Туман

– …повинуется, что ли?

– В точку попала. Сам Господь тебя просветил. Иди ко мне!

Он обнял жену, заглянул ей в лицо, сдул со лба седые завитки и добавил:

– Сам Господь вдохновил тебя. Бог повинуется… повинуется…

– Да, теоретически! А ты, Эухенита, оставь свои глупости, он для тебя прекрасная партия.

– А я тоже анархистка, тетя, только не мистическая, как дядя Фермин.

– Ну, посмотрим! – оборвала ее та.

VII

«Эй, Орфей! – мысленно обратился Аугусто, вернувшись домой и налив псу молока. – Эй, Орфей! Я сделал большой шаг, решающий шаг: вошел в ее дом, вошел в святая святых. Знаешь, что такое решающий шаг? Веют ветры фортуны, и все наши поступки – решающие. Наши? А наши ли они? Мы идем, Орфей мой, по дикой чаще, не разбирая дороги. Дорогу протаптываем мы сами, шагая куда глаза глядят. Иные следуют за своей звездой, я же доверяюсь звездам-близнецам. И они суть небесная проекция нашего пути, проекция случайности.

Решающий шаг! А скажи мне, Орфей, разве обязательно должны существовать Бог, мир и все остальное? Почему все существует? Не кажется ли тебе, что идея необходимости – не что иное, как превосходная форма, которую принимает у нас в уме случайность?

Откуда взялась Эухения? Она мое творение или наоборот? Или же мы взаимно сотворили друг друга, она меня, а я – ее? Разве общее не сотворено частным, а частное – общим? И что есть творение? Что ты такое, Орфей? И что такое я?

Мне, Орфей, не раз приходило в голову, что меня не существует. И я шатался по улицам, воображая, будто люди меня не видят. А еще бывало, мне мерещилось, что люди видят меня не так, как вижу себя я сам, и в то время, как мне кажется, будто я иду чинно, степенно, в действительности я, сам того не зная, веду себя как клоун, и надо мной все потешаются. С тобой такого не бывало, Орфей? Впрочем, ты еще молод, жизненного опыта у тебя нет. К тому же ты собака.

Однако скажи мне, Орфей! Вы, собаки, никогда не представляете себя людьми? Ведь люди иногда воображают себя собаками?

Что за жизнь, Орфей, что за жизнь у меня! Особенно после того, как умерла мама! Каждый новый час подгоняет предыдущий, ведь будущее от меня закрыто. Сейчас, когда я начинаю смутно различать его, оно начинает превращаться в прошлое. Эухения почти что стала для меня воспоминанием. Эти дни, которые проходят… этот день, этот бесконечный день, который проходит, растворяясь в тумане скуки. Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Гляди, Орфей, гляди – вот пепел, который мой отец оставил в той пепельнице…

Так открывается вечность, Орфей, ужасная вечность. Когда человек остается наедине с собой и отворачивается от будущего, от своей мечты, перед ним распахивается пугающая бездна вечности. Вечность – это не будущее. Когда мы умираем, смерть обращает вспять нашу орбиту, и мы начинаем двигаться в обратную сторону, навстречу прошлому, навстречу тому, что ушло. Так мы бесконечно разматываем нить судьбы, распуская все бесконечное, что создало нас в вечности, в нескончаемом стремлении к пустоте, которую никогда нельзя достичь, ибо она никогда не существовала.

Под этим потоком нашего существования, в глубине его, сокрыт иной поток, встречный первому; здесь мы движемся из вчера в завтра, там – из завтра во вчера. Полотно нашей судьбы ткут и распускают одновременно. Порой нас настигает сквознячок, аромат или даже таинственные звуки того, другого мира, нашего внутреннего мира. В недрах истории – история наоборот, это обратный процесс. Подземная река течет из моря к истоку.

А теперь мне сияют в небе моего одиночества глаза Эухении. Сияют, сверкая, точно материнские слезы. И убеждают меня в том, что я существую: блаженная иллюзия! Amo, ergo sum![7] Эта любовь, Орфей, похожа на благословенный дождь, под которым то рассеивается, то густеет туман бытия. Благодаря любви я ощущаю собственную душу, прикасаюсь к ней. От любви у меня начинает болеть душа, там, в самых глубинах, Орфей. И сама душа – что она, как не любовь, как не воплощенная боль?

Дни приходят и уходят, а любовь остается. Очень глубоко, в недрах мироздания, соприкасается и смешивается поток этого мира со встречным потоком мира иного, и из смешения рождается печальнейшая и сладчайшая боль на свете: боль бытия.

