Перевод Г. Шенгели
Путешественники
Как страстно кличет их от медленных равнин Сивиллы[9] древний зов и в смутных окоемах Влечет мерцанье глаз каких-то незнакомых — Однажды вечером изведали они. Вперед! Огромный мол. В накале белом луны, И флагов золото на мачтах корабля, И юнги черные. Уходит вдаль земля. Волна прибойная сосет песок лагуны. О, это плаванье в сияющем ночном Пространстве! Звездные узорные плетенья! Ветров полуденных и шум, и свист, и пенье К цветущим берегам уносят! А потом? Как руки черные, воздетые высоко, — Из камня сложенные башни городов, Зрачки, горящие под крышами домов На глади стен сырых в ночных глазницах окон. Пустыни рыжие и степи — без границ, Подвластные громам и ураганам бурным, И солнца, саваном одетые пурпурным, Туманным золотом вечерних плащаниц. И храмы медные, где щит и меч тяжелый У паперти, и крест над ними в вышине, И старых кесарей, в оцепенелом сне Навеки замерших, чугунные престолы. Устои островов над мутно-голубой — То бирюзовой, то опаловой — пучиной, И дрожь, и тайный страх бескрайности пустынной, И вдруг, как молоты гремящие, прибой! Народы, что века покорно терпят муки, Народы, что уже восстали для побед, У портов маяки — слепяще яркий свет Зажавшие в кулак бестрепетные руки. Но вспыхнет в памяти, как самый нежный зов, Все то далекое, что свято и знакомо: Вот мать печальная, вот садик возле дома, Вот равномерный бой больших стенных часов. Пора вернуться вспять. Прощай, широкий, вольный Мир — океан, прощай! И все же нет для них Ни счастья мудрых душ, ни счастья душ простых, Что жизнью медленной и дремлющей довольны. Отныне будет их к закатным влечь кострам, К закатным солнечным притягивать воротам, Распахнутым мечте неистовой, заботам Нездешним и любви к виденьям дальних стран. Перевод Н. Рыковой
Умереть
В пурпурной мгле лесов и багреце болот Огромный вечер там, в пустых полях, сгнивает, Руками цепких туч шар солнца зажимает, Выдавливая кровь в зеленый небосвод. О, время пышное, когда октябрь ленивый Уходит не спеша в убранстве золотом, Меж гроздьев рдеющих и яблок, ветерком И светом нежимых среди усталой нивы,— Уже в последний раз перед зимой. Полет Тяжелых воронов? Он будет. Но покуда Листвы червонное пусть пламенеет чудо. Брусники светлый жар сухую землю жжет, Лес руки вытянул с их смуглыми листами, С их звучной бронзою туда, в ток синевы, Смешалась свежесть вод с дыханием айвы, И остро пахнет мхом, травою и цветами. И тихий, светлый пруд, как в зеркале, таит Под кружевом берез, под черным дубом старым Луну, которая встает огромным шаром И, как созревший плод, меж тонких туч висит. Вот как бы умереть — о сладкое мечтанье! — В прибое царственном цветов и голосов; Для глаза — золото и пурпур вечеров, Для мозга — зрелых сил и жизни нарастанье. Как слишком пышный цвет, о тело, умереть! Отяжелев, как он, уйти из жизни бедной! Была бы смерть тогда мечтою всепобедной, И нашей гордости не суждено б терпеть. О, тело! Умереть, как осень, умереть! Перевод Г. Шенгели
Из книги «Крушения»
(1888)
Меч
С насмешкой над моей гордынею бесплодной Мне некто предсказал, державший меч в руке: Ничтожество с душой пустою и холодной, Ты будешь прошлое оплакивать в тоске. В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов, Стать сильным, как они, тебе не суждено; На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав, Ты будешь, как больной, смотреть через окно. И кожа ссохнется и мышцы ослабеют, И скука въестся в плоть, желания губя, И в черепе твоем мечты окостенеют, И ужас из зеркал посмотрит на тебя. Себя преодолеть! Когда б ты мог! Но, ленью Расслаблен, стариком ты станешь с юных лет; Чужое и свое, двойное утомленье Нальет свинцом твой мозг и размягчит скелет. Заплещет вещее и блещущее знамя, — О, если бы оно и над тобой взвилось! — Увы! Ты истощишь свой дух над письменами, Их смысл утерянный толкуя вкривь и вкось. Ты будешь одинок! — В оцепененье дремы Прикован будет твой потусторонний взгляд К минувшей юности, — и радостные громы Далеко в стороне победно прогремят! Перевод Мих. Донского
Исступленно
Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли И так мрачна! — но все ж, препятствия круша, Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли, Скачи, во весь опор скачи, моя душа! Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный, Пускай хрустит костяк, плоть страждет, брызжет кровь! Лети, борясь, ярясь, зализывая раны, Скользя, и падая, и поднимаясь вновь. Нет цели, нет надежд, нет силы; ну так что же! Есть ненависть, что ржет под шпорами судьбы; Еще ты не мертва, еще в последней дрожи Страданье под хлыстом взметнется на дыбы. Проси — еще! еще! — увечий, язв и пыток, Желай, чтоб тяжкий бич из плоти стон исторг, И каждой порой пей, пей пламенный напиток, В котором слиты боль, и ужас, и восторг! Я надорвал тебя в неистовой погоне! О кляча горестей, топча земную твердь, Мчи одного из тех, чьи вороные коми Неслись когда-то вдаль, сквозь пустоту и смерть! Перевод Мих. Донского
Осенний час
Да, ваша скорбь — моя, осенние недели! Под гнетом северным хрипят и стонут ели, Повсюду на земле листвы металл и кровь, И ржавеют пруды и плесневеют вновь, — Деревьев плач — мой плач, моих рыданий кровь. Да, ваша скорбь — моя, осенние недели! Под гнетом холода кусты оцепенели, И вот, истерзанны, торчат в пустых полях Вдоль узкой колеи, на траурных камнях, — Их рук — моих, моих печальных рук размах. Да, ваша скорбь — моя, осенние недели! В промерзшей колее колеса проскрипели, Своим отчаяньем пронзая небосклон, И жалоба ветвей и карканье ворон — Стон сумрака — мой стон, затерянный мой стон. Перевод Г. Шенгели
Голова
На черный эшафот ты голову взнесешь Под звон колоколов — и глянешь с пьедестала. И крикнут мускулы, и просверкает нож, — И это будет пир, пир крови и металла! И солнце рдяное и вечера пожар, Гася карбункулы в холодной влаге ночи, Узнают, увидав опущенный удар, Сумели ль умереть твое чело и очи! Зло величавое змеей в толпу вползет, В толпу, — свой океан вокруг помоста славы Смирившей, — и она твой гроб, как мать, возьмет, Баюкать будет труп кровавый и безглавый. И ядовитее, чем сумрачный цветок, Где зреет ярче яд, чем молнии сверканье, Недвижней и острей, чем впившийся клинок, Властней останется в толпе воспоминанье. Под звон колоколов ты голову взнесешь На черный эшафот — и глянешь с пьедестала, И крикнут мускулы, и просверкает нож, — И это будет пир, пир крови и металла. Перевод В. Брюсова
Из книги «Черные факелы»
(1891)
Законы
За веки сомкнутые спрятавшимся взглядом Громады черные строений вижу я, Что некий рок воздвиг и понаставил рядом, Как образ вечности в тоске небытия. Здесь, в лабиринте их, среди угрюмых башен, Юриспруденции торжественный гранит Людьми придуманных законов воплотит Прямоугольный смысл, который хмур и страшен. А гордость медных плит и бронзовых столбов Выносит в холоде надменного бесстрастья Решения о том, какая для умов И для сердец простых потребна мера счастья. Как право твердое, стоят ряды колонн, И купол, всех вершин уверенней и выше, На них покоится несокрушимой крышей, Извечен, холоден и в небо устремлен. Когда же вечером струится кровь заката Из-под давящих туч и все полно угроз, — Седой догматики твердыни и палаты Какой-то роковой исследуют вопрос. И думать не хотят, отверсты ли зрачки Их бога смутного в вечерний этот час И не закрыл ли он когда-то зорких глаз Не от усталости, а просто от тоски. Перевод Н. Рыковой
Мятеж
Туда, где над площадью — нож гильотины, Где рыщут мятеж и набат по домам! Мечты вдруг, безумные, — там! Бьют сбор барабаны былых оскорблений, Проклятий бессильных, раздавленных в прах, Бьют сбор барабаны в умах. Глядит циферблат колокольни старинной С угрюмого неба ночного, как глаз… Чу! бьет предназначенный час! Над крышами вырвалось мстящее пламя, И ветер змеистые жала разнес, Как космы кровавых волос. Все те, для кого безнадежность — надежда, Кому вне отчаянья радости нет, Выходят, из мрака на свет. Бессчетных шагов возрастающий топот Все громче и громче в зловещей тени, На дороге в грядущие дни. Протянуты руки к разорванным тучам, Где вдруг прогремел угрожающий гром, И молнии ловят излом. Безумцы! Кричите свои повеленья! Сегодня всему наступает пора, Что бредом казалось вчера. Зовут… приближаются… ломятся в двери… Удары прикладов качают окно, — Убивять — умереть — все равно! Зовут… и набат в мои ломится двери! Перевод В. Брюсова
