Туман

– А почему?

– Потому что, пока не пришел тот счастливый день, когда эсперанто станет единственным языком, одним-единственным на все человечество, следует писать на классическом испанском так, как слышится. Никаких «е». Объявим им войну! Будем писать «корова» через «а». И долой букву «аче». «Аче» – это абсурд, реакционность, авторитаризм, средневековье, отсталость. Объявляю им войну!

– Так вы, значит, еще и фонетист?

– Еще? Почему «еще и»?

– Потому что анархист и эсперантист…

– Это все едино, сеньор, все едино. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, фонетизм… все одно! Бой самовластию! Бой разделению языков! Бой презренной материи и смерти! Бой «аче»! До свидания!

Они простились, и Аугусто вышел на улицу – с облегчением и даже некоторым удовлетворением. Он и сам удивился своему расположению духа. То, какой Эухения ему предстала во время их первой встречи лицом к лицу, и сама их беседа в спокойной обстановке, не только не причинили ему боли, но и воодушевили, воспламенили еще больше. Мир стал просторней, воздух – прозрачней, небо – лазурнее. Он словно впервые в жизни вздохнул полной грудью. В голове проникновенно звучали те слова матери: женись! Почти все встречные женщины казались ему хорошенькими, многие – красавицами и ни одна – безобразной. Мир озарился новым таинственным светом двух огромных невидимых звезд, которые сверкали по ту сторону бирюзового свода. Неожиданно для себя Аугусто задумался о глубоком смысле вульгарного смешения двух понятий: плотского греха и падения наших прародителей, отведавших яблоко с древа познания добра и зла.

А также – о доктрине дона Фермина об истоках познания.

Он пришел домой, и Орфей выскочил встречать хозяина. Тот подхватил щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Чувствуешь, мир стал больше, воздух – прозрачней, небо – лазурнее? Ах, Орфей, когда ты ее увидишь, когда познакомишься с ней… Ты пожалеешь, что ты всего лишь собака, так же, как я жалею, что я всего лишь человек! А скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если для вас ваше познание не грех? Познание без греха нерационально и потому не считается познанием».

Верная служанка Лидувина накрывала на стол и задержала на хозяине взгляд.

– Что ты так смотришь? – поинтересовался Аугусто.

– Другой вы какой-то стали.

– С чего ты взяла?

– Молодой господин аж в лице переменился.

– Думаешь?

– Правда-правда. А что, с пианисткой дело выгорело?

– Ну знаешь, Лидувина!

– Вы правы, молодой господин. Но я ведь о вашем счастье волнуюсь!

– Кто знает, в чем счастье?

– И то верно.

И оба воззрились на пол, как будто секрет счастья был скрыт под ним.

IX

На следующий день Эухения беседовала в тесной каморке привратницы с неким юношей. Сама привратница из деликатности вышла на крыльцо подышать свежим воздухом.

– Пора все это прекратить, Маурисио, – говорила Эухения. – Так дальше продолжаться не может, тем более – после вчерашнего.

– А разве ты не сказала, – возражал вышеупомянутый Маурисио, – что этот самый поклонник – олух и зануда?

– Да, но он богат, и тетушка не оставит меня в покое. Честно говоря, мне не хочется никому причинять неприятностей. И еще не хочется, чтобы докучали мне.

– Откажи ему от дома!

– От чьего дома? Дядиного, тетиного? А если они против?

– Не обращай внимания на него.

– Не обращаю и не собираюсь, однако меня беспокоит, что этот бедолага возьмет манеру приходить в гости, когда я дома. Как ты понимаешь, запереться у себя в комнате и прятаться от него – не выход. Он тогда начнет изображать молчаливого страдальца.

– Да и пусть изображает.

– Нет, я не умею отказывать попрошайкам, никаким, тем более – таким, с жалобным взглядом. Ох, видел бы ты, какие взгляды он на меня бросает!

– Они тебя задевают за живое?

– Смущают, скорее. И… чего лукавить, да – задевают.

– Боишься?

– Не глупи! Я ничего не боюсь. Для меня существуешь только ты.

– Знаю! – с глубокой убежденностью ответил Маурисио и, коснувшись колена Эухении, задержал руку.

– Самое время тебе решиться, Маурисио.

– На что решиться, сокровище мое?

– Ну а ты сам как думаешь? Пора бы нам пожениться!

– И на что мы будем жить?

– На мое жалованье, пока ты не подыщешь работу.

– На твое жалованье?

– Да, нас будет кормить ненавистная музыка!