Гляди, Орфей: вот рама и основа ткацкого станка, смотри, как снует туда-сюда челнок, как играют нити. Но скажи мне, где то веретенце, на которое наматывается нить нашей жизни, где же оно?»

Орфей никогда прежде не видел ткацких станков, и вряд ли он понимал своего хозяина. Зато, пока тот говорил, пес заглядывал ему в глаза и угадывал чувства.

VIII

Аугусто трясло. В кресле он чувствовал себя точно на эшафоте. Ему отчаянно хотелось вскочить, заметаться по гостиной, крича и размахивая руками, отколоть какой-нибудь номер, забыть о собственном существовании. Ни донья Эрмелинда, тетя Эухении, ни дон Фермин, ее муж, мистик и анархист-теоретик, не могли вернуть его к реальности.

– Я полагаю, дон Аугусто, – говорила донья Эрмелинда, – что вам следует ее подождать, она вернется с минуты на минуту. Я ее позову, вы посмотрите друг на друга, познакомитесь, и это будет первый шаг. Все отношения такого рода начинаются со знакомства, верно?

– Действительно, сеньора, – ответил Аугусто замогильным тоном, – сначала надо познакомиться…

– Я так думаю: как только вы узнаете друг друга, она… да тут дело решенное!

– Не совсем, – возразил дон Фермин. – Пути Провидения всегда неисповедимы… А что для женитьбы надо или хотя бы желательно сначала узнать друг друга, сомневаюсь я… сомневаюсь! Люди по-настоящему узнают друг друга post nuptias[8]. Я тебе уже говорил, супруга моя, что на языке Библии означало «познать». И поверь мне, не существует познания более насущного и глубокого, чем эта проникновенная близость…

– Замолчи уж, не мели глупостей!

– Знакомство, Эрмелинда…

В дверь позвонили.

– Она! – таинственным тоном воскликнул дядя.

Аугусто ощутил, как огненная волна прокатилась по телу от пяток до макушки и ушла ввысь. Сердце заколотилось в груди.

Послышался стук открывающейся двери, шум быстрых, ровных шагов. И Аугусто, к собственному удивлению, вдруг успокоился.

– Я ее позову, – предложил дон Фермин, порываясь встать.

– Нет, ни в коем случае! – воскликнула донья Эрмелинда и позвонила. Появилась горничная. – Скажите сеньорите Эухении, чтобы зашла!

Повисло молчание. Все трое как воды в рот набрали. Аугусто размышлял: «Выдержу ли я? Не стану ли красный как мак или белый как лилия, когда ее взгляд затмит дверной проем? Вдруг у меня сердце разорвется?»

Послышался легкий шорох – так вспархивает голубка, – затем короткое обрывистое «ах!», и глаза Эухении на сияющем свежестью лице, взгляд над невесомой фигурой, которая, казалось, едва касается земли, точно некий новый, таинственный духовный свет. И Аугусто стало спокойно, немыслимо спокойно. Он прирос к креслу, как растение врастает в землю, забыл себя, растворился в таинственном духовном свете, который излучали эти глаза. И лишь услышав, как донья Эрмелинда говорит племяннице: «В гости заглянул наш друг, дон Аугусто Перес…», он пришел в себя и поднялся, принужденно улыбаясь.

– В гости заглянул наш друг, дон Аугусто Перес, который желает познакомиться с тобой…

– Значит, это вы? Тот юноша с канарейкой? – спросила Эухения.

– Да, я тот юноша с канарейкой, сеньорита, – отозвался Аугусто. Он подошел и протянул ей руку. Подумал: «Меня воспламенит ее касание!»

Но вышло иначе. Его ладони коснулась белая холодная ручка, белая как снег и как снег же холодная. И Аугусто ощутил, что безмятежность волной передалась всему его существу.

Эухения села.

– Этот кабальеро… – начала пианистка.

«Этот кабальеро… этот кабальеро… – пронеслось в голове у Аугусто, – этот кабальеро! Назвать меня кабальеро! Недобрый знак!»

– Этот кабальеро, дитя мое, по счастливой случайности…

– Да-да, канарейку спас.

– Неисповедимы пути Провидения! – провозгласил анархист.

– Я говорю, что этот кабальеро, – гнула свое тетя, – по счастливой случайности познакомился с нами и оказался сыном сеньоры, которую я немного знала и весьма уважала. Этот кабальеро, практически уже друг семьи, пожелал познакомиться с тобой, Эухения.

– Чтобы выразить вам свое восхищение, – добавил Аугусто.

– Восхищение? – воскликнула Эухения.

– Да – как пианисткой!

– Ах, бросьте!

– Мне известна, сеньорита, ваша большая любовь к искусству…

– К искусству? Какому же? К музыке?