Женщина в черном
— Средь золота и мрака площадей, О женщина в одежде черной, Чего ты ждешь так много дней? Чего ты ждешь упорно? — Псы черных чаяний пролаяли опять Сегодня вечером на луны черных глаз, На луны глаз моих, на черную их гладь, На луны глаз — не раз — в вечерний час; Протяжно псы пролаяли опять На луны глаз, на черную их гладь. Такою пышностью скорбит волос волна, Что стая псов безумием полна, Такое золото в сверканье наготы, Такой гордыней бедра налиты! — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей, Чего ты ждешь? — Вновь груди-паруса в тот черный рай летят, В просторы черные, где мечется набат. Каких Валгалл[10] горячечные трубы Иль кони, вскинутые на дыбы Хлыстом любовной пытки и борьбы, — Мои гранатовые губы? Какие ужасы кипят в моем огне Для этих псов, что лижут пыл мой ярый? Какие им пожары сквозь удары Мечтаются, чтоб смерть искать во мне? — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей? — В моих объятиях шипы; Я ненавистью вся пылаю; Я — гончая среди толпы; Я гибну или пожираю. Зубов алмазных острия Мои горят, язвя на ложе; Да! Точно смерть прекрасна я И, как она, доступна тоже. И тем, кто о стену мою Ломает молнии желаний, Я тела катафалк дарю, И стон, и свечи поминаний. Я всех пьяню тоской своей, Томя у самого порога; Проклятия моих грудей Восходят факелом до бога. Как башня я; затворов лязг Привычен всем; все испивают Струю моих нечистых ласк, Что, утоляя, убивают. Бессильные! Что любо им? Чем их бесплодный пыл волнуем? Лишь отвращением моим К их ярости и поцелуям. Им сладко вновь найти во мне Свой мертвый светоч воскрешенным, И плащ мой в их безумном сне, Как рдяный ужас, повторенным. — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей, Чего ты ждешь? — Лишь солнца старого вечерний пламень ярый Кусками золота осыплет тротуары, Лишь город линии своих огней помчит За черный горизонт, где устремлен в зенит Магнит всевластный: женщина! — как снова Псы безнадежности свой долгий лай стремят В глаза моей души, в ее полночный взгляд. Псы лают черные средь сумрака ночного, Псы лают черные в вечерний час На луны черные моих недвижных глаз! Какой гордыней бедра налиты, Что мчатся псы вдоль тела золотого? Бьет им в глаза средь сумрака ночного Какой огонь багряной наготы? Каких безумий пьяная Валгалла Мне разжигает губы ало? И волосы — в какой клокочущий набат, В какой полночный рай летят? Какой пожар, и пыл, и страх Меня влекут уздою черной, Бросая здесь, на площадях, Царицей грозной и покорной? — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей, Чего ты ждешь? — Увы! Когда же он придет, — Когда багряный вечер ждет, Кто появиться должен неизбежно И кто появится, как рок? Во мне безумие растет волной мятежной И поднимается от ног К уже галлюцинирующим грудям! Где руки, что пролили кровь? Они раскроются — и будем Мы длить кровавую любовь! Все тело ждет любовной казни. Что страх, когда желанье жжет? Меня никто не обойдет В моем властительном соблазне! Кто ж должен пожелать меня Среди вечернего огня В железном грохоте и реве? — О женщина вся в черном, столько дней Кого ты ждешь средь площадей. Кого ты ждешь? — Того, чей нож отведал крови! Перевод Г. Шенгели
Числа
Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ, Со лбом, в бореньях роковых Разбитым о недвижность их! На жесткой почве, с прямотой иглы, Глухого леса высятся стволы; Их ветки — молний изваянья; Вверху — квадратных скал углы — Громады страха и молчанья; И бесконечность в вышине Алмазных звезд, с небес ко мне Глядящих, — строги и суровы; И за покровами покровы Вкруг золотой Изиды[11], в вышине! Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Как взоры пристальны их роковых проблем! Первичные, они — пред нами суть затем, Чтоб в вечности пребыть такими ж! От их всевластных рук вселенной не отымешь, Они лежат на дне и в сущности вещей, Нетленно проходя сквозь мириады дней. Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Открою я глаза: их чудеса кругом! Закрою я глаза: они во мне самом! За кругом круг, в бессчетных сочетаньях. Они скользят в воспоминаньях. Я погибаю, я пропал, Разбив чело о камни скал, Сломав все пальцы об утесы… Как бред кошмара— их вопросы! Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Вы тексты от каких затерянных страниц? Остатки от какой разрушенной вселенной? Ваш отвлеченный взор, взор глаза без ресниц, — Гвоздь, проходящий в сталь, меч, острый неизменно! От ваших пристаней кто вдаль не отплывал? Но гибли все ладьи о зубья тайных скал. Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Мой ум измучен и поник На берегах спокойных книг, В слепящем, словно солнце, мраке; И предо мной во мгле теней Клубком переплетенных змей Взвиваются хмельные знаки. Я руки протянул во мгле: Но вашей тяжестью к земле Я наклонен в порыве смелом. Я изнемог, я изнемог — На переходах всех дорог Встречаться с вами, как с пределом! Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Доколе ж длительная пытка Отравленного их напитка, Вливаемого в грудь с высот? Как знать, реальность или тени Они? Но, холоден как лед, Их роковой закон гнетет Чудовищностью нарушений! Доколь бессчетность в вышине Алмазных звезд в их вечном сне, Взор устремляющих ко мне Неумолимо и сурово? О, вечно ль не сорвать покрова Вкруг золотой Изиды в вышине? Перевод В. Брюсова
Из книги «Призрачные деревни»
(1894)
Дождь
Как длинные нити, нетихнущий дождь, Сквозь серое небо, и тучен и тощ, Над квадратами луга, над кубами рощ Струится нетихнущий дождь, Томительный дождь, Дождь… Так он льет со вчера, Так он мокрые тянет лоскутья С тверди серой и черной; Терпеливый, упорный, Так он льет со вчера На перепутья, Необорный. По путям, Что ведут от полей к городам, По дорогам, безмерно скривленным, Шагом сонным, Монотонным, Утомленным, Словно дроги путем похоронным, Проезжают возы в колеях, До того без конца параллельных, Что они исчезают в ночных небесах И сливаются в далях предельных, А вода Час за часом струится всегда; Плачут травы, деревья и домы В бесконечности кроткой истомы… Перейдя за гнилые плотины, Разливаются реки в долины Серой пеной, И плывет унесенное сено; Ветер хлещет орешник и ивы; И, хвостами в воде шевеля, Стадо верных быков наполняет мычаньем поля; Вечер близится; тени — пугливы И неслышно ложатся вдоль сумрачных рощ; Твердь — все та же; Так же льется нетихнущий дождь, Долгий дождь, Дождь густой, непрозрачный, как сажа. Долгий дождь Нити вытянул ровно и прямо; Ткет ногтями своими упрямо, Петля за петлей, стежок за стежком, — Одеянье, Закрывая в свой плащ каждый дом, Каждое зданье, В плащ изодранный, жалкий, Что виснет тряпьем, Как на палке… Голубятня под крышей зубчатой; Слуховое оконце, бумагой заткнутое грубо; Водосточные трубы, Что крестом стоят над коньком; На мельницах крылья с заплатой; Крест над родной колокольней — Под долгим дождем, Непрерывным дождем, Умирает зимой в агонии безвольной… О, нетихнущий дождь, В серых нитях, в морщинах, с большой бородой Водяной! О, нетихнущий дождь Старых стран, Многодневный, седой, облеченный в туман! Перевод В. Брюсова
Рыбаки
