Помоги проекту - поделись книгой:
Береговые виновники разгрома флота в Порт-Артуре и при Цусиме — из Адмиралтейства и Главного управления кораблестроения и вооружения — не привлекались режимом к судебной ответственности за техническую небоеготовность флота, которую своими жизнями и позором были вынуждены расхлебывать моряки в боях и на судилище. При слушании дел о Цусиме судебное заседание всегда уходило от рассмотрения технических аспектов, которые привели к разгрому на море. Виновными за поражение были назначены моряки плавсостава, а суд это предрешение только оформил юридически. Наместник же на Дальнем Востоке адмирал Е.Алексеев был даже награжден боевым орденом, который по статусу должно было носить на шее, но, как говорят, у него хватило стыда отпустить бороду, чтобы орден, который он обязан был носить, не был особо виден. Когда страсти улеглись, посаженные в крепость моряки — определенные в козлы отпущения — были выпущены на свободу.
В силу своей разносторонней неготовности к ведению боевых действий, флот в русско-японской войне не справился с возлагавшимися на него стратегическими задачами. По этой причине война приняла характер затяжной сухопутной войны. К такому обороту событий оказалась неготова и русская армия, не имевшая на театре военных действий инфраструктуры, на которую могла бы опереться, а растянутость коммуникаций (посмотрите по карте на протяженность Транссиба и КВЖД) понизила быстродействие всех систем тылового обеспечения до уровня, исключающего эффективное управление войсками на уровне стратегии.
У Николая II не хватило мужества посмотреть правде в глаза и воли, чтобы предложить Японии мир после сдачи Порт-Артура, пока вторая эскадра была на пути к Дальнему Востоку и угрозу её прихода можно было использовать как фактор давления на противника в переговорах о мире. И если рассматривать возможность прорыва второй русской эскадры во Владивосток, то для Японии это означало необходимость вести войну сызнова, к чему не была готова её экономика. Опыт боев японцев с портартурской эскадрой, у которой не взрывалось только четверть снарядов, не обещал японцам ничего подобного полигонному разгрому русской эскадры в Цусиме: в прошлых эскадренных боях с участием броненосцев русские корабли получали тяжелые подчас повреждения, но потерь в корабельном составе не было; японская сторона также получала не менее тяжелые повреждения, после которых большинство кораблей приходилось ремонтировать.
Но Николай II либо пустил всё на самотек, либо лелеял надежду, что вторая эскадра прорвется во Владивосток без боя или с боем, потеряв от силы несколько наиболее слабых кораблей, но в целом сохранив боеспособность и тогда можно будет продиктовать Японии мир. Что было у него на уме, дневниковые записи и мемуары не сохранили. После же Цусимского разгрома, Россия была вынуждена искать путей к миру, дабы заняться проблемами разрешения революционной ситуации, во многом созданной и обостренной в ходе русско-японской войны. Задолжавшая тому же еврейскому ростовщическому капиталу Япония — флот и его инфраструктура были ею построены не за счет внутренних накоплений, а на кредиты — также искала путей к миру, поскольку кредитно-финансовая система её пришла в крайнее расстройство, что подрывало производство в её экономической системе.
В конце концов при посредничестве президента США Рузвельта I в Портсмуте начались мирные переговоры. И здесь вылезли уши [37] заказчика войны: в необходимости уступки Японии южной части Сахалина и русских островов Курильской гряды Николая II убедил посол США в России — типичный “американец” Мейер (еврей). С русской стороны переговоры в Портсмуте вёл С.Ю.Витте. Поскольку первоначальные инструкции, данные ему Николаем II, уступок российских территорий не предусматривали, то С.Ю.Витте в Портсмут была послана секретная шифротелеграмма [38] о том, что царь разрешает передать Японии перечисленные территории [39]. С.Ю.Витте же сделал вид, что таких указаний из Петербурга он не получал, полагая, что шифровка есть шифровка, и её содержание неизвестно никому, кроме царя, двух шифровальщиков (по одному в Петербурге и в Портсмуте) и его самого, а Япония нуждается в мире еще больше чем Россия по причине расстройства её финансов [40]. Но когда японская делегация, уже измученная переговорами, прямо ему указала на то, что царь разрешил Витте отдать южную часть Сахалина и острова Курильской гряды, и японцы покинут переговоры, если Витте не исполнит указаний из Петербурга, то Витте пришлось действовать в соответствии с этим разрешением и подписать договор о мире с потерями русских территорий. Однако в своих воспоминаниях (ист. 3) эпизод с утечкой информации шифротелеграммы, сообщаемый “Морским сборником”, С.Ю.Витте обходит молчанием.
Так Россия отдала Японии не только то, что успела в прошлом нахапать в Корее и Китае, но отдала даже часть своей территории — Южную часть Сахалина и принадлежавшую ей часть Курильской гряды. За проведение переговоров С.Ю.Витте получил титул графа, а злые языки добавили к титулу прозвание: “полусахалинский”.
