нью-Йорке в 1952 он вопил "Всё без разницы кроме Вагнера, я хочу пить вино и топтаться в твоих волосах!" (девчонке по имени Жозефина) — "На хер этот джаз!" — хоть он и регулярный хепак и должен любить джаз и фактически весь ритм его происходит из джаза хоть он этого и не знает — но в его характере есть махонькая Итальянская Птичка которая не имеет ничего общего с модерновыми какофоническими трах-битами — Что же касается Коди то он любит всю музыку и великий знаток ее, первый раз когда мы поставили ему индийскую музыку индусов он сразу же ухватил что барабаны ("Самый тонкий и изощренный бит на свете!" говорит Кевин, а Кевин и я даже рассуждали дала ли что-нибудь Дравидия темам индусов-ариев) — Коди ухватил что мягкие тыквы, мягкие барабаны, мягкие ручные барабанчики с донышками звонкими как чайники это просто барабаны с ненатянутыми кожами — Мы крутим Грегорианские Распевы и снова индийскую музыку, всякий раз когда ее слышат две дочурки Кевина они начинают счастливо щебетать, они слушали ее каждый вечер всю весну (до этого) когда приходила пора ложиться спать из большого настенного динамика хай-фая (с задней стороны) выходящего и ревущего прямо на их кроватки, змеиные флейты, заклинательные духовые, мягкокожие тыквы, и изощренный древний барабанный бит Африки-смягченной-Дравидией, а превыше всего индус давший обет молчания и играющий на Арфе старого мира с целыми ливнями невозможных уносящихся в небеса идей от которого Коди просто остолбенел а остальные (вроде Рэйни) (во время большого сезона Бродяг Дхармы который у нас был до того как я уехал) обторчались до беспамятства — И вверх и вниз по тихой маленькой асфальтированной дороге, можно слышать как хай-фай Кевина громыхает мягкие песнопения Индии и высших готических священников и лютней и мандолин Японии, даже китайские непостижимые пластинки — Он устраивал те прошлые вечеринки где во дворе раскладывались большие костры и несколько участников церемонии (Ирвин и Саймон Дарловский и Джарри) стояли вокруг него совершенно голые среди изощренных женщин и жен, беседуя о буддистской философии с самим главой Азиатских Исследований, Алексом Аумсом, которому положительно было до лампочки и который лишь потягивал свое винцо да твердил мне "Буддизм это значит узнавать как можно больше людей" -

Теперь полдень и обед окончен, несколько пластинок, и мы отваливаем обратно к городу, с моими старыми рукописями и одеждой которые я оставлял в деревянном ящике в погребе у Кевина — Я должен ему 15 долларов с предыдущей Весны поэтому подписываю ему пару своих аккредитивов из Седро-Вулли и он по ошибке (в погребе) (и кротко с грустными глазами) протягивает мне обратно смятую горсть долларовых бумажек, четыре, одной не хватает, причем я ни за что в жизни не могу ему об этом сказать — Поскольку Кевин к этому времени уже обдолбан (обеденным вином и прочим) и говорит "Ну так когда я увижу тебя опять Джек?" как мы уже однажды ночью за полгода до этого пошли и уселись в депо возле Набережной с бутылкой токая и уставились в стену (как Бодхидхарма принесший буддизм в Китай) громадного Утеса выступающего из нижних ляжек задней стороны Телеграфного Холма, ночью, и оба мы видели волны электромагнитно-гравитационного света исходящего из этой массы материи, и как же рад был Кевин что со мною провел хорошую ночь вина и стеносозерцания и улицерысканья вместо обычного пивняка в Месте -

Мы возвращаемся в своей малолитражке и разворачиваемся и все машем Кевину и Эве, и едем обратно по Мосту в Город -

"Ах Коди, ты самый сумасшедший кошак которого я когда-либо знал," сдается теперь Рафаэль -

"Послушай Рафаэль, ты говорил что ты Рафаэль Урсо Поэт-Игрок, давай же, парень, поехали с нами завтра на ипподром," подзуживаю я -

"Черт возьми могли бы и сегодня успеть если б не было так поздно — " говорит Коди -

"Заметано! Еду с вами! Коди ты мне покажешь как выигрывать!"

"Да все ништяк!"

"Завтра — заедем за тобой к Соне"

Соня девчонка Рафаэля но годом раньше Коди (естественно) увидел ее и влюбился "О чувак ты не соображаешь как Шарль Сванн сходил с ума по тем своим девушкам — !" сказал мне как-то Коди… "Марсель Пруст никак не мог быть голубым и написать такую книгу!"/ — Коди втрескивается в каждую симпотную чувиху в округе, он преследовал ее и притащил даже свою шахматную доску чтобы играть с ее мужем, однажды он притащил и меня и она там сидела в брючках в кресле расставив ноги перед шахматистами глядя на меня и говоря "А разве ваша жизнь одинокого писателя не становится монотонной, Дулуоз?" — Я соглашался, видя у нее в штанах разрез, который Коди естественно пока подставлял слона королевской пешке тоже видел — Но она в конце концов дала Коди отставку сказав "Я знаю чего тебе нужно," но после этого все равно бросила мужа (шахматную пешку) (теперь исчезнувшего со сцены временно) и ушла жить с только-что-приехвашим-с-востока трепливым Рафаэлем — "Мы заберем тебя у Сони на хате"

Рафаэль говорит "Ага, только я с нею поругался на этой неделе и ушел, Дулуоз можешь ее себе взять"

"Я? Отдай ее лучше Коди, он обезумел — "

"Нет, нет," говорит Коди — он свалил ее уже со своей груди -

"Сегодня вечером все поедем ко мне и будем пить пиво и читать стихи," говорит Рафаэль, "а я начну собирать вещи"

Мы возвращаемся в ту кофейню где снова ждет Ирвин, и тут одновременно в дверях возникает Саймон Дарловский, один, закончив на сегодня работать водителем скорой помощи, потом Джеффри Дональд с Патриком МакЛиром двое давних (давно устроявшихся) поэтов Сан-Франа которые ненавидят нас всех -

И Гиа тоже входит.

82

К этому времени я уже выскользнул наружу и засунул пузырь калифорнийского пойла себе под хлястик и начал хлестать его так что все расплывается и возбуждает — Заходит Гиа с руками в юбке как обычно и говорит своим низким голосом "Ну это уже весь город знает. Журнал Мадмуазель собирается вас снимать в пятницу вечером — "

"Кого?"

"Ирвина, Рафаэля, Дулуоза — А в следующем месяце Журнал Лайф."

"Где ты это услыхала?"

"Без меня," говорит Коди как раз когда Ирвин хватает его за руку и говорит чтобы тот приходил, "В пятницу я буду на вахте вечером"

"Но Саймон с нами сфотографируется!" торжествующе выкрикивает Ирвин, хватая Дарловского за плечо, и Дарловский просто кивает -

"А можно потом устроить половую оргию?" спрашивает Саймон.

"Без меня," говорит Гиа -

"Что ж там меня тоже может не быть," говорит Коди, и все наливают себе кофе из электрической кофеварки и сидят за тремя разными столиками и прочая Богема и прочие Подземные входят и выходят -

"Но у нас получится у всех вместе!" вопит Ирвин. "Мы все станем знаменитыми — Дональд и МакЛир пошли с нами!"

Дональду 32, пухлый, светлолицый, грустноглазый, элегантный, тихо отводит взгляд а МакЛир, ему за 20, молодой, коротко стриженный, безучастно смотрит на Ирвина: "О а нас уже сфотографировали отдельно сегодня"

"И без нас!?" вопит Ирвин — затем соображает что существуют заговоры и интриги и глаза его темнеют от мысли, есть альянсы и расколы и разделения в святом золоте -

Саймон Дарловский говорит мне "Джек я искал тебя два дня! Где ты был? Что ты делал? Тебе в последнее время сны снятся? Что-нибудь клевое? Какие-нибудь девчонки расстегнули тебе ремешок? Джек! Посмотри на меня! Джек!" Он заставляет меня взглянуть на себя, его напряженное дикое лицо с этим мягким ястребиным носом и светлыми волосами теперь остриженными коротко (раньше дикая копна) и толстыми серьезными губами (как у Ирвина) но высокий и сухощавый и в самом деле совсем недавно еще старшеклассник — "Мне нужно тебе миллион всего рассказать! Все про любовь! Я открыл секрет красоты! Это любовь! Любят все! Везде! Я тебе все это объясню — " И действительно на приближающемся поэтическом чтении Рафаэля (его первом представлении ярым поклонникам поэзии Фриско 50-х годов) он был назначен (по договоренности с Ирвином и Рафаэлем который хихикал только и ему было плевать) встать после их стихов и произнести большую долгую спонтанную речь о любви -

"Что ты там скажешь?"

"Я скажу им всё — Ничего не упущу — Я заставлю их плакать — Прекрасный брат Джек послушай! Вот тебе моя рука на целом свете! Возьми ее! Пожми! Ты знаешь что со мной случилось как-то на днях?" внезапно кричит он в совершенстве воспроизводя Ирвина, а в остальное время он имитирует Коди, ему всего 20 — "Четыре часа дня вхожу в библиотеку с малиновой пилюлей — и что ты думаешь? — "

"Малиновой?"

"Дексидрен — у меня в животе" — похлопывая по нему — "Видишь? — торча в животе я наткнулся на Сон Чудного Малого Достоевского — Засек возможность — "

"Сон Смешного Человека, ты имеешь в виду?"

" — возможность любви внутри моей сердечной сорочки но не снаружи сердца в реальной жизни, видишь, передо мной мелькнула любовная жизнь которая была у Достоевского в его глубокой темнице света, она всколыхнула во мне слезы тронула мне сердце которое расширилось все блаженное, видишь, потом у Достоевского был его сон, видишь он кладет в ящик револьвер после того как просыпается, собирается застрелиться, БАМ!" хлопает ладонями, "и почувствовал еще более острое желание любить и проповедовать — да Проповедовать — так он и сказал — "Жить и Проповедовать тот Узелок Истины который знаю так Хорошо" — поэтому когда мне подойдет срок произносить ту речь когда Ирвин с Рафаэлем прочтут свои стихи, я приведу в замешательство всю группу и самого себя идеями и словами о любви, и почему люди не любят друг друга так сильно как могли бы — Я даже расплачусь перед ними чтобы донести свои переживания — Коди! Коди! Эй ты чокнутый юноша!" и он подбегает и тузит и тянет его, а тот только "Ах хем ха я" да поглядывает на свои старые железнодорожные часы, готовый бежать, пока мы все тусуемся — "У нас с Ирвином были долгие до-о-олгие разговоры, я хочу чтобы наши отношения строились как фуга Баха видишь где все источники движутся друг между другом видишь — " Саймон заикается, пятерней откидывает назад волосы, в самом деле очень нервный и сумасшедший, "И еще мы снимали всю одежду с себя на вечеринках Ирвин и я и закатывали большие оргии, как-то ночью до того как ты приехал мы взяли эту девчонку которую Сливовиц знает и уложили ее в постель и Ирвин сделал ее, ту которой ты зеркало разбил, что за ночка была, я полминуты кончал в первый раз — У меня снов не было никаких, фактически полторы недели назад я наспускал во сне а самого сна не помню, как одиноко…"

Потом он хватает меня "Джек спи читай пиши болтай гуляй ебись и смотри и снова спи" — Он искренне мне советует и окидывает меня встревоженным взором, "Джек тебе следует больше трахаться, мы должны уложить тебя в постель сегодня же!"

"Мы едем к Соне," влезает Ирвин который с восторгом прислушивался -

"Все разденемся и займемся — Давай Джек сделай тоже!"

"Что это он мелет?" орет Рафаэль подгребаясь к нам — "Сумасшедший Саймон!"

И Рафаэль по-доброму пихает Саймона а Саймон просто стоит там как мальчишка оглаживая свою короткую стрижку и невинно так нам помаргивая, "Это правда"

Саймон хочет быть "совершенным как Коди", он говорит, как водитель, "говоритель," — он обожает Коди — Хорошо видно, почему Мэл-Именователь назвал его Безумным Русским — Но всегда тоже совершает невинные опасные штуки, вроде подбежать вдруг к совершенно незнакомому человеку (хмурому Ирвину Минко) и поцеловать его в щеку от избытка чувств: "Эй здорово," а Минко ответил "Ты себе не представляешь как близок ты был только что к смерти."

А Саймон, осажденный со всех сторон пророками, не мог понять — к счастью мы все были рядом чтобы его защитить, а Минко добрый — Саймон, истинный русский, хочет чтобы весь мир возлюбил, потомок в самом деле какого-то из тех полоумных милых Ипполитов и Кириловых достоевской царской России 19 столетия — Да и похож тоже, как тогда когда мы все ели пейотль (музыканты и я) и вот они мы такие заколачиваем здоровенный сейшак в 5 часов вечера в подвальной квартирке с тромбоном, двумя барабанами, Скоростюхой на пианино а Саймон сидел под горевшей весь день красной лампой с древними кистями, его каменистое лицо все изможденно в неестественной красноте, как вдруг я увидел: "Саймон Дарловский, величайший человек в Сан-Франциско" и позже той же самой ночью ради ирвиновского и моего развлечения когда мы топали по улицам с моим рюкзаком (вопя "Великое Облако Истины!" шарагам китайцев выходящих из игорных комнат) Саймон устроил небольшую оригинальную пантомиму а ля Чарли Чаплин но своеобразную его собственным тоже русским стилем которая состояла из того что он вбежал пританцовывая в вестибюль полный людей сидевших в мягких креслах смотря телевизор и закатил им сложную пантомиму (изумления, руки в ужасе ко рту, оглядываясь, опаньки, прогибаясь, заискивая, выскальзывая прочь, как можно было бы ожидать от каких-нибудь мальчишек Жана Жене которые дурачились бы на парижских улицах пьяные) (продуманный маскарад с умом — Безумный Русский, Саймон Дарловский, который вечно напоминает мне моего двоюродного брата Ноэля, как я всегда ему говорю, мой давний кузен из Массачусеттса у которого было такое же лицо и глаза и он скользил бывало призраком вокруг стола в неосвещенных комнатах и выдавал "Муээ хи хи ха, я Призрак оперы," (говоря это по-французски, je suis le fantome de l'opera-а-а-а) — И еще странно, что места работ у Саймона всегда были какие-то уитмановские, медбрат, он бывало брил пожилых психопатов в лечебницах, ухаживал за больными и умирающими, а теперь начав водить неотложку в какой-то больничке он рассекал по всему Сан-Франу целыми днями подбирая униженных и увечных на носилки (жуткие места где их находили, каморки на задворках), кровь и горе, Саймон уже не Безумный Русский, а Саймон Нянька — Никогда и волоска ни на чьей голове не повредил бы если б даже старался -

"Ах да, а ну да," в конце концов изрекает Коди, и уходит, работать на железную дорогу, проинструктировав меня на улице: "Завтра едем на ипподром, подожди меня у Саймона" — (У Саймона это где мы все ночуем)…

"Окей"

Потом поэты Дональд и МакЛир предлагают отвезти остальных нас домой две мили вниз по Третьей Улице к Негритянскому Жилому Кварталу где даже вот сейчас 15-ти-с-половиной-летний братишка Саймона лазарь жарит картошку на кухне и причесывается и недоумевает по части лунных людей.

83

Именно этим он и занимается когда мы входим, жарит картошку, высокий симпатичный Лазарь который встает на занятиях первого курса своего колледжа и говорит преподавателю "Мы все хотим разговаривать свободно" — и постоянно спрашивает "Тебе сны снятся?" и хочет знать о чем тебе снилось и когда ты ему рассказываешь он кивает — Хочет чтоб мы ему тоже девчонку нашли — У него чеканный профиль как у Джона Бэрримора, в самом деле выйдет красавец-мужчина, но вот он живет тут один со своим братом, мать и остальные чокнутые братья остались на востоке, Саймона напрягает присматривать за ним — Поэтому его отсылают обратно в Нью-Йорк но ехать он не хочет, фактически же ему хочется слетать на луну — Он съедает все что Саймон покупает домой, в 3 часа ночи он встает и жарит все телячьи отбивные, все восемь, и съедает их без хлеба — Все время он только и делает что переживает насчет своих длинных светлых волосьев, в конце концов я разрешаю ему взять мою щетку, он ее даже прячет, мне приходится ее отбирать — Потом он врубает на всю катушку радио с Джазом Прыгучего Джорджа из Окленда — потом просто вылазит из дому и гуляет на солнышке и задает всем прикольнейший вопрос: "Как ты думаешь солнце свалится?" — "Есть ли чудовища там где ты сказал ты побывал?" — "А у них будет иной мир?" — "Когда с этим будет покончено?" — "У тебя есть шоры на глазах?" — "Я имею в виду настоящие шоры типа как завязать глаза платком?" — "Тебе двадцать лет?"

За четыре недели до этого, на своем велике, он промчался через перекресток у подножия холма на котором стоит Жилой Квартал, прямиком мимо управления Стальной Компании, возле подземного железнодорожного переезда, и врезался в машину и раздробил себе ногу — До сих пор немного хромает — Он тоже уважает Коди — Коли весьма беспокоился по поводу его травмы — Простое сочувствие есть даже в самых необузданных людях — "Этот бедный пацан, чувак, он едва ходить мог — некоторое время он был совсем плох — Я действительно волновался там насчет старины Лазаря. Правильно, Лаз, еще маслица," пока высокий нескладный мальчуганистый Лаз обслуживает нас за столом и приглаживает назад волосы — очень молчаливый, никогда много не говорит — Саймон обращается к брату по настоящему имени того Эмиль — "Эмиль, ты идешь в магазин?"

"Пока нет."

"Сколько времени?"

Долгая пауза — затем глубокий зрелый голос Лазаря — «Четыре» -

"Ну так разве ты не идешь в магазин?"

"Сейчас"

Саймон извлекает полоумные листовки которые магазины разносят по квартирам с перечнем дневных покупок, вместо того чтобы составить весь список необходимого он просто произвольно обводит кружочком некоторые предложения, вроде,

МЫЛО ТАЙДОЛсегодня всего лишь 45 центов

— они отмечают это, не потому что им действительно нужно мыло, а потому что так написано, предлагается им, с экономией в два цента — они склоняют вместе свои чистокровные русско-братские головы над листовкой и рисуют еще кружки — Затем Лазарь поднимается на горку насвистывая с деньгами в руке и проводит целые часы в магазинах разглядывая обложки научно-фантастических книжек — возвращается поздно -

"Где ты был?"

"Картинки зыбал"

И вот старина Лазарь жарит свою картошку когда мы все подъезжаем и заходим — Солнце сияет над всем Сан-Франциско как оно видно с длинной веранды позади дома

84

Поэт Джеффри Дональд элегантный печальноутомленный тип который бывал в Европе, на Искии и Капри и в тому подобных местах, знавал богатых элегантных писателей и личностей, и недавно замолвил за меня словечко нью-йоркскому издателю поэтому я удивлен (я его впервые вижу) и мы выходим на эту веранду обозреть окрестности -

Все это Южная Сторона Сан-Франа в низовьях Третьей Улицы и газгольдеры и водяные цистерны и промышленные рельсы, все в дыму, омерзительно от цементной пыли, крыши, за которыми синие воды доходят до самого Окленда и Беркли, ясно видных, видны даже предгорья за ними начинающие свое долгое восхождение на Сьерру, под облачными вершинами божественной величественной огромности снежно-розово-оттененной в сумерках — Остальной город слева, белизна, печаль — Место как раз для Саймона и Лазаря, здесь вокруг повсюду живут негритянские семьи и их конечно же очень любят и даже банды детворы заваливают прямо в дом и палят из игрушечных ружей и визжат и Лазарь обучает их искусствам вести себя тихо, их герой -

Я спрашиваю себя опираясь вместе с печальным Дональдом на перила знает ли он все это (такой тип) есть ли ему до этого дело или о чем он думает — вдруг замечаю что он повернулся полностью лицом ко мне и смотрит долгим серьезным взглядом, я отворачиваюсь, не могу его выдержать — Не знаю как сказать или поблагодарить его — Между тем молодой МакЛир на кухне, они все читают стихи разбросанные посреди хлеба и варенья — Я устал, я уже устал от всего этого, куда мне пойти? что сделать? как миновать вечность?

Тем временем, свечная душа догорает в наших «клазельных» челах…

"Ты наверное был в Италии и все такое? — что ты собираешься делать?" наконец выдавливаю я -

"Я не знаю что собираюсь делать," печально отвечает он, с грустноусталым юморком -

"Что человек делает когда делает," говорю я безучастно безмозгло -

"Я много слышал о тебе от Ирвина, и читал твою работу — "

Фактически он слишком для меня порядочен — я же способен понять только неистовство — вот бы сказать ему об этом — но он знает насколько я знаю -

"Мы тебя еще увидим где-нибудь?"

"О да," отвечает он -

Два вечера спустя он устраивает нечто типа небольшого обеда для меня у Розы Мудрой Лазури, женщины заправляющей поэтическими чтениями (на которых я ни разу не читал, из стыдливости) — По телефону она приглашает меня, Ирвин стоя рядом шепчет "А нам тоже можно прийти?" "Роза, а Ирвину можно прийти?" — ("И Саймону") — "А Саймону?" — "Ну разумеется" — ("И Рафаэлю") — "А Рафаэлю Урсо поэту?" — "Ну конечно же" — ("И Лазарю" шепчет Ирвин) — "А Лазарю?" — «Конечно» — поэтому мой обед с Джеффри Дональдом с хорошенькой элегантной интеллигентной девушкой, превращается в неистовый вопящий ужин над ветчиной, мороженым и пирогом — что я и опишу когда до него дойдет впереди -

Дональд и МакЛир уходят и мы лопаем что-то вроде сумасшедшего прожорливого ужина из всего что только есть в леднике и выскакиваем на хату к девчонке Рафаэля провести там вечер за пивом и разговорами, где Ирвин с Саймоном немедленно снимают с себя всю одежду (их фирменный знак) а Ирвин даже балуемся с сониным пупком — и естественно Рафаэль хепак с Нижнего Ист-Сайда не хочет чтобы кто-то там балодался с животиком его чувихи, или неловолен что ему приходится сидеть глядя на голых мужиков — Это хмурый вечер — Я вижу что мне предстоит куча работы залатывать все — А на самом деле Пенни снова с нами, сидит где-то сзади — это старые фрискинские меблирашки, верхний этаж, повсюду разбросаны книги и одежда — Я просто сижу с квартой пива и ни на кого не гляжу — единственное что извлекает мое внимание из размышлений это прекрасное серебряное распятие которое Рафаэль носит на шее, и я замечаю что-то по его поводу -

"Так оно твое!" и он его снимает и протягивает мне — "В самом деле, истинно, возьми!"

"Нет нет я поношу его несколько дней и отдам тебе обратно."

"Можешь оставить, я хочу тебе его отдать! Знаешь что мне в тебе нравится Дулуоз, ты понимаешь почему я злюсь — Я не хочу сидеть тут лыбясь на голых парней — "

"О что не так?" спрашивает Ирвин оттуда где он стоит на коленях у сониной табуретки и трогает ее за пупок под складочками одежды которую приподнял, а сама Соня (хорошенькая малютка) обречена доказывать что ее ничего не достанет и позволяет ему это делать, пока Саймон молитвенно наблюдает (сдерживая себя) — Фактически Ирвин и Саймон начинают чуть-чуть дрожать, стоит ночь, холодно, окна открыты, пиво холодное. Рафаэль сидит у окна погрузившись в тоскливые раздумья и не желает разговаривать а если и желает, то не хочет их одергивать — ("Вы что ожидаете что я позволю вам делать это с моей чувихой?")

"Рафаэль прав, Ирвин — ты не понимаешь."

Но я должен заставить понять еще и Саймона, ему хочется гораздо хуже чем Ирвину, Саймон хочет лишь одной непрерывной оргии -

"Эх, парни," в конце концов вздыхает Рафаэль, махнув рукой — "Давай, Джек, забирай крестик, оставь его себе, на тебе он хорошо смотрится."

Он висит на небольшой серебряной цепочке, я надеваю его через голову и заправляю под воротник и крестик остается на мне — Я чувствую странную радость — Все это время Рафаэль читал Алмазный Резец Обета Мудрости (Алмазную Сутру) которую я перелагал на Опустошении, теперь она лежит у него на коленях: "Ты ее понимаешь Рафаэль? Там ты найдешь все что нужно знать."

"Я знаю что ты имеешь в виду. Да я ее понимаю."

Под конец я читаю ее главы всей компании чтоб отвлечь их от девчоночьих ревностей:

"Субхити, живым которые знают, прежде чем учить значению других, самим следует освободить себя от всех огорчительных желаний возбуждаемых прекрасными видами, приятными звуками, сладкими вкусами, ароматом, мягкими прикосновениями, и соблазнительными мыслями. В своей практике щедрости, они не должны испытывать слепого влияния ни одного из этих завлекательных проявлений. А почему? Потому что, если они в своей практике щедрости не испытывают слепого влияния подобных вещей они пройдут через блаженство и достоинство этого превыше расчета и превыше воображения. Что ты думаешь, Субхити? Возможно ли рассчитать протяженность пространства в восточных небесах?

"Нет, блаженный пробудитель! Протяженность пространства в восточных небесах рассчитать невозможно.

"Субхити, возможно ли рассчитать пределы пространства в северных, южных, и западных небесах? Или по направлению к любому из четырех углов вселенной, или наверх или под низ или вовнутрь?

"Нет, почтеннейший миров!

"Субхити, столь же невозможно рассчитать блаженство и достоинство через которые пройдут живые которые знают, кто практикует щедрость не испытывающую слепого влияния ни одного из этих суждений о реальности ощущения существования. Этой истине следует обучать в самом начале и всех"…

Все они слушают сосредоточенно… тем не менее в комнате есть что-то по чему я не подрубаюсь… жемчуг растет в моллюсках.

Мир спасен будет тем что я вижу и пью

Совершенной вселенской учтивостью -

В свежем пространстве небес Орион

Раз два три четыре пять выйди вон -

Ночь оборачивается гадко, мы идем домой оставив Рафаэля в тягостных думах, а на самом деле он даже ссорится с Соней, собирает вещи съезжать — Ирвин и Саймон и я и Пенни возвращаемся на хату, где Лазарь опять раскочегарил плиту, притаскиваем еще пива и все напиваемся — В конце концов Пенни заходит в кухню чуть не плача, ей хочется спать с Ирвином но тот уже уснул: "Садись ко мне на коленки крошка" говорю я — Наконец я укладываюсь в постель и она тоже заползает ко мне и сразу же обхватывает меня руками (хоть и сказав сначала: "Я просто хочу найти где поспать в этом сумасшедшем доме") и мы отправляемся в город — Потом просыпается Ирвин а потом и Саймон ее делает, раздаются толчки и скрип кроватей а старина Лазарь рыскает вокруг и в конце концов на следующую ночь Пенни целует и Лазаря тоже, и все счастливы -

Я просыпаюсь наутро с крестиком на шее, соображаю через какие передряги мне придется его пронести, и спрашиваю себя "Что бы сказали католики и христиане обо мне носящем вот так вот крест на гулянку и на пьянку? — но что бы сказал сам Иисус если б я подошел к нему и спросил "Можно я буду носить крест Твой в этом мире как он есть"?"

Что бы ни случилось, можно я буду носить крест твой? — разве не много чистилищ есть на свете?

"…не испытывая слепого влияния…"

85

Утром Пенни встает раньше всех и выходит купить бекона яиц и апельсинового сока и готовит всем большой завтрак — Мне она начинает нравиться — Вот она истискивает и исцеловывает меня всего и (после того как Саймон с Ирвином уходят на работу, торговое судно Ирвина в Окленде, на доковании) Коди заходит как раз когда мы воркуем (или снова поворковали) на постели и вопит "Ах как раз то что мне нравится видеть по утрам, мальчики и девочки!"

"Можно мне пойти с тобой, можно я буду ходить за тобой сегодня?" спрашивает она меня -

"Конечно"

Коди выхватывает беговые формуляры и зажигает сигару и весь полнится нетерпением за кухонным столом над новым расписанием дневных скачек, совсем как мой отец давным-давно — "Чуточку сахарку в кофе, Лазарь мальчик мой," говорит он -

"Есть сэр."

Лазарь скачет по всей кухне с тысячью хлебов и яичниц и поджарок и зубных щеток и расчесок и книжек с комиксами — Во Фриско яркое солнечное утро, мы с Коди сразу же улетаем по плану не отходя от кухонного стола.

Мы оба вдруг снова начинаем громко базарить о Боге. Мы хотим чтобы Лазарь научился. Половину времени мы свои реплики адресуем ему — Он же просто стоит ухмыляясь и откидывает со лба волосы.

Коди в своей лучшей форме но мне надо заставить его понять, пока он талдычит "И значит это правда как ты действительно говоришь что Бог это мы" — бедняга Коди — "прямо здесь сейчас, итэдэ, нам не нужно бежать к Богу потому что мы уже там, и все-таки Джек в самом деле и признай старичина что эта сукина дорожка в Небеса длинная!" Вопя все это, на полном серьезе, а Лазарь лениво улыбается у плиты, потому-то его и зовут "Лазом."[12]

"Ты просекаешь, Лазарь?" спрашиваю я.

Разумеется просекает.

"Слова," говорю я Коди.

"Мы начинаем двигаться наружу своими астральными телами чувак и ты знаешь как двигался бы призрак направляясь в эту свою яркую черную ночь, он движется по прямой — затем когда начинает блуждать, только что астрально рожденный и новичок в игре, он начинает и елозить и рыскать из стороны в сторону, то есть, исследовать, совсем как Г.Дж. Уэллс говорит о том как служанка подметает зал из стороны в сторону, то как продвигаются миграции — в астрале он будет мигрировать наружу на следующий, или Марсианский уровень — где сталкивается со всеми этими стражами видишь, но на такой особой астральной скорости взаимопроникновения" -

"Слова!"

"Истинно, истинно, но затем после — теперь слушай Джек, жил парень вокруг которого была такая плохая аура предательства, фактически же он был позднейшей сущностью Иуды, точно, люди его чувствовали и оборачивались на улице. "Что это за предатель только что прошел?" — всю свою жизнь страдал от какого-то заклятья, которое люди на него наложили, а это был Кармический долг который он должен был заплатить за то что продал Иисуса за горсть серебра — "

"Слова"

Я продолжаю повторять слова и в самом деле имею это в виду — Пытаюсь заставить Коди заткнуться чтоб я смог сказать "Бог это слова — "

Но это все равно всё слова — однако Коди упорствует и бьется доказать что это физическая вселенная, он в самом деле верит что тело это физически независимая форма у тебя перед самым носом — что затем астральный призрак выходит: "А когда он добирается до Сатурна определенные условия там могут показаться, искомым, жарким, сажным чтобы сбить его с толку там, он может стать скалой, или продолжать дальше — "

"Скажи мне серьезно, разве сущность не идет к Богу в раю?"

"Так она и делает, после долгой тропы и испытания, видишь ли," вкрадчиво закуривая сигарету.

"Слова"

"Слова если хочешь"

"Птички"

Он не обращает внимания на моих «Птичек».

"Пока в конце концов очищенная и такая незапятнанная как будто она одежда никогда не бывшая в носке, сущность не прибывает в рай и обратно к Богу. Видишь почему я говорю: "мы сейчас не там!"

"Мы не можем не быть не там, мы не можем избежать своей награды."

Это Коди на минутку вырубает, я обычно кручу словами -

"Рай так уверен," говорю я.

Он по обыкновению качает головой — что-то в Коди по обыкновению соглашается со мной, если это так то мы должно быть призраки сталкивающиеся по одним и тем же вопросам на ином плане где-то снаружи (в безрасстоянных громадностях) — Но в чем смысл?

"СЛОВА!!!" ору я, как Рафаэль когда орет "На хер всё!"

"Разве ты не видишь," говорит Ходи сияя подлинной благодарностью и радостью, "все это в действительности уже разработано для нас заблаговременно и нам остается только набирать обороты… Вот почему я хочу поехать сегодня на ипподром," продолжает накручивать обороты Коди, "Я должен отыграть эти деньги обратно а кроме этого мальчик мой я хочу чтобы ты кое-что знал, сколько раз подходил я к этому окошечку букмекера и просил у мужика Номер Пять, потому что как раз в этот миг кто-то рядом говорил "Номер Пять", а на самом деле мне нужен был билетик Номера Два?"

"Так почему ж ты просто не скажешь дайте мне Номер Два, вместо Номера Пять, я ошибся. Он вернет его тебе, Номера эти?"

(Мы с Рафаэлем также были поражены вчера в хижине постоянным базаром Коди о числах, как видно будет на скачках.)

Вместо того чтобы мне ответить согласится ли букмекер обменять сделку, он вываливает: "Потому что это дезинкарнированная сущность сказала мне "Номер Пять" — "

"Иногда ты просто слышишь их в голове что ли?"

"Эта сущность может попытаться заставить меня выиграть или проиграть, определенно с предзнанием исхода забега, старик, неужели ты думаешь что я не знаю почему такое фи у меня мальчик мой выходило и ты знаешь Лентяй Вилли никогда не говорил что он когда-либо что ты когда-либо отклонишься от этого второго выбора — "

"Так значит по крайней мере ты знаешь что бестелесные призрачные сущности пытаются заставить тебя проиграть — потому что знаешь что система второго выбора не может подвести."

"Не может"

"На что они похожи?" спрашивает Лазарь из другой комнаты где уже причесывается, на краешке постели, играя по ящику музычку.

"По-всякому, ауры, ауры скажем того предателя пугали всех на улице, ауры показывающие людоедов воображения вероятно — все равно оперов." Вот где Коди усерден в кельтском языке.

"Здоровенные истасканные призраки валом по всей линии — в это бесконечное небо, ни хрена себе Коди, что за дела?"

Ох вы фру-фру и фифи-лапушки он вам продемонстрирует глаз, чтоб показать как, подпрыгивая со стула чтобы только помахать руками и поговорить — Проповедник — Мэл был прав — Заходит Лаз врубиться в Коди танцующего вот так, Коди сгинается до самого низу и впечатывает кулаком по полу, и разгибается и подпрыгивает до точки Нижинского над полом и разворачивается и подносит мускулистые ручищи 15-с-половиной-летнего брата Лила Эбнера всплеснуть и взмахнуть у тебя перед самым носом, он хочет чтобы ты ощутил ветер и жар Господни -

"Все это один сущностный свет за которым не может быть дальнейшего разделения," подпускаю я, чтоб и здесь прибавить: "Слова."

"Иисус Христос нисходит и его Карма знать что он Сын Божий назначенный умереть ради вечной невредимости человечества — "

"Изо всех ощущающих существ."

"Нет — не муравьев. Зная это, он это делает, умирает на Кресте. Такова была его Карма как Иисуса. — Врубитесь что это значит."

Les onges qui mange

dans la terre…

86

Коди всего надо-то было чтоб выкарабкаться из этого так просто сказать "Но Бог превыше слов" однако какое ему дело до слов он на бега ехать хочет.

"Вот что мы сейчас сделаем залезем в эту машинку и поедем посмотрим одну славненькую пизденку-малютку на которую я хочу чтобы вы посмотрели а потом еще заедем за вашим мальчонкой Рафаэлем Шмафаэлем, и впеРЁД!" Как комментатор на скачках. Он перевязывает все свои бумаги и перекладывает ключи с сигаретами в карманах, мы снимаемся, Пенни которая причесывалась перед выходом на улицу и не спешила теперь вынуждена выскочить вместе с нами и прямиком в машину. Коди ждать не станет, мы бросаем Лазаря на мели в дверях свободного придуряться весь день в квартире в одиночестве — мчимся по-деловому вниз с крутого холма, и сворачиваем направо, снова сворачиваем, и сворачиваем налево и прямо на Третью Улицу и ждем у светофора потом дальше не успевает тот пропустить нас в город. Коди не желает терять времени ни на волосок — "Это всё ВРЕМЯ, мальчик мой!" вопит он — пускается в свою теорию времени и в то как мы все должныдействовать быстро. "Нет конца вещам которые надо сделать!" вопит он (мотор громок) — "Если б только у нас было ВРЕМЯ!" вскрикивает он чуть ли не со стоном.

"Что к чертямсобачьим ты хочешь сказать про время?" вопит девушка. "За радибога, я только и слышу что этот треп про Время и Бога и прочую мутотень!"

"Ах заткнись" говорим мы оба (в своих презрительно усмешливых мыслях) отчего Коди свирепеет и вымахивает машину как из преисподней на Третью Улицу алкаши шатаются от бутылок которые виднеются пустые в переулках, и поток машин вокруг, он матерится и виляет — "Эй полегче!" вопит Пенни когда его безумные локти лупят ее. На вид он безумен настолько чтобы ограбить банк или пришить мента. Глядя на него можно было бы подумать что на него на Оклахомской Рукоятке в 1892-м был объявлен розыск. От его вида сам Дик Трэйси задрожал бы прежде чем он продырявил бы ему башку.

Но затем на Маркете начинают наличествовать хорошенькие девчонки и вот катит кодино описание. "Во какая. Недурна. Видишь вон втюхивает в магазинчик. Миленькая жопка."

"Ох ты!"

"Не такая миленькая как вон та — хмм — славный перед, славные бока — не хиппи — флиппи-диппи."

Флиппи-диппи, тут он забывается и когда вокруг дети то все они с ума сходят от хохота и врубаются. Однако, со взрослыми никогда он валить дурака не станет. У падающей звезды милосердия должно быть постное лицо.

"Вон еще одна. Ну не уматнейшая ли милашка, а?"

"Где где?"

"Ох мужчины."

"Давайте пожрем!" — мы едем есть в Чайнатаун, завтрак, возьму себе кисло-сладких ребрышек и утку в миндале запью апельсиновым соком, уф.

"А теперь детки я хочу чтоб вы поняли что сегодня день всех дней," объявляет Коди в кабинке ресторана, перетасовывая свои беговые формуляры из одного кармана в другой, "и ей-Богу," грохнув по столу "Я точно возмещу свои поте-ри," как У.К.Филдз, и тупо смотрит на официанта который проходит но не останавливается (кошак-китаец с подносами), "Нас здесь остракируют," вопит Коди — Затем когда приносят заказы он получает свою обычную яичницу с ветчиной на завтрак или обед, как в тот раз когда мы привели Г.Дж. в Устричный Дом Старого Союза в Бостоне и он заказал свиные отбивные. Мне приносят целую утку в миндале и я еле могу ее доесть.

В машине нет места, выпирают какие-то откоряки, высадить Пенни на углу и махнуть дальше повидать эту новую кодину фаворитку которая там живет и мы яростно паркуем машину и выбегаем и в комнату, вот она в облегающем платьице делает прическу перед зеркалом, и мажет губы, говоря "Я еду к фотографу-филиппинцу сниматься голой."

"Ох ну не мило ли," говорит Коди с чрезвычайной елейностью. И пока та наводит у зеркала марафет даже я не в силах оторвать глаз от ее форм, которые совершенны насмерть, а Коди просто вылитый маньяк с какой-нибудь никогда не опубликованной особо порнографической фотки стоит сразу у нее за спиной весь подтягиваясь к ней, близко, не прикасаясь, пока она либо замечает либо не замечает, либо ни то ни другое, а он глядит на меня с мольбой на губах, и показывает на нее, и формует и лепит ее своей свободной рукой, не прикасаясь, я стою наблюдая за его неимоверным спектаклем потом сажусь он продолжает по-прежнему она продолжает накладывать свою помаду. Чокнутая ирландская девчоночка по имени О'Тул.

"Чувак," наконец произносит она, и подходит и берет косячок и раскумаривается. Я глазам своим не верю а под конец в комнату заходит трехлетний пацанчик который говорит что-то в высшей степени разумное своей матери типа "Мама, можно мне принять ванну с детскими глазками чувак?" что-то вроде этого, или же: "Где моя детская игрушка с которой я смогу быть мальчиком," на самом деле — Затем входит ее муж, кошак из Погребка, я видел как он там тусуется и бегает. Я высочайше проверяюсь этой ситуацией, и пытаюсь выкарабкаться из нее если возьму книжку (Дзэн Буддизм) и начну читать. Коди до лампочки, но мы готовы идти, довезем ее до самого ее фотографа. Они опрометью выскакивают я следом за ними но книжка у меня в руках, и приходится сбегать обратно и снова позвонить в дверь (пока Коди руковокружит хорошенькую Миссис О'Тул) а ее муж глядит на меня с верха лестницы и я говорю "Я забыл про книжку" и взбегаю и протягиваю ему ее, "В самом деле забыл," а он вопит сверху "Я знаю что ты забыл, чувак," абсолютно хладнокровно и совершенная пара.

Мы высаживаем ее и заезжаем за Рафаэлем.

"Ну не славненькая ли она милашечка, ты врубаешься в это платьице," и тут мгновенно он обезумевает. "Теперь из-за одной вашей телеги зацепить этого Рафаэля мы опоздаем на ипподром!"

"О Рафаэль клевый парень! Обещаю тебе я знаю! — В чем дело тебе он разве не нравится?"

"Он один из тех парней которые не рубят — эти Даго — "

"Парень среди них тоже бывают грубые и гадкие," признаю я, "но Рафаэль великий поэт."

"Парень можешь елозить тут как тебе заблагорассудится но я не могу все-таки его понять."

"Почему? Потому что он вопит все время? так это он просто так разговаривает!" (А это так же хорошо как и молчание, так же хорошо как и золото, я мог бы добавить.)

"Не в том дело — Конечно я врубаюсь в Рафаэля, чувак разве ты не знаешь что мы были — " и он немедленно замолкает на эту тему.

Но я знаю что могу (Я могу?) Рафаэль может доказать что он клевый кошак — Кошак, ишак, чувак, дубок, пес это Бог написанный наоборот -

"Он хороший пацан — и друг к тому же."

"Друзья оп-чест-вен-но-сти," выдает Коди в одно из своих редких мгновений иронии, которое хоть когда и подкатывает, как у д-ра Сэмюэла Джонсона которого я тоже Босуэллизировал в иной своей жизни, подкатывает столь Ирландски Кельтски жестко и окончательно, как скала, принимающая биенье моря, не поддастся, но эта медленная, но ожесточенная, ирония меж тем, железна в скале, сети что кельты расстилают на скалах — Главным образом в тоне его иронии ирландская иезуитская школа, к которой также принадлежал Джойс, не говоря уже о жестком Неде Гауди там на его горе, а кроме этого Фома Аквинский несчастнозвездный труднозачатый Папа мысли. Ученый-Иезуит — Коди ходил в приходскую школу и был алтарным служкой — Священники трепали его за загривок а он юлил чтобы разбить строенья небесные — Теперь же он вернулся в борозду своей религии, веря в Иисуса Христа, и в Него (как в христианских странах мы будем пользоваться этим "Н") -

"Ты видел крестик который Рафаэль дал мне поносить? хотел вообще подарить?"

"Ага"

Не думаю что Коди одобряет то что я его надел — Я это выпускаю, пойду дальше — У меня от него возникает странное чувство а потом я о нем забываю и все получается само собой — Так же и со всем остальным, а все вообще свято как я уже давно говорил — давно задолго до того как появилось Я чтобы сказать это — слова по этому поводу в любом случае -

"Ладно поехали в этот чертов Ричмонд а ехать туда чувак долго поэтому давай подсуетнемся — Ты думаешь он оттуда когда-нибудь вылезет?" уже выглядывая из окна машины на чердачные окна Рафаэля.

"Я сбегаю и притащу его, я позвоню." Я выпрыгиваю и звоню и ору вверх по лестнице Рафаэлю, распахнув дверь, и тут появляется почтенная пожилая дама -

"Сейчас спущусь!"

Я выхожу к машине и вскоре спускается Рафаэль пританцовывая на высоких ступеньках крыльца и свингуя подходит и вламывается в машину пока я держу перед ним открытой дверцу, Коди заводит нас, я захлопываю дверцу и изящно вписываюсь локтем в открытое окно, и вот он Рафаэль, пальчики в пучках кулачков, "Йяй, ну парни, уау, вы же мне сказали что будете тут ровно в двенадцать — "

"В полночь," бормочет Коди.

"В полночь?!! Ты мне сам сказал черт бы тебя побрал Помрэй ты собираешься — ты ай, ты, Ох теперь-то я тебя знаю, теперь я все вижу, это всё заговоры, везде заговоры, каждый хочет огреть меня по башке и засунуть труп в гробницу — Последний раз мне снился ты, Коди, и ты, Джек, там было гораздо больше и золотые птицы и всевозможные милые фавны утешали меня, я был Утешителем, я приподнимал свои юбки божественности для всех чад которые нуждались в этом, я превратился в Пана, я выдул им сладкую зеленую мелодию прямо из дерева и ты был тем деревом! Помрэй ты был тем деревом! — Я все это теперь вижу! Вам за мной не пойти!"