Туман, как ватный ком, ложится На всю округу. Он плотней Вдоль окон, около дверей, А над рекой — клубится. Река медлительно впотьмах Уносит трупов груз зловонный, Луна — мертвец, похороненный В каких-то дальних облаках. И лишь на лодках, над пучиной, В неверном свете фонарей, Видны склоненных рыбарей Дугою согнутые спины. Еще с заката рыбаки. Бог знает что ловя упорно, В немую глубину реки Свой невод погрузили черный. А там, во мраке дна речного, Людских скорбей и бед клубки На жертву броситься готовы… Их молча ловят рыбаки И верят в правоту простых своих стараний, В полночной темноте, в злокозненном тумане. Как молот, бьет полночный звон, Угрюмый голос похорон, Срываясь с отдаленных башен; Осенней ночью глух и страшен Полночный звон. Черны над речкой рыбаки… Одета плоть их в странные лохмотья… Со шляп убогих за воротники, За каплей капля, весь туман окружный Стекает дружно. Деревни, онемев, стоят; Закоченел лачужек ряд; Немы орешника кусты, С которых ветер снял листы. Глуха, нема лесная тьма; Ни звука, словно мир до края Зола наполнила сырая. И каждый, хоть нужна подмога, Своим лишь делом занят строго, Без помощи друзей, без слов, И свой у каждого улов. И первый тащит из воды Рыбешку мелкую нужды; Второй, беспечный, чужд заботам, Болезней тину тянет переметом. Тот вытряхнул из влажной снасти Ему грозящее несчастье, Тот видит в глубине сетей Остатки совести своей. Река, встречая дамб отпор, Кипя, творя водовороты, Течет, течет… — с которых пор? — Туда, за горизонт заботы. Как в черной коже, берега лежат, Во мраке источая яд… Туман, как вата клочковат, Окутал хижин ближний ряд. Ничто не дрогнет над ловцами, И фонарей недвижных пламя Пятнает, словно кровью ран, Белесый войлочный туман. И смерть и тишь гнетут свинцово Ловцов безумия ночного. Туманной мглой они от всех отъяты, Бок о бок, но друг другу не видны… И руки их истомлены, И труд несет им лишь утраты. О, если бы один позвал другого: Быть может, утешеньем было б слово! Но каждый с согнутой спиной, Окоченев, сидит немой, И возле каждого светильня искрой малой Недвижно над водою встала. Как сгустки тьмы они сидят, И никогда их тусклый взгляд Не поднимался за туманы, Где небосвод горит, как жар, И, полные магнитных чар, Идут созвездий караваны. Мученье черное — улов У этих черных рыбаков. Им нет, потерянным, числа; Окутав, их сгубила мгла, И звон ночной, осенний, похоронный Льет ливнем над судьбой их монотонной. Перевод В. Давиденковой
Снег
Неутомимо снег идет, Среди равнин ложась, как длинные заплаты, Как длинные клочки унылой, бледной ваты, Любовью бедный, злобою богатый. Неотвратимо снег идет, Как маятника мерный ход, Как миг за мигом, снег идет. Снег падает, кружится, вьется, Ложится мерно на дома, Украдкой проникает в закрома, Снег падает и вьется, Летит упрямо в ямы и колодцы. Передник свой недобрая зима Вытряхивает над землею древней, И медленно ложатся на деревни Болезни, стужа, тьма. Мороз живет в крови, в костях, Нужда — в амбарах и клетях, Нужда и снег в сердца вползают. Вползает под навес беда, И стынут, коченеют, замерзают Сердца и очаги под коркой льда. У перекрестков, где слились дорог потоки, Как мертвецы, деревни одиноки; По берегам канав, каналов, рек Ракиты клонят веток сталактиты, По пояс погрузившись в снег; На косогорах, словно в землю врыты. Седыми мхами инея увиты. Старухи мельницы, как западни, встают; Под шквальным ветром, яростным и грубым, Столбы, подпорки, кровли, трубы Сражаться с ноябрем не устают, — А снег идет, идет, бесшумный и мохнатый, Среди равнин ложась клочками бледной ваты. Тяжелый снег как саван лег На всех развилинах дорог, Повсюду снег бесплодный, белый, Снег призрачный и омертвелый, Снег призрачный и неизменный, Кружащийся самозабвенно В безмерной темноте и холоде вселенной. Перевод Э. Линецкой
Звонарь
Как рев слепых быков среди тумана, Пронесся низко в ужасе ночном Вой урагана, И вдруг сверкнувшей молнии излом В собор ударил своевольно — И загорелась колокольня. Старик звонарь, крича от страха, Схватил веревки; бьет с размаха В набат, И звуки колокола в ночь летят, Отчаянные, грозовые, Врываясь ритмом в гул стихии. Собор Под призрачными небесами Огня кидает сноп живой, Вздымая над простором пламя. Весь город озарен ночной, Везде испуганные лица, Народ на улицах толпится, И стен дремавших чернота Вдруг в окнах кровью залита. Старик звонарь в простор полей безгласных Кидает меди звон, безумный и ужасный. Собор Растет, в ночи шатаясь темной, Охвачен пламенем огромным, Над ширью рек, полей, озер, И сорванные черепицы, Раскалены, летят, как птицы, В глухую тьму, в ночной простор. И, словно выхватив из тьмы строенья, Огонь в полете множит разрушенья. Церковный свод обрушился, и крест Свои надломленные руки Вдруг опустил под гнетом муки. Старик звонарь трезвонит что есть сил, Как будто бог его горит средь алых крыл. Собор, Взвивая пламени водоворот И руша с грохотом каменья, Горит. Огонь до башни достает, Где пляшет колокол, кричащий в исступленье. Толпа ворон и сов Слетаясь изо всех углов, В закрытые окошки бьется, Сгорая на лету, и в пустоту колодца Вдруг падает, сквозь дым и гром, Обугленным комком К ногам толпы, окоченевшей в страхе. Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула К колоколам уж руки протянуло. Собор Багряным кажется кустом, Чьих веток огненных цветенье Весь остов оплело в неистовстве своем. Огня гигантское растенье Вздымается до сводов голых, Где, с брусьев свесившись тяжелых, Колокола кричат в безумье, в исступленье. Старик звонарь звонит о том, что может пламя Похоронить его с колоколами. Собор Сквозь этот грохот, там, В дыму, ползущем по камням, Вдруг раскололся пополам. И смолкло все, притихло пламя. Оно не страшно уж домам. А башня черная слегка Качнулась, будто от толчка, И слышно было, как скачками Колокола, катясь с камнями, Гремя, вонзились в грудь песка. Старик звонарь уже был мертв. И колокол его собой Прикрыл, как крышкой гробовой. Перевод Вс. Рождественского
Могильщик
Вдали, Где тис растет, где мертвецы легли, Там роет издавна могильщик ямы Безмолвно и упрямо. Вокруг него десяток дряхлых ив Горюет да еще цветы печали; Их низко ветра гнет порыв, Их дождь и буря укачали. Там ямы с кочками всю землю поделили. Могила лепится к могиле. Зимой на камнях иней серебрится. Июнь приходит, почву накалив, И слушает, дыханье затаив, Как смерть в могилах тихо копошится. Там с незапамятных времен Могильщик зарывает тупо Своих погибших чувств немые трупы. Путями скорбными в его приют Гробы дощатые везут, Везут к нему с утра, весь день, — Из городков, из деревень, Затерянных в полях без края, без границы, — И люди в трауре вослед Спешат, пока не меркнет свет, — А с утренней зарей все снова повторится. К могильщику со всех сторон Несется похоронный звон. Давно ль? И сам не помнит он, В гробах — тела его погибших грез. Вот жадные желанья в черный вечер И скорбь бог весть о ком. Вот капли слез, — Кровавым их дождем льняной покров отмечен. Воспоминания по траурным путям Бредут, ослепшие, сквозь годы, издалека, Чтоб страх ему вернуть, гнетущий и жестокий. Вот гордость — торс ее расколот пополам. Вот героизм его, не нужный никому. Вот мужество, чей стан согнулся от усилий. Вот бодрость жалкая — глазницами во тьму Ом уставилась, — а в них скопленье гнили. Могильщик смотрит, как в его приют Со всех сторон гробы везут. Вот мысли ясные — они еще в движенье, Но их уже постигло разложенье. Вот первая любовь его весны, Ио кроткие черты теперь искажены. Вот клятвы гордые перед самим собою, Но он их зачеркнул своей рукою. Вот воля острая, как молнии кинжал, — Ее, упавшую, в пыли он растоптал. Могильщик под унылый звон Готовит место похорон. Давно ль? И сам не знает он. Вот сон, пришедший в яркий миг забвенья, — Он волю дал ему в глухую ночь прозренья, Одел в крылатые и яркие одежды, Сорвав их на лету у огненной надежды. Послал его парить там, в выси недоступной, Гонясь за золотой победой неприступной, И сон, поднявшись ввысь, от неба оттолкнулся, Но тайны неподвижной не коснулся. Тяжелым заступом, безмолвно и упрямо, Могильщик, худ и утомлен, За ямой роет яму. Вот муки совести, и с ними мысль о тех, Кто виноват, кому не отпустил он грех. Вот тихие мольбы, безмолвные рыданья В глазах людей, — он их оставил без вниманья. Вот надругательства над тем, кто духом слаб, Кто перед ним стоял, склонившись точно раб. Насмешка едкая, взгляд, полный мрачной скуки, Когда к нему с мольбой протягивали руки. Могильщик, страстью опален, Скрывая боль, под мерный звон В сухой земле большие ямы Все роет, молча и упрямо. Вот страх перед лицом самоуничтоженья, Когда отходит