Но и толпа в Японии также осталась недовольна итогами войны и мирных переговоров с Россией. Японской делегации не удалось добиться от России репараций (контрибуции), возможно, что Япония посягала и на гораздо большее отторжение территорий от России, поскольку после Цусимы её войска вторглись и в Приморский край. В Токио начались беспорядки и японская столица была объявлена на военном положении, войска разогнали толпу, были раненые и убитые. Чтобы удовлетворить общественное недовольство, министр иностранных дел Комура, возглавлявший японскую делегацию на переговорах в Портсмуте, вынужден был отойти от дел и вести частную жизнь. Когда страсти улеглись, он был назначен послом в Лондон. (Ист. 3, т. 2, с. 428).
Итогом русско-японской войны явилось унижение России, презрение в ней общества к власти, презрение армии к флоту, дошедшее до того, что офицеры армии перестали отдавать воинскую честь офицерам флота и отвечать на их приветствия. Обострились и другие антагонизмы в обществе.
Из материальных потерь, кроме потери территории, страна лишилась флота, создававшегося в предшествующие 10 лет. Долги по кредитам, данным Ротшильдами еще при Александре III, повисли бременем, поскольку полученные по кредитам средства были разбазарены в войне и подготовке к ней, но не были инвестированы в программы развития культуры, народного хозяйства и инфраструктуры самой России, как то предполагал Александр III, взявший заем.
Конечно, в подготовке к войне и в её ходе со стороны России было много “странностей”, исключающих объяснение их в пределах военной науки ссылкой на “бездарность командования” и воинское невезение [41]. Хотя цепь “случайностей”, приведших к войне, и в ходе самой войны — глупости, наделанные бюрократией российского государства. Но всякая бюрократическая машина —
О временах же русско-японской войны А.Селянинов (ист. 29) со ссылкой на французскую газету “Presse” сообщает: «Япония не одна ведет войну с Россией; у неё есть могущественный союзник — еврейство.» Также и мемуары С.Ю.Витте изобилуют примерами поражающей (в смысле свойства оружия) осведомленности сионистов в делах России и перспективах их развития.
1.5. Девятое января 1905 г. — кровавое воскресенье: гапоновщина или рутенберговщина?
Одним из условий революционной ситуации является общенациональный кризис. Поражение в войне — это еще не кризис. Поражения на фронтах войны могут даже сплотить народ вокруг власти, чему является примером 1941 год, когда даже лагерные заключенные и политические, и уголовные просились на фронт бить врага с оружием в руках.
Для общенационального кризиса необходимо еще глубочайшее неверие всего народа в то, что правительство способно созидательно устранить противоречия, породившие кризис, и решить возникшие в его ходе проблемы.
Но и это еще не революционная ситуация, если всё неверие режиму выражается в “фиге в кармане” многих, сплетнях и анекдотах тех, кто просто не может сдержаться, чтобы не позубоскалить, но не сделает ничего, чтобы прежний способ общественного самоуправления стал невозможным: будь то выразить новую созидательную идею или пойти на баррикады. В условиях такого кризиса режим может долгое время существовать по принципу «а Васька слушает да ест».
Но если отношение к режиму включает в себя, не только неверие ему и зубоскальство, но и омерзение и ненависть, то такое умонастроение в обществе уже может привести к революционной ситуации. Как она разрешится — гибелью режима в государственном перевороте, бунтом или смутой, которые режим подавит — это уже другой вопрос, ответ на который определяется информационным обеспечением и непреклонностью оппозиционных режиму общественных сил.
Роль попа Гапона в организации
Ист. 29 сообщает (с.261, 262):
«Так Гапон, пока подвизался в Петербурге, воображал, что он со своими товарищами делает русскую революцию, а евреи являются у них только союзниками. Но когда он по воле судеб ушел за границу и увидел воочию, что генералами её стоят исключительно евреи, то изумился и растерялся. Находясь за границей, Гапон сказал своему помощнику Петрову: “Сейчас во главе наших партий стоят евреи, а ведь это самый гадкий народ, не только у нас в России, а везде… Евреи стремятся только захватить власть в свои руки, а после и сядут на нашу шею и на мужика!” (См. Адамов
По учебникам истории советской поры известно, что организации рабочих перед революцией 1905 — 1907 гг. были двух родов: одни были замкнуты на разные антисамодержавные партии социалистического толка, руководство которыми осуществлялось в конечном итоге из-за границы; другие были замкнуты на Охранное отделение (корпус жандармов). Учебники истории советской поры, естественно отражают точку зрения на рабочие организации, действовавшие под контролем Охранного отделения, победившей партии — РСДРП(б), идеалисты которой 1917 г. натерпелись от Охранного отделения и его агентуры в своих рядах. И деятельность Охранного отделения в рабочей среде квалифицируется ими исключительно как грязная и провокационная, а имя жандармского полковника С.В.Зубатова (в 1888 — 1902 гг. начальника Московского охранного отделения, а потом в 1902 — 1903 гг. начальника Особого отдела департамента полиции), по инициативе которого были созданы контролируемые Охранным отделением рабочие организации, было смешано с грязью.
