Туман

– Но я думал, что дело обстоит ровно наоборот… Кстати, смотри, какая брюнетка! Точно звездная ночь! Верно говорят, что черный лучше всего поглощает свет! Видишь, какое сияние скрыто в ее волосах, в глазах, темных как янтарь? Пойдем за ней…

– Как пожелаешь…

– Ну так вот, я полагал, что все обстоит ровно наоборот: когда всерьез влюбляешься, любовь, которая раньше рассеивалась на всех, фокусируется на одной-единственной, а остальные теряют всякую ценность. Однако взгляни! Взгляни, как бликует солнце во мраке ее волос!

– Давай объясню. Ты был влюблен – разумеется, не отдавая себе в этом отчета – в абстрактную женщину, не в эту и не в ту; когда ты увидел Эухению, абстракция обрела очертания, некая женщина стала той самой, и ты влюбился в нее. А теперь ты, не переставая ее любить, переносишь это чувство на всех женщин, влюбляешься в весь их род. Можно сказать, ты от абстракции перешел к конкретике, а от конкретики к виду, от женщины вообще к некой женщине, а от некой женщины ко всем женщинам.

– Ну, это уже метафизика!

– А какая любовь без метафизики?

– Скажешь тоже.

– По тебе сужу. Потому что вся твоя влюбленность – церебральная, или, как говорится, от головы.

– Вот как ты думаешь! – воскликнул Аугусто, раздосадованный. Выпад друга о любви «от головы» задел его до глубины души.

– И если ты меня оспоришь, я тебе больше скажу: ты и сам не более чем чистая идея, вымышленный персонаж.

– Ты что же, не считаешь меня способным к настоящей любви?

– Да влюблен-то ты по-настоящему, я думаю, но исключительно от головы. Ты мнишь себя влюбленным…

– А разве можно быть влюбленным и не считать себя таковым?

– Ой, приятель, все куда сложнее, чем тебе кажется!

– Ну тогда скажи, как понять, человек влюблен или только думает, что влюбился?

– Слушай, давай переменим тему.

Вернувшись домой, Аугусто взял Орфея на руки и сказал ему: «Давай подумаем, Орфейчик, какая разница между тем, чтобы быть влюбленным, и тем, чтобы мнить себя таковым? Влюблен я в Эухению или нет? Разве не колотится у меня сердце, не воспламеняется кровь, когда я вижу ее? Разве я не таков же, каковы все остальные мужчины? Я должен им доказать, Орфей, что совершенно от них не отличаюсь!»

За ужином, болтая с Лидувиной, он спросил:

– Скажи, Лидувина, как понять, взаправду ли влюблен человек?

– Ну и вопросы вам на ум приходят, молодой господин!

– Ну скажи, скажи, как это понять?

– Ну, как понять… влюбленные делают и говорят кучу глупостей. Когда мужчина вправду влюблен в женщину, с ума по ней сходит, он уже не человек…

– А кто же?

– Он… он… ну, вещь или зверушка… Она может делать с ним, что ей вздумается.

– То есть, когда женщина по-настоящему влюблена в мужчину, с ума по нему сходит, как ты говоришь, он может делать с ней, что ему вздумается?

– Это не совсем то же самое…

– И почему же?

– Очень трудно объяснить, хозяин. А что, вы по-настоящему влюблены?

– Это я и пытаюсь выяснить. Безумных поступков пока не совершал… вроде бы.

Лидувина умолкла, и Аугусто спросил себя: «А действительно ли я влюблен?»

XI

Когда на другой день Аугусто позвонил в дверь дома дона Фермина и доньи Эрмелинды, служанка проводила его в гостиную со словами: «Сейчас скажу им». На минуту он остался один и словно бы в пустоте. Сердце сжалось в груди. Ему стало торжественно-тревожно. Он сел, тут же подскочил и принялся рассматривать картины на стенах; там был и портрет Эухении. Накатило желание сбежать. Но тут послышались быстрые шаги, Аугусто словно кинжалом пронзило, в голове поплыл туман. Дверь гостиной отворилась, и вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев его состояние, побледнела на миг и замерла в нерешительности посреди гостиной. Затем, приблизившись к нему, сухо и негромко сказала:

– Что с вам, дон Аугусто, вам плохо?

– Нет, вовсе нет, просто я…

– Принести вам что-нибудь? Что бы вы хотели?

– Стакан воды.

Эухения, словно усмотрев в этом спасение, поспешно отправилась на поиски воды, которую сама ему и принесла. Вода дрожала в стакане; но куда сильнее всколыхнулась она в руках Аугусто, который впопыхах пролил воду себе на подбородок, ибо пил, не отрывая глаз от Эухении.

– Если желаете, – начала она, – я прикажу, чтобы заварили вам чаю, или мансанильи, или липового цвета… Ну как, прошло?

– Не беспокойтесь, это пустяки. Благодарю, Эухения, благодарю. – Он отер мокрую от воды бородку.

– Хорошо. Ну тогда присаживайтесь.

Когда они уселись, девушка продолжила:

– Я все эти дни ждала, что вы придете, и распорядилась, чтобы вас пригласили войти, даже если дяди с тетей вдруг не окажется дома, и сообщили мне. Я хотела поговорить с глазу на глаз.

– О, Эухения, Эухения!

– Спокойней, спокойней… Я и не представляла, что вы так прониклись… Вы испугали меня, когда я вошла; вы были похожи на мертвеца.

– А я и был скорее мертв, чем жив, уж поверьте.

– Нам нужно объясниться.

– Эухения! – воскликнул бедняга и поднял руку – но тотчас же опустил.

– По-моему, вы до сих пор не в том состоянии, чтобы разговаривать спокойно, как добрые друзья. Ну-ка посмотрим! – И она взяла его запястье, чтобы послушать пульс.

Сердце бедного Аугусто лихорадочно забилось, он залился краской, на лбу проступил пот. Глаза застилал туман, красный туман. Ему показалось, что он сейчас потеряет сознание.

– Сжальтесь, Эухения, сжальтесь надо мной!

– Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!

– Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…

– Да, милый мой дон Аугусто, успокойтесь и поговорим спокойно.

– Позвольте мне… – Он взял в ладони ее правую руку, белую и холодную точно снег, с изящными пальцами, созданными, чтобы ласкать клавиши пианино, вызывая к жизни нежные арпеджио.

– Как пожелаете, дон Аугусто.

Тот поднес ее руку к губам и стал покрывать поцелуями, которые едва ли растопили белоснежный холод.

– Когда закончите, дон Аугусто, мы с вами поговорим.

– Смотрите, Эухения…

– Нет-нет-нет, есть приличия! – Отняв у него руку, она продолжала: – Я не знаю, какого рода надежды вам внушили мои дядя с тетей, а точнее, только тетя, но дело в том, что вас обманули.

– Как обманули?

– Да они должны были сказать вам, что у меня есть жених.

– Мне это известно.

– Они вам сказали?

– Нет, мне никто не говорил, но я знаю.

– Однако…

– Эухения, я не претендую ни на что, ничего не добиваюсь, ни о чем не прошу; мне довольно, Эухения, права приходить иногда, чтобы всей душой окунуться во взгляд ваших очей, пьянея от вашего дыхания…

– Пусть так, дон Аугусто, это вещи, вычитанные из книг. Я не возражаю против того, чтобы вы приходили, когда вам вздумается, виделись со мной, говорили со мной, даже… даже, как видите, не возражаю, чтобы вы целовали мне руку, но у меня есть жених, в которого я влюблена и за которого думаю выйти замуж.

– Вы его вправду любите?

– Что за вопрос!

– А как вы поняли, что влюблены в него?

– Да вы… вы с ума сошли, дон Аугусто?

– Нет-нет, я спрашиваю потому, что мой лучший друг сказал: полно людей, которым кажется, будто они влюблены, а на деле – нет…

– Он же вас имел в виду, верно?

– Да, и что с того?

– Ну, может, в вашем случае это и верно…

– Неужели вы не верите, Эухения, что я влюблен в вас?

– Не кричите так, дон Аугусто, прислуга услышит…

– Да, да, – взволнованно продолжал он, – иные не верят, что я могу всерьез влюбиться…

– Подождите минутку, – прервала его Эухения и вышла, оставив его в одиночестве. Вернулась она быстро и куда спокойней сказала ему: – Ну как, дон Аугусто, вы остыли?

– Эухения, Эухения…

В этот момент раздался звонок в дверь и Эухения воскликнула:

– Тетя и дядя!

Несколько мгновений спустя они вошли в гостиную.

– К нам в гости заглянул дон Аугусто, я сама вышла открыть ему. Он хотел уйти, но я предложила ему подождать, потому что вы скоро вернетесь. А вот и он!

– Настанут времена, – воскликнул дон Фермин, – когда в обществе исчезнут всякие условности! Убежден, что заборы и ограды, защищающие частную собственность, лишь вводят в соблазн тех, кого мы называем ворами, тогда как настоящие воры-то – сами собственники. Надежней всего защищена собственность, вокруг которой заборов и оград нет, открытая всему миру. Человек рождается добрым, он добр по природе, злым и извращенным его делает общество…

– Да помолчи же! – воскликнула донья Эрмелинда. – Я из-за тебя не слышу, как поет канарейка! Вам слышно, дон Аугусто? Очаровательно поет! Когда Эухения садилась за свои уроки, надо было слышать, как заливалась канарейка, которая у меня тогда жила: бывало, заволнуется, и чем дальше играет племянница, тем громче чирикает птичка. От этого она и умерла, надорвалась…

– Даже домашние животные подвержены нашим порокам! – добавил дядя. – Даже зверей, живущих бок о бок с нами, мы вырываем из святой природной жизни! О люди, люди!

– Долго вам пришлось ждать, дон Аугусто? – поинтересовалась тетя.

– О нет, сеньора, нет. Недолго, совсем недолго, минутку, миг…

– Ясно!

– Да, тетя, совсем немного, но этого хватило, чтобы прийти в себя от легкой дурноты, которая настигла дона Аугусто на улице…

– От дурноты?

– О, сеньора, это было пустячное недомогание…

– Я вас сейчас оставлю, у меня дела, – сказала Эухения и, подав руку Аугусто на прощание, удалилась.

– Ну, как продвигается дело? – поинтересовалась тетя у Аугусто, едва племянница вышла.

– Какое дело?

– Завоевание, конечно!

– Плохо, очень плохо! Она мне сказала, что у нее есть жених. Она собирается выйти за него замуж.

– Я тебе говорил, Эрмелинда, говорил!

– Ну нет! Нет! Нет! Быть не может. Это все глупости – насчет жениха, глупости, дон Аугусто!