смерть, но жить велит мгновенье. Вот преступление — его он тоже знал, — Тайком дотронулся и трепет испытал. Вот воля жесткая, свирепое решенье Жить тем, что самому внушает отвращенье. А вот сомнение и безграничный страх, Безумье в мраморных, безжизненных зрачках. Тоска томит, в ушах звенит, Несется звон со всех сторон… Объятый ужасом, упрямо Могильщик роет ямы. Он видит прошлые и нынешние дни. Его грядущее похитили они. Они руками гибкими зажали Живое сердце в нем и кровь его сосали. Они уже изъели плоть живую Его грядущего, глумясь и торжествуя, Испуганным глазам показывая труп, Желанья, что едва слетело с губ. Все громче, громче слышит он Тяжелый колокольный звон Там, в северной бескрайней стороне. О, если бы колоколов тех ложных На день один прервался звон тревожный! О, если бы в душевной глубине Гробы не громоздились, как во сне! Но люди, с горестной молитвой и слезами, К нему гробы приносят за гробами И, постояв перед горой с тремя крестами, Вновь продолжают путь упрямый: Везут гробы, несут на спинах, Вдоль пашен, вдоль столбов и вдоль заборов длинных, — И громы труб звучат в неведомых равнинах. Могильщик стар и одинок, Он видит бесконечный их поток, Ему одно осталось — примириться И прятать смерть свою в могилы по частицам. Рукою слабою втыкая в холм потом — Давно ли он забыл о том — Две перекладины крестом. Перевод Е. Полонской
Ветер
Вот, зыбля вереск вдоль дорог, Ноябрьский ветер трубит в рог. Вот ветер вереск шевелит, Летит По деревням и вдоль реки, Дробится, рвется на куски, — И дик и строг, Над вересками трубит в риг. И над колодцами бадьи, Качаясь, жалобно звенят, Кричат Под ветром жалобы свои. Под ветром ржавые бадьи Скрипят В тупом и тусклом забытьи. Ноябрьский ветер вдоль реки Нещадно гонит лепестки И листья желтые с берез; Поля, где пробежал мороз, Метлой железною метет; Вороньи гнезда с веток рвет; Зовет, Трубя в свой рог, Ноябрьский ветер, дик и строг. Вот старой рамой Стучит упрямо; Вот в крыше стонет, словно просит, И молкнет с яростью бессилья. А там, над красным краем рва, Большие мельничные крылья Летящий ветер косят, косят, Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два! Вкруг церкви низкой и убогой На корточки присев, дома Дрожат и шепчутся с тревогой. И церковь вторит им сама. Раскинув распятые руки, Кресты на кладбище глухом Кричат от нестерпимой муки И наземь падают ничком. Дик и строг, Ноябрьский ветер трубит в рог На перекрестке ста дорог Встречался ль вам Ноябрьский ветер здесь и там, Трубач, насильник и бродяга. От стужи зол и пьян отвагой? Видали ль вы, как нынче в ночь Он с неба месяц бросил прочь, Когда все скудное село От ужаса изнемогло И выло, как зверей ватага? Слыхали ль вы, как, дик и строг, По верескам и вдоль дорог Ноябрьский ветер трубит в рог? Перевод В. Брюсова
Кузнец
Где выезд в поле, где конец Жилых домов, седой кузнец, Старик угрюмый и громадный, С тех пор, как, ярость затая, Легла руда под молот жадный, С тех пор, как дым взошел над горном, Кует и правит лезвия Терпенья над огнем упорным. И знают жители селенья, Те, что поблизости живут И в сжатых кулаках таят ожесточенье, Зачем он принял этот труд И что дает ему терпенье Сдавить свой гневный крик в зубах! А те, живущие в равнинах, на полях, Чьи тщетные слова — лай пред кустом без зверя, То увлекаясь, то не веря, Скрывают страх И с недоверчивым вниманьем Глядят в глаза, манящие молчаньем. Кузнец стучит, старик кует За днями день, за годом год. В свой горн он бросил крик проклятий И гнев глухой и вековой; Холодный вождь безвестных ратей, В свой горн горящий, золотой Он бросил ярость, горесть — злобы И мятежа гудящий рев, Чтоб дать им яркость молний, чтобы Им дать закал стальных клинков. Вот он, Сомненья чужд и чуждый страха, Склоненный над огнем, внезапно озарен, И пламя перед ним, как ряд живых корон; Вот, молот бросивши с размаха, Его вздымает он, упрям и напряжен, Свой молот, вольный и блестящий, Свой молот, из руды творящий Оружие побед, Тех, что провидит он за далью лет! Пред ним все виды зол — бессчетных, всевозможных: Голодным беднякам — подарки слов пустых; Слепцы, ведущие уверенно других; Желчь отвердевшая — в речах пророков ложных; Над каждой мыслью — робости рога; Пред справедливостью — из текстов баррикады; Мощь рабских рук, не знающих награды Ни в шуме городском, ни там, где спят луга; Деревни, скошенные тенью, Что падает серпом от сумрачных церквей; И весь народ, привыкший к униженью, Упавший ниц пред нищетой своей, Не мучимый раскаяньем напрасным, Сжимающий клинок, что все же станет красным; И право жить и право быть собой — В тюрьме законности, толкуемой неверно; И пламя радости и нежности мужской, Погасшее в руках морали лицемерной; И отравляемый божественный родник, В котором жадно пьет сознанье человека; И после всяких клятв и после всех улик Все то же вновь и вновь, доныне и от века! Кузнец, в спокойствии немом, Не верит хартиям, в которых Вскрывают смысл иной потом. В дни действий гибель — договоры1 И он молчит, давно молчит, Мужскую гордость сжав зубами воли, Неистовец из тех, кому две доли: Он мертв падет иль победит! Чего он хочет — хочет непреклонно, Круша своим хотением гранит, Сгибая им во тьме бездонной Кривые мировых орбит. И слушая, как снова, снова Струятся слезы всех сердец, — Невозмутимый и суровый Седой кузнец,— Он верит пламенно, что злобы неизменной, Глухих отчаяний безмерная волна, К единому стремлением сильна, Однажды повернет к иному времена И золотой рычаг вселенной! Что должно ждать с оружием в руках, Когда родится Миг в чернеющих ночах; Что нужно подавлять преступный крик разлада, Когда знамена ветер споров рвет; Что меньше надо слов, но лучше слушать надо, Чтоб Мига различить во мраке мерный ход; Что знаменьям не быть ни на земле, ни в небе, Что бог-спаситель к людям не сойдет, Но что безмолвные возьмут свой жребий! Он знает, что толпа, возвысив голос свой (О, сила страшная, чей яркий луч далеко Сверкает на челе торжественного Рока), Вдруг выхватит безжалостной рукой Какой-то новый мир из мрака и из крови, И счастье вырастет, как на полях цветы, И станет сущностью и жизни и мечты. Все будет радостью, все будет внове! И ясно пред собой он видит эти дни, Как если б наконец уже зажглись они: Когда содружества простейшие уроки Дадут народам — мир, а жизни — светлый строй; Не будут-люди, злобны и жестоки, Как волки грызться меж собой; Сойдет любовь, чья благостная сила Еще неведома в последних глубинах, С надеждой к тем, кого судьба забыла; И брешь пробьет в пузатых сундуках (Где дремлет золото, хранимое напрасно) День справедливости, величественно властной. Подвалы, тюрьмы, банки и дворцы Исчезнут в дни, когда умрут гордыни; И люди, лишь себя величащие ныне, Себялюбивые слепцы, Всем братьям расточат свои живые миги; И будет жизнь людей проста, ясна; Слова (их угадать еще не могут книги) Все разъяснят, раскроют все до дна. Что кажется теперь запутанным и темным; Причастны целому, с своим уделом скромным Сроднятся слабые; и тайны вещества, Быть может, явят тайну божества… За днями день, за годом год Кузнец стучит, старик кует, За гранью города, в тиши, Как будто лезвия души. Над красным горном наклонен, Во глубь столетий смотрит он. Кует, их светом озарен, Предвидя сроков окончанье, Клинки терпенья и молчанья. Перевод В. Брюсова
Пылающие стога
В вечерней глубине пылает вся равнина, Набат со всех сторон прыжками мечет звон В багровый небосклон. — Вот стог пылает! — По колеям дорог бежит толпа, И в деревнях стоит толпа, слепа, И во дворах псы лают у столба. — Вот стог пылает! — Огонь ревет, охватывая крыши, Солому рвет и мчится выше, Потом, извилист и хитер, Как. волосы пурпурные змеится, И припадает, и таится, — И вновь взметается костер, В безумье золотом и пьяном, Под небо черное — султаном. — Вот стог другой мгновенно загорелся!— Огонь огромен, — вихрем красным, Где вьются гроздья серных змей, Он все быстрей летит в простор полей, На хижины, где в беге страстном Слепит все окна светом красным. — Вот стог пылает! — Поля? Они простерлись в страхе; Листва лесов трепещет в дымном прахе Над ширью пашен и болот; Дыбятся жеребцы с остервенелым ржаньем, И птицы мечутся и сразу с содроганьем Валятся в уголья, — и тяжелый стон встает С земли, — и это смерть, Смерть, обожженная в безумии пожара, Смерть с пламенем и дымом, ярко Взлетающая в твердь. На миг безмолвие, но вот внезапно там, В усталых далях, смел и прям, Взрыв новый пламени в глубь сумерек взлетает. — Вот стог пылает! — На перекрестках сумрачные люди В смятенье, в страхе молятся о чуде, Кричат и плачут дети, старики Стремят бессильный взмах руки К знаменам пламени и дыма, А там, вдали, стоят неколебимо Умалишенные и тупо смотрят ввысь. — Вот стог пылает! — Весь воздух красен; небосклон Зловещим светом озарен, И звезды — как глаза слепые; А ветер огненных знамен Колеблет гроздья золотые. Огонь гудит, огонь ревет, Ему из дали вторит эхо, Реки далекий поворот Облекся в медь чудесного доспеха. Равнина? Вся — огонь и бред, Вся — кровь и золото, — и бурей Уносится смертельный свет Там, в обезумевшей лазури. Перевод Г. Шенгели
Из книги «Поля в бреду»
(1893)
Город
Все колеи стремятся в город. Из глубины туманов Нагроможденьем этажей, Сплетеньем лестниц, бегом ступеней, Несущихся все выше, все быстрей,— Он возникает, как виденье, в небо прянув Там, Хребты железные согнув, мосты Стремят прыжки в зиянье пустоты; Там в высь влиты стволы колонн, Украшенные ликами горгон; Там башни у пределов пашни; Там крылья крыш над чернотою ниш Застылый свой полет в свинцовый свод несут То — город-спрут Лег У дорог лавиной над равниной. Багровый свет, Воздет В шарах стеклянных, Горит и в полдень, в дымчатых туманах Глазами золотыми, А солнца алое жерло В туман ушло, Исчезло в дыме. Река, смолу и нефть качая, Бьет в набережные и сваи; Судов свирепые гудки Ревут от страха и тоски, И с мачт зеленый глаз глядит сквозь слой тумана В огромное пространство океана. Гранит от грохота фургонов изнемог; Как петли ржавые, скрежещет стая дрог; Железные весы отбрасывают тени Дрожащие под натиском огня; Мосты, что раздвигаются, звеня, Висят в багровом мраке дня Громадой виселиц средь мачтовых сплетений, И в буквах медных скрыт и заключен весь мир. И тяготят они, бросая блеск в эфир, Все крыши, своды, все дворцы, все рынки, Лицом к лицу, как бы на поединке. Кругом — движенье кебов, стук колес, Бег поездов, полет усилий К вокзалу, что, как корабельный нос, Свой золотой фронтон вознес, Путей железных осеняя мили. И рельсы тонкие змеятся под землей, Врезаются во мрак ночной Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли Сверкнуть, как тонких молний жгут. То — город-спрут. Вот улица — ее струи Вкруг памятников вьются, как канаты, Бежит, ведет сплетения свои. И толпы, меж домами сжаты, — В руках безумие, и ненависть в шагах, И жар горячечный в глазах, — Вонзают зубы в мчащееся время. И ночи напролет и дни Свирепо, гневно, нехотя они Бросают наугад щетинистое семя Труда, что тотчас исчезает без следа. Конторы, чьи угрюмы взоры, Бюро коварные, что крашены пестро, Огромный банк, хранящий как в пещере Металл тяжелый, — раскрывают двери Под натиском ветров безумья и труда. А там — комками красной ваты Сгорают смутные закаты, В стекле окон отражены; И тяжко бродят жизнь и сны, Заквашенные алкоголем. Бары Волною ярой льют на тротуары Своих зеркальных скиний[12] свет, Где отражаются борьба и бред. Вдоль стен скользит слепая, Свет в коробочках продавая. Бескровный голод и разврат Совокупляются в своих берлогах сорных, И муки плоти черный танец мчат, Смертельный танец, в переулках черных. И похоть в громе уличном растет, И делается ярость ураганом, И в давке дикой мчит людей вперед Стремленье к наслажденьям пьяным Из золота и фосфора. Идет Строй бледных идолов — то женщин строй тяжелый, В чьих косах спутанных таятся знаки пола. И сажей полная коричневая тьма От солнца прячется за мрачные дома. И точно крик — всеобщее влеченье Несется к свету в громе и смятенье; Дворцы, дома, проулки и базары Хрипят и пенятся, объяты страстью ярой, И умирающие ждут Хоть несколько минут Молчанья, Чтобы глаза сомкнулись без страданья. Когда же вечера ваяют черный свод Эбеновыми молотками, То город над равниною встает Как черное надежд огромных пламя. Возносит он желанья, жизнь и свет. Его свечения в ночное небо всходят, Кустами золота горячий газ воздет, И рельсы тонкие уводят Глаза к обманчивой мечте, Сопровождаемой удачею и силой. Как армия, встает бескрайних стен прибой, И мгла его и дым застылый В равнины кличут светлою трубой. То — город-спрут, Горящий осьминог, Костехранилище, скелет, великий остов. И бесконечные сплетения дорог К нему от пастбищ и погостов Ведут. Перевод Г. Шенгели
Тот, кто дает дурные советы
Вдоль по дорогам, меж дюн и болот, Рыщет и свищет Тот, кто дурные советы дает. Ездит в двуколке зеленого цвета, Ездит по хляби, где тонет сапог, И сумасшедшая ждет его где-то На перекрестках размокших дорог. Делая дело свое втихомолку, Он оставляет ей лошадь, двуколку… Лошадь пасется, а ливень молотит Ржавую воду в соседнем болоте… Тучи висят, как сырые лохмотья. В каждой деревне, как вечер придет, Ждут, что появится бог весть откуда Тот, кто дурные советы дает. С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим Ходит, он, бродит по фермам пропащим, Где поселилась лихая беда, Где безысходна нужда. Стукнет в ворота неведомый кто-то… Кто это — друг или враг? Он тут как тут, когда бледный хозяин Смотрит в тоске, нищетою измаян, На помертвелый очаг. Стерто лицо, и одежда — дрянцо… Он достает из кармана Баночки, банки, флаконы и склянки С ядами, зельями, с пакостью разной. Гаденький, сморщенный и безобразный, Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь: Скользкой повадкой он очень похож На шарлатана. Тихо гнусавит свои заклинанья, Словно читает святое писанье. Шепотом сладким, назойливо страстным, Он подстрекает к поступкам опасным. Тех, чья земля — лишь коряги да кочки, Он соблазняет поодиночке; Хочет втереться в доверье, проныра, К людям, которым, когда им не спится, Мнится, что пялит пустые глазницы Смерть из просторов зловещего мира. Если заложен твой дом или продан, Крысами и нищетою изглодан, Лампа погасла и выхода нет, — Он подает тебе мудрый совет: Дескать, не худо бы броситься с ходу В омут, в стоячую, липкую воду; Выбрав местечко, где топь глубока, Плюхнуться на своего двойника! А стариков, чья бессильная плоть Вяло висит на скелете, Словно лоскут, что терзают и рвут Ветры в течение десятилетий, Не устает он шпынять и колоть: Тех — сыновьями, а тех — дочерьми, Что оставляют отца за дверьми, Как ты их в детстве ни холь, ни корми… Девушек он уговаривать мастер К пропасти сделать последний шажок. В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог, Он распаляет порочные страсти. Ум ее бедный он держит в плену, Яд обещаний вливая ей в ухо. Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха В ней задушили и мать и жену. Чтобы была она только товаром, Мертвая — словно на старом погосте Камни да кости. Он присоветовал ростовщикам Соки сосать из несчастного края, Все разъедая, как опухоль злая, Все прибирая к рукам. Он им советы дает по дешевке, Учит их гнусной паучьей сноровке Стискивать жертву, попавшую в сеть, Им, превращающим в золото хлам, Льстит он, твердя, что самим королям Власти подобной вовек не иметь. Он хоть кого доведет до греха. Часто случается под воскресенье — Пламя охватит селенье: Красного кто-то пустил петуха! Сжечь все дотла! Когда колокола Спят и, бесстрастна, нема и глуха, Смотрит лишь ночь на людские дела, Он выбирает гумно иль сарай: Здесь поджигай! Ставит он метки, проворный и юркий, На штукатурке. Всех окропляет и ядом и желчью, В души вселяет он ненависть волчью. Мерзко хихикая: «Всем насолю!» Он отвращение к жизни внушает И на свиданье прийти приглашает К старой-осине: «Припас я петлю… Дерном я холмик потом устелю…» Так он блуждает по жалким и голым Призрачным селам; По деревням, где встречают дрожа Дни платежа; Проклятый всеми и всеми хулимый, Но неизбывный и неистребимый — С клячей, с двуколкой, с безумною нищей, Что его ждет там, где по голенище В хляби сапог утопает, где хлесткий Ветер беснуется на перекрестке. Перевод В. Шора