По существу же то явление, которое получило в отечественной истории презрительное название «зубатовщина», было здравой самодержавной реакцией на изменение классовой структуры общества в ходе капиталистического развития страны. Деятельность сторонников С.В.Зубатова в рабочей среде носила образовательно-просветительский характер, а в идеологическом отношении была полной противоположностью словам партийного гимна РСДРП-КПСС “Интернационала”: «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь, и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой.» Этот путь отрицался категорически, а в качестве единственной силы в обществе, способной обуздать угнетение рабочих капиталистами, зубатовские идеологи выставляли самодержавную власть царя. А.Спиридович, генерал корпуса жандармов, в “Записках жандарма” (ист. 97, с. 98) пишет:
«Основная идея Зубатова была та, что при русском самодержавии, когда царь надпартиен и не заинтересован по преимуществу ни в одном сословии, рабочие могут получить всё, что им нужно через царя и его правительство. Освобождение крестьян — лучшее тому доказательство.»
О деятельности С.В.Зубатова А.Спиридович пишет с глубоким уважением:
«Сергей Васильевич Зубатов учился в одной из московских гимназий и, будучи в старших классах, принимал участие в гимназической кружковщине, где сталкивался, между прочим, с одним из основателей партии социалистов-революционеров Михаилом Гоцем.
После гимназии он не пошел в университет, а поступил чиновником в охранное отделение, где дослужился до помощника начальника, а затем, как знаток розыскного дела, вне правил, т.к. не был жандармским офицером, был назначен и начальником.
Начитанный, хорошо знакомый с историей, интересовавшийся всеми социальными вопросами, Зубатов был убежденным монархистом. Он считал, что царская власть, давшая России величие, прогресс и цивилизацию, есть единственная свойственная ей форма правления.
“Без царя не может быть России, — говорил он не раз, — счастье и величие России в её государях и их работе. Возьмите историю.” И доказательства сыпались, как из рога изобилия.
“Так будет и дальше. Те кто идут против монархии в России — идут против России; с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть.”
И он боролся всеми законными, имевшимися в его распоряжении средствами и учил нас, офицеров, тому же.
Пройдя в молодости революционные увлечения, зная отлично революционную среду с ее вождями, из которых многие получали от него субсидии за освещение работы своих же товарищей, он знал цену всяким “идейностям”, знал и то, каким оружием надо бить всех этих спасителей России всяких видов и оттенков. Для успеха борьбы нужно было осведомление через сотрудников, и Зубатов искал их. После каждых групповых арестов или ликвидации Зубатов подолгу беседовал с теми из арестованных, кто казался ему интересным. Это не были допросы, это были беседы за стаканом чая о неправильности путей, которыми идут революционеры, о вреде, которые они наносят государству. Во время этих разговоров со стороны Зубатова делались предложения помогать правительству в борьбе с революционными организациями. Некоторые шли на эти предложения, многие же, если и не шли, то все-таки сбивались беседами Зубатова с своей линии, уклонялись от неё, другие же совсем оставляли революционную деятельность. (…)
Зубатов не смотрел на сотрудничество, как на простую куплю или продажу, а видел в нем идейное, что старался внушить и офицерам. Учил он также относиться к сотрудникам бережно [45].» — ист. 97, с. 48, 50.
О взаимоотношениях рабочего класса фабрикантов и министерств правительства рубеже XIX — ХХ веков Спиридович пишет следующее:
«На заседаниях комитета „министров“ на защиту интересов рабочего класса выступали тогда не чины министерства „финансов“ Витте с председателем Ковалевским, что явилось бы вполне естественным, а представители министерства внутренних дел: вице-директор департамента полиции Семякин и хозяйственного департамента — С.Щегловитов (в угловых скобках — наши пояснения по контексту).
Почти во всех пунктах законопроекта представителям министерства внутренних дел приходилось бороться с Ковалевским и другими чинами министерства финансов, отстаивавших интересы фабрикантов. Слухи об этой борьбе двух министерств проникли в общество и были отмечены печатью.
Результатом тогдашних работ явился закон 3 июня 1897 года, который Витте разъяснил затем своей инструкцией чинам фабричной инспекции и циркулярами, опять-таки не в пользу рабочих.