– Разумеется!

– Ну, вас обманули, дон Аугусто!

«Дон Аугусто! Дон Аугусто! – подумал тот. – Дон!.. Ничего хорошего не предвещает этот ваш «дон»! Хуже только «кабальеро»!»

Вслух он сказал:

– Разве вам не нравится музыка?

– Ни капли, уверяю вас.

«Лидувина права, – подумал Аугусто. – Если муж сможет ее содержать, она после свадьбы не притронется к клавишам».

– Как гласит молва, вы замечательно преподаете…

– Я стараюсь как можно лучше выполнять свои профессиональные обязанности, ведь мне приходится зарабатывать себе на жизнь.

– Насчет нужды в заработке… – начал дон Фермин.

– Довольно, – прервала тетя, – сеньор Аугусто уже обо всем осведомлен.

– Обо всем? О чем же? – резко уточнила Эухения и сделала легкое движение, словно собираясь встать.

– Да вот о закладной…

– Что?! – воскликнула племянница, вскочив на ноги. – Что все это означает, к чему этот визит?

– Я же тебе говорила, что этот сеньор желает с тобой познакомиться. Не волнуйся ты так…

– Подобные вещи…

– Простите вашу тетушку, сеньорита, – взмолился Аугусто и тоже встал. Примеру его последовали и дядя с тетей. – Я всего лишь хотел познакомиться. Что до вашего долга, самоотверженности и трудолюбия, я не выпытывал у вашей тети такие интересные подробности, я…

– Да, вы всего лишь принесли канарейку. Через несколько дней после того, как написали мне письмо…

– Действительно. Не отрицаю.

– Что ж, кабальеро, на письмо я вам отвечу, когда сочту нужным, без понуканий. А теперь мне лучше уйти.

– Отлично, просто отлично! – вскричал дон Фермин. – Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин с боем берут, друг мой, с боем!

– Сеньорита!.. – взмолился Аугусто, подойдя к ней.

– Вы правы, – сказала Эухения и подала ему на прощание руку, столь же белую и холодную, как и прежде, – как снег.

Едва она повернулась к нему спиной и ее глаза, лучащиеся таинственным духовным светом, погасли, Аугусто снова ощутил, как огненная волна прокатилась по телу; сердце тревожно стучало, голову сдавило как тисками.

– Вам дурно? – спросил его дон Фермин.

– Что за девчонка, Бог мой, что за девчонка! – восклицала донья Эрмелинда.

– Восхитительная! Великолепная! Героическая! Женщина, истинная женщина! – повторял Аугусто.

– Вот и я так думаю, – вставил дядя.

– Простите, сеньор дон Аугусто, – твердила тетя, – простите; уж такая эта девчонка колючая; кто бы мог подумать!..

– Я очарован, сеньора, очарован! Твердость и независимость характера меня только больше вдохновляют, ведь сам я их лишен. Да, мне нужна эта, эта, эта женщина и никакая другая!

– Да, сеньор Перес, да, – провозгласил анархист, – это женщина будущего!

– А я? – спросила донья Эрмелинда.

– Ты женщина прошлого! А вот она, говорю вам, женщина грядущего! Еще бы, не зря она меня день за днем слушала, когда я рассказывал про общество и женщин будущего! Не зря внушал ей освободительные доктрины анархизма… без бомб!

– Полагаю, – сердито сказала тетя, – что с этой девицы станется и бомбу кинуть!

– И даже если так… – вставил Аугусто.

– Это лишнее! – возразил дядя.

– А что такого?

– Дон Аугусто, дон Аугусто…

– Думаю, – добавила тетя, – что вы не должны отказываться от своих намерений из-за сегодняшнего.

– Разумеется, нет! Она в моих глазах только выросла.

– Так завоюйте ее! Вы же знаете, мы на вашей стороне. Можете приходить к нам, когда пожелаете, хочет Эухения того или нет.

– Дорогая, разве она не дала понять, что ее отвращают визиты дона Аугусто!.. Надо взять ее с бою, друг мой, с бою! А когда вы познаете ее, вам станет ясно, из какого она теста. Она женщина до мозга костей, дон Аугусто, ее нужно завоевывать, завоевывать! Разве не хотели бы вы узнать ее?

– Да, но…

– Все с вами понятно. Боритесь, друг мой!

– Конечно! А теперь до свиданья…

Дон Фермин отозвал Аугусто в сторонку со словами:

– Я забыл сказать вам, что когда я пишу Эухении, я пишу ее имя через «э», а не через «е»: «Эухэния». А «Арко» через «а»: «Эухэния Доминго дель Арка».