Песня безумного
Я тот, чьи прорицанья страшны, Как рев набата с башни. Три савана, снегов белей, Среди полей Прошли походкою людей. И каждый факел нес горящий, И косу, и топор блестящий. Но глаз увидел только мой, Что над землей Пылают небеса бедой. Осуждены и всходы и поля, — Напрасны слезы и мольбы, — Грядет Пора, когда себе зобы Добычей воронье набьет. Я тот, чьи прорицанья страшны, Как рев набата с башни. Плоды в садах гниют и распухают; Побеги на ветвях, Обугливаясь, отмирают; Трава горит, и в закромах Ростки пускает семя; Все лживо: солнце, тучи, время. Отравлены равнины, и над ними Закат, в огне и серном дыме, Махает крыльями своими. Под тихий свод церквей Походкою людей, Сплоченных волею одною, Входили саваны чредою, И все, кто в храме был, Не находя в молитве сил, Бежали прочь, потупив взор. Но только в голове моей С тех пор Всегда звучат, гремят раскаты Безумно бьющего набата. Я тот, чьи прорицанья страшны, Как рев набата с башни. Напрасно станут лбы и руки Стучаться в грудь судьбы, продля Еще на много лет борьбу и муки. Пощады нет у ней: Осуждены и всходы и поля. Кто скажет мне, когда они умрут? А вдруг воскреснет день, когда, Как в прежние года, Под светлым небом будет хлеб наградой За древний труд? Но забегать вперед не надо. И мимо саваны проходят, Снегов белей, И говорят в тиши полей Друг с другом языком людей. Перевод Ю. Корнеева
Нищие
Когда руками зимних дней Поля, селенья, пашни сжаты, Среди бескрайности полей, Бессильной яростью объяты, На сумасшедших нищие похожи. Отяжелев от сырости ночной, Шагают колеей пустынной, Их сухари в воде размокли дождевой, На шляпах грязь, как сажи слой, Как своды, сгорблены их спины, Движенья скованы тоской. Их полдень застает во рвах, Покрытых желтою листвою; Они устали прятать страх, Стоять с протянутой рукою, — И вот, когда полей просторы Оденет сумрак забытья. Они внезапно, точно воры, Встают у сонного жилья. На сумасшедших нищие похожи. Идут, идут в немую даль, В глазах угрюмых и голодных Все та же тусклая печаль — Уныние равнин бесплодных. Весною, вдоль зеленой нивы, В лохмотьях, тягостно, лениво Они плелись, и птиц пугал Сведенных челюстей оскал; А вот теперь, Когда декабрь, как зверь, Кусает вереск, рвет кусты И в дикой злости Покойников тревожит на погосте, Застыли нищие во власти немоты На паперти, от грязи черной, Угрюмо, мрачно и упорно Застыли, как кресты. На сумасшедших нищие похожи. Ярмо невзгод им спины гнет, На шляпах грязь, как сажи слой, Их на распутьях ветер ждет И дождевой поит водой. Они покоя не находят, Уходят и опять приходят, И день и ночь тревожно бродят По всем дорогам и путям. Судьбой отмечены навеки, Слепцы, глухие и калеки, Стучат их палки в такт шагам, Как звон унылый, похоронный, Как голос нищеты бессонной. Чужою жалостью заклеймены, Своим измучены уделом, Они измождены, истощены Душой и телом До предела. Когда, похожие на жителей могил, Иссохшие, голодные, без сил, Они, оглядываясь на малейший шорох, Спешат укрыться, в темных норах, Как звери, страхом обуяны, — Отчаянье, древней, чем океаны, Глядит из их открытых глаз, В которых свет почти погас. И те, кто в предрассветной мгле Приходит их предать земле, Звенящей в кандалах мороза, Боятся их окостенелых лиц, Где вечная угроза Сверкает из-под сомкнутых ресниц. Перевод Ф. Венцель
Песня безумного
Во тьму могил, упав лицом на землю, Напрасно не кричи: Никто из тех, кто в них почил, Твоим стенаньям горестным не внемлет. Мертвы, мертвы они, И там, где некогда их плуг возделал поле, Теперь везде лишь мертвецы одни Гниют и тлеют, и не встанут боле Они. В те дни, Когда над городом царили села, Под игом рабства долу Склоняли все покорно лбы и спины, Не зная, что года придут, Когда закат сожмут Руками мощными и злобными машины. Во тьму могил, упав лицом на землю Напрасно не кричи: Все те, кто в них когда-то опочил, Давно мертвы, и напитали землю Они. Перевод Ю. Корнеева
Мор
Смерть себе спросила крови Здесь, в трактире «Трех гробов» Смерть уходит, на прилавке Бросив черный золотой. Кто попросит о прибавке? «Вам на траур и на свечи!» — Вышла, бросив золотой. Смерть пошла, качая свечи, Тихим шагом старика Поискать духовника. Вот кюре понес причастье, Рядом — мальчик со звонком — Слишком поздно! — В дом, Где уже царит несчастье, Где уже закрыты окна. Смерть себе спросила крови И теперь пьяна! «Матушка Смерть! Пощади, пощади! Пей свой стакан не до дна! Матушка Смерть! Погляди, погляди! Наша мольба на ладонке видна! Матери мы, деревенские тетки, Как бесконечные четки, Тянемся мы, без надежд бормоча, В рваных платках, костылями стуча. И отражаются в старческом взоре Годы и горе. Мы — снедь для могильных червей, Цель для косы твоей!» Полно вам, старухи! Смерть— пьяна. Капли крови, как вина, Ей забрызгали колет, Покрывающий скелет. Пьяные на просьбы глухи. Голова ее качается, На плечах как шар катается. Даром денег Смерть не бросит, Что-нибудь за деньги спросит Здесь, в трактире «Трех гробов», С бедняков. «Матушка Смерть! Это мы, ветераны (Много нас, много! Болят наши раны!), Черные пни на просеке лесной, Где ты гуляла когда-то с войной! Знаем друг друга мы. В дыме и гуле Ты нам была и видна и слышна: Ты перед нами несла знамена, Ядра катала и сыпала пули. Гордая, строгая, виделась ты На кругозоре гудящей мечты, Быстро вставала на бой барабанов, Первая в битву бросалась вперед… Матушка Смерть! Наша слава! Оплот! Выслушай нас, стариков ветеранов: Нас огляди, сыновей не губя, — Где малышам постоять за себя!» Полно вам болтать без толку! Разойдитесь втихомолку! Что ей старый ваш костыль! Смерть пьяна; сидит, качается, Голова ее катается. Как в дорожных рвах бутыль. Ей катать бы бочки крови По полям зеленой нови! Посидев у вас в трактире, Погулять желает в мире, Посреди людских племен, Под случайностью знамен! «Матушка Смерть! Это я, богородица Видишь, в короне своей золотой Я на коленях стою пред тобой. Я из часовни, с горы, богородица. Вышла тебя попросить за село. Тысячи лет уж прошло, Как в мою душу скорбящую, Перед крестом предстоящую, Горе, как меч беспощадный, вошло. Матушка Смерть, это я, богородица. Жителям здешним дала я обет Их защищать в дни несчастья и бед… Вот и тебя умолять мне приходится…» Матерь божья! И на слове Благодарны мы тебе. Только Смерть — как не в себе, Снова хочет крови! В отуманенном сознанье У нее одно желанье… Смерть пьяна! Тихих просьб она не слышит! Надоели ей Руки матерей! Смерть пьяна и злобой дышит. Злость ее несется вскачь, Словно мяч, Через мост, Из деревни на погост. «Смерть! Это я, Иисус и твой царь! Создал я сам тебя, древнюю, встарь, Чтоб исполнялся закон Вещей и времен. Мои пригвожденные руки Благословили последние муки. Смерть! Я был мертв и воскрес. Я — манна с небес. На землю сошел я смиренно Вернуть заблудших овец. Я — твой царь и отец, Я — мир вселенной!» Череп к огню наклоня, Смерть сидит у огня, Пьет за стаканом стакан и качается, Полузакрыв глаза, Улыбается. У господа — гром, а у Смерти — коса! Хочет кто пить, так садись перед ней — Всех угостит из бутылки своей, Сколько вздумаешь пей, Лишь не проси за детей, за внучат! Каждый пьет на свой лад. И Смерть пила, пила, пила; Христос ушел — она не встала, Подобной дерзостью немало Смущая жителей села. Но дни и дни, опять и вновь (Как будто позабыв о мире), Сидела Смерть у них в трактире И в долг пила без счета кровь. Потом, однажды утром, встала, Худую клячу оседлала; Ей на спину мешок взвалив, Поехала в раздолье нив. И к ней из каждой деревушки Спешили матери-старушки, Несли ей хлеба и вина, Чтоб здесь не зажилась она; Несли ей хлеба и свинины, Большие с грушами корзины, А дети роем — весь приход — Несли ей мед. Смерть странствовала много, много, По всем дорогам, Уже без гнева и не строго Оглядывая всех: она Была пьяна. На ней был рыжий плащ убогий С блестящей пряжкой на отлет, И с перьями колпак двурогий, И сапоги, как для болот. Ее заезженная кляча, По грязным рытвинам маяча, Тащилась медленно вперед. И толпы шли за ней в тревоге, Следя, как медлит на дороге Хмельной и дремлющий костяк, Ведущий к далям без зазренья Свой темный ужас. Но не всяк Мог слышать терпкий запах тленья И видеть, как под платьем ей Впивался, в сердце рой червей. Перевод В. Брюсова
Исход
Взяв кошек, взяв худых собак, — Бог весть куда, за шагом шаг,— Во тьму по выбитой дороге Народ из этих мест спешит, Туманом пьян, бурьяном сыт. Народ, как скопище бродяг, Сегодня видит пред собой Лишь бесконечность выбитой дороги. У каждого на жерди белой Платок с каемкой голубой, Узлом завязанный платок, — Рука устала, онемела,— У каждого большой платок, А в нем — надежды лоскуток. Народ из этих мест бредет Дорогой в никуда, вперед. Стоит харчевня на пути; Сегодня к ней не подойти: Под сводом крыши водят мыши И крысы хоровод. Харчевню лихорадка бьет. Прогнили балки потолка, Крыльцо и стены плесень съела, И на ветру окостенела Ослизлой вывески рука. Народ здесь робок и пуглив: Крестом несчастье осенив, Идет он в путь, дрожа. Его душа давно остыла: В ней головни чадят уныло, Кресты из головней. В бескрайней тишине на выбитой дороге Колоколов далекий отголосок Все громче, все слышней: То кличут одинокие мадонны, Как птицы позабытые, — печально И монотонно. Народ здесь робок и пуглив: Ведь нет ни свечек, ни сердечек Пред статуями возле нив; Лишь иногда в немые ниши — Все реже, медленней и тише — Ложатся-розы и венки. Народ из этих мест боится мглы полей, И мертвой птицы у дверей, И в озере луны двурогой… Народ из этих мест пугается людей! Народ из этих мест топорен, Тяжеловесен, не проворен И волей слаб, хотя упрям. Живет он мелочно и скупо И пересчитывает тупо Свою нужду по медякам. Как четки, протянулись годы; От непогоды гибли всходы; Под яростным нажимом рук Пахал одни лишь камни плуг; Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал. Взяв кошек, взяв худых собак, Взяв птиц, нахохлившихся в клетках, С нуждой соразмеряя шаг, Чтоб рыться, не кривясь, в объедках, Покинув кров и край родной, Усталой, медленной толпой Народ из этих мест бредет Дорогой в никуда, во тьму, вперед. Визжит и воет, ковыляя, Держась за юбки матерей, Орава грязная детей; Не отрываясь и моргая, Глядят беззвучно старики На свой клочок земли любимой, Которую глодали зимы, И засухи, и сорняки; Шагают парни по дороге, Как плети руки, тяжки ноги, Нет мужества и даже нет Порыва к счастью давних лет, Нет сил, чтобы ускорить шаг, И сжать себя в тугой кулак, И выпрямиться для борьбы С угрюмой яростью судьбы. Полей и пажитей народ Сполна узнал несчастья гнет. Под градом, ливнем, снегопадом Тележки катятся вперед, Размазывая день-деньской Хребет разбитой мостовой. Одни — как хрупкие скелеты; На их оглоблях амулеты Дрожат и дребезжат; Другие жалобно визжат, Как заржавелых ведер дужки; На третьих — фонари и побрякушки; Четвертые же длинноносы, Как древние суда, а их колеса, Где знаки зодиака уцелели, Как будто целый мир везут к незримой цели. За шагом шаг колеблют свой костяк Усталые, больные клячи; Возница вертится и чуть не плачет, Похож на мельницу, которую с ума Свела ночная тьма, — Потом он наудачу Швыряет камнем в небо, где маячит, Как туча, воронье судьбы незрячей. Народ из этих мест Несчастен — и несет свой крест. По глине, по пескам, минуя реки, рощи, Замучены, понуры, тощи, Бредут стада. Их тоже вывела бог весть куда Тугая плеть неурожая. О камни спотыкаются бараны, Быки ревут — к ним смерть плывет через туманы, — Коровы тащатся, водянкой налитые, Соски их вялы, как мешки пустые, К бокам ослов, изъеденных паршою, Раскинув руки, смерть приникла головою. Из этих мест народ и скот Бредет дорогой старой, Которая в ночи ведет Вокруг земного шара. Бредет народ со всех сторон Сквозь сумрак судеб и времен. Вдоль нив, лугов, селений нищих, Спокойно спит лишь на кладбищах, Спускается из лога в лог По петлям траурных дорог, Зимою, осенью, весной, Не ведающей сна толпой, Из никуда и в никуда. А между тем вдали, Где дымный небосвод спустился до земли, Там, величавый как Фавор[13], Днем серый, вечером багровый как костер, Далеко щупальца присоски простирая, Людей равнин маня и опьяняя, Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут, — Встал город-спрут. Перевод Э. Линецкой
Из книги «Города-спруты»
(1896)
Равнина
Равнину мрак объял: овины, нивы И фермы с остовом изъеденных стропил; Равнину мрак объял, она давно без сил; Равнину мертвую ест город молчаливо. Огромною преступною рукой Машины исполинской и проклятой Хлеба евангельские смяты, И смолк испуганно задумчивый оратай, В ком отражался мир небесный и покой. Ветрам дорогу преградя, Их загрязнили дым и клочья сажи; И солнце бедное почти не кажет Свой лик, истертый струями дождя. Где прежде в золоте вечернем небосвода Сады и светлые дома лепились вкруг, — Там простирается на север и на юг Бескрайность черная — прямоугольные заводы. Там чудище огромное, тупое Гудит за каменной стеной, Размеренно хрипит котел ночной, И скачут жернова, визжа и воя; Земля бурлит, как будто бродят дрожжи; Охвачен труд преступной дрожью; Канава смрадная к реке течет Мохнатой тиной нечистот; Стволы, живьем ободранные, в муке Заламывают руки, С которых, словно кровь, струится сок; Крапива и бурьян впиваются в песок И в мерзость без конца копящихся отбросов; А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов Железо ржавое, замасленный цемент Вздымают в сумерках гниенью монумент. Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет, И дни и ночи Вдали от солнца, в духоте Томятся люди в страдной маяте: Обрывки жизней на зубцах металла, Обрывки тел в решетках западни, Этаж за этажом, от зала к залу Одним кружением охвачены они. Их тусклые глаза — глаза машины, Их головы гнетет она, их спины; Их пальцы гибкие, которые спешат, Стальными пальцами умножены стократ, Стираются так скоро от напора Предметов жадных, плотоядных, Что оставляют постоянно След ярости на них, кровавый и багряный. О, прежний мирный труд на ниве золотой, В дни августа среди колосьев хлеба, И руки светлые над гордой головой, Простертые к простору неба, — Туда, где горизонт налился тишиной! О, час полуденный, спокойный и невинный, Для отдыха сплетавший тень Среди ветвей, чью лиственную сень Качали ветерки над солнечной равниной! Как будто пышный сад, раскинулась она, Безумная от птиц, что гимны распевали, Высоко залетев в заоблачные дали, Откуда песня их была едва слышна. Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам Равнину мрак объял, она без сил: Развалин прах ее покрыл Размеренным приливом и отливом. Повсюду черные ограды, шлак, руда, Да высятся скелетами овины, И рассекли на половины Деревню дряхлую стальные поезда. И вещий глас мадонн в лесах исчез, Среди деревьев замерший устало; И ветхие святые с пьедестала Упали в кладези чудес. И все вокруг, как полые могилы, Дотла расхищено, осквернено вконец, И жалуется все, как брошенный мертвец, Под вереском сырым рыдающий уныло. Увы! Все кончено! Равнина умерла! Зияют мертвых ферм раскрытые ворота. Увы! Равнины нет: предсмертною икотой В последний раз хрипят церквей колокола. Перевод Ю. Левина
Статуя полководца
У скотобоен и казарм Встает он, грозовой и красный, Как молнией сверкая саблей ясной. Лик медный, золотые — шлем, султан; Всегда перед собой он видит битву, пьян Непреходящей, дивной славы бредом. Безумный взлет, исполненный огня, Стремит вперед его коня — К победам. Как пламя пролетает он, Охватывая небосклон; Его боится мир и прославляет. Он за собой влечет, сливая их в мечте, Народ свой, бога, воинов безумных; И даже сонмы звезд бесшумных Плывут ему вослед; и те, Кто на него встает с грозой проклятий, Глядят, застыв, на пламенные рати, Чей вихрь зрачки их напоил. Он весь — расчет и весь — взрыв буйных сил; И двери гордости его несокрушимой Железной волею хранимы. Он верит лишь в себя, все остальное — прах! Плач, стоны, пиршества из пламени и крови, Что непрерывно тянутся в веках. Он — словно гордой смерти изваянье, Что жизнь горящую, из золота и гроз, Вдруг завершает, как завоеванье. Он ни о чем, что сделал, не скорбит; Лишь годы мчатся слишком скоро, И на земле огромной нет простора. Он — божество и бич; И ветер, вкруг чела его легко летящий, Касался лба богов с их молнией гремящей. Он знает: он — гроза, и свой он знает жребий: Упасть внезапно, рухнуть как скала, Когда его звезда, безумна и светла, Кристалл багряный, раздробится в небе. У скотобоен и казарм Встает он, грозовой и красный, Как молнией сверкая саблей ясной Перевод Г. Шенгели
Статуя буржуа
Он глыбой бронзовой стоит в молчанье гордом. Упрямы челюсти и выпячен живот, Кулак такой, что с ног противника собьет, А страх и ненависть на лбу застыли твердом. На площади — дворцы холодные; она, Как воля жесткая его, прямоугольна. Высматривает он угрюмо, недовольно, Не брезжит ли зарей грядущая весна? Понадобился он для рокового дела, Случайный ставленник каких-то темных сил, И в сумрачном вчера успешно задушил То завтра, что уже сверкало и звенело. Был гнев его для всех единственный закон В те дни; ему тогда бряцали на кимвалах, И успокаивал трусливых и усталых Порядок мертвенный, который строил он. Как мастер, опытный в искусстве подавленья, Он тигром нападал и крался, как шакал, А если он высот порою достигал, — То были мрачные высоты преступленья. Сумев закон, престол, мошну свою спасти, Он заговоры стал придумывать, чтоб ложной Опасностью пугать, чтоб ныне было можно У вольной жизни лечь преградой на пути. И вот на площади, над серой мостовою Он, властный, и крутой, и злобствующий, встал, И защищать готов протянутой рукою На денежный сундук похожий пьедестал. Перевод Н. Рыковой
Восстание
Вся улица — водоворот шагов, Тел, плеч и рук, к безумию воздетых, — Как бы летит. Ее порыв и зов С надеждою, со злобой слит. Вся улица — в закатных алых светах, Вся улица — в сиянье золотом. И встала смерть В набате, расколовшем твердь; Да, смерть — в мечтах, клокочущих кругом, В огнях, в штыках, В безумных кликах; И всюду — головы, как бы цветы, на пиках. Икота пушек там и тут, Тяжелых пушек кашель трудный Считает плач и лай минут. На башне ратуши, над площадью безлюдной, Разбит ударом камня циферблат, И не взывает времени набат К сердцам решительным и пьяным Толпы, объятой ураганом. Гнев, руки яростно воздев, Стоит на груде камней серых,— Гнев, захлебнувшийся в химерах, Безудержный, кровавый гнев. И, задыхающийся, бледный, Победный, Он знает, что его мгновенный бред Нужней, чем сотни сотен лет Томительного ожиданья. Все стародавние мечтанья, Все, что провидели в годах Могучие умы, что билось Плененным пламенем в глазах, Все, что, как тайный сок, клубилось В сердцах, — Все воплотилось В несчетности вооруженных рук, Что сплавили свой гнев с металлом сил и мук. То праздник крови, чей циклон Несет сквозь ужас строй знамен. И красные проходят люди По мертвецам, лежавшим в общей груде; Солдаты, касками блестя, Не зная более, где правый, где неправый, Уставши слушаться, как бы шутя, Лениво атакуют величавый И полный сил народ, Желающий осуществить все бреды И брызнуть в темный небосвод Кровавым золотом победы. Убить, чтобы творить и воскрешать! Как ненасытная природа, Зубами впиться в цель, Глотая дня безумный хмель: Убить, убитым быть для жизни, для народа! Дома пылают и мосты, Как замки крови в сердце темноты; До дна вода в задумчивых каналах Блистает в отраженьях дымно-алых; Позолочённых башен ряд Тенями беглыми переграждает град; Персты огня в ночной тени Взметают золотые головни, И горны крыш безумными прыжками Мятутся вне себя под облаками. Расстрелы и пальба! Смерть механической стрельбой, Прерывистою и сухой, Валит вдоль стен на перекрестках Тела, что стынут в корчах жестких; Как баррикады — груды их; Свинец господствует на площадях немых, И трупы, что картечь разъяла на лохмотья. Зияют в небеса растерзанною плотью, И в пляске фантастических зарниц Улыбкой кажется гримаса мертвых лиц Захлебываясь, бьет набат, — В сраженье так сердца стучат, — И вдруг, как голос, схваченный удушьем, Тот колокол, что выкликом петушьим Зарю пожара звал в зенит, — Молчит. У ветхой ратуши, откуда эшевены Смиряли город, ограждая стены От гневных толп, от яростной тоски Людей, покорных страстной вере, — Бьют молоты в окованные двери; Засовы отлетают и замки; Железные раскрыты шкапы, Где гнет веков в пергаментах лежит, И факел жадный к ним стремит Свои змеящиеся лапы, И черное былое — прах. В подвалах и на чердаках Громят; на вышки трупы сносят И сбрасывают, и они, стрелой Летя на камни мостовой, Руками красный воздух косят. В церквах Витражи, где святые восседали, Рассыпавшись в мельчайший прах, На плитный пол упали; Христос бескровный, как фантом, Последним прикреплен гвоздем, Уныло свешивается с распятья. Ковчежцы, где желтел елей, Расплесканы под вопли и проклятья; Святым плюют в глаза у алтарей, И пол собора, точно снегом, Причастием усыпан, и по нем, Его давя победным каблуком, Толпа промчалась диким бегом. Рубины смерти в недрах ночи Как звездные сверкают очи; Град из конца в конец — Огнем и золотом струящийся багрец; Град простирает к небосклону Свою пурпурную корону; Безумие и гнев Пылают, жизнь в свой алый плащ одев; Земля трепещет, Пылает даль, И дым и ярость ураганом плещут В холодный небосвод, прозрачный как хрусталь. Убить, чтоб сотворить и воскресить! Или упасть и умереть! О двери кулаки разбить, Но отпереть! Пусть будет нам весна зеленой иль багряной, Но сквозь веков тяжелый строй, Весь клокоча, летит грозою пьяной Смерч силы роковой! Перевод Г. Шенгели
Города и поле
К будущему
О странник вечности! О человек! Почувствовал ли ты, откуда Так неожиданно, в единый миг, Твоих великих сил возникло чудо? От глубины морей до яркого убранства Светил, блуждающих, но собранных в узор, Из ночи в ночь, в пространство из пространства Стремится к высоте пытливый взор. А здесь, внизу, весь темный сонм столетий, Почивший в устланных забвением гробах, Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах, Былыми красками сверкает в новом свете. В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить Проходит человек по лесу естества, Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит, Что он найдет свои всемирные права! Он в пыли, в атомах, в химических началах Ликующую жизнь стремится подсмотреть. Все, все захвачено в раскинутую сеть: Миры вскрываются в песчинках малых! Герои, мудрецы, художники, пророки — Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой; Одни сошлись в толпу, другие — одиноки, Но чувствует земля себя уже иной! И это вы, о города, Как стражи ставшие по странам, на полянах, Вместили в свой затвор достаточно труда, И света нового, и сил багряных, Чтоб опьянить безумием святым Умы, живущие тревогой неизменной, Разжечь их жар и дать упорство им: В рядах недвижных числ, В законах — воплотить весь смысл Вселенной! Но дух полей был мирным духом бога, Он не хотел борьбы, исканий, мятежа; Он пал. И вот шумит враждебная тревога На четырех концах родного рубежа. Поля кончают жизнь под страшной колесницей, Которую на них дух века ополчил, И тянут щупальца столица за столицей, Чтоб высосать из них остаток прежних сил. Фабричные гудки запели над простором, Церковные кресты марает черный дым, Диск солнца золотой, садясь за косогором, Уже не кажется причастием святым. Воскреснут ли, поля, живые дали ваши, Заклятые от всех безумств и лживых снов: Сады, открытые для радостных трудов, Сияньем девственным наполненные чаши? Вас обретем ли вновь, и с вами луч рассветный, И ветер, и дожди, и кроткие стада — Весь этот старый мир, знакомый и заветный, Который взяли в плен и скрыли города? Иль вы останетесь земли последним раем, Уже докинутым навеки божеством, Где будет сладостно, лучом зари ласкаем, Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном? Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья, Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж! Права и долг людей — лишь беглые мечтанья, Что на пути надежд пленяют молодежь!