Между тем рабочее движение было в то время на перепутьи, и от правительства в значительной степени зависело дать ему то или иное направление. Рабочие являлись той силой, к которой жадно тянулись революционные организации и особенно социал-демократические. Социал-демократы старались уже тогда завладеть пролетариатом и направить его не только на борьбу с существующим политическим строем, но и против всего социального уклада жизни. Социальная революция и диктатура пролетариата уже были провозглашены конечной целью борьбы. (…)
То был момент, когда правительству надлежало овладеть рабочим движением и направить его по руслу мирного профессионального движения. Витте и его министерство этим вопросом от сердца не интересовались. Из двух сил, правильным взаимоотношением которых в значительной мере разрешается рабочий вопрос, — капиталист и рабочий — Витте смотрел только на первого. Не связанный ни происхождением, ни духовно со старым дворянством и его родовитой аристократией, он очень заискивая в них светски, сердцем тянулся к новой знати, — финансовой. Ее он и защищал и весьма часто в ущерб рабочему классу.
(…) Зубатов, как развитой, вдумчивый, много читавший человек, видел нарастающее движение в должном свете и хорошо понимал значение рабочего вопроса и его роль в судьбах России. Он понимал, что с рабочими нельзя бороться одними только полицейскими мерами, что надо делать что-то иное, и решил действовать в Москве, как находил правильным, хотя бы то был и необычный путь.
Он решил не отдавать московские рабочие массы в руки социалистов, а дать им направление полезное и для них, и для государства. Следствием этого явилась легализация рабочего движения, прозванная зубатовщиной. Зубатов занялся делом, которое не входило в круг его обязанностей, что лежало на Витте и его агентах, но не выполнялось ими.
(…) Зубатов стал подготовлять из рабочих пропагандистов его идей. В отделении была заведена соответствующая подборка книг. (…) Арестованным социал-демократам давали читать только книги нужного нам направления, остальное дорабатывалось при собеседовании на допросах. Мы вели в открытую своеобразную контр-пропаганду. «…»
Рабочие собирались в свои клубы, и не только занимались, но и толковали о своих делах и нуждах и развлекались. Их представители по указанию Зубатова обратились к некоторым профессорам, и начались правильные занятия, лекции и рефераты. Все проводилось официально через обер-полицмейстера и генерал-губернатора. Рабочие сами ходили всюду с ходатайствами, чтобы добиться того или другого. Зубатов был душа всего дела, главный рычаг, но держался для посторонних в стороне.
В то же время, зная всё, что делается на фабриках и заводах, охранное отделение своевременно приходило на помощь рабочим в случае каких-либо несправедливых действий хозяев или заводской администрации. В этих видах по воскресеньям в охранном отделении офицеры и чиновники принимали заявления и жалобы от рабочих по всем вопросам. Рабочим давали разъяснения, справки, а заявлениям должное направление и поддержку в дальнейшем в пользу рабочих.
Таким путем в рабочих внедрялось сознание, что они могут добиваться своих желаний без социалистов, мирным путем, и что власть не только не мешает, но и помогает им.» — ист. 97, с. 96 — 100.
В С-Петербурге аналогичной деятельностью занимался священник Г.А.Гапон, привлеченный на службу в Охранное отделение самим С.В.Зубатовым. К концу 1904 г. в Петербурге было открыто 11 отделений “Собрания русских фабрично-заводских рабочих”, созданного Г.А.Гапоном при поддержке и финансировании Министерства внутренних дел.
А.Спиридович пишет, что «разрешив Гапону широко работать в Петербурге, власти как бы забыли, что там не было человека, который бы присматривал за ним, руководил бы им, держал бы все движение в руках, как то делал Зубатов [46]. Формально это как бы лежало на генерале Фулоне [47]» (ист. 97, с. 169), а по существу ни на ком.
Соответственно Г.А.Гапон убеждал свою паству, что все вопросы улучшения быта рабочих можно и должно решить мирным путем в соответствии с воззрениями, выраженными в Новом Завете Христом. В декабре 1904 г. с Путиловского завода были уволены четверо человек, что в его коллективе сочли несправедливым. “Собрание фабрично-заводских рабочих” вступило в переговоры с дирекцией завода, фабричной инспекцией и градоначальником С-Петербурга. Переговоры не дали результата и после того, как “Собрание” проявило свою недееспособность, 3 января 1905 г. на Путиловском заводе началась стачка. Кроме требования о восстановлении на работе уволенных, путиловцы выдвинули дополнительно требования [48]: введения 8-часового рабочего дня (12 — 14-часовой в те годы был обычным); работы в три смены (на большинстве предприятий работали в две 12-часовых смены не считая сверхурочных); установления гарантированного минимума заработной платы; организации бесплатной медицинской помощи. К Путиловскому заводу присоединились рабочие других предприятий столицы, в результате чего забастовало свыше 100 тыс. человек. Здесь в дело уже вступили большевики, выпустившие прокламацию революционного характера, в которой содержался призыв к свержению самодержавия. После этого Г.А.Гапон выдвинул идею мирного шествия рабочих за помощью к царю с петицией, которая была согласована с кураторами “Собрания фабрично-заводских рабочих” от Министерства внутренних дел.