– На твое жалованье? Да ни за что! Никогда! Никогда! Никогда! Чтобы я жил на твое жалованье! Я буду искать работу, я ее найду, и, будем надеяться…

– Надеяться, надеяться… Так и годы пройдут! – воскликнула Эухения, постукивая каблучком об пол. Ладонь Маурисио так и лежала у нее на колене.

Почувствовав это, он убрал наконец руку, но лишь затем, чтобы приобнять девушку и поиграть одной из ее серег. Эухения не отстранилась.

– Послушай, Эухения, развлечения ради могла бы и поулыбаться этому увальню.

– Маурисио!

– Ты права, не сердись, сокровище мое! – Он положил руку на затылок Эухении, притянул к себе и закрыл глаза. Губы их сомкнулись в долгом влажном поцелуе.

– Маурисио!

И тогда он поцеловал ее в глаза.

– Так дальше продолжаться не может, Маурисио!

– Отчего? Разве по-другому будет лучше? Сейчас ведь нам хорошо.

– А я тебе говорю, Маурисио, что дальше так нельзя. Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.

Бедняжка смутно ощущала, не вполне отдавая себе в этом отчет, что музыка – вечное предвосхищение, предвосхищение триумфа, который никогда не настанет, вечное вступление без финала. Музыкой она была сыта по горло.

– Я поищу работу, Эухения, поищу.

– Ты всегда так говоришь, а воз и ныне там.

– Так вот как ты думаешь…

– Я не думаю, я знаю, что ты разгильдяй и не более того. Кончится тем, что это мне придется подыскивать тебе работу. Конечно, ведь мужчинами проще надеяться!

– Вот, значит, как ты думаешь…

– Да-да, именно так. Опять же, я не хочу видеть умоляющие, как у голодного пса, глаза сеньорчика дона Аугусто…

– Ну и сравнения у тебя, дорогая!

– А теперь, – с этими словами она поднялась и отстранилась, – иди проветрись, тебе полезно!

– Эухения! Эухения! – лихорадочным шепотом выдохнул он. – Если бы ты любила…

– Если кому и надо научиться любить, так это тебе, Маурисио. Завоев… быть мужчиной! Найди работу и решай все поскорей. А иначе…

– Иначе что?

– Ничего! Пора покончить с этим!

И, не дожидаясь ответа, она вышла из каморки. Сказала привратнице на выходе:

– Там сидит ваш племянник, сеньора Марта, скажите ему, что пора принять решение.

И Эухения вышла с высоко поднятой головой на улицу, где шарманщик как раз наигрывал неистовую польку. «Кошмар! Кошмар! Кошмар!» – на ходу твердила девушка себе под нос, едва не переходя на бег.

X

Аугусто нужно было с кем-то поделиться, и он отправился в казино повидать своего приятеля Виктора на следующий же день после визита в дом Эухении, и в тот самый час, когда она пыталась сподвигнуть на действия своего ленивого поклонника в каморке привратницы.

Аугусто чувствовал в себе перемену, будто тот визит и явление сильной женщины – а глаза Эухении излучали силу – перепахали ему душу до самых основ. Он уверенней шагал по земле и свободней дышал.

«У меня теперь есть цель в жизни, – говорил он себе, – и она заключается в том, чтобы завоевать эту девушку или чтобы она меня завоевала. Это одно и то же. Любовь в равной мере делает тебя победителем и побежденным. Хотя… нет, нет! В данном случае быть побежденным – это уступить сопернику. Другому, да, потому что тут есть другой, без сомнения. Другой? Другой кто? Может быть, другой – это я и есть? Я – поклонник, ищущий ее руки, а другой… другой, сдается мне, уже не поклонник, он ни на что не претендует и ничего не ищет потому, что уже добился своего. Добился, ясное дело, любви Эухении – но ничего сверх. Ничего сверх?..»

Женский силуэт, излучающий свежесть, здоровье и радость, промелькнул мимо него, и Аугусто тут же потянулся вслед. Он так и шел за этим силуэтом, почти машинально, не переставая рассуждать:

«Ух ты, какая красавица! Эта и еще вон та… обе две. А тот, другой, наверное, ничего не добивается – это его добиваются… Может статься, он ее вовсе недостоин. Но сколько же радости в этой девчонке! С какой грацией она поздоровалась с приятельницей! Откуда у нее такие глазищи? Почти как у Эухении! Какое это, должно быть, наслаждение – забыть о жизни и смерти в ее объятиях! Покачиваться в ее объятиях, точно на ласковых живых волнах! Другой! Но этот другой – не возлюбленный Эухении, не тот, кого она любит; другой – это я. Да, я – этот другой. Я другой!»

Когда девушка вошла в какой-то дом, Аугусто остановился и вдруг понял, что зашел вслед за ней куда-то не туда. Он ведь собирался в казино, вот туда-то и надо пойти. По дороге он продолжал:

«Сколько же в мире хорошеньких женщин, господи боже мой! Почти все. Спасибо, Господи, спасибо; gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam![9] Красота женщин славит тебя, Господи! Какие у нее кудри, бог мой, какие кудри!

Кудри и впрямь были роскошные и принадлежали служанке, которая пересекла ему дорогу с корзиной в руках. Солнце пронизывало ее волосы, которые словно рвались на волю из косы и плавились золотом в чистом свежем воздухе. А под золотом волос лицо: сплошная улыбка.

«Я другой, я тот самый другой, – продолжал Аугусто, следуя за девушкой с корзиной, – но разве нет других? Для другого мужчины есть другие женщины! Однако нет таких, как она, как моя единственная, нет больше таких! Они все – не более, чем бледные копии моей единственной, сладостной Эухении! Моей? Да, я делаю ее своей силой желания и мысли. Тот, другой (иначе сказать, тот единственный), может, и обладает ей физически, и все же таинственный духовный свет ее глаз принадлежит мне, мне, мне! А разве не отражается этот свет в тех золотых завитках? В мире есть только одна Эухения, или она раздвоилась: одна – моя, другая – ее возлюбленного? Ну, пусть так, пусть их две, тогда он пусть остается со своей, а я – со своей. Когда накатывает тоска, особенно ночью, когда тянет плакать без причины, как же хорошо, наверное, утонуть в этих золотых волосах, уткнуться в них лицом, губами, заслонить ими глаза и вдыхать сквозь их аромат воздух! Хотя…»

Он почувствовал, что отвлекся, – служанка с корзиной остановилась перекинуться парой слов с приятельницей. Аугусто поколебался пару секунд и, подумав: «Эх, как же похорошели девушки с тех пор, как я узнал Эухению!», вновь зашагал в сторону казино.

«Если она упорно предпочитает другого, что ж, я способен на героическое решение, которое все сочтут поразительным великодушием. Любит она меня или нет, неважно – с ее долгами надо что-то делать!»

Его монолог был прерван взрывом смеха, лившегося будто с безоблачного неба. Неподалеку рассмеялись две девушки, звонкие, как птицы в цветочных зарослях. На миг Аугусто впился в них алчным до красоты взглядом, и они показались ему каким-то фантастическим сдвоенным созданием. Девушки шли под руку, и ему страстно захотелось остановить их, взять каждую под руку и пойти вместе – туда, куда повлечет их ветер жизни.

«Однако сколько же красивых женщин стало вокруг с тех пор, как я узнал Эухению! – размышлял он, следуя по пятам за смешливой парочкой. – Прямо рай какой-то! Какие глаза! Какие волосы! Что за улыбка! Одна светленькая, другая темненькая, но какая которая? Они у меня путаются!»

– Эй, приятель, ты что, спишь на ходу?

– Приветствую, Виктор.

– Я ждал тебя в казино, но ты не пришел, и…

– Я туда шел…

– Туда? Казино в другой стороне. Ты тронулся?

– В точку. Ладно, давай скажу тебе правду. Я рассказывал тебе об Эухении…

– О пианистке-то? Было дело.

– Так вот, я безумно влюблен в нее, как настоящ…

– Как настоящий влюбленный, я понял. Продолжай.

– Как безумец, друг мой, как безумец. Вчера я застал ее дома, пришел под предлогом, что хочу навестить ее дядю с тетей. Я ее видел!

– И она посмотрела на тебя, да? И ты уверовал в Господа?

– Нет, дело не в том, что она на меня посмотрела, просто я утонул в ее глазах; не в том дело, что я уверовал в Бога, а в том, что она стала моим божеством.

– Эк тебя…

– А она еще и суровая такая! Но не пойму, что со мной творится с тех пор: почти все встречные женщины кажутся мне красотками. Не успел я выйти из дому, а прошло всего-то полчаса, как влюбился аж в трех, даже нет, в четверых: в первую – за ее глазищи, потом во вторую – за роскошные волосы, а вскоре – сразу в парочку, темненькую и светленькую, за ангельские улыбки. И за каждой из них я шел. Что со мной?

– А с тобой, дорогой Аугусто, вот что: родник любви мирно спал в глубине твоей души, ибо не было ему применения; появилась пианистка Эухения, встряхнула тебя и взглядом всколыхнула тихий омут, где дремала твоя любовь; та пробудилась, вырвалась на волю и заполонила собой все. Когда человек твоего склада влюбляется по-настоящему в одну женщину, он влюбляется во всех!