Его руки постоянно воздеты, жестикулируют этакими обрезочками, или скосами, в воздухе, совсем как итальянец долго разглагольствующий в баре перед целой стойкой с поручнями слушателей — Ух ты, я изумлен этим внезапным звоном звука и безукоризненной delicatesse[13] каждого рафаэлева слова и значения, я верю ему, он действительно имеет это в виду, Коди должен видеть что он имеет это в виду, это правда, я смотрю чтобы проверить, тот же просто ведет машину дальше остро вслушиваясь и к тому же уворачиваясь от встречного движения -

Неожиданно Коди говорит "Дело в этом прорыве времени, когда видишь пешехода или машину или грядущую аварию и просто раскалываешься как будто ничего не будет и если оно не разделяется то у тебя выходит этот лишний прорыв времени который их щадит, поскольку обычно в десяти случаях из одного эти астральные тела разделяются, кошак, и это потому что все уже просчитано в том зале наверху где делают Си-га-рил-лы."

"Ах Помрэй — Терпеть не могу Помрэя — от него ничего кроме дерьма собачьего не дождешься — лапшу на уши вешает — это никогда не кончится — хватит сдаюсь — Во сколько первый заезд, чувак?" последнее произносится тихо и вежливо и с интересом.

"Рафаэль прикольщик!" ору я, «Рафаэль-Прикольщик» — (это Коди только что сказал что, "Один из тех парней любит прикалываться над пацанами, знаешь ли" "Ну как все нормально?" «Наар-мальна» — )

"Время первого заезда уже вне пределов нашей досягаемости," вяло отвечает Коди, "и естественно дневной двойной мы разыграть не сможем — "

"Кто это хочет разыгрывать дневной двойной?" воплю я.

"Шансы никогда не бывают достаточно неравны. Сто к одному или пятьдесят к одному что ты выберешь двух последовательных победителей, дерьмо все это."

"Дневной Двойной?" спрашивает Рафаэль трогая пальцем губу, как вдруг мысленно весь уходит в дорогу, и вот мы несемся в этой малолитражке с тяжелопыхтящим старым двигателем 1933 года, и видно отражение трех лиц в стекле, Рафаэль посредине ничего не слыша и не видя ничего а просто глядя прямо перед собой, как Будда, а возница Небесного Экипажа (полный Воз Белоснежной Команды Номер Один и Маленькая Воловья Тележка) самозабвенно тарахтит о числах, размахивая одной рукой, а третья личность или ангел внимает с удивлением. Поскольку он именно тогда говорит мне что лошадь второго выбора оплачивалась шестью долларами если выходила на какое-нибудь из трех первых мест, потом пятью если так было дважды, потом четырьмя трижды, затем чуть меньше четырех (центов на двадцать сорок) дважды, и приходила в деньгах весь день, первой, второй, или третьей весь день -

"Числа," говорит Рафаэль издалека. Но у него с собой его маленькие бумажники примерно тридцати долларов и может он сможет заработать сотню и напиться и купить пишущую машинку.

"Вот что нам следует сделать, ввиду того что вы мне не верите, но я прошу вас увидеть и понять, но я вам так скажу, я разыграю его чтобы выигрывать весь день, по системе Лентяя Вилли — Теперь Лентяй Вилли теперь ты понимаешь Рафаэль он набил руку ставя по такой системе и когда он умер его нашли мертвым в том клубе а в кармане у него было 45.000 долларов — что означает что к тому времени он в натуре ставил по-тяжелой и сам влиял на шансы — "

"Но у меня только 30 долларов!" вопит Рафаэль.

"Это придет со временем — " Коди собирался стать миллионером по системе Лентяя Вилли и идти возводить монастыри и самаритянские приюты и раздавать «пятерки» заслуживающим бичам на Скид-Роу и на самом деле даже просто людям в трамваях — Затем он собирался купить мерседес и рвануть в Мехико по этой Трассе Эль-Пасо, "выдавая 165 по прямой и парень сам же знаешь что там надо на первой передаче потому что когда подъезжаешь к такому повороту и надо сделать его на 80 или 100, и надо продернуть через него машину то дело в том чтобы скользом пройти поворот на тормозах — " Он немного это показывает разогнавшись и одновременно переключившись на первую чтобы мы спокойно могли протиснуться на удобный красный свет (который он может определить как красный поскольку другие машины остановились, хоть и дальтоник) — Какие дымчатые серые дали открываются нашему отважному благородному Коди? Этот вопрос я мог бы задать Рафаэлю, и тот ответил бы мне со своего коня:

"Некая седая безупречная тайна."

87

"Вот что сделаем," говорит Коди обхватив руками нас обоих на флаготрепыхающемся ипподроме пока мы втискиваемся в самую толщу играющих под трибуной, "Я буду играть на победителя, Рафаэль на место, Джек на три первых места, весь день, на этот второй выбор" (тыча в столбик второго заезда в своей программке и в номер лошади, он видит вытягивая шею поверх голов, выпадающий второй выбор на табло тотализатора) — Рафаэль ничего в этом не смыслит но сначала мы сознаем.

"Нет я не буду ставить," говорю я, "Я никогда не ставлю — Пошли пивка возьмем — Пиво бейсбол и горячие собаки."

Поскольку в конце концов Рафаэль объявляет свою лошадь к нашему немедленному непосредствевному испугу ибо ясно что он вообще ничего не понял из того что означает "второй выбор в ставках" — "Я поставлю на номер девять, это мистическое число."

"Это мистическое число Данте!" ору я.

"Девять — девять?" говорит Коди, похоже недоумевая, "Почему эта собака идет на тридцать-к-одному?"

Я гляжу на Коди чтоб увидеть понимает ли он, вдруг ни с того ни с сего никто ничего не понимает.

"Где мое пиво?" говорю я, как будто служитель стоит с ним у меня за спиной. "Пошли за пивом и ты поставишь."

Рафаэль уже вытащил деньги и серьезно кивает.

"Естессно," говорит Коди, "Я пойду со своей лошадью второго выбора и на победителя — Понимаешь? Это номер пять."

"Нет!" смеется и кричит Рафаэль. "Моя лошадь номер девять. Неужели ты не понимаешь?"

"Да я понимаю," уступает Коди и мы бросаемся делать ставки, я жду у пивного ларька пока они сливаются с длинными паникующими очередями ожидающих игроков а лошади приближаются к шестифарлонговому[14] шесту перед рывком и скоро будет (вот он!) предупредительный звонок и все они суетятся и толкаются, очередь движется медленно, и никто ни разочка не взглянул на живых лошадей на том физическом поле — здесь одни астральные числа и сигарный дым и шаркающие ноги. — Я гляжу поверх толпы и поверх поля и дальнего Моста Золотые Ворота над водой вдалеке, это Ипподром Золотые Ворота в Ричмонде Калифорния но и при всем при том муравейник в Нирване, я могу определить это по маленьким машинкам вдали — Они меньше чем вы бы поверили — Это обман огромного пространства — С каким же особым почтением в самом деле маленькие жокеи подхлопывают своих лошадей к стартовым воротцам но из такого далека нам не очень хорошо видно, я могу разглядеть лишь шелковых почтенных жокеев всем телом склоняющихся над лошадиными холками, и однако тот факт что на свете гораздо больше лошадиных холок чем самих лошадей, холки стягивают собой прекрасные вещи — Бррэнг! Вперед — Мы даже программки не купили поэтому я не знаю в каких шелках кодин пятый номер, или 9 Раффа, все что мы можем (как и все остальные попранные игроки Кармического мира) это ждать пока вся группа не промчится 70-ярдовую отметку и тогда увидеть как разложились номера, в этой алмазной вздымающейся кучке, а что касается комментатора то его комментарии исчезают под ревом толпы на выступе дальнего поворота, отчего мы остаемся с постоянно подпрыгивающими взглядами просто на то какие номера выпадают — проездом — как только жокеи расслабляются за углом клубной раздевалки когда заезд окончен, болельщики уже атакуют статистику третьего заезда — Кодин 5 приходит третьим, 9 Рафаэля выбывает, почти в самом конце, дантов усталый конь — его будут вводить при свете ламп в моих снах — Коди гордо советует нам припомнить и объявляет: "Хорошо, когда второй выбор приходит третьим, естественно это почти так и должно быть, правильно? Видя как он стал третьим выбором, он должен оправдать этот третий выбор к удовлетворению публики, хорошо хорошо, пусть проигрывает все что хочет, чем больше он проиграет тем сильней я стану."

"Как это?" спрашивает Рафаэль в удивлении и хочет знать.

"Пока второй выбор постоянно проигрывает мои ставки возрастают, поэтому когда он приходит я набираю более крупной ставкой, обратно, все что проиграл, и получаю еще больше."

"Это все в числах," говорю я.

"Поразительно!" говорит Рафаэль. Про себя же он кумекает: "Какое-нибудь мистическое число снова должно ко мне прийти. Вероятно снова девятка. Это как рулетка, игрок. Долгорукий всё ставил и ставил всё что у него было на одно и сорвал банк. Буду как Долгорукий! Наплевать! Если проиграю то потому что я говно а если я говно то потому что луна светит на говно! Свети на говно!" — "Съешь моих младенцев!"

Каждый день, если верить Саймону, "в голову Рафаэлю вползает стихотворение и становится высокой Поэмой." Именно так сказал это Саймон.

88

Пока мы готовимся ставить на третий заезд к нам подходит старушка, с большими пустыми голубыми глазами и волосами старой девы, фактически с тугим узлом как у первопоселенцев (она выглядит в точности как портрет Гранта Вуда,[15] так и ожидаешь за спиной у нее увидеть готические амбары), искренне как все пофигисты, говорит Коди (который знает ее давно по всем скачкам): — "Ставь на 3, и если выиграешь то отдашь мне половину — У меня нет денег — Пусть будет просто два доллара"

"Три?" Коди бросает взгляд в программку. "Эта собака, ни за что не выиграет — "

"Кто там?" смотрю я. Это Седьмой Выбор в поле на 12 лошадей.

"Конечно седьмой выбор часто приходит дважды в день," вслух уступает Коди, а Рафаэль таращится на пожилую почтенную даму, которая запросто могла бы быть матерью Коди из Арканзо, с удивлением и личной заботой ("Что это все за безумцы?") Поэтому Коди ставит ей на ее лошадь, плюс на свою, плюс наконец еще на один свой верняк, разбросав повсюду деньги, поэтому когда его постоянная системная лошадь выигрывает третий заезд прибылей у него не хватает чтобы покрыть спекуляцию и безумство — Тем временем Рафаэль снова сыграл на 9, мистическую, которая вылетает — "Рафаэль если хочешь сегодня выиграть каких-нибудь денег лучше делай как я," говорит Коди. "Вот теперь по совершенно очевидным причинам лошадь в этом четвертом заезде так же ясна как явный второй выбор который я когда-либо видел, совершенно отдельно там при 9-к-2, Номер Десять"

"Номер Два! Вот мое любимое число!" решает Рафаэль глядя на нас с улыбкой младенца -

"Ну почему она не просто собака а этот Прокнер который на ней ездит все время падает — "

"Жокеи!" ору я. "Смотри Рафаэль жокеи! Взгляни на их прекрасные шелка!" Они выходят из загона, Рафаэль даже не смотрит. "Подумай что они за жуткие маленькие — за странные маленькие танцоры."

Номер Два наверняка засел Рафаэлю в башку -

На этот раз, в четвертом заезде, воротца протаскивают у нас перед самыми глазами шесть здоровенных лошадей в Бадвайзеровской Упряжке, каждая весом в тыщу фунтов, прекрасные коняги, с почтительными старыми конюхами, они не спеша передвигают эти ворота на полмили перед самой трибуной, никто (кроме детишек что играют у проволочной ограды на солнышке пока их родители делают ставки, маленькие случайные разнообразия белых и черных) никто в них не врубается, не смотрит, ничего подобного, одни числа, все головы склонены в ярком солнечном свете над серыми простынями бланков, Ежедневный Беговой Формуляр, столбец Хроники зеленым — некоторые просто выбирают какие-то мистические числа из программы, я сам не отрываясь просматриваю ее подрезав наконец где-то на территории в поисках странных намеков вроде лошади по кличке "Классическое Лицо" чьим отцом был Ирвин Чемпион а матерью Урсория — или ищу еще более странных намеков, вроде "Дедушки Джека", или «Мечтателя», или "Ночного Клерка" (что означает что старик из Отеля Белл может склоняет свою добрую астральную голову над нашими жалкими тщетными предприятиями на ниве бегов) — Когда Коди только начинал играть на лошадках он был невероятен, на самом деле он просто работал железнодорожником и должен был таскать билеты на Особом Беговом в Бэй-Медоуз, и выходил бывало весь в синей форме тормозного кондуктора в кепке с козырьком и во всех делах, черный галстук, белая рубашка, жилет, гордый, прямой, подтянутый, со своей тогдашней девчонкой (Розмари) и начинал первый забег с программкой аккуратно засунутой в боковой карман, стоя гордо в неуклюжих очередях игроков ожидая своей очереди у окошечка, проигрывая, пока к седьмому заезду не становился весь взъерошен, к этому времени уже бывало закидывал кепку обратно поезд (стоявший прямо у ворот с паровозом и всеми делами готовый к рейсу обратно-в-город) и из-за того что деньги проигрывались его интерес переключался на женщин: "Посмотри на вон ту бабу с ее стариком ах хм," иногда даже (когда деньги кончались) он пытался выжулить у пожилых дам которым нравились его синие глаза чтоб они за него поставили — день заканчивался всегда так печально когда он возвращался на поезд, чистил форму в уборной (заставляя меня отряхивать спину) и выходил весь чистенький работать на поезде (полном раздраженных игроков) обратно сквозь одинокие красные закаты Района Бухты — А вот сегодня на нем просто выходные джинсы, линялые и узкие, и легкие спортивные маечки и я говорю Рафаэлю "Глянь на того старого оклахомского омбре[16] который на цыпочках идет делать свою ставку, в этом весь Коди, матерый омбре с Запада" — и Рафаэль слабо щерится видя это.

Рафаэлю хочется выиграть денег, какие там стихи -

Мы заканчиваем просто сидя на скамейках на верху трибуны и не можем оттуда увидеть стартовых ворот хотя они прямо под нами, мне хочется залезть на ограждение и объяснять бега Рафаэлю — "Видишь стартера в будке — он нажмет на кнопку от которой зазвонит звонок и распахнутся дверцы загончиков и они вырвутся вперед — Посмотри за теми жокеями, у каждого из них рука стальная — "

Джонни Лонгден среди величайших жокеев сегодня, и Ишмаэль Валенсуэла, и очень хороший мексиканец по имени Пулидо кажущийся таким внимательным когда наблюдает за толпой со своего седла, в самом деле ему интересно, пока остальные жокеи хмуро задумались и кусают губы — "Коди в прошлом году приснился сон что Пулидо разъезжал на поезде не по тому пути и когда обогнул последний поворот раздевалки весь поезд взорвался и остался лишь Пулидо в лошадином паровозике, выиграв в одиночестве — Я сказал "Ух, Пулидо выиграл" — поэтому Коди дает мне еще 40 долларов чтобы я играл на него в каждом заезде а он даже одного раза не приходит!" — Я рассказываю это Рафаэлю, обкусывающему ногти -

"Я наверное вернусь к Номеру Девять."

"Безрассудство системы, чувак!" умоляет Коди — "Я же рассказывал тебе про Лентяя Билли как его нашли мертвым с необналиченными выигрышными билетиками на 45.000 долларов — "

"Послушай Рафаэль," встреваю я, "Лентяй Билли просто кофеёк попивал между заездами, в пенснэ вероятно, и выходил на самый последний гандикап и видел счет и шел ставить и шел пописать пока проходил этот заезд — Это все в числах — Второй выбор это консенсус большинства сведенный ко второй степени приход которого был математически вычислен в стольких процентных случаях что если будешь продолжать трепать свои ставки согласно тем проигрышам от которых пострадал то непременно выиграешь, если только трагическая полоса проигрышей — "

"Правильно, трагическая, теперь послушай Рафаэль и выиграешь немного денег — "

"Ладно, ладно!" — "Попробую!" -

Вдруг вся толпа ухает видя как одна лошадь встает на дыбы в воротцах и запутывается и сбрасывает своего наездника, Рафаэль открывает рот от изумленного ужаса — "Смотри, бедная лошадка попалась!"

Конюхи бросаются к ней и седлают и трудятся и выводят эту лошадь, которая немедленно вычеркивается из бегов, все ставки снимаются — "Они могут убиться!" вопит болезненно Рафаэль — Это касается Коди не так уж сильно почему-то, может потому что он был ковбоем в Колорадо и принимает лошадей как должное, как однажды мы видели как лошадь сбросила и забилась на дальнем отрезке и всем было до лампочки, все вопили перед близившимся дальним поворотом а тут лошадь со сломанной ногой (ее неизбежно пристрелят) и безжизненный жокей белым пятнышком на дорожке, может мертвый, совершенно точно раненный, но все взоры устремлены на заезд, как эти безумные ангелы в самом деле несутся к своей кармической немилости — "Что там с лошадью?" вопил я пока рев вздымался вдоль ближней дорожки и как покаянье не отводил глаз от места происшествия, совершенно презрев исход заезда, который выиграл Коди — Лошадь уничтожили, жокея на скорой увезли в больницу — увез не Саймон — Мир слишком велик — Только деньги, только жизнь, толпа ревет, номера вспыхивают, числа забываются, забывается земля — память забывается — алмаз молчанья кажется продолжается без продолженья -

Лошади вырываются и грохочут мимо ограды, слышно как хлысты жокеев хлещут по бокам, слышно сапоги и свистки, "йях!" и они заворачивают за первый поворот и все переводят взоры обратно на беговые формуляры чтобы увидеть числа представляющие символ того что происходит по всему ипподрому Нирваны — Лошадь Коди и Рафаэля хорошо опережает -

"Думаю он останется впереди," говорю я, судя по опыту, преимущество в добрых 21/2 корпуса и вприпрыжку и хранима сдерживающей рукою ездока — Проходят дальний поворот и обратно, виден этот душераздирающий проблеск стройных породистых ног таких хрупких, потом тучей пыль когда они рвут прямиком домой, жокеи неистовы — Наша лошадь остается все время впереди и зажимает претендента и выигрывает -

"Ах! Айи!" они несутся забирать свои гроши -

"Видишь? Просто держись за своего старого кореша Коди и ни за что на свете не проиграешь!"

Между тем мы совершаем прогулки в мужскую комнату, к пивным ларькам, кофейным киоскам, горячим собакам, и наконец когда заканчивается последний заезд небеса золотятся исходом дня и длинные очереди игроков в поту тянутся к выходу — ипподромные персонажи которые выглядели такими уверенными и свеженькими в первом заезде сейчас все растрепаны, головы поникли, крыши поехали, некоторые шарят по полу в поисках потерянных билетиков или лишних программок или оброненных долларов — К тому же Коди пришла пора начать замечать девчонок, нам приходится выслеживать нескольких по всему ипподрому и стоять поглядывая на них. Рафаэль говорит "Ах да ну их этих баб, кто сейчас лошадь? Помрэй ты сексуальный маньяк!"

"Смотри Коди ты бы выиграл в первом заезде который мы пропустили," говорю я показывая на здоровую черную доску -

"Ах" -

Мы друг другу как бы осточертеваем и мочимся у писсуаров порознь но все равно мы все вместе — Идет финальный заезд — "Ах давайте же вернемся в милый город," думаю я, который виднеется на той стороне бухты, полный обещанья которое никогда нигде не исполняется а только в уме — Меня к тому же не покидает чувство, что когда Коди выигрывает он проигрывает, а когда проигрывает то на самом деле выигрывает, все это эфемерно и его нельзя ухватить рукой — деньги, да, но факты терпения и вечности, нет — Вечность! Значит больше чем все время и за пределы всего этого дерьмишка и дальше навечно? "Коди ты не сможешь выиграть, не сможешь проиграть, все эфемерно, все только боль," вот мои чувства — Но пока я остаюсь лукавым неигроком который не захочет играть даже в раю, он нешуточный Христос чье уподобление Христу во плоти перед тобою изо всех силенок пытается поверить что всё действительно имеет смысл по-плохому-и-по-хорошему — Весь сияет и трясется чтобы поверить в это — жрец жизни.

День для него заканчивается в высшей степени успешно, каждая лошадь принесла ему денег, "Джек сукинсын если б ты выжал по паре жалких долларов из этих своих джинсов на каждый заезд и сделал бы как я говорил, у тебя б сегодня вечером был славный чек на сорок долларов," так оно и есть но я не жалею — если не считать денег — Рафаэль между тем вышел почти вровняк и у него по-прежнему остались его тридцать долларов — Коди выигрывает сорок и засовывает их все в карман гордо аккуратно разложив все так чтобы мелкие купюры были снаружи -

Это один из его счастливых дней -

Мы выходим с ипподрома и идем мимо автостоянки туда где наша легковушка стоит без присмотра у железнодорожного тупика, и я говорю, "Вон твоя стоянка, паркуйся там каждый день и всё," поскольку теперь раз он выиграл то без удержу начнет приезжать каждый день -

"Да, мой мальчик, а кроме этого то что ты там сейчас видишь через полгода станет мерседес-бенцем — или для начала по крайней мере нэш-рэмблеровским фургоном"

89

Ах как озеро снов, все изменилось — мы забираемся в машинку и возвращаемся и завидев маленький покрасневший город на этом белом Тихом океане, я вспоминаю как выглядела Гора Джека в высокогорных сумерках когда красная изморось покрывала высочайшую стену скал пока солнце не садилось полностью, и все же немножко еще оставалось из-за высоты и кривизны земли, а вон на поводке ведут песика через все полосы движения и я говорю "Щеночки Мексики так счастливы — "

" — пока я живу и дышу и я не удержал не остался ничего не сделал, я просто упустил свою систему и играл на других лошадей и недостаточно и потерял пять тысяч долларов в прошлом году — неужели ты не видишь во что я вляпался ради этого?"

"Заметано!" вопит Рафаэль. "Сделаем вместе! Ты и я! Ты возвратишь а я разовью!" и Рафаэль одаряет меня одной из своих редких несмелых ухмылок. "Но я теперь тебя вижу, я теперь тебя знаю, Помрэй, ты искренен — ты в натуре хочешь выиграть — я тебе верю — я знаю что ты современный пугающий брат Иисуса Христа, я просто не хочу зависать на не тех ставках, это как зависать на не той поэзии, на не тех людях, на не той стороне!"

"Всё на той стороне," говорю я.

"Возможно но я не хочу разбиваться — я не хочу быть никаким Падшим Ангелом чувак," говорит он, пронзительно горестный и серьезный. "Ты! Дулуоз! Я тебя вижу ты думаешь пойти по Скид-Роу нажраться с бичами, фу, мне никогда даже в голову такое не приходило, зачем навлекать на себя напасти? — Не трожь собаку — Я хочу делать деньги, я не хочу говорить Ох Ах я потерял дорогу, Ох Ах Золотко Медок я потерял дорогу, я свою дорогу еще не потерял — и вообще попрошу Архангела чтоб дал мне выиграть. Чу! — Яркий Геральд слышит меня! Я слышу его трубу! Эй Коди слышишь та та тара тара кошак с длинным тромбоном перед началом каждого заезда. Врубаешься?"

Они с Коди в полном согласии по поводу всего, я вдруг понимаю что преуспел в своем ожидании того что между ними все уладится и они будут друзьями — Так и случилось — Теперь в обоих очень мало следов сомнения — Что же касается меня, то я в возбужденном состоянии поскольку два месяца просидел в темнице на семи ветрах и всем теперь доволен и проникнут, мой снежный взгляд на световые частицы что пронизывают всю сущность вещей, проездом, я ощущаю Стену Пустоты — Естественно совершенно в моих интересах видеть что Коди и Рафаэль рады друг другу, все это относится к тому ничто которое есть всё, у меня нет причин обращать в шутку отсутствие приговора вынесенного Вещам Отсутствующим Судьей который выстроил мир не строя его.

Не строя его.

Коди высаживает нас в Чайнатауне весь аж светясь поскорее поехать домой и рассказать жене что выиграл, а мы с Рафаэлем шагаем по Грант-Стрит в сумерках, собираясь разойтись в разные стороны как только поглядим фильм ужасов на Маркет-Стрит. "Я просек что ты имел в виду Джек про Коди на скачках. В самом деле смешно было, в пятницу снова поедем. Слушай! Я пишу по-настоящему великую новую поэму — " тут вдруг он видит цыплят в корзинах во внутренностях темной китайской лавчонки, "смотри, смотри, все они умрут!" Он останавливается посреди улицы. "Как мог Господь создать такой мир?"

"А загляни внутрь," говорю я, на черные ящики полные белого, "бьющиеся голубки — все маленькие голубки умрут."

"Я не желаю такого мира от Бога."

"Я тебя не виню."

"Я это и имею в виду, я его не желаю — Что за смерть!" показывая на животных.

("Все твари дрожат от страха наказания," сказал Будда.)

"Им рубят шеи над бочонком," говорю я, пропуская некоторые звуки что типично для беглого французского, Саймон тоже так делает поскольку русский, мы оба немножко заикаемся — Рафаэль же никогда не заикается -

Он лишь распахивает пасть и выдувает "Всё это маленькие голубки умрут глаза у меня давно бы раскрылись. Мне все равно это не нравится, мне плевать — О Джек," внезапно лицо по-настоящему кривится от того что он видит этих птиц, стоя на тротуаре темной улицы перед лавкой, не знаю было ли уже так раньше чтобы кто-то чуть не плакал перед чайнатаунскими витринами с битой птицей, кто ж еще мог так поступить как не какой-нибудь молчаливый святой вроде Дэвида Д'Анджели (еще появится) — и гримаса Рафаэля заставляет и меня тоже быстренько пустить слезу, я вижу, я страдаю, мы все страдаем, люди умирают у тебя на руках, этого не вынести и все же надо продолжать как будто бы ничего не происходит, правильно? правильно, читатели?

Бедный Рафаэль, видевший как отец его умер в образах вервия, в суматохе своего старого дома, "У нас в погребе на шпагатах красный перец сушился, моя мама прислонилась к печи, моя сестра рехнулась" (сам так описывал) — Луна сияет на его молодость и вот эта Смерть Голубок глядит ему прямо в лицо, как вы и я, но милый Рафаэль это уж слишком — Он всего лишь дитё, я вижу как он отпадает и спит среди нас, оставьте малыша в покое, я старый охранник нежной банды — Рафаэль будет спать в руне ангелов и вся эта черная смерть вместо того чтобы быть вещью прошлого я предрекаю станет пробелом — Не вздыхать, Рафаэль, не плакать? — поэт обязан плакать — "Им зверюшкам этим шеи птицы отчикают," говорит он -

"Птицы с длинными острыми ножами что сияют в полуденном солнце."

"Ага"

"А старый Цинь Твинь Тонг он живет вон там наверху в той квартирке и курил опиум мира — опиумы Персии — у него есть только матрац на полу, переносное радио «Трэвлер», да все его труды под матрацем — Про это сан-францисская Кроникл писала как про жалкие гнусные лачуги"

"Ах Дулуоз, ты безумен"

(Чуть раньше в тот день Рафаэль сказал, после того всплеска вздернуторукой речуги, "Джек ты гигант," имея в виду гиганта литературы, хоть еще чуть раньше я говорил Ирвину что чувствую себя облаком от того, что наблюдал за ними все лето Опустошения, я и сам стал облаком.)

"Просто я — "

"Я не собираюсь об этом думать, я пошел домой спать. Я не хочу видеть снов про загубленных поросят и мертвых цыплят в бочонке — "

"Ты прав"

Мы потихонечку пилим прямиком на Маркет. Там влезаем в кино про чудовищ и сперва врубаемся в картинки на стене. "Это никудышняя картина, мы не сможем на нее пойти," говорит Рафаэль. "В ней нет чудовищ, там только лунатик в костюме, я хочу посмотреть чудовищных динозавров и млекопитающих чужих миров. Кому надо платить пятьдесят центов чтоб зырить парней с машинами и панелями — и девку в чудовищной юбке от спасательного жилета. Ах, давай свалим. Я иду домой." Мы дожидаемся его автобуса и он уезжает. Завтра вечером встретимся с ним на обеде.

Я счастливый иду по Третьей Улице, сам не знаю почему — Замечательный был день. Еще более замечательный вечер но я не знаю почему. Тротуар мягок по ходу того как я разворачиваю его из-под себя. Прохожу мимо старых притончиков с музыкальными автоматами куда бывало заходил и крутил по ящику Лестера и пил пиво и трепался с кошаками, "Эй! Чё ти тут делаешь?" "Тока что из Нью-Йорка," выговаривая его Ну-Як, "Из Яблока!" "Точно из Яблока" "С Нижнего Города" "С Нижнего Города" "Город Бибопа" "Город Бибопа" "Ага!" — а Лестер играет "В Маленьком Испанском Городке", ленивые дни что я проводил бывало на Третьей Улице сидя в солнечных переулках киряя вино — иногда разговаривая — подваливают все те же самые, старые, самые эксцентричные бродяги в Америке, в длинных белых бородах и драных пальто, неся махонькие грошовые пакетики лимонов — Прохожу мимо своей старой гостиницы, «Камео», где всю ночь стонут пьяницы Скид-Роу, их слышно в темных ковровых холлах — она скрипуча — она конец света где всем плевать — Я писал большие поэмы на стене в которых говорилось: -

Святой Свет вот все что можно видеть,Святое Молчанье вот все что можно слышать,Святой Аромат вот все что можно нюхать,Святая Пустота вот все что можно трогать,Святой Мед вот все что можно пробовать,Святое Исступленье вот все что можно думать…

глупо — Я не понимаю ночи — Я боюсь людей — Я иду дальше счастливый — Делать больше нечего — Если б я расхаживал по своему горному дворику мне было б так же хреново как идти сейчас по городской улице — Или так же хорошо — Какая разница?

А вон старые часы и неоновые вывески фабрики печатного оборудования которые напоминают мне об отце и я говорю "Бедный Па" в самом деле чувствуя его и вспоминая его прямо вот тут, как если б он мог возникнуть, чтобы повоздействовать — Хоть воздействие в одну сторону или в другую не имеет значения, это лишь история.

Дома Саймона нет а Ирвин в постели предается размышлениям, к тому же тихонько беседуя с Лазарем сидящим на краешке другой кровати. Я вхожу и распахиваю окно пошире в звездную ночь и готовлю свой спальник к ночлегу.

"Какого черта ты такой грустный, Ирвин?" спрашиваю я.

"Я просто думаю что Дональд и МакЛир нас ненавидят. А Рафаэль ненавидит меня. И Саймон ему не нравится."

"Нравится, конечно — не пытайся — " а он перебивает меня громким стоном и руки к потолку со своей взбаламученной постели: -

"Ох все этот зверь!"

В его идее-друзьях имело место зверское разделение, некоторые были близки а некоторые нет, но нечто за пределами моего аполитичного разумения варилось у Ирвина в мозгу. Глаза его темны и тлеют подозрением, и страхами, и молчаливой яростью. Глаза его выпучены чтобы показать это, его губы сложены перед решительной Стезей. Он свершит это огромной ценой для своего нежного сердца.

"Я не желаю всей этой борьбы?" кричит он.

"Правильно."

"Я просто хочу классических ангелов" — это его постоянная телега, видение всех рука об руку в раю и без всяких трихомудрий. "Рука об руку и только так!"

Мрачные компромиссы марают его воздушное расположение, его Небеса — Он видел Бога Молоха и всех остальных богов включая Боль-Мардука — Ирвин начинал в Африке, в центре всего этого, надувая хмурые губы, и проходил мимо к Египту и Вавилону и Злому и основывал империи, первоосновной Черный Семит которого нельзя отделить от Белого Хамита словами или умозаключениями. Он зрел лик Ненависти Молоха в вавилонской ночи. На Юкатане он видел Богов Дождя, темневших у керосиновой лампады в скалах посреди джунглей. Думы уносят его в пространство.

"Что ж я собираюсь сегодня ночью спать хорошо," говорю я. "Был замечательный день — мы с Рафаэлем только что видели бившихся голубок" — и я пересказываю ему весь наш день.

"А еще я немного завидовал тому что ты облако," серьезно говорит Ирвин.

"Завидовал? Ух ты! — Гигантское облако вот все что я такое, гигантское облако, склонившееся на один бок всё из паров — угу."

"Вот бы мне стать гигантским облаком," вздыхает Ирвин неимоверно серьезно и все-таки если он надо мною прикалывается ржать по этому поводу он не станет, он слишком серьезен и озабочен исходом всего, если это будут гигантские облака то он просто хочет это знать, только и всего.

"А ты рассказывал Лазарю про зеленые рожи у тебя в окне?" спрашиваю я, но не знаю что именно они там обсуждали и ложусь спать, и просыпаюсь на чуть-чуть посреди ночи и вижу как заходит Рафаэль и укладывается на полу, а я переворачиваюсь на другой бок и сплю дальше.

Сладкий отдых!

Наутро Рафаэль на кровати а Ирвин ушел но здесь Саймон, у него выходной, "Джек я сегодня с тобой пойду в Буддистскую Академию." Я собираюсь сходить туда уже несколько дней, упомянул про это Саймону.

"Ага но тебе там может быть скучно. Я схожу один."

"Не-а, я останусь с тобой — Хочу преумножить красоту мира — "

"Как это произойдет?"

"Просто-напросто тем что я буду делать то же что и ты, помогать тебе, и научусь всему про красоту и вырасту сильным в красоте." Совершенно серьезно.

"Это чудесно, Саймон. Ладно, хорошо, пойдем — Пойдем пешком — "

"Нет! Нет! Вон автобус! Видишь?" показывая в сторону, подпрыгивая, пританцовывая, пытаясь подражать Коди.

"Ладно ладно поехали автобусом."

Рафаэлю надо куда-то в другое место, поэтому мы едим и причесываемся (и отчаливаем) но перед этим я стою в ванной на голове три минуты чтобы расслабить себе нервы и исцелить свои вены печали и все переживаю как бы кто-нибудь не вломился в ванную и не сшиб меня на раковину… в ванне у Лазаря замочены здоровенные рубахи.

90

Часто случается так что у меня затем следует приступ экстаза такой как был когда я шел домой по Третьей Улице, день отчаянья, вследствие чего я не могу оценить по-настоящему великолепного нового дня который только начался, тоже солнечный с голубыми небесами, с добросердечным Саймоном так и стремящимся меня обрадовать, я могу оценить это лишь много позже в рефлексии — Мы садимся в автобус до Полка и пешком поднимаемся по Бродвейскому холму среди цветочков и свежего воздуха и Саймон танцует на ходу выбалтывая все свои идеи — Я просекаю всё что он говорит но продолжаю угрюмо твердить ему что это не имеет значения — В конце концов отрезаю "Я слишком стар для подобного юного идеализма, я все это видал! — все сначала мне что опять сквозь это все проходить?"

"Но это настоящее, это истина!" вопит Саймон. "Мир это место бесконечного очарованья! Давай всем любовь и тебе сразу вернут ее обратно! Я это видел!"

"Я знаю что это правда но мне скучно"

"Но тебе не может быть скучно, если тебе скучно то нам всем скучно, если нам всем скучно и мы устали то мы всё бросаем, тогда мир падает и умирает!"

"А так и должно быть!"

"Нет! должно быть жизнью!"

"Никакой разницы!"

"Ах, Джеки маленький мой только вот этого мне не надо, жизнь есть жизнь и кровь и тянуть и щекотать" (и он начинает щекотать мне бока чтоб доказать это) "Видишь? ты отскакиваешь, тебе щекотно, тебе жизнь, у тебя в мозгу есть живая красота а в сердце живая радость и в теле живой оргазм, тебе нужно делать только это! Делать! Все любят гулять рука-об-руку," и я вижу что он впрямь разговаривал с Ирвином -

"Ах паршивый я как же я устал," должен признать я -

"Не надо! Проснись! Будь счастлив! Куда мы теперь идем?"

"На самый верх этого холма в большую Буддистскую Академию, зайдем в подвал к Полу — "

Пол это рослый светловолосый буддист который работает уборщиком в Академии, он ухмыляется в цокольном этаже, в ночном клубе Погребок когда там джаз он будет стоять закрыв глаза смеясь и подпрыгивая на обеих ногах такой радостный от того что слышит джаз и безумный гон — Затем он медленно зажжет большую серьезную трубку и поднимет большие серьезные глаза сквозь дым и поглядит прямо на тебя и улыбнется вокруг своей трубки, великолепный парень — Множество раз приезжал он в хижину на лошажьей горке и спал в старой заброшенной задней комнате, на спальном мешке, а когда здоровенные банды нас приносили бывало ему вино по утрам он садился и отхлебывал все равно затем шел гулять среди цветов, размышляя, и возвращался к нам с новой идеей — "Как ты говоришь, Джек, для того чтобы воздушный змей достиг бесконечного требуется длинный хвост, я только сейчас вот подумал, я рыба — Я плаваю по бесследному морю — одна вода, никаких дорог, никаких направлений и проспектов — хлопая хвостом однако я двигаюсь дальше — но моя голова кажется ничего общего с моим хвостом не имеет — пока я могу" (он приседает на корточки показать) "хлопать этими спинными плавниками, типа бесцельно, то могу просто двигаться вперед ни о чем не беспокоясь — Все это у меня в хвосте а голова моя это просто мысли — моя голова барахтается в мыслях а хвост юлит и толкает меня вперед" — Долгие объяснения — странный молчаливый серьезный кошак — Я зашел поискать свою потерявшуюся рукопись которая могла оказаться у него в комнате, поскольку я оставлял ее в своих ящиках для всеобщего пользования, а на самом деле даже с инструкцией: Если ты не понимаешь этого Писания, выкинь его. Если ты понимаешь это Писание, выкинь его. Я настаиваю на твоей свободе — и теперь начинаю понимать что Пол мог как раз это с нею и сделать, и смеюсь от такой мысли и это правильно — Пол был и физиком, и учился на математическом, и изучал инженерное дело, потом стал философом, а теперь он буддист безо всякой философии, "Просто мой рыбий хвост."

"Видишь?" говорит Саймон. "Какой великолепный день? Везде солнце сияет, на улицах хорошенькие девушки, чего ж тебе еще надо? Старина Джек!"

"Ладно Саймон, давай будем ангельскими птичками."

"Будем просто ангельскими птичками отойди-ка в сторонку мальчик мой ангельскими птичками."

Мы входим в полуподвальную дверь унылого здания и идем к комнате Пола, дверь приоткрыта — Внутри никого — Заходим в кухню, там большая цветная девушка которая говорит что она с Цейлона, в натуре стройная и славненькая, хоть и пухловатая -

"Ты буддистка?" спрашивает Саймон.

"Иначе меня б тут не было — На следующей неделе возвращаюсь на Цейлон."

"Как же это чудесно!" Саймон продолжает на меня поглядывать оценил ли я ее — Он хочет ее сделать, пойти в одну из спален на верхних этажах этого религиозного университета и трахнуться в постели — Я думаю она это до некоторой степени ощущает и вежливенько так отваливает — Мы идем по вестибюлю и заглядываем в комнату и там на матраце на полу молодая индуска со своим младенцем и большими шалями и книгами — Она даже не приподнимается пока мы с нею разговариваем -

"Пол уехал в Чикаго," говорит она — "Поищи у него в комнате манускрипт свой, он может быть там."

"Ух," издает Саймон таращась на нее -

"А потом можешь пойти спросить у мистера Аумса он у себя в кабинете наверху."

Мы на цыпочках проходим по вестибюлю обратно, едва сдерживаясь чтобы не расхихикаться, забегаем в туалет, причесываемся, треплемся, идем в спальню к Полу и роемся у него в вещах — Он оставил галлонную банку бургундского из которой мы разливаем по нежным японским чайным чашечкам тонюсеньким как просвирки -

"Чашки смотри не сломай"

Я лениво рассиживаю у Пола за столом и валяю ему записку — Пытаюсь придумать маленькие смешные дзэнские приколы и таинственные хайку -

"Вон коврик Пола для медитаций — дождливыми вечерами после того как раскочегарит печку и поест он сидит на нем в темноте и думает."

"О чем же он думает?"

"О ничём."

"Пошли наверх посмотрим чё они там делают. Пойдем, Джек, не сдавайся, продолжай!"

"Чего продолжать?"

"Продолжай это, не останавливайся — "

Саймон отплясывает свой сумасшедший дурашливый танец «Саймон-в-Мире» руки шепчут и на цыпочках и Уупс и исследование чудес что впереди в Арденнском Лесу — Совсем как я раньше сам делал -

Суровая секретарша хочет узнать кто желает видеть мистера Аумса что ввергает меня в ярость, я же просто хочу поговорить с ним в дверях, я сердито начинаю спускаться по лестнице, Саймон зовет меня обратно, женщина сбита с панталыку. Саймон выплясывает вокруг и все это так как будто его руки распростерты поддерживая и женщину и меня в какой-то тщательно продуманной пьесе — Наконец дверь открывается и оттуда выходит Алекс Аумс в строгом синем костюме, как хеповый кошак такой, во рту сигарета, прищурившись вглядываясь в нас, "О вот и ты," это мне, "Ну как дела? Чего не заходишь?" показывая на кабинет.

"Нет, нет, я просто узнать хочу, может Пол оставлял у вас рукопись, мою, на время, или может вы знаете — "

Саймон переводит взгляд с меня на него озадаченно -

"Нет. Вовсе нет. Ничего. Может быть у него в комнате. Кстати," говорит он крайне дружелюбно, "ты не видал случайно статью в нью-йоркской Таймс про Ирвина Гардена — ты в ней не упомянут но там всё про — "

"О да я ее видел."

"Ну что ж мило было опять с тобой повидаться," наконец, говорит он, и провожает, и Саймон одобрительно кивает, и я говорю, "Мне тоже, еще увидимся, Алекс," и сбегаю вниз по лестнице и снаружи на улице Саймон восклицает: -

"Но почему же ты не подошел к нему не пожал ему руку не похлопал его по спине не закорешился — почему вы разговаривали через весь вестибюль и ты сбежал?"

"Ну а о чем нам было говорить?"

"Но говорить можно было обо всем, о цветах, о деревьях — "

Мы несемся по улице споря про это и в конце концов садимся на каменную стенку под деревом в парке, на тротуаре, и подходит какой-то господин с большим пакетом продуктов. "Давай расскажем всему миру, начиная с него! — Эй Мистер! Слуш сюда! смотрите вот этот человек буддист и может рассказать вам все про рай любви и деревьев…" Человек мечет в нас быстрый взглядик и спешит дальше — "Вот мы сидим под голубым небом — и никто не желает нас слушать!"

"Да все в порядке, Саймон, все они знают."

"Тебе следовало сесть к Алексу Аумсу в кабинет и касаться друг друга коленями сидя в смешливых креслах и болтать о старых временах но ты только пугался — "

Я теперь вижу что если буду знаком с Саймоном следующие пять лет мне придется проходить сквозь все это снова, как я уже делал в его возрасте, но я вижу что мне лучше пройти чем нет — Слова которыми мы пользуемся чтобы описать слова — Кроме этого мне бы не хотелось разочаровывать Саймона или набрасывать гробовой покров на его юный идеализм — Саймона поддерживает определенная вера в братство людей сколь долго бы оно ни длилось пока иные насущные вопросы не затмят его… или никогда… Я в любом случае чувствую себя глуповато от того что не могу держаться с ним вровень.

"Фрукты! Вот что нам нужно!" выкрикивает он видя фруктовую лавку — Мы покупаем канталупы и виноград и мороженое с фруктами и идем по Бродвейскому Тоннелю вопя громкими голосами чтоб было эхо, жуя виноград и обслюнявливая канталупы а потом выбрасывая их — Выходим прямо на Норт-Бич и направляемся к Бублик-Лавке может там сможем найти Коди.

"Подтянись! Подтянись!" вопит Саймон у меня за спиной подталкивая меня пока мы быстро шагаем по узенькому тротуару — Я не разбрасываюсь, съедаю каждую виноградину.

91

Довольно скоро, после кофе, уже подходит время и почти поздно, идти на обед к Розе Мудрой Лазури где нас встретят Ирвин и Рафаэль и Лазарь -

Мы опаздываем, запутываемся в долгих пеших переходах по холмам, я ржу над теми безумными феньками которые запуливает Саймон, типа "Глянь-ка на вон того пса — у него хвост почти что откушен — он подрался и скрежещущие безумные зубы достали его" — "так ему и надо — научится уважать а не драться." И чтобы спросить как пройти, у пары в спортивном МГ. "Как нам пройти до э-э э-э как он там называется Тебстертон?"

"О Хепперстон! Да. Прямо четыре квартала направо."

Я так никогда и не понял что означает прямо четыре квартала направо. Я как Рэйни, который ходил везде с картой в руках, ему нарисовал ее начальник в его пекарне, "пойдешь на такую-то улицу," Рэйни в форме своей фирмы просто вовсе наваливает с работы поскольку все равно не понимает куда они хотят чтоб он сходил — (целая книга про Рэйни, Мистер Каритас, как выражается Дэвид Д'Анджело, которого нам суждено встретить сегодня на дикой вечеринке в богатом доме после поэтических чтений — )

Вот он дом, мы входим, дверь открывает дама, такое славное лицо, мне нравятся такие глаза серьезной женщины которые все тают и становятся спальными глазами даже в среднем возрасте, они обозначают душу возлюбленной — Вот я такой вхожу, Саймон развратил меня или обратил в другую веру, он может — У Коди Проповедника почва из-под ног уходит — Такая милая женщина в элегантных очках, я думаю на тоненькой ленточке закрепленной где-то в головном убранстве, я думаю о серьгах, не могу вспомнить — Очень элегантная леди в роскошном старом особняке в лощеном районе Сан-Франциско, на холмах как толстой резиной покрытых листвой, среди дико разросшихся изгородей с красными цветами и гранитных стен уводящих наверх к паркам заброшенных усадеб Варварского Побережья, превращенных наконец в руины старопиджачных клубов, где шишки ведущих фирм с Монтгомери-Стрит греют свои зады перед потрескивающими огнями в больших каминах и напитки им подвозят на колесиках, по коврам — Задувает туманом. Миссис Розе долило быть зябко иногда в молчании своего дома — О, и что же должна она делать по ночам, в своей "яркой ночной сорочке", как сказал бы У.К.Филдз, и садится она в постели вслушиваясь в странный шум снизу потом опадает снова чтобы распланировать свою судьбу свой выношенный план разгрома каждого нового дня — "Распевая нагружая сеновал", вот все что мне слышно — Такая милая, и такая опечаленная что приходится вставать поутру к своей канарейке в ярко желтой кухне и знать что та умрет. — Напоминает мою Тетю Клементину но совсем на нее не похожа — "Кого же она мне напоминает?" задаюсь я вопросом — она напоминает мне былую возлюбленную которая была у меня в каком-то другом месте — Мы уже проводили вместе приятные вечера, искусно сопровождая их (ее и ее подругу поэтессу Бернис Уэйлен) вниз по лестнице Места, одной особенно безумной ночью в нем когда какой-то придурок валялся на спине на пианино, сверху, громко и ясно выдувал на трубе дурацкие нью-орлеанские риффы — которые я должен был признать были весьма недурны, как парчовые загоны которые случайно подслушаешь на улице — затем мы (Саймон и Ирвин и я) взяли дамочек в дикую джазовую контору с красно-белыми скатертями, и с пивом, клево, дикие котятки что свинговали там в ту ночь (и двинулись пейотлем со мною) и один новый кошак из Лас-Вегаса прикинутый вольно и четко, в башмаках типа крутых изукрашенных сандалий канающих только в Лас-Вегасе, в игорных домах, и садится за барабаны и лабает уматнейший бит отбивая своими палочками дроби на тарелках и бас бухает и всё в тему и так изумляет настоящего барабанщика что тот отваливается далеко назад чуть не падая совсем и отбивает этот ритм собственной башкой о сердце басового скрипача — Роза Мудрая Лазурь врубалась во все эти штуки со мною, и были элегантные разговоры в такси (цок цок Джеймс с Вашингтон-Сквера), и я совершил одну конечную вещь которую вероятно Роза, а ей 56, так никогда и не забыла: — на коктейле, у нее в доме, провожая ее лучшую подругу в ночь к ее автобусу в 21/2 кварталах отсюда (дом Рафаэлевой Сони совсем рядом), пожилая дама наконец ловит такси — "Ах Джек," снова на вечеринке, " как мило с вашей стороны быть столь добрым к Миссис Джеймс. Она решительно изумительнейшая личность с которой вы могли бы познакомиться!"

И вот у дверей теперь она нас приветствует: — "Я так рада что вы смогли прийти!"

"Извините что припоздали — не на тот автобус сели — "

"Я так рада что вы смогли прийти," повторяет она, закрывая дверь, поэтому я понимаю что она чувствует что я вгоню ее в невозможную ситуацию которая возникнет в столовой, или же, иронию — "Так рада что вы пришли," произносит она еще раз и я осознаю что это всего-навсего простая логика маленькой девочки, лишь продолжай повторять добрые приятности и твоя любезность не рассыплется — Она фактически вдохновляет всю вечеринку атмосферой невинности а иначе там всё щетинилось бы враждебными вибрациями. Я вижу как Джеффри Дональд смеется очарованный, поэтому знаю что все в порядке, вхожу и сажусь и окей. Саймон усаживается на свое место, с «оо» искреннего уважения на губах. Лазарь тоже там, ухмыляется почти совсем как Мона Лиза, руки по обе стороны от тарелки обозначая этикет, большая салфетка на коленях. Рафаэль совсем сполз развалившись в кресле изредка хватая кусочек ветчины с кончика вилки, элегантные ленивые руки болтаются, кричит, иногда совершенно затихает. Ирвин бородат и серьезен но смеется внутри (от очарованного счастья) так что глаза его не могут не лучиться. Его глаза вращаются с одного лица на другое, большие серьезные карие глаза которые если предпочтешь не отрываясь смотреть на них то он вытаращится на тебя обратно и однажды мы вызвали друг друга на гляделки и лыбились минут 20, или 10, я забыл, и его глаза стали под конец лишь еще безумнее, а мои устали — Пророк Глаз -

Дональд изящен в сером костюме, смеется, рядом девушка в дорогой одежде и говорит о Венеции и что там можно посмотреть. Рядом со мною симпатичная девчонка которая недавно поселилась в одной из пустующих комнат у Розы, приехав в Сан-Франциско учиться, вот оно как, и я тогда думаю: "Роза пригласила меня чтобы я с нею познакомился? Или она знала что все поэты и Лазари все равно увяжутся за мной?" Девчонка встает и помогает подавать на стол, Розе, что мне нравится, но она надевает фартук, типа кухаркиного фартука такого и я чуть не попутал, в собственной грубости.

Ах как элегантен и чудесен Дональд, Флейта Фейна, сидит рядом с Розой, вставляет уместные замечания ни одного из которых я не помню так тщетно завершенны они, типа, "Не такой красный как помидор, я надеюсь," или же, то как сокрушительно он рассмеялся вдруг когда все остальные проделали то же самое когда я ляпнул свой faux pas,[17] проканавший как шутка, выпалив: "Я всегда езжу на товарняках."

"Кому вообще сейчас надо ездить товарняками!" — Грегори — "Я не врубаюсь во всю эту чушь когда ездишь на товарняках и меняешься с бичами бычками — Зачем ты во все это пускаешься, Дулуоз?" — "В самом деле кроме шуток!"

"Но это же первоклассный товарняк," и все фыркают а я гляжу на Ирвина под этот смех и говорю: "В самом деле, Полночный Призрак первоклассный поезд, ни одной остановки всю дорогу," что Ирвину и так известно про железную дорогу от Коди и меня — Но хохот неподделен, и я утешаю себя напоминанием, воплощенным в Дао моего воспоминания. "Мудрец вызывающий хохот ценнее колодца." Поэтому я как колодец перемигиваюсь с полным до краев вином небосводом стекла и выливаю графины вина (красного бургундского) себе в стакан. Почти неприлично то как я стенаю на это вино — но все остальные начинают мне подражать — Фактически я продолжаю наполнять стакан хозяйки затем и свой собственный — В чужом монастыре, как я всегда говорю -

Совершенное развитие вечеринки вращается вокруг темы как мы возглавим революцию. Я вставляю чуток от себя говоря Розе: "Я читал о вас в нью-йоркской Таймс что вы жизненно важный движущий дух всего поэтического движения в Сан-Франциско — Вот вы значит какая, а?" и она мне подмигивает. Мне хочется добавить "Ах проказница" но я здесь не затем чтоб острить, сегодня один из моих расслабленных вечеров, мне нравятся хорошая пища и хорошее вино и хорошая беседа, как то чего нет у нищего.

И вот Рафаэль с Ирвином подхватывают тему: "Мы пойдем до конца! Мы разденемся полностью чтоб читать свои стихи!"

Они орут это за этим вот вежливым столом и все же все кажется естественным а я гляжу на Розу и вновь она подмигивает. Ах она меня знает — В слава-Божную минутку когда она отходит к телефону а остальные надевают в прихожей пальто, за столом одни мы мальчишки, Рафаэль вопит "Вот что мы сделаем, нам придется раскрыть им глаза, нам придется разбомбить их! Бомбами! нам придется это сделать, Ирвин, мне жаль — это правда — это все слишком уж правда" и вот он встает снимая штаны за кружевной скатертью. Он не медлит с этим вытягивая из штанин колени но это всего лишь шутка и быстренько подвязывается снова когда возвращается Роза. "Мальчишки, теперь надо сделать все четко! Уже почти пора начинать чтение!"

"Все поедем в разных машинах!" призывает она.

Я который ржал все это время спешу закончить свою ветчину, свое вино, спешу поговорить с девицей продолжающей молча утаскивать тарелки -

"Мы все будем голыми и Журнал Тайм не станет нас снимать! Вот где слава-то! Не бойтесь ее!"

"Я вздрочу прямо перед ними!" вопит Саймон стуча по столу, с большими серьезными глазами как у Ленина.

Лазарь настойчиво тянется вперед со своего стула чтобы все услышать, но в то же самое время барабанит по стулу, или качается. Роза стоит озирая нас прицокивая языком но подмигивает и все нам спускает — вот такая уж она — Все эти сумасшедшие маленькие поэтики жрут и вопят у нее в доме, слава Богу что Ронни Тэйкера с собой не прихватили а то он бы вообще со столовым серебром ушел — тоже поэтом был -

"Давайте начнем революцию против меня!" ору я.

"Мы начнем революцию против Фомы Неверующего! Мы введем райские сады в штатах нашей империи! Мы достанем средний класс обнаженными нагими малышками что будут подрастать бегая по всей земле!"

"Мы будем размахивать штанами с носилок!" вопит Ирвин.

"Мы будем подпрыгивать и хватать крошек!" ору я.

"Это хорошо," говорит Ирвин.

"Мы облаем всех бешеных псов!" торжествующе надрывается Рафаэль. Ба-бах по столу. "Это будет — "

"Мы будем качать крошек у себя на коленках," говорит Саймон непосредственно мне.

"Крошек-мошек, мы будем как смерть, мы упадем на колени чтоб испить из беззвучных потоков." (Рафаэль).

"Ух ты"

"Чё это значит?"

Рафаэль пожимает плечами. Открывает рот: — "Мы молоты вобьем им в пасть! Они будут молотами огня! Сами молоты будут в огне! Он будет вбивать и вбивать им во властные мозги!" То как он произносит мозги проникает нам под самую кожу, смешные раскаты… густые, искренние звуки… "муаззги…"

"Когда же я смогу стать командиром звездолета?" спрашивает Лазарь которому от нашей революции ничего больше не надо.

"Лазарь! Мы снабдим тебя воображаемыми золотыми горлицами вместо мотора! Мы повесим чучело Св. Франциска! Мы убьем всех крошек у себя в мозгах! Мы вольем вино в глотки разлагающихся лошадей!!! Мы притащим парашюты на поэтическое чтение!"

(Ирвин держится за голову.)

Это лишь избранные примеры того что он говорит на самом деле -

И мы все грузим, типа, Ирвин грузит вот таким: "Мы будем показывать задницы на экранах Голливуда."

Или я говорю: "Мы привлечем внимание гнилой урлы!"

Или Саймон: "Мы покажем им золотой мозг наших хуев."

То как эти люди разговаривают — Коди говорит: "Мы отправимся на Небеса опираясь на руку того кому помогли."

92

Проездом как исчезающая молния, и не беспокойся -

Мы все втискиваемся в две разные машины, Дональд едет впереди, и отъезжаем на поэтическое чтение которое мне будет не по кайфу на самом деле и я его еле выдержу, я уже вбил себе в голову (вино и прочее) выскользнуть в бар и встретиться со всеми потом — "Кто этот Меррилл Рэндалл?" спрашиваю я — поэт который будет читать свою работу.

"Это такой тонкий элегантный парень в очках в роговой оправе и с миленькими галстучками которого ты встречал в Нью-Йорке в Ремо но не запомнил," говорит Ирвин. "Один из толпы Харцджона — "

Чашки для ужина с чаем — может и интересно слушать как он спонтанно беседует но я не стану высиживать все его ремесленные поделки на пишущей машинке посвященные как это обычно с ними бывает имитации лучшей поэзии до сего времени написанной, или по меньшей мере приблизительному соответствию — я б лучше послушал новые словесные бомбы Рафаэля, на самом деле я б лучше послушал как Лазарь напишет стихотворение -

Роза медленно напряженно ведет свою машину в поток движения в центре Сан-Франциско, я не могу не думать "Если б за рулем сидел старина Коди мы б уже обернулись туда и обратно" — Смешно что Коди никогда не ходит на поэтические чтения или подобные им мероприятия, он приходил только раз, почтить первое чтение Ирвина, и когда Ирвин закончил выть последнюю поэму и в зале наступила мертвая тишина именно Коди, нарядившийся в свой воскресный костюм, выступил вперед и протянул поэту руку (своему корешу Ирвину с которым стопом проехал сквозь Техасы и Апокалипсы 1947 года) — Я всегда вспоминаю это как типичный смиренный прекрасный акт дружбы и хорошего вкуса — Касаясь коленями в машине и все вверх тормашками мы все озираемся по сторонам вытягивая шеи пока Роза пытается втиснуться на стоянку, медленно — "Окей, окей, еще чуточку, рули давай." А она вздыхает "Ну вот и все — " Мне хочется сказать "О Рози сидела б ты лучше дома лопала бы шоколад да читала Босуэлла,[18] все эти выходы в свет ничего тебе не дадут кроме морщин тревоги на лице — а в светской улыбке ничего кроме зубов."

Но зал где проводятся чтения полон тех кто приехал пораньше, девчонка продает билеты, есть программки, и мы рассаживаемся разговаривая и в конце концов мы с Ирвином рвем оттуда купить квинту сотерна чтоб развязать языки — На самом деле это очаровательно, Дональд там сейчас один, девушка ушла, и он выдает текучие очаровательные шуточки — Лазарь стоит на заднем плане, я сижу на корточках с бутылкой — Роза нас привезла и на этом ее миссия окончена, она идет и садится, она была Матерью привезшей Движущуюся Машину на Небеса, со всеми своими детишками которые никак не хотели верить что дом горит -

Меня интересует только то что потом в большом доме будет партея, с чашей пунша, но вот сюда входит Дэйвид Д'Анджели, скользя как араб, осклабившись, с прекрасной молодой француженкой по имени Иветта под руку и О он ведь совсем как какой-нибудь элегантный герой Пруста, Священник, если Коди Проповедник то Дэйвид Священник но у него постоянно есть какая-нибудь красивенькая лапочка на поживу, фактически я уверен в том факте что единственное что может не позволить Дэйвиду принять Обет в Католических Орденах это то что он может захотеть жениться (уже однажды был женат) снова, и воспитывать детей — изо всех нас Дэйвид самый прекрасный человек, у него совершенные черты лица, как у Тайрона Пауэра,[19] однако более тонкие и эзотеричные, и этот акцент с которым он разговаривает уж и не знаю где он его подцепил — Он как Мавр получивший образование в Оксфорде, нечто отчетливо арабское или арамейское есть в Дэйвиде (или карфагенское, как в Августине) хоть он и сын ныне покойного зажиточного итальянского оптовика а мать его живет в прекрасной квартире с дорогой мебелью красного дерева и серебром и погребом полным итальянской ветчины и сыра и вин — домашних — Дэйвид как Святой, он похож на Святого, он из таких обворожительных фигур которые молодость свою начинают с поисков зла ("Попробуй-ка этих пилюль," сказал он в первый раз когда Коди с ним познакомился, "они в самом деле тебя закинут дальше некуда" поэтому Коди так и не осмелился их взять) — Вот он Дэйвид, в ту ночь, возлежал элегантно на белом меховом покрывале на постели, с черным котом, читая египетскую Книгу Мертвых и передавая по кругу косяки, странно разговаривая, "Но как изумител-льно, в самом дел-ле," говорил он тогда, но с тех пор "Ангел сшиб его со стула," ему было видение книг Отцов Церкви, всех сразу в один миг, и ему было приказано вернуться в католическую веру где он и родился поэтому вместо того чтобы вырасти в элегантного и слегка изнеженного хипстера-поэта он вдруг ослепительный тип Св. Августина прошлых зол посвятившего себя Видению Креста — Через месяц он уходит в Монастырь Траппистов на послушание и ученичество — Дома он на полную катушку врубает Габриэлли перед тем как идти к причастию — Он добр, справедлив, блестящ, всегда охотно все объясняет, отказов не принимает. "Твой буддизм это не что иное как остатки манихейства Джее-ек, не спорь — в конце концоов и тебя крестили тут нет ваапросов, видишь," простирая свою тонкую белую нежную священническую руку для жеста — Однако вот он вплывает на поэтический вечер совершенно городской, был слух что он решил бросить всех вербовать и вышел на стадию молчания городской регулярности по этому поводу, абсолютно естественно когда под ручку такая роскошная Иветта, а он весь расфранченный до совершенства в простом костюме и в простом галстуке и с новой короткой стрижкой придающей его миловидному личику новый возмужалый вид, хоть лицо его за год и изменилось от мальчишеской миловидности до мужской миловидности и суровости -

"Ты выглядишь в этом году более возмужало!" первое что я говорю.

"В каком это смысле возмужало!" восклицает он, топая ногой и смеясь — То как он прямо подмахивает к тебе плавно как араб и вручает тебе свою вялую белую искреннюю нежную руку — Но пока он болтает а на всех стадиях его развития единственное что я могу это ржать, он в самом деле очень смешной, у него улыбка постоянно простирается за все пределы здравого смысла и начинаешь понимать что улыбка его это тонкая шутка (здоровенная шутка) которую он рассчитывает что ты все равно поймешь а он продолжает сиять белым безумием той своей маски пока не можешь уже не начать слышать его внутренние слова которых он вовсе не произносит (несомненно смешные слова) и это уже чересчур — "Над чем ты смеешься Дже-э-эк!" выкрикивает он — Он выговаривает свои «э» широко, это отчетливо окрашенный акцент состоящий (очевидно) из второго поколения американских итальянцев но с сильными британизированными наложениями на его средиземноморскую элегантность которая создает отменную и странную новую форму английского которую я когда-либо где бы то ни было слышал — Дэйвид Милосердия, Дэйвид Любезности, который надевал (по моему настоянию) мое пончо мой капуцинский дождевик у меня в хижине и выходил в нем медитировать под деревья посреди ночи и молился стоя на коленях вероятно, и возвращался в освещенную лампой хижину где я читал «манихейские» сутры и снимал накидку только после того как давал мне рассмотреть как он в ней выглядит, а выглядел он в ней как монах — Дэйвид который водил меня в церковь утром по воскресеньям и после причастия вот он идет такой по проходу и гостия тает у него под языком, глаза набожно и все же как-то юморно или по крайней мере обаятельно опущены, руки сцеплены, чтобы все дамы видели, совершеннейший портрет священника — Все ему постоянно твердят: "Дэйвид напиши исповедь своей жизни как Св. Августин!" что его забавляем: "Прямо все!" смеется он — Но это потому что все они знают что он неимовернейший хепак прошедший через преисподнюю и теперь устремленный в небеса, которому нет земного применения, и все в самом деле ощущают что он знает то что было забыто и исключено из пережитого Св. Августином или Франциском или Лойолой или остальными — Вот он трясет мне руку, знакомит с синеглазой совершенной красоткой Иветтой, и присаживается со мною на корточки дерябнуть сотерна -

"Чего ты сейчас делаешь?" смеется он.

"Ты будешь потом на попойке? — хорошо — Я сваливаю в бар — "

"Так не напейся же!" смеется он, он вечно смеется, на самом деле когда они с Ирвином сходятся вместе там просто одни смешочки за другими, они обмениваются эзотерическими таинствами под обыденным византийским куполом своих пустых голов — одна плитка мозаики за другой, атомы пусты — "Столы пусты, и все уже ушли," пою я, под синатровскую "Ты Учишься Блюзу" -

"О это пустые дела," смеется Дэйвид. "В самом деле Джек, я рассчитываю что ты лучше проявишь то что тебе в самом деле известно, чем все эти буддистские отрицанья — "

"О я больше уже не буддист — Я больше уже никто!" воплю я и он смеется и нежно меня хлопает. Он мне уже говорил раньше: "Тебя крестили, таинство воды коснулось тебя, благодари Господа за это — "… "Иначе я и не знаю прямо что бы с тобою случилось — " Это у Дэйвида теория такая, или верование, что "Христос проломился сюда с Небес чтобы принести нам избавленье" — и простые правила установленные Св. Павлом не правила а просто золото, ввиду того что рождены от Христа-Эпоса, от Сына посланного Отцом открыть нам глаза, наивысшей жертвой отдачи Своей жизни — Но стоило мне сказать ему что Будде вовсе не надо было умирать в крови а надо было лишь сидеть в тихом-мирном экстазе под Деревом Вечности, "Но Дже-э-эк, это же не вне естественного порядка" — Все события кроме события Христа находятся в естественном порядке, подчиненном заповедям Сверхъестественного Порядка — Насколько часто фактически я боялся встретиться с Дэйвидом, он в самом деле оставлял вмятины у меня в мозгу своими увлеченными, страстными и блистательными толкованиями Универсального Православия — Он бывал в Мексике и рыскал среди соборов, и близко дружился с монахами в монастырях — Дэйвид к тому же еще и поэт, странный утонченный поэт, некоторые из его дообращенческих (до-ре) стихов были жуткими видениями по пейотлю и тому подобное — и больше чем я когда-либо видел — Но мне никогда не удавалось свести вместе Дэйвида и Коди чтобы по-большому долго поговорить о Христе -

Но вот чтение начинается, вон Меррилл Рэндалл поэт раскладывает свои рукописи на переднем столике поэтому после того как мы приканчиваем в сортире квинту я шепчу Ирвину что сваливаю в бар а Саймон шепчет "И я с тобой!" и Ирвину на самом деле тоже хочется но он должен остаться и как бы проявлять поэтическую заинтересованность — Что же до Рафаэля то он уселся и готов слушать, говоря: -

"Я знаю что это никудышности но мне хочется послушать именно неожиданной поэзы," такой вот котеночек, поэтому мы с Саймоном выбегаем едва Рэндалл успевает начать свою первую строку:

"Двенадцатиперстная пропасть что подводит меня к краю поглощая мою плоть"

и тому подобное, какая-то строка что я слышу, и больше слушать не хочу, поскольку в ней я слышу ремесло его тщательно упорядоченных мыслей а не сами неконтролируемые невольные мысли, врубись — Хоть у самого меня в те дни вряд ли хватило бы смелости встать там и прочесть даже Алмазную Сутру.

Мы с Саймоном чудом находим бар где за столиком сидят две девчонки ожидая пока их снимут, а посреди зала какой-то паренек поет и играет джаз на пианино, а у стойки бара человек тридцать топчутся за пивом — Мы немедленно подсаживаемся к девчонкам, слегка подталкивая друг друга сначала, но я сразу вижу они не одобряют ни Саймона ни меня, а кроме этого я джаз хочу послушать, а не их нытье, джаз-то по крайней мере новый, и я подхожу и становлюсь возле пианино — Паренька я видел раньше по Телевидению (во Фриско) неимоверно наивный и возбужденный с гитарой вопил и пел, танцуя, но теперь поуспокоился и пытается зарабатывать на жизнь коктейльным пианистом — По ТВ он напоминал мне Коди, более молодого и музыкального Коди, в его Старой Полночно-Призрачной Гитаре (чаг чагалаг чагчаг чагалаг) я слыхал эту старую Дорожную поэзию, и в его лице я видел веру и любовь — Теперь он выглядит как будто Город в конце концов подкосил его и он от нечего делать поблямкивает тут какие-то песенки — Наконец я начинаю немножко подпевать а он начинает играть "Восторг Прошел" и просит меня спеть, на полном серьезе, что я и делаю, не громко, и отвязанно, подражая до определенной меры стилю Джуна Кристи, а это атакующий мужской стиль в джазовом пении, невнятно, свободные наплевательские проскальзывания — жалкое Одиночество Голливудского Бульвара — Между тем Саймон не хочет сдаваться и продолжает джазовать по девчонкам — "Поехали все ко мне…"

Время летит а мы торчим как вдруг заходит Ирвин, везде он появляется с этими своими большими глядящими глазами, как призрак, почему-то мы знали что он сюда придет (всего в паре кварталов), его не избежать, "Вот вы где, чтение кончилось, мы все едем на большую вечеринку, а вы чем занимались?" а за спиною у него на самом деле Лазарь -

Лазарь просто поражает меня на вечеринке — Это настоящий особняк черт-те где, с библиотекой обшитой панелями содержащей в себе рояль и кожаные мягкие кресла, и большая комната с канделябрами и старыми полотнами, камин со сливочным мрамором, и с подставками для дров из чистой латуни, а на столе громадная чаша пунша и картонные стаканчики — И во всей этой болтовне и оре типичного позднего коктейля стоит Лазарь весь сам по себе, в библиотеке таращась на портрет маслом девочки лет 14, спрашивая элегантных педиков что стоят рядом, "Кто она, где она? Можно мне с нею познакомиться?"

Тем временем Рафаэль опускается на кушетку и выкрикивает читая собственные стихи «Рыба-Будда» и т. п. что у него в кармане пальто — Я прыгаю от Иветты к Дэйвиду к еще одной девчонке обратно к Иветте, фактически в конце концов снова показывается Пенни, сопровождаемая художником Левеском, и попойка становится шумнее — Я даже болтаю немного с поэтом Рэндаллом, обмениваясь взглядами на Нью-Йорк — Заканчиваю опрокинув чашу с пуншем себе в стаканчик, неимоверная задача — Лазарь изумляет меня еще и тем как незаинтересованно он прошел проездом через всю ночь, ты такой разворачиваешься а у него напиток в руке, и улыбается, но не пьян и ни слова не говорит -

Диалог на таких вечеринках всегда один большой гвалт который подымается к потолку и кажется сталкивается и громыхает там, когда закрываешь глаза и прислушиваешься получается "Бваш бваш трах" поскольку каждый старается подчеркнуть свой разговор рискуя быть прерванным и заглушенным, в конце концов становится еще громче, напитки продолжают поступать, закуски уничтожаются а пунш вылакан жадно болтающими языками, наконец она вырождается в состязание по крику и как всегда хозяин начинает беспокоиться по поводу соседей и его последний час тратится на то чтобы вежливо прикрыть гулянку — Всегда находятся запоздалые отставшие крикуны, т. е., мы — последних гуляк всегда нежненько выпроваживают — как в моем случае, я иду к чаше с пуншем чтоб вывалить ее себе в стаканчик но лучший друг хозяина деликатно извлекает чашу у меня из рук, со словами "Она пустая — а кроме этого гулянка окончена" — последняя кошмарная сцена показывает тусовщика набивающего карманы дармовыми сигаретами щедро оставленными в открытых ящичках тикового дерева — Этим занимается Левеск-художник, злобно оскалившись, художник без гроша, сумасшедший, все волосы у него сбриты до кобылячьей минимальной щетины и весь покрыт коростой и синяками оттого что напился и упал вчера ночью — Однако в Сан-Франциско самый лучший художник -

Хозяева кивают и подстраховывают нас до самой садовой дорожки и мы все с криками идем прочь пьяной поющей шарагой состоящей из: Рафаэля, меня, Ирвина, Саймона, Лазаря, Дэйвида Д'Анджели и Левеска-художника. Ночь только началась.

93

Мы все садимся на край тротуара а Рафаэль заваливается садясь по-турецки прямо на дорогу лицом к нам и начинает говорить и жестикулировать в воздухе теми руками — Некоторые из нас сидят скрестив ноги — Долгую речь произносит он в которой слышится пьяное трожество, мы все пьяны, но в ней еще все равно есть это птичье-чистое рафаэлево торжество но вот подходят легавые, и подтягивается патрульный крейсер. Я поднимаюсь и говорю "Пошли, мы слишком шумим" и все идут за мной следом но фараоны наезжают и хотят узнать кто мы такие.

"Мы только что вышли вон с той большой вечеринки вон там."

"Так вы слишком сильно шумели — Нам три звонка от соседей поступило."

"Мы уходим," говорю я, и поворачиваюсь чтоб идти, а кроме этого полицейские теперь начинают врубаться в большого бородатого Ирвина Авраама и в спасенного благородного на вид Дэйвида и в сумасшедшего горделивого художника а затем они видят Лазаря с Саймоном и приходят к выводу что это будет чересчур для их участка, а так конечно и оказалось бы — Я хочу научить своих бхикку избегать властей, как написано в Дао, это единственный путь — Это единственная прямая линия, насквозь -

Теперь мы владеем миром, мы покупаем вина на Маркет-Стрит и все ввосьмером запрыгиваем в автобусы и пьем там сзади и слезаем и идем крича вниз по большим длинным разговорам самых середин улиц — Забираемся на холм и длинной тропой и вверх до травяного тротуара на вершине с которой открывается панорама огней Фриско — Сидим в траве и пьем вино — Все болтаем — Затем до хаты этого мужика, в дом со двором, большой хай-фай электромагнитный пу-бах здоровенный фонограф и они с гулом запускают здоровенные номера, органные мессы — Левеск-художник падает а думает что его ударил Саймон, и плача приходит пожаловаться нам — Я начинаю плакать из-за того что Саймон кого-то ударил, все это пьяно и сентиментально, Дэйвид в конце концов уходит — Но Лазарь "это видел", видал как Левеск упал и ударился, и на следующее утро оказывается что никто никого не бил — Вечерок отчасти глуповатый но полный торжества которое наверняка было пьяным торжеством.

Утром Левеск приходит с тетрадкой и я говорю ему "Никто тебя не бил!"

"Ну я рад слышать это!" ревет он — Я как-то раз сказал "Ты должно быть мой брат который умер в 1926 году и был великим художником и рисовальщиком в девять лет, ты когда родился?" но теперь я понимаю что они вовсе не одно и то же лицо — если так, то Карма свернула. Левеск искренен с большими голубыми глазами и очень хочет помочь и очень смиренный но и он тоже вдруг может обезуметь прямо у тебя на глазах и бешено заплясать по улице что пугает меня. К тому же он смеется "Муии хи хи ха ха" и нависает у тебя за спиной…

Я изучаю его тетрадку, сижу на веранде разглядывая город, провожу спокойный день, набрасываю вместе с ним картинки (один набросок который я делаю это спящий Рафаэль, Левеск говорит "О это Рафаэль-от-пояса в самый раз") — Потом мы с Лазарем моросим призраками ему в тетрадку нашими суматошными мультяшными карандашами. Я бы хотел увидеть их снова, особенно странные бродящие призрачные линии Лазаря, которые тот рисует с ослепительно озадаченной улыбкой… Затем ей-Богу мы покупаем свиные отбивные, весь магазинный запас, мы с Рафаэлем обсуждаем Джеймса Дина перед стендом кинотеатра, "Что за некрофилия!" вопит он, имея в виду что девчонки обожают покойного актера но то чем актер не является, то что актер есть — Готовим на кухне свиные отбивные и уже стемнело. Предпринимаем короткую прогулку вверх по той же самой странной тропе через пустырь со скальной травой, пока мы спускаемся снова Рафаэль шагает сквозь лунную ночь в точности как опиумотрубочный китаец, руки у него глубоко в рукавах а голова склонена и он идет дальше и дальше, по-настоящему темный и странный и согбенный под горестными соображениями, глаза его поднимаются и прочесывают окрестность, он выглядит потерянным как маленький Ричард Бартельмесс[20] в старой картине о лондонских опиекурильщиках под фонарями, фактически Рафаэль заходит как раз под фонарь и переходит к другой темноте — руки в рукавах он выглядит угрюмо и сицилийски, Левеск говорит мне "О как бы я хотел написать его когда он идет вот так."

"Нарисуй сначала карандашом," говорю я, потому что весь день безуспешно рисовал его тушью -

Мы входим и я иду спать, в свой спальник, окна открыты к прохладным звездам — И сплю я со своим крестиком.

94

Наутро "Я и Рафаэль и Саймон" уходим сквозь жаркое утро сквозь большие цементные фабрики и чугунолитейные заводы и депо, мне хочется идти и показывать им разные вещи — Сначала они стонут но потом начинают интересоваться большими электромагнитами которыми поднимают кучи прессованного металлолома, и сваливают их в саморазгружающиеся вагоны, блэм, "просто выпуская сок рубильником, питание обрубается, масса падает," объясняю я им. "А масса равна энергии — а масса плюс энергия равняется пустота."

"Ага но ты только погляди на эту ч-чер-то-ву штукенцию," говорит Саймон, раскрыв рот.

"Это здорово!" вопит Рафаэль стуча по мне кулаком. Мы шагаем дальше — Мы собираемся посмотреть на железнодорожной ли станции Коди — Заходим прямо в раздевалку проводников и я даже вижу приходили ли мне сюда письма, с того времени два года назад когда я и сам был тормозным кондуктором, затем дергаем оттуда увидеться с Коди на Пляже — в кофейне — Остаток пути едем автобусом — Рафаэль захватывает заднее сиденье и говорит громко, маньяк он хочет чтоб его слышал весь автобус, если ему хочется поговорить — Между тем у Саймона банан только что купленный и ему хочется узнать у нас такие же или больше.

"Больше," отвечает Рафаэль.

"Больше?" вопит Саймон.

"Правильно."

Саймон принимает эту информацию с полным серьезным соображением и пересоображением, я вижу как он шевелит губами и подсчитывает -

Ну конечно же Коди там, на дороге, толкает свою малолитражку на 40 милях в час на крутую горку, вписывается задом в щель на стоянке и выпрыгивает — дверца широко распахнута он высовывает свою широкую смеющуюся красную рожу верещит что-то нам парням на улице и одновременно отгоняет налетающих мотоциклистов -

Мы несемся на хату к одной красивой девчонке, прекрасная квартирка, у нее короткая стрижка, она в постели, под одеялами, она болеет, у нее большие грустные глаза, она просит чтобы я включил погромче Синатру на проигрывателе, у нее там весь альбом вертится — Да, нам можно взять ее машину — Рафаэль хочет перевезти свое барахло, от Сони, на новую квартиру с гулянкой где была органная музыка и Левеск плакал, окей, машина Коди слишком маленькая — А потом мы схиляем на скачки -

"Нет на скачки в моей машине нельзя!" кричит она -

"Ладно — " "Мы вернемся" — Мы все окружаем ее восхищаясь, немного сидим, у нас даже есть долгие молчания во время которых она тогда поворачивается и начинает на нас смотреть, и в конце концов обращается к нам:

"Вы что чуваки задумали" — "в любом случае" — чихает — "Ух," говорит она — «Расслабьтесь» — "В том смысле, что знаете?" — "Типа, знаете?" -

Ага, мы все соглашаемся но не можем все одновременно влезть поэтому отчаливаем на скачки но переезд Рафаэля отнимает у нас все время и в конце концов Коди начинает соображать что мы снова опоздаем на первый заезд — "Я опять пропущу ежедневный двойной?" неистово кричит он — показывая свой раскрытый рот и зубы — он в самом деле по-серьезному.

Рафаэль выуживает все свои носки и шмутки а Соня говорит, "Слушай, я не хочу чтобы все эти старые кошки знали про мою жизнь — Я живу, видишь — "

"Это клево," говорю я, а самому себе: совершенно серьезная девчоночка серьезно влюбленная — У нее уже есть новый мальчик и это то что она хочет сказать — Мы с Саймоном поднимаем большие альбомы пластинок и книги и сносим их вниз к машине где дуется Коди -

"Эй Коди," говорю я, "поднимись поглядеть на симпатичную девчонку — " Ему не хочется — в конце концов я говорю "Нам нужны твои мускулы чтоб все это перетащить" и тогда он идет но когда мы уже всё уладили и опять сидим в машине готовые ехать, и Рафаэль говорит "Фу! ну всё!" Коди произносит:

"Хмф, мускулы"

Нам надо доехать до новой квартиры, и там я впервые замечаю прекрасное пианино. Хозяин, Эрман, еще даже не вставал. Левеск тоже здесь живет. Рафаэль по крайней мере оставит тут пожитки. Уже слишком поздно и для второго заезда поэтому мне наконец удается убедить Коди не ездить на скачки вовсе а поехать в следующий раз, завтра проверить результаты (позже выясняется что он бы продулся), и просто покайфовать денек ничем особенным не занимаясь.

Поэтому он вытаскивает свою доску и играет в шахматы с Рафаэлем чтобы расколотить того в отместку — Его злость уже поумерилась с той точки когда он пихал Рафаэля локтями разворачивая машину так что Рафаэль вопил "Эй зачем ты меня бьешь? Почему же ты не думаешь — "

"Он бьет тебя потому что обижен что ты наколол его и заставил перевозить его барахло а он теперь опоздал на бега. Он тебя карает!" добавляю я, пожимая плечами — Теперь Коди, услышав что мы так разговариваем, кажется явно доволен и они разыгрывают большие злые шахматные партии, где Коди вопит "Попался!" пока я проигрываю большие громкие пластинки, Онеггера, а Рафаэль крутит Баха — Мы только и делаем что придуриваемся, а на самом деле я гоняю за двумя картонками пива.

Тем временем хозяин, Эрман, который спал у себя в комнате, выходит, немного наблюдает за нами, и возвращается в постель — Ему до фонаря, ему хватает той музыки что ревет для него — Это пластинки Рафаэля, Реквиемы, Вагнер, я прыгаю и запускаю Телониуса Монка -

"Это смешно!" вопит Рафаэль изучая свою безнадежную шахматную позицию — Затем позже: "Помрэй ты не даешь мне закончить эндшпиль, ты стягиваешь все шахи с доски, поставь их обратно, чё — " а Коди срывает фигуры с доски и снова швыряет их так быстро что я вдруг спрашиваю себя а не мелвилловский ли он Шулер играющий в баснословно скрытные честные шахматы.

95

Потом Коди уходит в ванную и бреется, а Рафаэль тяжело опускается за пианино положив один палец на клавиши.

Ударяет одну ноту затем две и снова одну -

Наконец он начинает играть мелодию, прекрасную мелодию никем не слыханную прежде — хоть Коди, с бритвой у подбородка, и заявил что это "Остров Капри" — Рафаэль пускается раскладывать задумчивые пальцы по аккордам — довольно скоро у него весь сонатный этюд выходит так изумительно что получаются связки и припевы, возвращается к своим припевам со свежими новыми темами, поразительно как неожиданно он выплямкивает совершенный нотный плач возобновляя свою Песнь Итальянской Птицы Любви — Синатра, Марио Ланца, Карузо, все поют эту птичье-чистую ноту виолончельной печали какая видна у грустных Мадонн — их притягательность — у Рафаэля притягательность как у Шопена, мягкие понимающие пальцы с разумением возложенные на клавиатуру, я отворачиваюсь от окна возле которого стою и неотрывно гляжу на играющего Рафаэля думая. "Это его первая соната — " Я замечаю что все тихонько слушают, Коди в ванной а старина Джон Эрман в постели, уставясь в потолок — Рафаэль играет на одних белых клавишах, как будто в предыдущей жизни возможно (помимо Шопена) он мог быть неизвестным органистом в звоннице игравшим на древнем готическом органе без минорных нот — Поскольку он делает все что ему хочется со своими мажорными (белыми) нотами, и извлекает неописуемо прекрасные мелодии которые неуклонно становятся более трагичными и разбивают сердце, он чистая птица певчая, он сам это сказал, "Я чувствую себя птичкой певчей," и сказал он это так сияюще. Наконец у окна пока я слушаю, каждая нота совершенна и впервые в его жизни он за пианино перед серьезными слушателями вроде преподавателя музыки в спальне, становится так грустно, песни слишком прекрасны, чисты как и его высказывания, показывая что рот у него так же чист как и рука — его язык так же чист как и рука так что рука его знает куда идти за песней — Трубадур, Трубадур раннего Возрождения, играет на гитаре для дам, заставляя их плакать — Меня он тоже заставляет плакать… слезы наворачиваются мне на глаза когда я это слышу.

И я думаю "Как же давно это было я стоял у окна, когда был учителем музыки в Пьерлуиджи и открыл нового гения в музыке," у меня в самом деле бывают такие грандиозные мысли — означает что в предыдущем перерождении я был мной а Рафаэль новым гениальным пианистом — за занавесями всей Италии плакала роза, и луна освещала птицу любви.

Затем я представляю себе как он играет вот так, со свечами, как Шопен, даже как Либрейс, бандам женщин вроде Розы, заставляя их плакать — Л воображаю себе это, зарождение спонтанного виртуоза-композитора, чьи работы записываются на магнитофон, потом переписываются нотами, и который следовательно «пишет» первые свободные мелодии и гармонии мира, которые должны быть древней нетронутой музыкой — Я вижу, фактически, он возможио даже более великий музыкант нежели поэт а поэт он великий. Потом я думаю: "Значит Шопен получил своего Урсо, и теперь поэт дует как по пианино так и по языку — " Я рассказываю все это Рафаэлю, который едва ли не верит мне — Он играет еще одну мелодию в любом случае такую же прекрасную как и первая. И так я понимаю что он может делать это всякий раз.

Сегодня тот вечер когда нас должны фотографировать для журнала поэтому Рафаэль вопит на меня "Не причесывайся — пускай волосы останутся непричесанными?"

96

И пока я стою у окна, высунув одну ногу как Парижский Денди, я осознаю великость Рафаэля — величие его чистоты, и чистоту его уважения ко мне — и того что позволил мне носить Крест. Это его девушка Соня только что спросила, "Ты разве больше не носишь Крест?" и таким гадским тоном что как бы указала: носил усталый крестик пока жил со мною? — "Не причесывайся," говорит мне Рафаэль, и у него нет денег — "Я не верю в деньги." — Человек на кровати в спальне едва его знает, а он въехал такой, и играет на пианино — Преподаватель музыки действительно соглашается как я вижу на следующий день, когда Рафаэль начинает играть в совершенстве, после более медленного начала чем прежде из-за моего возможно скоропалительного упоминания о его музыкальном таланте — его музыкальном гении — затем Эрман выходит из своей больничной палаты и разгуливает в банном халате, и когда Рафаэль извлекает совершенно чистую мелодическую ноту, я смотрю на Эрмана а тот смотрит на меня и мы оба кажется киваем в согласии — Потом он стоит несколько минут наблюдая за Рафаэлем.

Между теми двумя сонатами нас все-таки сфотали и мы все напились поскольку кто ж будет оставаться трезвым ради фотографирования и ради того чтобы называться "Пылающе-Прохладными Поэтами" — Мы с Эрвином поставили Рафаэля между собой, как я предложил, как я сказал "Рафаэль самый низенький, должен стоять в середине" и вот так рука об руку все втроем мы позировали перед миром Американской Литературы, кто-то сказал когда затвор щелкнул: "Ну и троица!" типа как про одного из этих Миллионно-Долларовых Игроков — Вот он я левый крайний, быстрый, блестящий бегун, базовый, автор длинных подач, некоторые из-за собственного плеча, фактически я стенобой вроде Пита Рейзера и весь избит, я Тай Кобб, я бью и убегаю и краду и хлопаю по этим базам с искренней яростью, они зовут меня Персиком — Но я чокнут, никому никогда моя личность не нравилась, я отнюдь не Малышка Рут Возлюбленный — Центровой Рафаэль светловолосый ДиМадж который может разыгрывать безупречный мяч не показывая что он старается или напрягается, такой вот Рафаэль — правый игрок серьезный Лу Гериг, Ирвин, кто делает длинные подачи с левой руки по окнам Бронкса на Харем-Ривер — Позже мы позируем с величайшим кэтчером всех времен Беном Фаганом, кривоногие старина Мики Кокрэйн вот он кто, Хэнк Гауди, он без проблем надевает и снимает свои щитки и маску между иннингами -

Я хотел добраться до его колледжа в Беркли, где есть маленький дворик и дерево под которым я спал Осенними звездными ночами, листья осыпались на меня во сне — В этом коттедже у нас с Беном был большой борцовский поединок закончившийся тем что я всадил в руку занозу а он повредил себе спину, два громадных топочущих носорога мы боролись прикола ради, как я последний раз делал в Нью-Йорке в мансарде с Бобом Кримом, после чего он за столом разыгрывал Французское Кино, с беретами и диалогом — Бен Фаган с красным серьезным лицом, голубыми глазами, и в больших очках, который был Наблюдателем на старой доброй Закваске за год до меня и тоже знал горы — "Проснись!" вопит он, буддист — "Не наступи на аардварка!" Аардварк это муравьед — "Будда говорит: — не перегибайся назад." Я говорю Бену Фагану: "Почему солнце сияет сквозь листву?" — "Это ты виноват" — Я говорю: "Каково значение того что ты намедитировал что твоя крыша слетела?" — "Это значит что лошадь рыгает в Китае а корова мычит в Японии." — Он садится и медитирует с большими надрывными вздохами — У меня было видение его сидящего в пустом пространстве вот так же, только склоняясь вперед с широкой улыбкой — Он пишет большие поэмы о том как превращается в 32-футового Гиганта из золота — Он очень странный — Он столп силы — Мир станет лучше из-за него — Мир должен стать лучше — И это потребует усилий -

Я предпринимаю усилие и говорю "Ай кончай Коди тебе должен понравиться Рафаэль" — и поэтому я притащу Рафаэля к нему домой на выходные. Я буду покупать пиво для всех хоть и выпью большую часть его сам — Значит куплю еще — Пока не разорюсь — Карты правду говорят — Мы, Мы? Я не знаю что делать — Но мы все одно и то же — Теперь я это вижу, мы все одно и то же и всё выйдет отлично если мы только оставим друг друга в покое — Перестанем ненавидеть — Перестанем не доверять — Какой смысл, печальный красильщик?

Разве ты не собираешься умирать?

Тогда зачем покушаться на своего друга и врага -

Мы все друзья и враги, прекратим же, перестанем драться, проснемся, все это сон, на самом деле это не золотая земля делает нам больно когда вы думаете что именно золотая земля делает нам больно, это всего лишь золотая вечность блаженной безопасности — Благословите маленькую мушку — Не убивайте больше — Не работайте на бойнях — Мы можем выращивать зелень и изобретать синтетические фабрики в конце концов управляемые атомной энергией которая будет выплевывать нам буханки хлеба и невыносимо вкусные химические отбивные и сливочное масло в банках — почему бы и нет? — одежда наша будет носиться вечно, изумительный пластик — у нас будет совершенная медицина и лекарства которые пронесут нас сквозь всё кроме смерти — и мы все согласимся что смерть есть наша награда.

Может кто-нибудь встать и согласиться со мной? Тогда хорошо, вам нужно у меня на службе только благословить и усесться.

97

И вот мы выходим и напиваемся и врубаемся в сейшак в Погребке где Брю Мур дует на тенор-саксофоне, держа его мундштуком в уголке рта, его щека раздута круглом мячиком как у Гарри Джеймса и Диззи Гиллеспи, и играет он совершенно прелестную гармонию к любой мелодии которая приходит им на ум — Он мало внимания обращает на кого бы то ни было, пьет свое пиво, нагружается и взгляд у него тяжелеет но он ни разу не пропускает ни такта ни ноты, потому что музыка это его сердце, и в музыке он обрел то чистое послание которое надо передать миру — Беда лишь в том, что они не понимают.

Например: я сижу там на краю эстрады у самых ног Брю, лицом к бару, но склонив голову к своему пиву, из скромности разумеется, однако вижу они его не слышат — Там и блондинки и брюнетки со своими мужчинами и они строят глазки другим мужчинам и чуть-не-драки бурлят в атмосфере — Войны будут развязаны из-за женских глаз — и гармонии не станет хватать — Брю дует прямо на них, "Рождение Блюза", даун-джазово и когда подходит его очередь вступить в мелодию он выдает изумительно прекрасную новую идею провозглашающую славу грядущего мира, пианино гулко лязгает аккордом понимания (блондин Билл), святой барабанщик со взором обращенным к небесам отбивает такт и рассылает ангельские ритмы которые привязывают всех к их работе — Разумеется бас копит силу и под пальцем который весь зудит перед щипком и под другим что скользит по струнам чтоб извлечь звук в точном гармоническом ключе — Разумеется музыканты в зале слушают, орды цветных ребятишек с темными лицами сияющими в сумраке, белки глаз круглые и искренние, держа в руках стаканы лишь ради того чтобы попасть сюда и услышать — То что они хотят слушать правду гармонии предвещает что-то хорошее в людях — Брю однако должен пронести свое послание в нескольких припевах-главах, его идеи всё больше устают чем вначале, он действительно сдается когда нужно — кроме этого ему хочется сыграть новую мелодию — Я именно это и делаю, постукиваю ему по ботинку чтобы засвидетельствовать что он прав — Между отделениями он сидит рядом со мной и Гией и много не говорит и делает вид что притворяется что вообще много сказать не может — Он скажет это в свою дудку -

Но даже Небесный червь времени выедает внутренности у Брю, так же как и у меня, как и у вас, и так трудно жить в мире где стареешь и умираешь, зачем быть дис-гармоничным?

98

Давайте будем как Дэйвид Д'Анджели, давайте молиться стоя на коленях каждый сам по себе — Давайте скажем "О Мыслитель всего этого, будь добр" — Давайте умилостивим его, или это, чтобы оно было добрым в тех своих мыслях — От него требуется только думать добрые мысли, Господи, и мир спасен — А каждый из нас и есть Бог — Что ж еще? И что еще если мы молимся стоя на коленях в уединенности?

Я сказал свой мир.

У Мэла мы тоже побывали (Мэл Именователь, Мэл Дэмлетт), после сейшена, и вот он в своей аккуратной матерчатой шапочке и аккуратной спортивной рубашечке и в клетчатом жилете — но бедняжка Малышка его жена заболела от Миллтаунов, и вся изводится когда он выходит с нами выпить — Это я сказал Мэлу за год до этого, услышав что он спорит и ссорится с Малышкой, "Целуй ее живот, просто люби ее, не сражайся" — И это действовало целый год — Мэл лишь работает доставщиком телеграмм в Западном Союзе, гуляет по улицам Сан-Франциско с тихими глазами — Мэл вежливо идет со мною теперь туда где у меня в выброшенном ящике из-под китайской бакалеи запрятана бутылка, и мы немного чествуемся как встарь — Он больше не пьет но я говорю ему "Эти несколько глотков пускай тебя не беспокоят" — О Мэл был еще тот любитель! Мы валялись на полу, радио на всю катушку, пока Малышка была на работе, с Робом Доннелли мы валялись там холорным туманным днем и просыпались только чтобы взять еще пузырь — еще квинту Токая — чтоб выпить ее под новый взрыв разговоров, потом все втроем засыпали на полу снова — Самый худший запой что у меня был — три дня такого и ты больше не жилец — И в этом нет нужды

Господи будь милостив. Господи будь добр как бы тебя ни звали, будь добр — благословляй и наблюдай.

Следи за теми мыслями, Господи!

Все у нас этим и закончилось, пьяные, фотки наши сняты, и спали у Саймона а наутро были Ирвин и Рафаэль и я теперь уже неразрывно сплетенные в своих литературных судьбах — Считая что это важная вещь -

Я стоял на голове в ванной чтобы подлечить ноги, после всего пиенья-куренья, а Рафаэль открывает окошко ванной и вопит "Смотрите! он стоит на голове!" и все несутся позыбать, включая Лазаря, и я говорю "Гов-вно."

Поэтому Ирвин позже в тот же день говорит Пенни "О иди постой на голове на перекрестке" когда та спросила его "О что же мне делать в этом безумном городе с вами безумными парнями" — Ответ достаточно законный но детишкам не следует драться. Потому что мир охвачен пламенем — глаз в огне, то что он видит в огне, самое видение глазом в огне — это лишь означает что все кончится чистой энергией и даже не ею. Это будет блаженственно.

Я обещаю.

Я знаю потому что вы знаете.

К Эрману, наверх, на этот странный холм, мы отправились, и Рафаэль сыграл нам свою вторую сонату для Ирвина, который не совсем понял — Но Ирвину нужно понять так много про сердце, про то что сердце говорит, что у него нет времени понимать гармонию — Мелодию-то он понимает, и климактические Реквиемы которыми дирижирует для меня, как бородатый Леонард Бернстайн, в громадных рукопростертых финалах — На самом деле я говорю "Ирвин, из тебя выйдет хороший дирижер!" — Но когда Бетховен вслушивался в свет, и на горизонте его городка был виден маленький крест, его костлявая скорбная голова понимала гармонию, божественный гармоничный мир, и никогда не было никакой нужды дирижировать Симфонией Бетховена — Или вести его пальцы по сонатам -

Но все это разные формы одного и того же.

Я знаю что непростительно перебивать историю таким вот трепом — но я должен снять его со своей груди иначе умру — Умру я безнадежно -

И хотя умирать безнадежно не есть в самом деле умирать безнадежно, и это всего лишь золотая вечность, это не по-доброму.

Бедолага Эрман к этому времени пластом лежит от лихорадки, я выхожу и вызываю ему врача, который говорит, "Мы ничего не можем сделать — скажите ему чтоб пил побольше соков и отдыхал."

А Рафаэль вопит "Эрман ты еще должен показать мне музыку, как играть на пианино!"

"Как только полегчает"

Печальный день — На улице убывающего дикого солнца Левеск-художник выделывает тот безумный лысоголовый танец который меня так напугал, будто танцевал сам дьявол — Как эти художники могут такое принять? Он вопит какие-то насмешки кажется — Троица, Ирвин, Рафф, я отправляется этой одинокой тропой — "Я чую дохлого кота," говорит Ирвин — "Я чую дохлого славного китайца," говорит Рафаэль, как и прежде подобрав руки в рукава широко шагая в сумерках вниз по отвесной тропе — "Я чую дохлую розу," говорю я — "Я чую сладкое старье," говорит Ирвин — "Я чую Власть," говорит Рафаэль — "Я чую печаль," говорю я — "Я чую холодную розовую лососину," добавляю я — "Я чую одинокую сладкогоречь паслена," говорит Ирвин -

Бедняга Ирвин — Я смотрю на него — Мы знаем друг друга пятнадцать лет и не отрывали друг от друга тревожных взглядов в пустоте, теперь это подходит к концу — будет темно — мы должны быть мужественными — не мытьем так катаньем мы выберемся на счастливое солнышко своих мыслей. Через неделю все это будет забыто. К чему умирать?

Мы грустно заходим в дом с билетом в оперу, данным нам Эрманом который не сможет пойти, велим Лазарю принарядиться к своему первому в жизни вечеру в опере — Мы завязываем ему галстук, выбираем ему рубашку — Мы причесываем его — "Чё я там буду делать?" спрашивает он -

"Просто врубайся в людей и в музыку — будет Верди, давай я тебе всё расскажу про Верди?" вопит Рафаэль, и объясняет, заканчивая объяснение длинным пассажем про Римскую Империю — "Ты должен знать историю! Ты должен читать книжки! Я скажу тебе какие книжки читать!"

Саймон тоже там, нормалёк, мы все берем такси до оперы и высаживаем там Лазаря и едем дальше увидеться в баре с МакЛиром — Патрик МакЛир поэт, наш «недруг», согласился встретиться с нами в баре — Мы высаживаем Лазаря среди голубей и людей, внутри огни, оперный клуб, отдельный шкафчик в гардеробе, ложи, драпировки, маски, будут давать оперу Верди — Лазарь увидит все это погруженным в гром — Бедный пацан, он боится входить туда один — Он волнуется что скажут о нем люди — "Может с девчонками познакомишься!" подталкивает Саймон и действительно толкает его. "Иди, развлекайся, ну же. Целуй их и щипай их и мечтай об их любви."

"Ладно," соглашается Лазарь и мы видим как он скачет в оперу в своем сборном костюме, галстук развевается — целая жизнь для «Симпатяги» (как звала его учительница в школе) жизнь скачек в оперы смерти — оперы надежды — чтобы ждать — наблюдать — Целая жизнь снов о потерянной луне.

Мы едем дальше — таксист вежливый негр который с искренним интересом слушает что Рафаэль вещает ему о поэзии — "Ты должен почитать поэзию! Ты должен врубиться в красоту и истину! Неужели ты не знаешь о красоте и истине? Это Китс сказал, красота это истина а истина это красота а ты прекрасный человек, ты должен знать такие вещи."

"Где же мне взять таких книжек — и библиотеке наверно…"

"Конечно! Или походи по книжным на Норт-Биче, купи брошюрок со стихами, почитай что говорят мучимые и голодные о мучимых и голодных."

"Это мучимый и голодный мир," признает он с разумением. Я в темных очках, рюкзак у меня уже весь упакован и я готов прыгнуть на этот товарняк в понедельник, я слушаю внимательно. Хорошо. Мы пролетаем синими улицами разговаривая искренне, как граждане Афин, Рафаэль это Сократ, он покажет, таксист Алкивиад, он купит, Ирвин Зевс наблюдающий. Саймон Ахилл понежневший повсюду. Я Приам, сокрушающийся по своему сожженному городу и убитому сыну, и по пустой растрате истории. Я не Тимон Афинский, я Крез кричащий правду на горящих похоронных дрогах.

"Ладно," соглашается таксист, "Буду читать поэзию," и приятно желает нам спокойной ночи и отсчитывает сдачу и мы бежим в бар, к темным столикам в глубине, как в задних комнатах Дублина, и тут Рафаэль ошарашивает меня обрушившись на МакЛира:

"МакЛир! ты не знаешь об истине и красоте! Ты пишешь стихи а ведь ты шарлатан! Ты живешь жестокой бессердечной жизнью буржуазного предпринимателя!"

"Что?"

"Это так же плохо как убивать Октавиана сломанной скамейкой! Ты гадкий сенатор!"

"К чему ты все это говоришь — "

"Потому что ты меня ненавидишь и думаешь что я говно!"

"Ты никудышний макаронник из Нью-Йорка, Рафаэль," ору я и улыбаюсь, чтобы показать "Ну теперь-то мы знаем единственное больное место Рафаэля, хватит спорить."

Но стриженный под машинку МакЛир все равно не желает мириться с оскорблением, или с тем что его обставили в беседе и наносит ответный удар, и говорит: "А кроме этого никто из вас ничего в языке не смыслит — кроме Джека."

Ну ладно тогда раз уж я смыслю в языке давайте не будем им пользоваться для ссор.

Рафаэль произносит свою обличительную демосфеновскую речь слегка прищелкивая кончиками пальцев в воздухе, но он то и дело вынужден улыбаться чтобы осознать — и МакЛир улыбается — что все это недоразумение основанное на тайных напрягах поэтов в штанах, в отличие от поэтов в тогах, вроде Гомера который слепо пел себе и его не перебивали и не редактировали и не отвергали слушатели раз и навсегда — Хулиганье в передней части бара привлекают вопли и качество разговора, «Паэзья» и мы чуть было не ввязываемся в драку когда уходим но я клянусь самому себе "Если придется драться с крестом чтобы защитить его то я буду драться но О лучше я уйду и пусть это все сдует," что и происходит, слава Богу мы выбираемся на улицу свободно -

Но тут Саймон разочаровывает меня тем что мочится прямо посреди улицы на виду у целых кварталов народу, до такой степени что один человек подходит и спрашивает "Зачем ты это делаешь?"

"Затем что мне надо было пописять," отвечает Саймон — Я спешу дальше со своим мешком, они хохоча идут следом — в кафетерии куда мы заходим выпить кофе Рафаэль вместо этого разражается большой громкой речью обращаясь ко всей аудитории и естественно обслуживать нас не хотят — Это всё опять про поэзию и правду но они считают же что это безумная анархия (и если судить по нашему виду) — Я со своим крестом, с рюкзаком — Ирвин с его бородой — Саймон с его сумасшедшим взглядом — Что бы Рафаэль ни сделал, Саймон будет лыбиться в экстазе — Он ничего больше не замечает, люди в ужасе, "Они должны узнать о красоте," решительно говорит Саймон самому себе.

А в автобусе Рафаэль обращается к целому артобусу, уа, уа, пространная речь на сей раз о политике, "Голосуйте за Стивенсона!" вопит он, (Бог весть по какой причине), "голосуйте за красоту! Голосуйте за истину! Защищайте свои права!"

Когда мы слазим, автобус останавливается, мои пивные бутылки которые мы опустошили громко перекатываются по полу в хвосте автобуса, негр-водитель обращается к нам с речью прежде чем открыть нам дверь: — "И не вздумайте больше пить пиво у меня в автобусе… У нас простых людей и так хлопот в этом мире достаточно, а вы еще прибавляете," говорит он Рафаэлю, что не совсем правда если не считать того что вот прямо сейчас да, однако ни один пассажир не возмутился, это просто спектакль такой автобусный -

"Это мертвый автобус едущий к смерти!" говорит Рафаэль на улице. "И шофер это знает и не хочет ничего менять!"

Мы несемся на встречу с Коди на станции — На беднягу Коди, зашедшего в станционный бар позвонить, полностью облаченного в свою униформу, наваливается и хлопает по спине и воет банда чокнутых поэтов — Коди смотрит на меня как бы вопрошая: "Неужели ты не можешь их утихомирить?"

"Что я могу сделать?" говорю я. "Только посоветовать доброту."

"О доброта будь она проклята!" вопит мир. "Пускай у нас будет порядок!" Как только порядок восстанавливается, выполняются заказы — Я говорю "Пусть у нас будет прощение везде — постарайтесь изо всех сил как только можете — простите — забудьте — Да, молитесь опустившись на колени о силе прощать и забывать — тогда все станет снежными Небесами."

Коди ненавидит саму мысль о том чтобы посадить Рафаэля и всю банду на поезд — Говорит мне "Причешись хоть, я скажу кондуктору кто ты" (бывший проводник) — Поэтому я причесываюсь ради Коди. Ради ощущения порядка. Сойдет и так. Я лишь хочу проездом, Господи, к тебе — Лучше я буду в твоих объятьях чем в объятьях Клеопатры… до той ночи пока эти объятья не станут едиными.

Поэтому мы прощаемся с Саймоном и Ирвином, поезд вытягивается на юг в темноту — На самом деле это первый отрезок моего трехтысячемильного путешествия в Мексику и я покидаю Сан-Франциско.

99

Рафаэль, по наущению Коди, выбалтывает все об истине и красоте блондиночке, которая сходит в Миллбрэ не оставив нам адреса, потом засыпает на своем сиденье — Мы пыхтим по рельсам в ночь.

Вон идет старый тормозной кондуктор Коди со своей лампой в темноте — У него особый маленький фонарь которым пользуются все кондукторы и проводники и стрелочники их многие употребляют (таков жаргон, браток) вместо здоровенных громоздких штатных — Он помещается в карман синей тужурки, но ради вот этого маневра который они сейчас производят, я спускаюсь на землю посмотреть пока Рафаэль спит потерявшимся ребенком на пассажирском сиденье (дым, товарные дворы, это как старые сны о том как ты с отцом в железнодорожном поезде в большом городе полном львов) — Коди рысью подбегает к паровозу и отсоединяет ему воздушные шланги затем подает сигнал "Полный ход" и они дизелюют к стрелке таща цветочный вагон на утро, на воскресное утро — Коди выпрыгивает и перебрасывает стрелку, в его работе я вижу яростную и истовую искренность в движениях, он хочет чтобы люди работающие с ним полностью были бы в нем уверены, и это потому что он верит в Бога (Господи благослови его — ) — машинист с кочегаром следят как его огонек встряхивается в темноте когда он спрыгивает с передней подножки и мчится к стрелке, да все по мелкому гравию который подворачивается у тебя под башмаками, он отпирает и перекидывает стрелку старой главной ветки и вот они выезжают на домашний (-) путь — у пути есть особое имя — что совершенно логично для всех железнодорожников, и не значит ровным счетом ничего для всех остальных — но это их работа — а Коди Чемпион Тормозных Кондукторов на этой железной дороге — Я крючился на Обисповском Обломе под настилом вагона, уж я-то знаю — Проводники которые все беспокойно наблюдают и поглядывают на свои часы будут знать что Коди зря тратить времени не станет и не облажается на главной, он выводит свой цветочный вагон и тот доставит Бодхисаттву к Папе в цветах — его маленькие детки перевернутся и вздохнут в своих колыбельках — "Поскольку Коди происходит из той земли где позволяют детям плакать — "Проездом!" говорит он помахивая большой ладонью — "В сторону, абрикосовое дерево!" — Бегом он возвращается к своей подножке и мы отчаливаем на сцепку — Я наблюдаю, в холодной смутно пахнущей фруктами ночи — звезды разбивают тебе сердце, чего они здесь? — Вон там стоит холм с неясными огоньками улочек -

Мы сцепляемся, Коди вытирает и сушит руки в туалете пассажирского вагона и говорит мне "Парень разве ты не знаешь что я направляюсь в Иннисфри! Да сэр с теми лошадками я наконец научусь улыбаться снова. Чувак я просто буду улыбаться все время таким богатым я буду — Не веришь? Ты разве не видел что на днях случилось?"

"Ну да но это неважно."

"Что неважно, день-ги?" он оскаливается вопя на меня, злой на своего брата что тот такой Иннисвободный -

"Ладно, станешь ты миллионером. Не надо мне яхты с блондинками и шампанским, подай мне избушку в лесах. Хижину на Пике Опустошения."

"И возможность," похлопывая меня, выпрыгнув "разыгрывать систему на те деньги которые я буду посылать тебе Западным Союзом как только мы будем готовы расширить наш бизнес на всю страну — Ты закроешь нью-йоркские бега, я буду держаться рельсов здесь и закрывать эти бега и отправим Старого Соню Рафаэли пусть сплавает на Тропические Парковые Острова — он может закрыть Флориду — а Ирвин Новый Орлеан — "

"А Марлон Брандо Санта-Аниту," говорю я -

"А Марл правильно и вся банда — "

"Саймон в Сетабустопосском Парке в Сардинной России."

"Семопальная Россия для Лазаря поэтому дорогой мой мальчик все это у нас в мешке намертво глухой крепкоголовый верняк" бья себе кулаком в ладонь, "вот только мне надо спинку формы почистить, вот щетка, смахни у меня пылинки со спины будь добр?"

И я гордо как старый новоорлеанский проводник спального вагона из кино в старых поездах, начисто счищаю с его спины пылинки -

"Прекрасно, мальчик мой," говорит Коди, кладя Беговой Формуляр аккуратно в боковой карман форменки, и вот мы маршируем к Саннивейлу — "вот он там старый Саннивейл," говорит Коди выглядывая пока мы с лязгом въезжаем на станцию, и он выходит выкрикивая «Саннивейл» пассажирам, дважды, и некоторые зевают и поднимаются — Саннивейл где мы с Коди вместе работали, а проводник сказал что он слишком много болтает хоть Коди только и сделал что показал мне как не надо забираться на подножку дизеля — (Если будешь забираться не с той стороны то тебя затянет под колеса, иногда в темноте этого не замечают) (Стоишь в темноте на путях и ничего не увидишь потому что низкая платформа подкрадывается к тебе словно змея) — Поэтому-то Коди и есть Проводник Небесного Поезда, и нам всем он компостирует билеты поскольку мы все были хорошими ягнятками и верили в розочки и лампы и в глаза луны -

Вода с луны

Приходит слишком рано

100

Но он злится на меня за то что я притащил к нему домой Рафаэля на выходные, хоть ему и наплевать, но он прикидывает что Эвелин тот не понравится, или то — Мы сходим с поезда в Сан-Хосе, будим Рафаэля, и забираемся в его новую семейную машину, фургон Рэмблер, и вперед, он зол, он швыряет автомобиль злобными выкрутасами однако шины не издают ни звука, он научился этому старому трюку раньше — "Ну ладно," кажется хочет сказать он, "приедем на хату и завалимся спать. И," произносит он громко, "вы парни вдвоем наслаждайтесь завтра Большим Футболом Профессионалов — Пэкеры против Львов, я вернусь к шести, и отвезу вас на заре в понедельник к первому обратному поезду — к тому на котором сам работаю, видите чтоб вам не пришлось волноваться о посадке — Ну ребятки, вот и хата," свернув на узкий проселок, потом на другой, в проезд и к гаражу — "Вот Хата Испанский Особняк и первым делом спать."

"Я где буду спать?" спрашивает Рафаэль.

"Ты спишь на диване в гостиной," говорю я, "а я буду ночевать на травке в своем спальнике. У меня там уже есть свое местечко на заднем дворе."

Ну ладно, вылезаем и я иду на зады громадного двора посреди кустов, и расстилаю свой мешок, из рюкзака, на росистой травке, и звезды холодны — Но этот звездный воздух бьет мне в голову и когда я забираюсь к себе в мешок это как молитва — Спать вот что как молитва, но под звездами, если просыпаешься среди ночи, часа в 3, то видишь в каком большом прекрасном Небесном Млечнопутном зале спишь, облачно-молочном с сотнями тысяч мириад вселенных и даже больше, количество неимоверно молочно, никакая Машина Унивак с мозгопромытым разумом не сможет измерить протяженность нашей награды того что мы способны заглядывать туда -

А сон восхитителен под звездами, пусть земля и бугриста ты приспосабливаешь к ней свои члены, и ощущаешь земную сырость но она лишь убаюкивает, во всех нас есть Индеец Палеолита — Кроманьонец или Гримальдийский Человек, который спал на земле, естественно, и зачастую под открытым небом, и глядел на звезды лежа на спине и пытался вычислить дипанкарово их количество, или худу-улагу их тайну туманившуюся там — Без сомнения, он спрашивал "Почему?" "Почему, имя?" — Одинокие губы людей Палеолита под звездами, ночь кочевника — треск его костра -

Да-да, и звон его тетивы -

Купидон Пусти Стрелу в меня, я просто сплю вон там, крепко — Когда проснусь уже заря, и серо, и морозно, а я лишь зарываюсь обратно и сплю дальше — В доме Рафаэль переживает еще один опыт сновидения. Коди другой, Эвелин еще один, трое детей еще более иной, и даже песик — Все это осенит нежный рай, тем не менее.

101

Я просыпаюсь под два восхитительных голоска пары маленьких девчушек и мальчугана, "Проснись Джек, завтрак готов." Они как бы выпевают "завтрак готов" поскольку им велели но затем отправляются на минутку поисследовать мои кусты потом вообще уходят и я встаю и бросаю свой вещмешок прямо там в соломенной траве Осени и захожу в дом умыться — Рафаэль проснулся и размышляет в кресле в углу — Эвелин вся такая сияющая блондинка поутру. Мы ухмыляемся друг другу и болтаем — Как я и думал она говорит "А чего ты в кухне на кушетке не спал?" а я отвечаю "О я люблю спать у вас во дворе, у меня там всегда такие хорошие сны" — Она говорит "Что ж хорошо если людям в наше время еще хорошие сны снятся." Она приносит мне кофе.

"Рафаэль о чем задумался?"

"Я задумался о твоих хороших снах," произносит он отсутствующе грызя ноготь.

Коди устроил суматоху в спальне переключая Телевизор и зажигая сигареты и бегая в туалет совершать свой утренний туалет между программами и сценами — "Ох ну не дорогуша ли?" говорит он про тетку которая выходит рекламировать мыло, а из кухни Эвелин слышит его и говорит что-то вроде, "Старая кляча должно быть."

"Кляча-подляча," откликается Коди, "да только пускай в постель ко мне прыгнет в любое время" — "О фу," отзывается она и этим все и кончается.

Весь день Рафаэль никому не нравится, он проголодался и просит у меня еды, я спрашиваю у Эвелин бутербродов с джемом, сам же их и делаю — Мы с детишками уходим на волшебную прогулку по маленькому Королевству Кошек — Там одни сливовые деревья, прямо с которых я ем, мы идем через дороги и поля к волшебному дереву с волшебным домиком под ним который выстроил мальчик -

"Что он в нем делает?" спрашиваю я.

"О," отвечает Эмили, 9 лет, "просто сидит и поет."

"Что он поет?"

"Все что захочет."

"А еще," говорит Габи, 7 лет, "он очень хороший мальчик. Ты должен с ним познакомиться. Он очень смешной."

"Да, хи-хи, он очень смешной," подтверждает Эмили.

"Он очень смешной!" говорит Тимми, 5 лет, и так низенько от земли совсем снизу держась за мою руку что я совсем про него забыл — Ни с того ни с сего я брожу в опустошении с маленькими ангелами -

"Мы пойдем по секретной тропке."

"По короткой."

"Расскажи нам сказку."

"Не-а."

"Куда эта дорожка ведет?"

"Она ведет к Королям," отвечаю я.

"К Королям? Хм."

"К люкам и улюлюкам," говорю я.

"О Эмили," объявляет Габи, "правда Джек смешной?"

"Еще какой," чуть ли не вздыхает Эмили, насмерть серьезная. Тимми говорит: "Мне с руками весело," и показывает нам мистических птичек мудры -

"А вон птичка на дереве поет," показываю им я.

"О я слышу его," говорит Эмили — "Пойду дальше на разведку."

"Только не заблудись."

"Я великан на дереве," говорит Тимми карабкаясь по стволу.

"Держись крепче," советую я.

Я сажусь и медитирую и расслабляюсь — Все хорошо — солнышко теплое сквозь ветви -

"Я совсем высоко," говорит Тимми, уже выше.

"Еще бы."

Мы возвращаемся и на дороге к нам подходит собака и трется о ногу Эмили и та говорит "О, она совсем как человек."

"Она и есть человек," отвечаю я ("более или менее").

Мы идем обратно к дому, жуя сливы, все довольные.

"Эвелин," говорю я, "чудесно когда у тебя трое детей я не могу отличить одного от другого — они все одинаково милы."

Коди с Рафаэлем орут друг другу ставки в спальне на какую-то игру по ТВ — Эвелин и я сидим в гостиной и как у нас часто бывает долго и спокойно разговариваем о религии — "Это всего лишь разные слова и фразы для выражения одного и того же," говорит Эвелин взвешивая в руках сутры и толкования — Мы всегда говорим с ней о Боге. Она покорилась необузданности Коди поскольку это так как должно быть — Однажды она даже возрадовалась в возможности поблагодарить Господа когда гадкие дети швырялись яйцами ей в окно: "Я благодарила Его за то что дал мне возможность прощать." Она очень хорошенькая женщина и первоклассная мать — Однако, так или иначе, ее ничего не волнует вообще в принципе — Она в самом деле достигла той истины холодной пустоты о которой мы все треплемся, и на практике излучает тепло — чего еще вам надо? На стенке висит странный золото-парчовый Христос которого она вышила когда ей было 14, видно как струйка крови вытекает из Его пронзенного бока, очень средневековый — а над каминной доской два хороших портрета ее дочерей, написанные без затей — Днем она выходит в купальнике, светловолосая и типа везет же вам если живете в Калифорнии, и загорает, пока я показываю ей и детишкам прыжки ласточкой и бомбочкой — Рафаэль смотрит матч, купаться не хочет — Коди уезжает на работу — Возвращается — Спокойный воскресный день в деревне. Чего дергаться?

"Очень очень тихо, дети," говорит Коди снимая свою кондукторскую форму и переодеваясь в халат. "Ужин, Мамочка."…"Нам что поесть здесь вообще не дадут?" добавляет он.

"Ага," говорит Рафаэль.

А Эвелин выдает превосходный вкусный ужин который мы все съедаем при свечах после того как Коди с детьми читают Маленькую Молитву Господню об ужине — "Благослови пищу которую мы сейчас съедим" — В ней больше никаких слов нет, но они должны произнести это все вместе, пока Эвелин наблюдает, я закрываю глаза, а Рафаэль недоумевает -

"Это сумасшедствие, Помрэй," наконец изрекает он — "И ты в самом в самом деле истинно веруешь во все эти дела? — Ну ладно вот один из способов это сделать — " Коди врубает Целителей Возрождения Оклахомы по Телевидению и Рафаэль говорит "Дерьмо собачье!"

Коди отказывается соглашаться — в конце концов Коди немного молится вместе с Телевизионной публикой где целитель просит уделить внимание молитве, Рафаэль с ума сходит — А вечером появляется женщина которой задают Вопрос На 64.000 Долларов, и объявляет что она рубщица мяса в Бронксе и видно ее простое серьезное лицо, может жеманничает самую малость, может нет, и Эвелин с Коди соглашаются и держатся за руки (на своем конце постели, на подушках, а Рафаэль сидит Буддой у их ног и потом еще я у дверей с пивом). "Разве ты не видишь что это простая искренняя христианка," говорит Эвелин, "просто добрые старомодные люди — примерные христиане" — и Коди соглашается "Именно так, дорогая" а Рафаэль вопит: "ДА ЧТО ВЫ ЕЕ СЛУШАЕТЕ, ОНА ЖЕ СВИНЕЙ УБИВАЕТ!" И Коди с Эвелин это шокирует так что они даже в лице меняются, смотрят оба на Рафаэля широко раскрыв глаза, к тому же он заорал так неожиданно, и то что именно он говорит, они не могут не видеть что это правда но это не может быть неправдой, она убивает свиней -

Вот Рафаэль начинает стебать Коди и чувствует себя гораздо лучше — Все переходит в ночь хохота, мы улетаем по движущимся программам которые смотрим, Розмари Клуни распевает так славненько, и Миллионно-Долларовые Киноленты которые мы не можем посмотреть потому что Коди вскакивает и перещелкивает на сфотографированный кусок спортивного матча, затем перескакивает на голос, на вопрос, скачет дальше, ковбои палят из игрушечных пистолетов среди маленьких пыльных холмов, потом бац попадаем на большое озабоченное лицо в телевикторине или передаче Вы Задавали Вопрос -

"Как нам передачу посмотреть?" вопит Рафаэль и Эвелин всё одновременно -

"Но ведь это все одна передача. Коди знает что делает, он все знает — Смотри Рафаэль, сам увидишь."

Потом я выхожу в прихожую посмотреть что за шум (Король Коди: "Сходи посмотри что там такое") а там большой бородатый Патриарх Константинопольский в черной замшевой куртке и в очках и Ирвин Гарден, возникающий из мрака России позади него — Мне страшно видеть это! — Я заскакиваю обратно в комнату, наполовину обеспамятев и наполовину говоря Коди "Ирвин приехал" — За Ирвином Саймон и Гиа — Саймон раздевается и прыгает в бассейн, совсем как шофер неотложки на коктейле Потерянного Поколения в 1923 году — Я вытаскиваю их на шезлонги у сияющего луной бассейна чтоб дать Эвелин и Коди поспать — Гиа стоит со мною рядом, смеется и ходит засунув руки в карманы, она в брюках — в какой-то миг я думаю что она мальчик — она сутулится и курит как мальчишка — одна из банды — Саймон толкает ее ко мне: "Она тя любит, Джек, она тя любит."

Я надеваю темные очки Рафаэля когда мы сидим в кабинке ресторана что оттуда в десяти кварталах по шоссе — Заказываем целый чан кофе, в Сайлексе — Саймон громоздит тарелки и тосты и сигаретные бычки высоченными грязными Вавилонскими ярусами — Администрация беспокоится, я велю Саймону прекратить "И так уже высоко" — Ирвин напевает песенку:

"Тихая ночь

святая ночь" -

Улыбаясь Гие.

Рафаэль раздумывает.

Мы возвращаемся в дом, где я буду спать в траве, а они прощаются со мною в проезде, Ирвин при этом говорит "Посидим во дворе напоследок."

"Нет," отвечаю я, "если вам надо ехать езжайте."

Саймон целует меня в щеку как брат — Рафаэль отдает мне в подарок свои темные очки, после того как я возвращаю ему крестик, а он все равно настаивает чтоб я его оставил себе — Грустно — Надеюсь они не видят моего усталого прощального лица — смуть времени у нас в глазах — Ирвин кивает, такой маленький простой дружеский печальный убедительный и ободряющий кивок, "Ладно, увидимся в Мексике."

"До свиданья Гиа" — и я ухожу к себе во дворик и сижу некоторое время куря в шезлонге а они уезжают прочь — Я гляжу в бассейн как директор школы, как кинорежиссер — как Мадонна в ярких водах — сюрреалистический бассейн — затем бросаю взгляд на дверь кухни, там тьма, и вижу материализуется быстро видение группы темнокожих людей с серебряными четками и серебряными феньками и крестиками на темных грудях — приходит очень быстро затем пропадает.

Как блестят те сияющие штуки в темноте!

102

На следующий вечер когда я покончил с поцелуями Мамочки и малышек на прощанье, Коди отвозит меня на товарный двор Сан-Хосе.

"Коди мне вчера ночью было видение компании темных людей вроде Рафаэля и Дэйвида Д'Анджели и Ирвина и меня все мы стояли во мраке со сверкавшими серебряными распятиями и с цепочками на шеях которые спускались нам на темные замурзанные груди! — Коди, Христос действительно еще придет."

"Н-ну дак," вкрадчиво кивает он, занимаясь тормозным аппаратом, "А я что говорю — "

Мы паркуемся у товарных дворов и наблюдаем за тусовками дымных локомотивов и новых гудящих дизелей и смотрим на товарную контору с яркими огнями, где работали с ним вместе в наши драные кондукторские дни — Я сильно нервничаю и все хочу вырваться из машины к путям поймать призрак только тот начнет вытягиваться но он говорит "О чувак сейчас они только переводят его на другой путь — обожди пока локомотив подадут — ты его увидишь, здоровенный сукин сын из четырех секций домчит тебя до этого твоего Лос-Анжелеса глазом моргнуть не успеешь но Джек будь осторожней держись хорошенько и не забывай что я всегда тебе говорил парень мы уже давно кореша в этом одиноком мире я люблю тебя больше чем всегда и не хочу тебя терять сынок — "

У меня есть полпинты виски на все мое путешествие со свистом на платформе, предлагаю ему хлебнуть — "Ты сейчас в настоящие мужские дела пускаешься," говорит он, видя что я теперь пью виски вместо вина, и качает головой — Когда же он действительно подгоняет машину к задам состава из пустых пассажирских вагонов и смотрит как я накидываю на себя старую куртку для товарняков рукава которой топорщатся и скорбное пятно военнопленного осталось на нашивке еще с какой-то до-истории Корейской Войны (куртка куплена в старых рваных индейских лавчонках в Эль-Пасо) то не сводит глаз с того как я меняю свою городскую форму на ночепрыгучую — Интересно что он обо мне думает — Он весь наставления и забота. Он хочет чтоб я прыгал на поезд со стороны кочегара, но мне не нравится что надо скакать через шесть или семь путей чтобы добраться до главной линии (куда будет подаваться Призрачный Зиппер) — "Я могу споткнуться в потемках — давай залазить со стороны машиниста." У нас с ним застарелые споры о железнодорожных методах, у него долго разрабатывавшиеся отточенные логики сезонника основанные на воображаемых страхах, у меня глупенькие невинные зеленые ошибки основанные на действительных мерах предосторожности канука -

"Но со стороны машиниста чувак они тебя увидят, ты попадешь прямо под этот здоровый прожектор!"

"Спрячусь между порожняков."

"Нет — залазь внутрь."

И как в былые дни когда мы вместе угоняли машины вот он, заслуженный работник компании, тайно лезет в пустые вагоны, озирается побледнев как вор чтобы его не засекли, в абсолютной темноте — Я отказываюсь карабкаться внутрь не за фиг и остаюсь между вагонов и жду — Он шепчет из темного окна:

"НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ ЧТО БЫ НИ ДЕЛАЛ!"

Внезапно стрелочник уже через дорогу от нас со своей зеленой лампой, дает сигнал путь свободен, локомотив взревел своим БАУ БАУ сигналом отправления, как вдруг огромное желтое ослепительное сияние прямо на мне и я вжимаюсь в буфера дрожа. Коди меня напугал — И вместо того чтоб составить ему компанию и жахнуть моего виски, я воздержался, хвастаясь "Никогда не пью на работе," всерьез подразумевая под работой хватание за движущиеся подножки и подтягивание на трудную платформу с тяжелым мешком, если б я жахнул то не дрожал бы сейчас, не трясся — Стрелочник замечает меня, вновь испуганный шепот Коди:

"НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ!" и стрелочник орет:

"Что стряслось?" что я сразу же понимаю либо как "стряслось с деньгами что приходится прыгать на поезд?" либо "стряслось с ментами что надо прятаться с глаз подальше?" но сам лишь задорно ору не раздумывая "Ага — О кей?" и стрелочник немедленно отвечает:

"Нормально"

Затем когда большой состав медленно сворачивает на главную с еще более ослепительным сиянием я добавляю и ору "Я его вот тут поймаю" чтоб показать стрелочнику что я просто старый добрый разговорчивый простецкий паренек и не собираюсь взламывать двери товарных вагонов и проламывать стенки — Коди превратился в намертво молчащий комок забившийся в темное окно вагона, насколько я представляю себе прямо на полу -

Он говорил мне "Джек обязательно дождись пока проедет вагонов двадцать потому что к чему тебе быть так близко к паровозу когда проедете по этим тоннелям в Маргарите ты можешь задохнуться от дизельных выхлопов" но пока я жду чтобы проехало двадцать мне становится страшно поскольку скорость набирается, они громыхают быстрее, я выскакиваю из своего укрытия когда проходит шестой или седьмой и жду еще парочку, сердце колотится, несколько раз экспериментально постукиваю по проплывающим мимо поручням ночной стали (О Господь отцов наших что за холодное явление это явление вещей!) и наконец вскидываюсь, подбегаю, равняюсь с передней подножкой, хватаюсь за поручень, бегу вместе с ним, боюсь, дыша, и подтягиваюсь на площадку одним изящным легким какие-пустяки-как-сон-стряхнуть смехотворным рывком и вот уже я стою на своей платформе маша назад навсегда невидимому Коди где-то там, машу много раз чтоб он наверняка увидел что у меня получилось и я машу ему, и до свиданья Старина Коди…

— И все наши страхи были напрасны, сон, как и рёк Господь — и вот так вот мы и умрем -

И всю ночь вниз по Побережью я пью свой виски и пою звездам, вспоминая предыдущие жизни когда я был узником в темницах а теперь я на вольном воздухе — вниз, вниз, как было напророчено в моей Песни Опустошения, сквозь тоннели дыма, когда красный платок к носу чтобы закрыться, вниз к Обиспо где я вижу четких негров-бродяг на поезде рядом с моим спокойно курящих сигареты в кабинах принайтовленных грузовиков и прямо у всех на виду! Бедный Коди! Бедный я! В Л.А., где, утром умывшись водой капающей с оттаивающих рефрижераторов и дотащившись до города, я наконец покупаю билет и становлюсь единственным пассажиром автобуса и когда мы выезжаем в сторону Аризоны и моего пустынного сна там и в сторону моей грядущей Мексики, неожиданно рядом возникает еще один автобус и я гляжу а там двадцать молодых парней сидят среди вооруженных охранников, по пути в тюрьму, тюремный автобус, и двое из них оборачиваются и видят меня и я лишь медленно поднимаю руку и медленно машу им в знак приветствия и отворачиваюсь когда они медленно улыбаются -

Пик Опустошения, чего тебе надо еще?

Примечания

1

по пути в путешествие (искаж. фр.)

2

закона (фр.)

3

Приблизительно соответствует: "В Господа Бога душу мать!" (фр.)

4

свершившийся факт (фр.)

5

Проклятье (фр.)

6

Китайское рагу из курицы или говядины с лапшой.

7

В английском — «dog» и «God» соответственно.

8

блаженно (фр.)

9

Вы француз, месье?.. Я и сам француз. (фр.)

10

В подлиннике прихотливая игра слов: «Реасеs» (миры как состояния отсутствия войны) омонимично «Рisces» (рыбы, в т. ч. созвездие и знак Зодиака).

11

Золотой Дом (исп.)

12

«Laz», сокращение от имени «Lazarus», одновременно может быть и обиходным сокращением от «lazy» (ленивый).

13

тонкостью (фр.)

14

Фарлонг — мера длины, равная 201,17 м.

15

Грант Вуд (1892–1942) — американский художник, известный картинами, отображавшими жизнь на Среднем Западе ("Американская готика", 1930).

16

Чувак (искаж. исп.)

17

неверный шаг, промах (фр.)

18

Джеймс Босуэлл (1740–1795) — шотландский юрист, мемуарист и писатель, известен в первую очередь благодаря своей биографии Сэмюэла Джонсона.

19

Тайрон Эдмонд Пауэр (1913–1958) — американский киноактер 30-50-х годов.

20

Ричард Бартельмесс (1895–1963) — знаменитый американский актер немого кино.