А.Спиридович тоже пишет об этих событиях. По его словам, Гапон, которого он знал лично, был очень честолюбивый человек.
«У честолюбивого Гапона кружилась голова. Он ведет народ к царю и находит у него защиту. Рабочие не ошиблись, они добились высшей справедливости и добились её от царя-батюшки. Царь поднят в глазах народа на недосягаемую высоту, и все это сделал он, вышедший из народа же, Гапон. Роль красивая, великая, и Гапон кипел в агитации. Среди рабочих царило необыкновенное воодушевление: к царю, к царю.
На окраинах были расклеены воззвания, их никто не срывал, о них знала полиция, и весьма естественно, что они считались разрешенными.» — ист. 97, с. 169, 170.
Поскольку опека со стороны аппарата градоначальника Фулона была чисто формальной, то многое определялось честолюбием Гапона и волей тех, кто при попустительстве преемников Зубатова играл на честолюбии этого попа; а это была группа Рутенберга, которые перехватили управление Гапоном-биороботом у Министерства внутренних дел, и под влиянием которых Гапон начал действовать как революционер-провокатор.
Далее А.Спиридович пишет:
«8 января Гапон явился к министру юстиции Муравьеву для переговоров о завтрашнем дне и для передачи ему заготовленной петиции, но Муравьев уклонился от обсуждения вопроса по существу и направил Гапона к князю Святополк-Мирскому [49].
Князь Мирский не принял его совсем и, как объяснил после одному из своих подчиненных, не принял потому, что не умеет разговаривать “с ними”. Министр приказал направить его к директору департамента полиции Лопухину, но Гапон отказался идти к последнему, заявив, что он боится говорить с ним и что он будет теперь действовать по собственному усмотрению.
Когда Лопухин узнал от Мирского, что последний уклонился принять Гапона, он понял, какую громадную оплошность сделал министр, и предпринял шаги, чтобы исправить её. Он обратился к митрополиту [50], думая через него раздобыть Гапона и поговорить с ним, но Гапон не пошел на призыв митрополита. Он, только что искавший случая переговорить с представителями власти, теперь упорно уклоняется от них. Всё это было очень двойственно и неясно. Гапон, как зарвавшийся азартный игрок, шел, что называется, очертя голову.» — ист. 97, с. 171, 172.
Тем не менее, и вполне естественно, что копия петиции рабочих заранее была доложена по команде и 8 января в Министерстве внутренних дел под председательством Святополк-Мирского было проведено специальное заседание по этому вопросу. С.Ю.Витте, бывший в то время председателем Комитета министров, как он пишет, на это заседание приглашения не получил и на нём отсутствовал. Но вечером 8 января к нему явилась депутация российской интеллигенции: академик Арсеньев, писатели Аненский и М.Горький и другие, кого С.Ю.Витте не называет.
С.Ю.Витте пишет:
«Они начали мне говорить, что я должен, чтобы избегнуть великого несчастья, принять меры, чтобы государь явился к рабочим и принял их петицию, иначе произойдут кровопролития. Я им ответил, что дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться в него не могу; кроме того, до меня, как председателя Комитета министров совсем не относится. Они ушли недовольные, говоря, что в такое время привожу формальные доводы и уклоняюсь.» (Ист. 3, т. 2, с. 340 — 342, плюс примечания 49, 66, 67 в конце тома).
Интересная логика: ему докладывают, что министры и чиновники возглавляемого им кабинета ошибаются или злоумышленно провоцируют расстрел мирного населения в столице, а он в ответ, что это его не касается: не по должности дескать. Выше него в иерархии власти — только царь, к которому свободного доступа нет. Всё по Н.С.Лескову: Левша: «Скажите государю!!!…» — а те, кто имеет доступ к государю, делают вид, что это их не касается, либо государю это не интересно.
Причем, если сравнить поведение одного и того же человека — С.Ю.Витте — перед катастрофой в Борках («Вы делайте, что хотите, а я не позволю ломать моему государю голову») и накануне 9 января, когда расстрел толпы даст ход процессам, в результате которых всей правящей “элите” и династии будут снесены головы, то тот же С.Ю.Витте заявляет: «Дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться не могу.»
Вот и думайте чем обусловлено такое разительное изменение
Тем не менее, после завершения совещания, по сообщению А.Спиридовича, 8 января происходило следующее:
«Министр внутренних дел поехал с докладом к его величеству, пригласив с собою и директора департамента полиции Лопухина для доклада государю на случай, если бы возник вопрос об объявлении города на военном положении. Министр не считал себя достаточно компетентным в этом вопросе. Вопрос этот, однако, не обсуждался.
Вот, что записал после этого доклада государь в своем дневнике:
“Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется в сто двадцать тысяч. Во главе союза стоит какой-то священник-социалист Гапон. Мирский приезжал с докладом о принятых мерах.”
Очевидно государю не доложили правды, надо полагать, потому, что и сам министр не уяснил её себе, не знал её.» — ист. 97, с. 174.
Вообще-то Николая II 9 января 1905 г. в столице не было: он пребывал в это время в Петергофе, и потому напрасно шествие шло к Зимнему дворцу. Но это обстоятельство маловажно. В городе были развернуты войсковые части, им
Совещание в Министерстве внутренних дел 8 января изменило сценарий шествия: по первоначальному сценарию шествие должно было выйти на Дворцовую площадь и там верноподданно вручить петицию царю или администрации Зимнего дворца, но на совещании было решено воспрепятствовать выходу колонн на Дворцовую площадь, а в случае неповиновения — применить военную силу. Новый сценарий лишал толпу конечной цели шествия, поскольку колонны, подходя к Дворцовой с разных концов города, не могли собраться в одном месте, чтобы удовлетворить свои намерения: т.е. новый сценарий упреждающе программировал “неповиновение” толпы, за которым должно было последовать применение военной силы. Но он был, тем не менее принят, вопреки очевидной невозможности перепрограммировать
Но кроме того, в шествии участвовали не только наивные рабочие и их семьи, шедшие к «царю-батюшке» искать защиты от угнетения своей жизни капиталистами, но в нем шли и провокаторы от революционных партий. Тема провокаций
Также и по отношению к событиям 9 января не всё просто. А.Спиридович пишет:
«С утра 9 января со всех окраин города двинулись к Зимнему дворцу толпы рабочих, предводительствуемые хоругвями, иконами и царскими портретами, а между ними шли агитаторы с револьверами и кое-где с красными флагами. Сам Гапон имея с боку Рутенберга, вел толпу из-за Нарвской заставы. Поют “Спаси Господи люди твоя… победы благоверному императору…”. Впереди пристав расчищает дорогу.» — ист. 97, с. 175.
Некоторые свидетели тех событий вспоминают, что первые выстрелы были произведены по войскам из толпы. После того как войска ответили на одиночные провокационные выстрелы залпами на поражение, верноподданное
«Гапон был спасен Рутенбергом, спрятан у Максима Горького и затем переправлен за границу.» — ист. 97, с. 175.
Тем не менее после расстрела людей в день кровавого воскресенья, спустя десять дней Николай II принял “депутацию рабочих”. К этому времени Фулон и Святополк-Мирский были отстранены от должностей, а генерал-губернатором Петербурга был назначен Трепов. Святополк-Мирский слыл в те годы либералом и гуманистом, а Трепов остался в учебниках истории как жестокий усмиритель революции. Но встреча депутации рабочих с царем была организована по его инициативе, возможно, что он надеялся, что ему не придется быть жестоким усмирителем, перед необходимостью чего поставили его гуманисты и либералы. Ист. 3, т. 2, примечание 69 сообщает об этом приеме следующее:
«Депутация “представителей петербургских рабочих” в количестве 34 человек была принята Николаем II в Царском Селе 19 января 1905 г. Состав депутации был специально подобран полицией. В газете “Голос труда” приведены любопытные подробности отправки некоторых “депутатов” к царю. «В квартире конторщика одной из петербургских фабрик Х., пившего чай со своими родителями, раздался сильный звонок, испугавший стариков. Х. бежит, отворяет дверь и, отворив, тоже пугается, — перед ним вырастают: помощник пристава, жандармский офицер, два городовых и дворник. — “Вы г. Х.?” — “Я”… — “Дворник, это г. Х.?” — “Точно так-с!” — “Прошу одеться и следовать за нами.” — “За что? Помилуйте!? Вот вам Бог…” — “Поторопитесь”.
Х. посадили в карету и в сопровождении жандарма доставили к комендантскому подъезду Зимнего дворца. Его “повели какими-то ходами, заставили подниматься по каким-то лестницам. Жандарм все время подгонял его словами: “Проходите, поторопитесь”, пока они не вошли в залу, где стоял Трепов и еще какие-то особы. Жандарм назвал фамилию приведенного. “Обыскать!” — скомандовал Трепов. Несчастного обыскали. “Раздеть!” — продолжал командовать полномочный генерал-губернатор (Трепов: — наша вставка). Х. раздели. “Наденьте на него это платье”, — издевался он дальше. После этого Х. доставили в царский павильон Царскосельского вокзала. В сопровождении сыщиков “депутатов” повели в вагон. В купе вагона размещалось по два депутата, при каждом сыщик. В купе он увидел мастера с одного из соседних заводов; обрадованный, что встретил знакомое лицо, обратился было к нему, но тотчас же был остановлен вскочившими сыщиками, в один голос объявившими: “Здесь не полагается разговаривать!” Пришлось покориться. Таким образом были доставлены в одну из зал Царскосельского дворца рабочие “депутаты”, которым было запрещено переговариваться» (“Голос труда” № 2, 1905 г.; статья “Единение царя с народом”)
В прочитанной по бумажке речи царь заявил депутатам, что ему известно, что жизнь рабочего «не легка» и что «многое надо улучшить и упорядочить». Однако «мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах преступно». — «Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, — заявил в заключение Николай II, — а потому прощаю им вину их» [54] (ЦГИАМ, ф. 540, оп. 1, д. 739, л. 45 об. — 46).
