Помоги проекту - поделись книгой:
— Вот, Серег, смотри. Нам сейчас выходить, а тебе у метро, через одну.
Трамвай отстоял свое перед светофором на перекрестке, дернулся вперед.
— Ну, все, Серег, давай! — Они, сильно хлопнув, пожали друг другу руки, но не за кисти, а перед локтями, как это принято у националистов.
— Пока! — Инна помахала ему ладошкой.
Отойдя на несколько шагов, Квас резко развернулся и вскинул руку — ритуал прощания надо соблюсти до конца.
Они сошли с трамвая. Тот же холодный кинжальный ветер опять обрушился на них. Некоторое время они шли молча, кутаясь в шарфы.
— Фу, блин! — Квас высморкался, — Ну вот, мы почти дома. Видишь этот колодец здоровый?
— Да.
— Там мое логово. Ты чего, сейчас еще поприкалываемся, посмотрим, как мои родители отреагируют!
Черная, темнее ночи, с желтыми глазами редких сияющих окон громада дома надвинулась на них. Арка походила на распяленный рот или на глухую пещеру.
— Ну, Инна, готовься. В этой арке всегда такое ветрило — край. А там и мой подъезд недалеко.
Арка поглотила их.
— Ой, мама!
— А-а, ясно? Фу, ну все.
Квас отомкнул железную дверь подъезда.
— Прошу. Будьте как дома.
Подъезд был исписан националистическими лозунгами и символикой. На двери была нарисована виселица, на которой висела шестиконечная звезда и рядом три восьмерки. Квас объяснил, что это значит «Heil Happy Holokaust!», причем это аббревиатура — его собственное изобретение. Справа от лифта был аляповато изображен огромный скинхед, схвативший за горло нечто в колпаке. Надпись гласила: «Убей клоуна!» Над аккуратными рядами почтовых ящиков было написано небрежной ижицей «Убей черного — порадуй мамочку!» У кнопки лифта была наклеена листовка Союза. Она была наполовину содрана, там был нарисован черным маркером кривоватый пенис, тут же красовалась зачеркнутая свастика и крест-накрест перечеркнутые челка и знакомые квадратные усики. Надпись гласила: «Fuck nazi!»
— Что это за херня!!! — взревел Квас. — Какой урод это сделал? Поймаю, я же его урою!
Антифашистское подполье потрудилось и в лифте. «Вы думаете, Фюрер мертв? А мы думаем — нет!» — было написано там, и долгое время этот плевок в морду овощу-обывателю никто не трогал. Теперь же тут было приписано: «Сдох он!» и «Скины — мудаки!» На полу лифта была нарисована свастика, видимо, чтобы граждане топтали ее ногами.
— У тебя маркера нет? — убито спросил Квас. — Нет? Жалко… Интересно, кто же это такой появился? Кто-то из дома, с улицы-то к нам особо не зайдешь. Ну, поймаю гада, я же ему ебальник разорву!
На лестничной клетке Кваса, прямо напротив лифта, был нарисован человечек, точнее, человечище, как на обертках из-под жевательной резинки, только в мусорное ведро он выбрасывал звезду Давида.
— Ну как тебе мой подъезд? Здорово, правда? Инна покачала головой. Когда Квас открыл дверь в квартиру, его встретила темнота.
— Не понял юмора… — удивился Квас, включив свет в прихожей. — А куда ж предки-то свалили?
Он молча помог Инне раздеться и повесил ее шубку на вешалку. На телефоне под трубку был заложен лист бумаги. Квас разулся, снял куртку, подошел и прочитал записку.
— Свалили. Будут завтра. Тем лучше. Сейчас сообразим чего-нибудь поесть. Инна, тапочки нашла? И чего стоишь? Пошли в мою берлогу.
На ходу Квас закурил и, провожая гостью в свою комнату, сказал резко, из-за сигареты в углу рта:
— Добро пожаловать.
Комната Кваса была оформлена еще лучше, чем подъезд. Инна присвистнула.
— Ну и комнатка, — она с интересом оглянулась по сторонам. — Здо-орово. Курить у тебя можно?
— Кури, только окно приоткрой. Пепельница. Извини, у меня тут слегка не прибрано.
— Да ничего — бывает.
Квас взял с полки кассету, сунул в магнитолу и включил. Какой-то мужик неторопливо и грустно запел под гитару по-немецки.
— Это Франк Ренике, — пояснил Квас. — Я от него прусь больше, чем от «Aryan». Хотя тебе-то что, ты, небось, даже не знаешь, кто это такие… Ладно, осмотрись, я пока на кухне пойду пошарю.
Квас ушел на кухню греметь посудой, прикрыв дверь. Инна, закурив, прошлась по комнате. Комнатка и вправду была та еще. В отличие от остальной квартиры, обои в этой просторной комнате были блеклыми и старыми. Стенной шкаф, письменный стол и книжные полки тоже были старыми, с облезлым лаком. Новыми были только длинный диван и тумбочка для телевизора. А так, в общем, ничего особенного там не было — цветной «Электрон» с видаком, достаточно древний центр, приличный компьютер с высокими, чуть изогнутыми назад колонками. На стене — четыре полки с книгами и пятая, доверху набитая кассетами. На одной полке стояла черная подставка под диски в виде раскрытой книги, и этих самых дисков было там штук десять. Зато художественное оформление было выше всяких похвал. Тут сразу становилось ясно, что за человек живет в этой комнате.
Над диваном висел алый флаг со свастикой в белом круге, слева от него — репродукция знаменитой картины, изображающей Гитлера в стальных латах, сдерживающего бешеного скакуна. Именно эту картину проткнул в свое время штыком американский солдат, пронзив Гитлеру лицо. Справа от знамени красовались два самопальных, рисованных тушью плаката на ватманских листах. Один изображал чересчур плакатного скина, в татуировках и узких подтяжках на оголенном мускулистом торсе. За ним урчат трактора на пашнях, дымят трубы заводов, стеной вырастают заповедные русские леса с языческими капищами. Сверху шла надпись тщательно вырисованной готикой: «Skinhead», a снизу — кириллицей с завитками: «Русь пробуждается во мне!» На другом плакате в одном ряду плечом к плечу стояли скинхед с битой, крестьянин, солдат в косынке и с гранатометом, рабочий в комбинезоне и строительной каске, боец Союза в черном мундире, обнажающий меч, и девушка с младенцем. За ними всходило солнце со свастикой внутри и надписью все той же славянской вязью: «Слава России!», а внизу было написано: «Сила — в единстве!» На двери висел фотокалендарь РНСС — уходящая за горизонт шеренга людей в черной униформе, над ними — идеально голубое небо, а за ними храм, чем-то напоминавший Христа Спасителя. Но была там картина, к которой Инна постоянно возвращалась взглядом. На картине на фоне черного неба с багровыми прожилками заходящего солнца, в какой-то необычной форме с Георгием и русскими золотыми офицерскими погонами на плечах, рядом с двуручным мечом, как будто воткнутым в землю ближе к зрителю, сидел рыжебородый офицер. Лицо его было красиво какой-то воинственной, одержимой красотой. Офицер на картине казался живым из-за пронзительных голубых глаз, и в этих глазах светилась фанатичная отвага и беспощадность. Репродукция висела над компьютером, напротив двери, и входящий напарывался, как на клинок, на жуткий проницательный взгляд рыжебородого офицера. Инна слегка поежилась — картина была реальна, тут уж ничего не скажешь.
Инна принялась разглядывать разномастные корешки на книжных полках. На верхней, где высокий фиолетовый кристалл придерживал фотографию Муссолини, стояли массивные тома словарей — Даль, БЭС, Брокгауз и Ефрон, четырехтомник «Мифы народов мира». Вторая книжная полка была забита букинистикой. Инна выдернула наугад солидный фолиант с золотым обрезом. «О. 1егеръ. Всеобщая история. Том II» — было оттиснуто на кожаном корешке. Когда Инна листала книгу, вошел Квас. Он был уже в темно-зеленой майке, а его подтяжки болтались на бедрах. Квас принес тарелку с тремя апельсинами, а сам уже что-то энергично жевал.
— Слопай цитрус, любовь моя.
— Здорово!
— Что здорово? А, это… Да, это здорово. Оценила, какие картинки? Хрен их знает, как они тогда так печатали. Сколько ему — почти сто двадцать лет, а краски — будто вчера напечатали. Это он вроде учебника был.
— «Для учения», — прочитала Инна. — Ничего себе учебник!
— Ну-у, это, конечно, не для всех учебник. Смотри — четыре рубля серебром без переплета, это же по тем понятиям знаешь, как дорого.
— Ух ты! А это что?
— А это три тома энциклопедии «Человек и вселенная». Немецкая. Начало века, по-моему, тут ни хрена не написано. Вот это книга, блин, это я понимаю! Видишь, они в переплеты еще бронзовые картинки засунули, да какой-то урод их повытаскивал. А вот, смотри, но это уже семейная реликвия. Это сытинская книжка, не «Человек и вселенная», но тоже здорово сделана, да? А вот смотри, тут…
Квас гордо показал на дарственную надпись. На титуле было напечатано: «1861–1911. Сочинения Ивана Саввича Никитина. Съ его портретомъ, facsimile и бiографией, составлен, редакторомъ изданiя М.И. Де-Пуле. Юбилейное иллюстрированное изданiе т-ва И.Д. Сытина». И тут же была надпись выцветшими черными чернилами. Инна быстро разобрала паутинно-изящный дореволюционный почерк:
«Ученику 11-го класса Данковскаго Духовнаго Училища Борису Никодимову за отличные успехи и поведение. 1912 года iюня 11 дня. Смотритель Училища Иванъ Рождественски.»
И ниже стояла синяя нечеткая печать с каким-то гербом, наверное, этого городка, где было училище. Первая палка римской двойки представляла собой обычную арабскую единицу, старательно отчеркнутую несколько раз. Наверно, солнечным, а может, пасмурным (нет, обязательно — солнечным, почему-то подумалось Инне) июньским днем того далекого года, когда за окнами «Данковскаго Духовнаго Училища» шумела давным-давно исчезнувшая жизнь, этот самый давно умерший Иванъ Рождественски просто перепутал, в каком же классе учится стоящий перед ним лопоухий малыш-семинарист, будущий двоюродный дедушка этого юного наци, который сейчас стоял перед ней, раздуваясь от гордости и показывая добротное сытинское издание, которое восемьдесят шесть лет назад получил в награду за добронравие, как тогда любили выражаться, его дедушка.
— Его убили в Гражданскую войну, — пояснил Квас.
— Да? А он воевал?
— Если только во сне. Ты прикинь, сколько ему тогда было лет.
— А кто его убил?
— А Бог его знает. Бабушка и сама толком не знала, кто ее брата укокошил. Наверное, какой-нибудь жидюга-комиссар, сука, моего дедушку убил.
— Послушай, — сказал Квас и взял у нее книгу, порылся в ней и стал читать:
— А? Знали тогда, какие книги дарить. Сейчас бы его, наверно, обозвали бы каким-нибудь великодержавным шовинистом или там еще кем-нибудь. Какой-нибудь, блин, картавый, этот самый, как его, Юлий Гусман, или какая-нибудь Алла Гербер, местечковые недобитки, сказали бы, что эти стихи, блин, есть отрыжка имперского мышления…
— Ладно, Мить, успокойся… Все нормально, успокойся.
— Да ладно, я всегда спокоен. Как тебе Франк Ренике?
— М-м, нормально. Кстати, а это кто? — Инна указала на голубоглазаго офицера.
— Это? Это барон Унгерн.
— А кто это такой?
— Барон Унгерн? — Квас помялся. — Знаешь, Инн, я и сам про него не очень много знаю. Он был командиром какой-то белогвардейской дивизии. Очень загадочный мужик был.
— Серьезный дяденька, — Инна опять посмотрела на Унгерна.
— Да уж. Дядя был конкретный. Жидов в плен не брал и…
Заскрипела дверь, и они разом обернулись. В комнату осторожно заглядывала черно-белая кошачья морда. Растопырив усищи, кошка своими черными, с узеньким желтым ободком, глазами уставилась на Инну.
— Ой, это твоя кошечка?
— Да. Я вас не познакомил.
Инна присела на корточки и протянула руку.
— Иди ко мне! Ну, лапка, иди, не бойся!
Кошка подошла и стала ощупывать носом и усами Иннину нежную руку.
— А как ее зовут? — спросила Инна, поводя ладонью вокруг кошкиной морды.
— Лиска.
— Как? Лиза?
— Не-ет, Ли-С-ка. От слова «лиса». Так, Инна, хватит, я уже ревную. А тебе чего тут надо? Давай иди отсюда!
Кошка не обратила на слова хозяина ни малейшего внимания.
— Ах ты… Ты что, забыла, как тапочки над головой свистят? Забыла, — сокрушенно констатировал Квас. — Я уже года полтора в нее тапочками не швырял. Вот до чего доводит гуманность! Ладно, Инн, я все-таки схожу на кухню. Жди меня — и я вернусь.
Инна послала ему воздушный поцелуй, ласково отстранила кошку и принялась за полку с кассетами. Здесь были сборники русских, германских и советских маршей, три кассеты с надписью «Вагнер. Любимая музыка Гитлера», шеренги кассет с непонятными ей буквами «01!» на торцах. Русских названий было немного: «Коловрат», «Вандал», «Темнозорь», «Северные Врата», «Черный Лукич», «Сокира Перуна».
Очень странная штука висела между книжными полками. На рейке, окрашенной в черный цвет, рядком свисали пять совершенно одинаковых белых шнурков. Еще раньше на иннин вопрос, что это за штука, Квас, помялся и сказал, что это так, мол, фенечки. Но Инна поняла, что эти «фенечки», как и все в его комнате, имеет отношение к той его жизни, часть которой она наблюдала в электричке. На вопросы о шнурках Квас тут же замолкал и отвечал, что это фенечки, и все. Для красоты висят. Это же так красиво — пять белых шнурочков в ряд! От сквозняка чуть колышутся. Как в лучших домах Европы!
Две полки были забиты книгами. Это были книги не для красоты, а те, которые Квас время от времени читал. Ну, понятно, что на почетном месте («Я так и знала!») впереди остальных книг стояли «Моя борьба» — мрачный черный фолиант с дешевым золотым тиснением, и шикарное сталинское издание «Слово о полку Игореве». Названия остальных книг были перемешаны не хуже кассет. Глаза Инны скользили по корешкам. Тут были: «Доктрина фашизма» самого Дуче, рассказы Шукшина, Пикуль, Мережковский «Павел I», «Миф XX века» Розенберга и шикарный фотоальбом «СС — любимые войска фюрера», Толкиен, Перумов, «Почти серьезно» Никулина и «Унесенные ветром» Митчелл (Инна усмехнулась — книга, по ее понятиям, типично бабская, хотя Квас мог бы поспорить), Оруэлл «1984» и «Скотный двор», «Четвертый позвонок» некоего Марти Ларни, «Повелитель Мух». Поэзия была представлена Гумилевым «Когда я был влюблен» и сборником «Певец во стане русских воинов». Ужинали молча. Вертелась вокруг Лиска, подняв хвост трубой, то и дело вскакивала на стол, а Квас ее молча возвращал обратно.
— Знаешь что, — сказал Квас. — Пельмени, ветчина, геморрой какой-то. Давай представим, что это романтический ужин с шампанским при свечах. Давай?
— Давай.
— Тогда подожди, для полноты ощущений я принесу шампанское и свечи.
Свет погас, и замерцали три витых зеленых свечи. Их пламя ровно освещало зеленую колдовскую бутылку, искрилось в двух хрустальных бокалах, делало не похожими на себя лица Инны и Кваса, сидящих пока еще друг напротив друга. Квас встал, снял майку, чтобы пламя свечи поигрывало на его не слишком бугрящихся мышцах, надел подтяжки и занялся пробкой.
— Материна бутылка, — прокомментировал он. — Для чего-то она ее купила. Наверное, на работу. Да Бог с ней. До понедельника я возмещу ущерб. Чего за шампанское? А, «Советское с медалями»! Как, милая, пальнуть или не стоит?
— Пальни!
— Ну, готова?.. Хайль Инна! — грохнула пробка и врезалась в потолок. Кошка кинулась наутек. — Ура! — шампанское полилось в бокалы.
— Давай за встречу и тепло! Выпили.
— Да, — сказал Квас. — Жалко, что мать на работу конфет шоколадных не припасла. Не дрянной же ветчиной шампанское закусывать. Кто же знал, что наш обычный рейд по электричкам закончится так р-романтично! Да! Ну, как тебе мое логово?
— Нет слов.
— А что так?
— Ты что, все это у тебя серьезно?
— Серьезней некуда. Перестань, Инн. Если это у нас не последняя встреча, то будет время, расскажу. Разреши за тобой поухаживать? Давай, Инна, выпьем за спасение утопающих, которое не всегда дело рук самих утопающих. И еще за прекрасную девушку, которую отважные бритоголовые вырвали сегодня из грязных лап злоумышленников! Нет, серьезно, Инна, за тебя!
Выпили.
Инна поставила бокал и откинулась на спинку стула.
— Так здорово у тебя сейчас… Давай покурим. Угостишь?
— Ни за что! «Тройку» будешь?
— Ни за что! Спасибо… А почему у тебя портрет Гитлера висит?
— Любовь моя, давай не будем сейчас. Действительно, так здорово, спокойно… Я просто возбуждаюсь от темноты и пламени свечи. Блин, как будто все эти мотания по этим трахнутым электричкам — просто сон. — Квас затянулся и медленно выдул дым на пламя свечи. — Ты, любовь моя, пойдешь в душ?
Вопрос был поставлен прямо. С душа начнется все. Если она захочет этого, она должна понять вопрос, вот так. Квас встал и долго тушил сигарету в пепельнице, стараясь, чтобы пламя близкой свечи как можно рельефнее осветило его не слишком могучие мускулы.
— А ты?
— А я не знаю. Поможешь помыть посуду?
— Ну конечно же, солнце.
Поделиться книгой: