Скины: Русь пробуждается

— Немного.

— Все нормально. Когда-то ведь надо начинать.

— Сейчас будут тебе шнурки, — вмешался Роммель, отчаянно работая ногами.

…С великим шумом негра наконец-таки загнали между сиденьями к окну. Серега и Квас своими глотками, применяя политику кнута и пряника, рачистили себе место, и все шло к завершению, когда случилась непредвиденность. А эти штуки никогда не надо сбрасывать со счетов. Какая-то женщина лет тридцати с небольшим продралась сквозь восторженно гомонящую толпу пионеров и встала перед негром. Гомон разом смолк. По рядам бритых прошел шумный выдох — и настала тишина. Сразу вдруг стало слышно прерывистое дыхание пионеров, покашливание Кваса, прочищавшего саднившую глотку, шум радио из соседнего вагона, подозрительную возню в дальнем тамбуре. Женщина, достаточно аккуратно и стильно одетая, с короткой стрижкой светло-каштановых тщательно уложенных волос, молчала. Молчал негр, черной тенью возвышающийся за ее хрупкой фигуркой, ладонью ощупывая лицо и хлюпая разбитым носом, молчали бритые, затаили дыхание пассажиры.

— Что вы все на одного, как шакалы? — сказала, наконец, женщина. — Как вам не стыдно?!

— Ничего подобного, — вежливо прохрипел уже почти успокоившийся Квас. — Было бы их много — мы бы тоже напали.

Тут очнулся один из пионеров, вошедший в раж.

— А ну отойди, сука! — заорал он и бросился вперед. Сергей попридержал его.

— Ладно, хватит. Не стоит ее валить.

— Хватит, — поддержал друга Квас. — Мы же не мясники. Значит, не судьба. Успокойтесь. Он и так надолго запомнит.

— Ну, сука, а! Мы тебя еще достанем!

— Это твой второй день рождения, ниггер. Мы тебя еще накроем!

— Ладно, пошли его потаскушку попроведуем.

Сергей и два пионера остались для контроля ситуации. Пионеры развлекались тем, что грубо комментировали ухаживания гуманной дамы за изувеченной физиономией негра, предлагали ей у него отсосать и все такое, а Серега пошел из салона перекурить. Квас с остальными в этот момент уже подходил к противоположному тамбуру, у которого стоял побледневший бритый пионерчик лет четырнадцати. Квас подошел к разбитому окну, плюнул наружу, рукой в перчатке вытащил окровавленный осколок стекла.

— Что, сука уже сошла? — спросил он пионерчика. Тот помотал головой и указал на тамбур.

— А ты чего, первый раз, что ли?

— Ага…

— Ну и как? Пионерчик поморщился.

— Ну ладно, пошли, — Квас похлопал его по плечу. — Все замечательно. А ты как думал? Здесь все без дураков.

В тамбуре Квас увидел настоящую идиллию — скины курили, а подружка негра валялась у двери ничком, слабо ворочалась и стонала. Пол тамбура был обильно заляпан кровью.

— Эта, что ли?

— Она самая.

— Уже во как стемнело… — тоскливо сказал Роммель, прижавшись лбом к дрожащему окну. — А перегон здесь и вправду длинный, все никак не приедем.

— Артем где?

— Вон, с народом базарит.

Его окликнули. Артем вошел в тамбур, сплюнул на лежавшую.

— Ну как оно?

— Порядок. Сколько времени?

— Одиннадцать минут десятого.

— А начали когда?

— Часов в девять.

— Чего, на часы, что ли, никто не смотрел?

— Да нет как-то.

— Эта сука орала тут, что она беременная.

— Да ну?! Чего, серьезно, что ли? — Ну.

— Вот дрянь-то, а?! А чего она орала-то? Типа, не бейте меня, я беременна, что ли?

— Ну да.

— От дура-то.

— Чтоб у нее выкидыш был…

— Сильно вы ее?

— Сам посмотри.

Квас подошел, нагнулся, толкнул ее в плечо мыском ботинка.

— Ну, как ты? — и потом вдруг отскочил и с подскоком пнул ее пару раз в живот. — Ну, тужься, сука, тужься! Посмотрим, что за ублюдок из тебя вылезет.

— Квас разжигает межнациональную рознь! — хохотнул Роммель.

Засмеялись.

— Ни хрена. «Ублюдок» — научный термин. Введен Дарвином для обозначения продукта смешанного брака. Классику надо читать, деревня. Ба-бах — это уже в голову. — Подстилка черномазая, чтоб ты сдохла!

Пионерчик, который в первый раз, решился и попрыгал на ней немножко.

Остановки все не было. В тамбур уже набились пионеры, весело подымался дымок от сигарет. Шел неторопливый разговор и время от времени слышались пинки и стоны. Квас с восхищением отозвался о заступнице негра.

— Только у нас такие женщины! Прикинь, полвагона мужиков — и никто не вякнул. А эта дура в самое пекло полезла.

— Квас, блядь, либерал херов! Валить ее надо было, дать пару раз в череп, блядь, чтобы знала, как негритосов защищать!

— Ни хрена. Народу слишком много. Надо и о пропаганде думать. Было бы народу поменьше — я бы ей первым бы перепаял.

— Интересно, мужики. За негра вступились, а эту суку мы мочим, мочим, а никто не вступается. Вроде она девка, за нее скорей должны вступиться.

— А-а-а, Повар, это уже психология. Я думаю, это потому, что… Как это сказать? Ну, вроде смотри: негра, типа, защищают — это совковое воспитание…

— При чем тут воспитание? Ты, блин, Роммель, смотри — влезть в такую кучу скинов, почем она знала, что Квас такой чистоплюй? У всех воспитание, однако все сидели и молчали в тряпочку.

— Ты слушай, я не кончил.

— Не закончил.

— Ну да, не закончил. Не цепляйся к словам. Вроде фашисты бьют негра — это расизм, это плохо. А когда лупят подругу негра, то это уже, ну вроде, «голос крови». Ну, подсознательно плохо относятся, потому что сошлась с самцом из другой стаи. Я думаю так.

— Хм, возможно. Слышь, Артем, а ты там кому врезал?

— Да я так, несильно ему въебал-то, чтобы только на место сел.

— А базарил о чем?

— Да кто мы, что мы. Чтоб не боялись. Говорил, что мы за русских, что русских никогда не трогаем…

— А народ чего?

— Этот кекс говорит: «Я, типа, украинец». Я говорю: «это мне по херу, что украинец, что русский, что белорус, что серб — едина культура, едина кровь, един народ. И потом, у меня вообще, бабушка — литовка. Ну и что? Прибалты — тоже арийцы, как и мы все».

— Хотя и довольно паскудные.

— Забыли просто, чем русский танк в бою пахнет. Напомнить разок — и опять присмиреют. Я вообще не знаю такого понятия — Прибалтика. Объясните мне, мужики, что это такое? Я знаю понятие — Чухна. А жители Чухны — чухонцы…

— Слушай, а эта тварь, а?! Выдала номер.

— Чуть не вкапались из-за нее.

— Скорей бы приехать, а! Не может быть, чтобы менты не шевелились, она же орала, сука, на всю станцию.

— Сейчас все выходим, до вокзала не едем.

— Я бы даже сказал, выбегаем.

— Сейчас какая будет?

— Лосиноостровская.

— Что за ебеня?

— Это не ебеня, это очень классная остановка. Хочешь — до Бабушкинской, хочешь — до Медведково.

— Квас, Серега где?

— В вагоне.

— Блядь, менты. Блядь, может, они уже по вагонам идут?!

— Не ссы. Никто никуда не идет. Во, слава яйцам, остановка. Успокойся. Помахай лучше тем, чтоб выбегали.

— Мужики, надо ей вклеить на посошок. Стали пинать.

Пока поезд тормозил, один из пионеров сказал:

— У меня тут сестра недалеко живет. Сейчас выбегаем — и направо, до моста. Там трамваи. Кто куда хочет. Можно дворами до «ВДНХ» дойти.

Прибежал серегин пионер:

— Чего махали? Выходим? Кто негру в ухо дал? — Я.

— Поздравляю — барабанную перепонку на хер выбил.

Поезд останавливался. За окном уже тянулась платформа.

— Кто район знает? — напряженно глядя в окно, спросил Роммель.

— Я.

— Как тебя зовут?

— Иван.

— А кликуха?

— Пока нет.

— Ладно. Пойдешь вперед. Не подкачай, ладно? Поезд остановился. Подталкивая друг друга, все ринулись в фиолетовый сумрак. С гулким топотом скатились с перрона. За ними никто не гнался, не свистел. Забившись в просторную арку сталинского дома, скины подождали, пока электричка уедет.

— Ну все. Все здесь?

— Все.

— Покурим, ребята. Все в порядке. Теперь во дворы, быстро… Ну как, ребят? — спросил Роммель у пионеров.

— Здорово.

— Здо-о-орово! А как сначала по съебам вдарили?[9] Не паникуйте, мужики. Тот, кто паникует, первым неким органом накроется. И еще. Я тут у некоторых жалость какую-то заметил. Вы это бросьте раз и навсегда. Дома мы все добрые. Вы Бабса знаете? Нет? Ну, короче, это такая дубина здоровая, как въебет раз, не возрадуешься. Жалко, что его сегодня не было. Так он, знаете, какой добрый? Что вы, ребят, он и мухи не обидит. А как племянничек над ним стебается — это отдельная тема… Короче, сидим раз у него, пьем пиво, базарим. А у них квартира однокомнатная, и мы его племянника вытурили в кухню, чтобы не слышал выражений типа «кровища», «глаз ему на хуй выбил», «чувствую, как черепушка под гриндером трещит» и т. д. Ну, ля-ля тополя, короче, и я вдруг слышу, как из кухни доносится что-то вроде слова «ебаться». Я Баб-су говорю, типа: «Что это там твой племянник матерится?» Он отвечает: «Не может быть. Он мелкий еще, мата не знает». Я говорю: «Ну ладно, типа, тогда у меня глюки». Нет, прислушались, точно: ля-ля-ля, ебаться… ля-ля-ля, ебаться. У Бабса челюсть до стола отвисла…

Пионеры засмеялись, более старшие улыбнулись. Знали, как огромный Бабс обожает своего племянника и как тот его тиранит.

— …Короче, пошли узнавать, в чем дело. Оказывается, этот мелкий деятель знает не только это слово, но и что оно означает. Он, короче, взял, из резинки от трусов, ну, знаете, такие длинные, белые, вытащил тонкую резинку и гоняется по кухне за мухами, которые как раз делают то, что он произносил. Знаете, да, они иногда по две штуки летают и ебутся даже в полете. Вот. Бабс начал его стыдить, а этот кекс как начал орать ему назло: «Ебутся!!! Ебутся!!! Ебутся!!!» Орет на весь дом. Бабс его потом чуть не убил.

Истории, как племянник изголяется над своим дядей, всегда ждали в компании с нетерпением. Племянник обладал дьявольской фантазией, и огромному Баб-су от него часто доставалось на орехи.