Царский прием рабочие Петербурга назвали “подлой комедией во дворце”.»
Текст этого примечания составлен в советскую эпоху, и его следует прокомментировать в связи с прочими известными фактами. Прежде всего следует обратить внимание, что численность делегации определилась вместимостью пассажирских вагонов (от двух до четырех). В неё попала по всей видимости “рабочая аристократия”: из двух названных — один конторщик, другой мастер; скорее всего и остальные были подобраны так, что им было что терять кроме “цепей”, поэтому они молчали как бессловесный скот. Хотя необходимо признать, что меры безопасности: подбор делегации, личный досмотр и т.п. были необходимы в той обстановке. Но все же они были проведены казенно-механически, а не по человечески душевно. Разговор по душам царя даже с подобранными с представителями рабочих организаторами встречи не планировался и вряд ли состоялся при внешнем соблюдении всех приличий и простоты Николая II, в общении с прибывшими, о чем пишет А.Спиридович.
Говорить о том, что Николай II лицемерил, оснований нет. Но трудно ожидать, что после того как человека бесцеремонно вырвали из семейного круга, он способен к открытому и осмысленному разговору со светским первоиерархом. Также встают вопросы о том, что и как высшие сановники империи доложили царю о событиях 9 января в Петербурге. Не исключено, что до 9 января ему не докладывали о росте классовой напряженности в Петербурге ничего, а после расстрела — поставили перед свершившимся фактом, а свою нераспорядительность и трусость скрыли, но изобразили события, как организованный бунт, который администрации столицы вынуждено пришлось подавить силой оружия. О том, как сами же сформировали “депутацию” рабочих 19 января, также вряд ли доложили. В общем же старая русская пословица о монархии права:
Если бы сценарий шествия не был изменен на заседании в Министерстве внутренних дел 8 января, если бы С.Ю.Витте вечером 8 или утром 9 января принял своевременно меры и шествие было допущено к Зимнему дворцу, то “депутацию” рабочих можно было набрать там же на глазах у всех на Дворцовой площади. И встреча выборных от рабочих с царем состоялась бы без предшествующего расстрела веры народа в способность режима созидательно разрежать противоречия общественной жизни. Но после расстрела встреча царя с
В общем-то сценарий драмы 9 января 1905 г. примитивен, хотя и с далеко идущими последствиями. На памятнике Николаю I у Мариинского дворца в С-Петербурге есть барельеф, изображающий усмирение холерного бунта, прослышав о начале которого на Сенной площади, Николай I прискакал туда лично на какой-то извозчичьей пролетке и своим царским словом утихомирил толпу. Возможно, что общественное настроение в 1905 г. несло на себе печать полувекового терроризма в отношении русских царей, и потому выход Николая II к толпе, в которой скрывались вооруженные провокаторы, был действительно нецелесообразен.
Но для режима выход верноподданной в своём большинстве толпы на Дворцовую площадь реальной опасности не представлял, хотя отдельные эксцессы и могли иметь место, как во всяком массовом уличном мероприятии. Для устойчивости режима и разрядки общественной напряженности было бы лучше, если бы войска пропустили шествие к Зимнему дворцу, и толпе было бы даже позволено ворваться в пустующий Зимний дворец, если бы нашлись подстрекатели к такому. Вторжение во дворец и возможное его разграбление, в сознании подавляющего большинства участников шествия и населения страны, было бы уголовщиной, а не политикой, что обнажило бы сущность руководства революционно-силовых партий, призывавших к вооруженному свержению режима, и подорвало бы их авторитет в народе. В этом случае все свои последующие действия режим мог бы мотивировать необходимостью подавления уголовщины.
А в случае отсутствия эксцессов правительству необходимо было только начать политику действительных реформ, умерявших гнет капитала на простонародье и лишавших социальной базы революционные партии, как то дальновидно и предполагал С.В.Зубатов. И коли уж Охранное отделение занялось работой среди рабочих, отклоняя рабочее движение от силового решения социальных проблем, то следовало иметь стратегию реформ, которая одновременно пропагандировалась бы в рабочей среде и проводилась бы в жизнь правительством империи так, чтобы революционно настроенная интеллигенция не могла вклиниться в этот процесс.
Но поскольку “элита” ничего не желала менять, не желала ни в чем умерить свою роскошь на фоне тягот простого рабочего люда, то С.В.Зубатов за два года до начала революции (в 1903 г.) был дискредитирован, уволен со службы как “подрывной элемент” и сослан во Владимир. Это произошло следующим образом.
В Москве «движение разрасталось. Успех был очевиден. Рабочие доверчиво подходили к власти и сторонились революционеров.
Местные революционные деятели всполошились, но обставленные надзором, были бессильны. Пошли сплетни и клевета среди разночинной интеллигенции. В старой России было так: раз где-либо видна рука правительства, значит то плохо; сделай то же самое кто-либо иной — хорошо.
Дошло до Петербурга. Тамошние социал-демократические организации стали присылать своих делегатов познакомиться, что делается в Москве. Зубатов, зная о приезде этих ораторов, устраивал обыкновенно так, что гость допускался на собрание, ему разрешали говорить, но против него выступал заранее подготовленный более сильный, горячий талантливый оратор — москвич. Он побивал приезжего на диспуте, и приезжий проваливался в глазах рабочих; революционер пасовал перед реформистом. После же диспутов на обратном пути в Петербург, депутатов нередко арестовывали, что было большой тактической ошибкой, очень повредившей делу легализации. Правда, благодаря этим арестам нежелательные наезды в Москву прекратились; но зато и Москву стали называть гнездом провокации, причем в это понятие входило уже всякое действие, связанное так или иначе с охранным отделением, и словом провокация было окрещено и всё новое движение.
Между тем в Москве рабочие жили новою, более осмысленною, но не революционной жизнью. Они жадно слушали профессоров, занимались самообразованием, изучали экономические вопросы. Так продолжалось до тех пор, пока делами руководил сам Зубатов, и пока участие в деле легализации охранного отделения не стало достоянием широких слоев общества.» — ист. 97, с. 100, 101.
Аналогичной работой занялись и в других промышленных районах:
«Работа в Одессе началась и стал расширяться. Но занятый своим прямым делом Васильев [56] не справился с порученной его надзору легализацией. Шаевич [57] ускользнул из его рук, сыграл в левизну, и одесская работа закончилась летом 1903 года большой забастовкой, в которой приняли главное участие сорганизованные Шаевичем рабочие.» — ист. 97, с. 104, 105.
После этих событий тогдашний министр внутренних дел Плеве, которому сообщили, что Зубатов ведет против него интригу,
«Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный в некоторой революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка… не повлияли на его политические убеждения. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным и стойким монархистом.
И когда, спустя четырнадцать лет, Зубатов, сидя за обедом с своей семьей в Замоскворечьи, узнал, что царь отрекся, что в России революция, — он, молча выслушал страшную весть, понял весь ужас происшедшего и вышел в соседнюю комнату…
Раздался выстрел. Зубатова не стало.» — ист. 97, с. 105 — 107.
Именно в своих оценках благоразумия правящей “элиты” Российской империи С.В.Зубатов оказался наивен. Его деятельность по созданию рабочих организаций только ускорила процесс самоуничтожения правящей “элиты” Российской империи, поскольку он хотел, чтобы необходимые преобразования общественных отношений в России прошли управляемо под контролем органов исторически сложившейся власти без социальных потрясений; в то время как “элита” жила сегодняшним днем и видела в простом народе не людей, а средство для удовлетворения её сиюминутных потребностей. Последнее хорошо выразилось в эпизоде обращения с конторщиком Х., назначенным полицией в “депутацию рабочих” к царю. Это — этика, но “элита” и экономически ничем не хотела поступиться, по существу желая подневолить себе рабочих так же, как в прошлом были подневольны крепостные:
«Витте рвал и метал. Московские капиталисты не раз обращались к нему с жалобами, что полиция вмешивается в их взаимоотношения с рабочими; жаловалась и фабричная инспекция.» — ист. 97, с. 101.
Наименование же «зубатовщина» прилипло к тому стилю в деятельности спецслужб, когда подрывные и прочие антиобщественные организации создаются самими же спецслужбами для того, чтобы их руководству было проще доказать необходимость и эффективность своей деятельности перед вышестоящими государственными чиновниками. Этот стиль работы спецслужб находит полную поддержку в государственном аппарате, когда правящая “элита” не желает ничего менять в общественных отношениях, а репрессивными действиями надеется подавить оппозицию и изжить кризис в настоящем в слепой надежде, что в будущем он сам как-нибудь, сам собой рассосется без управленческих усилий со стороны государства.
Но этот стиль деятельности спецслужб многих государств в прошлом и настоящем, во многом социально обусловлен отношением к ним того слоя общества, который сейчас именуется “интеллигенция”. “Интеллигенция”, почитая себя “совестью нации”, видит в деятельности спецслужб государств исключительно интриги, провокации, шантаж и т.п. грязь, брезгуя которыми уклоняется от работы в них, открывая дорогу в спецслужбы тем, кто действительно склонен к тому, чтобы мощь государственного аппарата и спецслужб, в частности, употреблять в своих мелкокорыстных целях и нарушать этику, свойственную нравственно здоровым людям.
Поделиться книгой: