Наблюдения над исторической жизнью народов

Не забудем, что Пизистрат начал с того, что успел убедить город позволить ему завести стражу, постоянное войско около себя, то же самое, что рассказывали о Дейоке Мидийском; и мы не будем отвергать этих рассказов потому только, что в них рассказывается одно и то же относительно двух разных лиц; напротив, мы должны их принять, потому что в них указывается на естественный и необходимый ход дела где бы то ни было.

Завести себе постоянное войско и ограничиться одними льстивыми словами, не приводя обещаний в исполнение, как сделал Пизистрат, было теперь очень трудно, и теперь с Клисфена уже начинается другого рода тирания, демагогия, причем человек, желающий стоять наверху, должен усиливать демократическое начало, чтобы держаться посредством него.

Клисфену приписывается также установление остракизма, посредством которого человек, становившийся очень видным и потому опасным для свободы сограждан, удалялся на известное число лет из Афин, что, однако, не приносило никакого вреда его чести и имуществу. Разумеется, с первого раза кажется, что это средство было направлено против тирании, но, с другой стороны, человеку, получившему сильное влияние на толпу, успевшему уверить ее, что его бояться нечего, легко наустить народ на людей, ему, собственно, опасных и враждебных, и избавляться от них посредством остракизма, не прибегая к насилию, особенно когда для насилия нет еще силы.

Аристократической партии не понравилось Клисфеново устройство и остракизм, который, разумеется, грозил ее членам; она обратилась опять к Спарте: Клисфен должен был оставить Афины. Но дело было сделано, демократическое начало усилено, что сделалось скоро в маленьком государстве, и когда произошла аристократическая реакция, когда лучшие люди захотели уничтожить новое устройство и стали гнать главных его приверженцев, то произошло сильное движение с противоположной стороны, причем аристократы проигрывали свое дело тем, что опирались на чужих, на спартанцев. Спартанцы были выгнаны, аристократы подверглись преследованию, Клисфен со своими возвратился из изгнания. Но теперь, если бы даже и хотел, он никак не мог сыграть роли Пизистрата и Гйппия: тиранство отыграло свою роль и было возможно только в смягченной форме демагогии, то есть сильное лицо не могло непосредственно распоряжаться, но только посредством народной массы, посредством установленных форм.

Таким образом, афинская демократия была воспитана аристократами, которые вследствие уничтожения царского достоинства не могли сосредоточиться в одно сословие, в котором преобладало бы равенство и общий интерес господствовал над личным. Праздное царское место манило из них тех, которые были сильнее других средствами; для собственного возвышения, которое могло быть достигнуто только с помощью враждебного элемента, они выходили из аристократических рядов и служили в виде тиранов и демагогов к возбуждению и развитию демократического элемента.

Но для развития сил известного народа или известного элемента в народонаселении, получившего преобладание, как элемент демократический в Афинах, необходим подвиг, сильная внешняя деятельность, сильная борьба. В этом отношении развитию и укреплению афинской демократии способствовали две такие борьбы: одна — со спартанцами, другая — с персами, непосредственно следовавшая за первою. Спарта, раздраженная неудачею, не оставила намерения снова утвердить свое влияние в Афинах посредством поднятия аристократической партии, но у Спарты не было достаточно сил для успешной борьбы. В Греции, поделенной на множество мелких государств, одному из них, как бы оно относительно сильно ни было, трудно было непосредственно подчинять себе, покорять другие, даже и ближайшие; здесь делалось так, что слабейшие волей-неволей втягивались в союз, в котором сильнейшее государство получало первое место, предводительство.

Это предводительство не было господством, и союзники иногда позволяли себе действовать самостоятельно относительно главного члена союза; так, во время нападения спартанцев на Афины с целью восстановить здесь аристократическую партию союзники их, коринфяне, ушли и тем помешали успеху, который и перешел на сторону афинян, то есть тамошней демократической стороны. Видя силу последней и слабость стороны аристократической, помощь которой оказывалась бесполезной, спартанцы попытались подойти с другой стороны, призвали к себе Гиппия и хотели с его помощью войти в Афины, но союзники Спарты и тут отказались следовать за нею для восстановления тирана.

Борьба между Спартой и Афинами должна была на время остановиться, и этим перемирием обе республики воспользовались, чтобы усилиться: Спарта бросилась на Аргос; Афины, как держава морская, устремили свое внимание на море и далее на восток, тут они вмешались в борьбу малоазиатских греческих колоний с персами и этим накликали бурю на себя и на всю Грецию.

Здесь мы впервые встречаемся со знаменитою борьбою между Европою и Азиею, — борьбою, которая продолжается тысячелетия с переменным счастьем, смотря по тому, на какой стороне оказывается более нравственных сил. Мы уже видели, что в Греции борьба с Востоком была необходима по самому положению ее; в глубокой древности эта борьба происходила между народами, принадлежавшими к двум различным племенам: семитами — финикиянами и арийцами — греками.

Последним удалось сбить со своих берегов финикиян. Потом вследствие приплыва новых сил к эллинам, вследствие усиленного движения народной жизни среди них они выходят из своих границ и перебрасывают свои колонии в Азию, но последняя не снесла этого наступательного движения со стороны Европы.

Греческие малоазиатские колонии, разделенные морем от метрополии, растянутые по берегу, подобно Финикии, не могли защититься от сильных напоров могущественных азиатских государств и подпали власти сперва Лидии, а потом Персии. Эллинский дух, эллинская энергия могли выразиться только в том, что малоазиатские греки не могли спокойно сносить ига и восставали, причем получали помощь от европейских собратий. Персидские цари не могли не обратить внимания на это обстоятельство: пока за морем существовала свободная Греция, до тех пор малоазиатские берега не могли быть в спокойном владении у персов, и царь отправил большое войско в Грецию против афинян.

Но здесь были другие условия. Конечно, для объяснения неудачи персов мы должны обратить внимание на состав их громадных ополчений: собственные персы могли сдерживать натиск своих соплеменников-греков и меряться с ними силами, хотя и не в равной степени, но персов было немного, остальные же части ополчения великого царя представляли стадо людей, согнанное из разных частей громадного царства, не могшее выдерживать натиска греков, развитых в высшей степени физически и нравственно, противопоставлявших качество количеству.

Но, кроме того, нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что Греция была за морем, а персы не были морским народом, море для них было чуждою, неприятною и страшною стихиею; завезенные в неведомую страну, отрезанные от отечества страшным морем, они находились не в своей сфере и, естественно, теряли дух, ибо вспомним суеверный страх древних перед морем, границею, которую безбожно было для человека переступать. Мы теперь говорим, что моря соединяют народы, горы и степи разделяют их; мы имеем право говорить это, но с ограничением.

Когда известный народ вынужден преодолеть свое отвращение к морю, тогда, разумеется, оно становится посредником между народами, соединителем их; если же необходимости нет, то народ, живущий на морских берегах, не займется мореплаванием, будет питать отвращение к морю и море разделяет народы точно так же, как и степи разделяют их. При одном и том же царе персы напали на Европу: в Скифии остановили их степи, от Греции отбило море.

Марафонская победа, несмотря на все ее значение как первой победы европейского качества над азиатским количеством, несмотря на все одушевление, какое она внесла в победоносный город, не спасла Афин и Греции в сознании лучших ее людей, ибо надобно было ждать, что великий царь не замедлит наводнить маленькую страну своими полчищами, причем никакая храбрость и никакое искусство не помогут, как и доказали Термопилы. Великий человек указывает афинянам на море, требует усиления флота; оракул указывает на деревянные стены, которые должны спасти Афины, и Фемистокл толкует, что эти деревянные стены означают корабли. Море начало свое дело, начало крушениями персидских кораблей уравнивать силы врагов, по словам Геродота; афиняне покинули свой город, перебрались на корабли, и Саламин оправдал их надежды на деревянные стены; великий царь оставил злую страну, покинув свое войско на жертву расслабляющему чувству тяжести своего положения в далекой, потому что заморской стране, среди народа, страшного своим качеством, и качество во второй раз восторжествовало над количеством, лишенным нравственных сил, искусства, лишившимся и вождя в начале битвы.

Афиняне, жители города, дважды истребленного врагом, делаются главным народом Греции благодаря морю, которое дало им такое важное значение, помогло так скоро восстановить и увеличить свои силы. Подобно Спарте, Афины по условиям, господствовавшим в Греции, пролагают путь к своему могуществу посредством союза, во главе которого становятся, материальными силами которого пользуются для своего блестящего развития. Но Спарта тут в челе своего пелопонезского союза; столкновение между ними было неизбежно. Борьбу между Афинами и Спартою можно разделить на две половины: до Персидских войн и после них, или так называемую Пелопонезскую войну.

В первую половину спартанцы чувствовали свою силу и цари их отважно вводили войско в Аттику, тем более что в Афинах были преданные им люди, но после Персидских войн обстоятельства переменились: Афины стали сильнее, и в Спарте медлят начатием войны; Спарту торопят союзники, которым страшно могущество Афин, стремление их к преобладанию и захвату; коринфяне играют тут главную роль: по своему положению между Пелопонезом и Аттикою, между двумя самыми сильными республиками, они хотят поддержать свою самостоятельность и благосостояние, не допуская до преобладания ни Афин, ни Спарты. Мы видим, что в первую половину борьбы коринфяне не допускают спартанцев до торжества над Афинами; теперь же, когда могущество Афин стало страшно, те же коринфяне побуждают спартанцев вооружиться против Афин.

После долгой борьбы Спарта восторжествовала; оракул воспретил победителям воспользоваться своею победою, разрушить падший город. «Не должно выкалывать у Греции одного из двух глаз», — говорил оракул. Но у Греции были повреждены оба глаза; и победители и побежденные были одинаково истощены страшною борьбою, и это истощение их вело Грецию к падению. Бессилие победительницы — Спарты высказалось в ее неудачной борьбе с Фивами, которые сами обязаны были своим возвышением только личным достоинствам Пелопида и Эпаминонда, после которых они возвращаются к прежней незначительности. Мы видели, что после Троянской войны истощение в Греции было восполнено приливом эллинского воинственного народонаселения с севера, движение возобновилось и усилилось дорическим нашествием.

И теперь после истощения Греции от Пелопонезской и других междоусобных войн происходит движение с севера — македонское движение, которое, по-видимому, дало новое значение греческой жизни, собравши ее силы для наступительного движения на Восток, имевшего следствием разрушение Персидской монархии и господство европейских ариев в Азии и Африке. Но это македонское движение было не чисто греческое и происходило в таких формах, от которых давно отчуждилась Греция; оно происходило вследствие только личных стремлений двух варварских царей, усыновленных греческой цивилизацией; наконец после кратковременного македонского влияния Греция явилась с прежней слабостью.

Мы в другом месте взглянем на подвиг Александра Македонского и его следствия, а теперь обратимся к движению греческой мысли и влиянию его на общество.

Мы видели, что греческое общество основалось на других началах, чем общество восточное; в основу общества восточного легло начало семейное или родовое, в основу общества греческого — начало дружинное, товарищество.

В огромных монархиях Востока целое слишком сильно давило на части, вследствие чего личность не могла развиться; целое, единство преобладало. и превозмогал один человек, представитель этого целого, этого единства; государство — это был он, один человек; все другие были части целого, живою собственностью одного, рабами. частью и даже не только частью, но и полною принадлежностью имевшей одно с ним существование, по приведенному выше выражению Аристотеля.

Но в мелких государствах Греции, основанных богатырскими дружинами, этого давления целого на части быть не могло; вместо впечатления единой силы, поднимавшейся над всеми и пред которою все равно исчезали в своем ничтожестве, являлось впечатление равенства многих сил вследствие равенства многих вождей, собиравшихся для общего предприятия; подле вождей — толпа храбрых товарищей, которыми силен и славен вождь, с которыми он должен считаться. Идет движение беспрерывное, подвиг совершается постоянно, в ограниченной местности, на виду у всех; человек личными достоинствами может подняться высоко, герои включаются в число богов. Кроме борьбы настоящей человек может выказать свои достоинства на играх, куда собирается народ из целой Греции, победитель превозносится похвалами, получает важное значение.

Победы на играх прокладывают дорогу к победам на другом поприще.

Наконец цари исчезают, аристократия уступает демократии, и это дает новое побуждение к развитию личности указанием каждому сильному личными средствами человеку высшей цели. достижения первого места в государстве с каким бы то ни было значением и именем или и без имени. Искусство, служа выражением народной жизни, является для того, чтобы дать новую силу началам, уже обнаружившимся в жизни. Мы говорим о значении «Илиады» для греческой жизни — поэмы, на которой воспитывались греки и содержанием которой служило описание бедствий, происшедших от бездействия оскорбленного героя, не хотевшего признать право сильного. Впоследствии драматические произведения, к которым были так страстны греки, воспитывали в них то же чувство личной независимости.

Эсхил выставил это чувство в Прометее, который не хотел преклониться пред Юпитером; Софокл пошел еще дальше: он оставил сферу богов, титанов и героев и выставил чувство независимости, непреклонность пред силою в слабой девушке, которая, невзирая ни на какие запрещения, исполняет то, что считает своим долгом. «Илиада», «Прометей» и «Антигона» представляют самые сильные проявления греческого духа в мире искусства. Наконец, Персидские войны, эта знаменитая борьба развитой личности, борьба качества с подавляющим количеством опять могущественно содействовала развитию личности, особенно у тех из греков, которые купили торжество с наибольшими пожертвованиями, которые два раза видели истребление своего города и потому могли так прометеевски отвечать персидскому вождю на его предложение отдельного мира.

Таким образом, в Греции, и преимущественно в Афинах, все соединились для того, чтобы дать личности самое сильное развитие. Но известное начало, пользуясь благоприятными условиями, стремится развиться до крайности, так и в Греции мы видим крайнее развитие личности. Зло было понятно, и греческая мысль выставила противодействие, но безуспешно: откуда же проистекла эта безуспешность?

Личность при благоприятных условиях в обществе для своего развития сдерживается в своих крайних стремлениях нравственным началом, которое тогда только сильно, когда находится в связи с началом религиозным. Но греческая религия не могла дать нравственно крепкого основания. Грек благодаря развитию своей жизни освободился от азиатского представления о божестве как о гнетущей силе природы, которая действует деспотически, пред которою человек ничто, в угоду которой женщина считает обязанностью жертвовать своим стыдом, а мужчина — полом. Греческий антропоморфизм вносит на Олимп человеческие отношения, сдружает человека с божеством, приравнивает их друг к другу; человек благодаря геройству поднимается до божества, но зато божество понижается; грек живет со своими божествами слишком по-товарищески, запанибрата.

Греческие божества — изящные люди, но не безгрешные, не внушающие уважения своею высокою нравственностью и не требующие в этом отношении подражания себе; у греческих богов дети на земле, следовательно, у них здесь свои личные интересы, борьба за эти интересы, а подобные отношения, разумеется, уничтожают божественное, независимое положение. Восточные боги, как восточные деспоты, жили в отдалении от простых смертных, окруженные обаянием таинственности; даже египетское божество-животное сохраняло это обаяние, ибо человек не мог проникнуть во внутренний мир таинственного существа. Грек нарушил обаяние таинственности, вывел наружу все олимпийские проказы. Унижение божества чрез придание ему человечности не в высших, нравственных, духовных проявлениях естественно вело к отрицанию такого божества, давало выход разлагающей силе мысли, а греки принадлежали к тому племени, которое и в отдаленной Азии, в замкнутой и богатой Индии, давящей дух громадностью и роскошью природных форм, умело обнаружить деятельность мысли, не ограничиваясь переданными религиозными воззрениями.

Тем более эта деятельность должна была обнаружиться у греков при особых условиях их исторической жизни, и прежде всего при условии движения, перемены политических форм. Греческий религиозный процесс закончился гомеровским временем, но греческая политическая жизнь продолжала развиваться; те земные отношения, по которым образовались отношения олимпийские, изменились, и, естественно, не могло быть сочувствия к тому, что представляло уже прошедшее, отвергнутое, а между тем разлагающая сила мысли получала все большее и большее развитие. Прежде всего греки по своему положению в небольшой приморской стране, находящейся в близком расстоянии от Азии и Африки и волнуемой внутренними движениями и столкновениями народов, должны были выселяться, заводить колонии, знакомиться со многими чуждыми народами.

Это обстоятельство, расширявшее горизонт, сильно действовало на даровитое, живое, пытливое и впечатлительное племя, представителями которого были поморцы — ионяне, афиняне. Грек на Востоке встречается с богатою цивилизациею, производящею сильное впечатление громадностью и особенно древностью своих памятников; его внимание останавливается на религии; язычник легко подчинялся чуждому верованию, легко поклонялся чужому богу, потому что убеждение в единстве бога ему не препятствовало. Грек также с уважением относился к религии чуждых народов, но он смотрел на дело иначе; он сильно развит вследствие движения своей жизни, он привык думать, привык критически относиться к таким явлениям, к каким на Востоке критически не относились, как, например, к политическим формам.

Разнообразие этих форм на малом пространстве Греции дало ее жителям возможность сравнивать и рассуждать о достоинстве или недостоинстве той или другой формы, что, разумеется, сильно развивало мыслительную способность и приготовило то философское настроение, которым отличаются греки: «Эллины премудрости ищут». С этим-то исканием премудрости, с этою-то развитою мыслительною способностью, с привычкою критически относиться к явлению, допросить, как, что и почему, является грек на Востоке. Путешествующий грек-мыслитель, мудрец, представляет нам в высшей степени любопытное явление.

Привычка видеть разнообразие форм народной жизни у себя тянет грека с возбужденною мыслию дальше, посмотреть другие народы, познакомиться с другими формами жизни, посравнить, найти сходство и отличие, тогда как для восточного человека однообразие политических форм необходимо уничтожало подобное стремление. С исканием премудрости грек отнесся и к религиям Востока, начал сравнивать, находить общие черты со своими, греческими верованиями, искать одного общего источника; здесь, как обыкновенно бывает, мысль останавливается прежде всего на заимствовании; при виде двух одинаковых явлений у разных народов первое, легчайшее объяснение состоит в том, что один народ заимствовал известное верование, обычай у другого; возвыситься до предположения общих законов, производящих одинаковые явления всегда и повсюду, человек сначала не может.

Таким образом, грек при объяснении одинаковых религиозных воззрений, одинаковых мифов у разных народов остановился на заимствовании одним народом у другого. Младший по происхождению и по цивилизации народ должен был заимствовать у старшего, греки должны были заимствовать у восточных народов, у последних надобно доискаться источника.

Уже одно убеждение, что верования, в которых воспитался человек, заимствованы, чужие, ослабляет эти верования, делая их предметом исследования, заставляя следить, как с течением времени они изменялись, как древнейшим, заимствованным присоз-давались новые. Мысль берет верх, чувство ослабляется. А тут еще новый удар. Пытливость влечет в страну чудесных памятников древнейшей цивилизации, в Египет, а здесь жрецы внушают, что все заимствовано от них, но чему верует народ, это только символы, что суть всего дела известна им одним, жрецам, что, пожалуй, они скажут на ухо умному человеку, который уже и без того подозрительно посматривает на разные религиозные обычаи и обряды, но объявлять об этих вещах всем бесполезно и опасно, народ должно держать в неведении, оставляя мудрость для посвященных.

Геродот представляет нам образец грека, который благодаря знакомству с чужими религиями и внушениями египетских жрецов относится скептически к народным верованиям греков, древнейшие верования пелазгов считает заимствованными из Египта и в эллинском Олимпе видит создание поэтов. Он объясняет мифы, говорит, что черные голуби додонские были две иностранные женщины, которых чуждый язык мог показаться языком птичьим, ибо как в самом деле могло быть, чтобы голубь издавал членораздельные звуки; и так как говорится, что голубь был черный, то это значит, что женщина была египтянка. Проговариваясь подобным образом в разных случаях, высказывая свое свободное отношение к религиозным преданиям, Геродот простодушно оговаривается, что о таких вещах не следует распространяться: «Если бы я захотел сказать, почему египтяне воздают животным божеские почести, то я бы коснулся религии и вещей божественных, но я особенно избегаю таких разговоров, и если я кое-что сказал, то должен был сделать это по необходимости».

Таким образом, сближение с Востоком и его религиями наносило удар греческой религии, эллинскому антропоморфизму, разлагало его. Но греческая мысль не могла остановиться на этом отрицании, на этом разложении, и вот среди азиатских греков, на которых восточные воззрения прежде всего подействовали и у которых по их страдательному политическому положению было более возможности отрешаться от практической жизни, начинается такая же умственная работа, какую мы уже видели у арийцев в Индии, «работа над объяснением происхождения мира».

Народные религиозные воззрения не стесняют этих мыслителей; они не верят в олимпийцев, знают, что эти народные греческие верования суть искажения первоначальной религии, в большей чистоте сохранившейся на Востоке и состоявшей в поклонении силам природы. Но что такое природа и ее силы? как произошли они? Одни объявили, что все существующее произошло из влаги, что божества, в которые верит народ, суть басни; божество есть душа вселенной, движущая сила вещей, отдельно от них не существующая. Таким образом, мы опять встречаемся с знакомым нам брамаизмом или пантеизмом. По другим, это управляющее, божественное начало мира, противоположное материи, был воздух как дух; по иным — огонь, творческая, всепроникающая и всепоглощающая сила, которая преимущественно проявляется в душе человеческой.

Некоторые указывали на происхождение мира из атомов, простых, неделимых первоначальных тел; все существующее проникается тонкими огненными атомами, которых всего более находится в человеке. По иным, первое движение атомам дано было высшею разумною силою, существующею отдельно от материи; иные принимали четыре основные элемента: огонь, воздух, землю и воду, которые приводятся в движение двумя силами — любовью и ненавистью или борьбою; из соединения и разделения произошло все существующее.

Все эти мнения или учения исходили от мудрецов или философов, которые провозглашали их как произведения свободной мысли лица, не давая им никакого религиозного освящения, противополагая их народной религии, прямо вооружаясь против них, провозглашая Гомера и Гезиода исказителями религии, которые в своих поэмах приписали богам то, что считается постыдным между людьми.

Были попытки в Южной Италии, или в так называемой Великой Греции, дать одному из философских учений, именно Пифагорову, религиозное освящение, составить орден из лучших, образованнейших людей, посвященных в тайны учения, которые бы управляли непосвященною и потому презираемою толпою, но эта попытка не увенчалась успехом.

Вообще же все эти философские учения или мнения были следствием сильного развития личности в Греции и, как обыкновенно бывает в истории, в свою очередь содействовали сильнейшему ее развитию. Разрушение народных религиозных верований, произведенное философией, которая на их место не могла поставить ничего прочного, освященного, имевшего всеобщий авторитет, дававшего правило жизни, но породила множество разнородных, спорных мнений о важнейших вопросах жизни, должно было естественно навести многих на мысль, что всеобщих истин нет, нет и общих нравственных правил, сдерживающих каждого человека и определяющих его деятельность. Следовательно, каждый человек составляет отдельный, вполне независимый мир, имеет свой собственный взгляд на все и свои исключительные личные цели, достижение которых есть главная его задача; объективной истины нет; истинно то, что отдельный человек в известное время считает истинным; средства отдельного человека составляют мерило всего; если средства отдельного человека велики в сравнении с средствами других людей, то он имеет полное право стремиться к господству над ними, к тирании.

Таков был необходимый результат, к которому должно было прийти крайнее развитие личности в Греции, и преимущественно в Афинах. Разумеется, подобные мнения, как всякие мнения, должны были распространиться между людьми мыслящими или так называемыми образованными, способными останавливать свое внимание на высших вопросах жизни, должны были распространиться между людьми, посвятившими себя наставлению, обучению других преимущественно в ораторском искусстве, которое так надобилось в Греции, и особенно в Афинах. Такие люди назывались софистами, от которых изложенное учение и получило свое название.

Но разрушительное влияние на общество так называемого софистического учения вызвало противодействие, которое явилось из среды тех же софистов, то есть людей, занимавшихся наставлением других. Сократ, в школе которого обнаружилось это противодействие, являлся для современников таким же софистом, какой выведен был и на сцену Аристофаном, несмотря на все старание его выделиться из среды софистов учением и поведением; например, он не брал денег за свое учение и не странствовал из города в город, подобно другим знаменитым софистам.

Противодействуя господствующему между софистами учению, Сократ должен был вооружиться против доведенного до крайности развития личности, то есть должен был утверждать, что есть общие, непреложные истины, есть нравственные правила, обязательные для всех, правила, без признания и соблюдения которых общество не может существовать. Он полагал различие между «благочестием и безбожием, благородством и неблагородством, справедливостью и несправедливостью, храбростью и трусостью» и т. д.; рассматривал все это независимо, признавая в каждом человеке врожденную способность дойти до правильного различения всего этого при хорошем руководстве, тогда как в господствующем между софистами учении все это смешивалось, могло переходить одно в другое, смотря по обстоятельствам, и в человеке не признавалась способность различения хорошего от дурного независимо от его непосредственного чувства.

Последователь так называемого учения софистов говорил:

«В большинстве вещей природа и закон находятся в противоположном отношении друг к другу; по природе хуже всего претерпеть несправедливость, а по закону хуже всего сделать несправедливость. Претерпеть несправедливость от другого недостойно свободного человека; несправедливость может снести только раб, которому лучше умереть, чем жить, ибо, претерпевая несправедливость и оскорбления, он не в состоянии защитить себя и тех, кого любит. Законы произведение людей, слабых личными средствами, но многочисленнейших. Постановляя законы, они думали только о себе, о своих интересах; чтобы напугать людей, сильных личными средствами, которые могли бы приобрести власть над другими, они говорят, что преимущество есть вещь нехорошая и несправедливая и что человек, стремящийся к могуществу, поступает несправедливо; по своей слабости они стремятся к равенству. Таким образом, по закону несправедливо приобретать власть над другими, но по природе справедливо, чтобы лучший и сильнейший имел более, чем худший и слабейший. Мы берем с детства лучших и сильнейших между нами, образуем их и укрощаем, как львят, внушаем им, что надобно чтить равенство и что в этом заключается прекрасное и справедливое. Но как скоро явится человек с могущественною природою, разобьет он все эти оковы, потопчет ногами наши писания, наши законы, противные природе, и возвысится над всеми как господин, он, которого мы сделали рабом, — тогда-то воссияет справедливость по закону природы. Для счастия жизни нужно разнуздывать свои страсти, а не сдерживать их и посредством своего мужества и ловкости быть в состоянии удовлетворять им. Большинство людей не в состоянии этого сделать, и поэтому-то они осуждают тех, которые этого достигнуть могут.

Они говорят, что неумеренность есть вещь дурная, сковывают людей, имеющих лучшую природу, и, не будучи в состоянии удовлетворять своим страстям, воспевают умеренность и справедливость. А для тех, которые имели счастие родиться в семействах царских или которые от природы получили способность сделаться вождями, тиранами или царями, для таких что может быть постыднее и вреднее умеренности? Тогда как они могут беспрепятственно наслаждаться всеми благами жизни, неужели сами свяжут себя законами, суждениями и порицаниями толпы?»

Сократ и его ученики именно хотели овладеть львенком, укротить разнуздавшуюся личность, которая, опираясь на природу, грозила разрушением обществу. Софисты поставили вопрос о противоположности между природою и законом, то есть между стремлениями отдельного лица и стремлениями общества, — вопрос, который вызовет знаменитый ответ, что человек есть животное общественное, что общество условливается природою человека и потому природа не может находиться в противоположности с законом. Вследствие крайнего развития личности и ее неумеренных требований, высказанных софистами, поставлен был вопрос об отношении личности к обществу, великий вопрос, который находится на первом плане в истории человечества. Вполне удовлетворительного решения его мы не можем ждать на земле при сознании несовершенства всякого дела человеческого, сознании, горечь которого подслащивают указанием на бесконечность развития, хотя и не все могут удовлетвориться этим подслащиванием.

Мы можем только наблюдать, как и где вопрос решался более или менее удовлетворительно. Мы должны признать за греческими мыслителями заслугу постановки вопроса, причем они сейчас же и принялись за его решение, но сколько-нибудь удовлетворительного решения его мы ожидать не вправе, потому что мы присутствуем здесь при борьбе мнений и направлений, причем одно направление, доведенное до крайности, вызывало реакцию. Реакция крайнему развитию личности, выразившемуся в учении софистов, высказалась в учении Сократовой школы.

В политическом устройстве, предложенном этою школою, дуга была перегнута в противоположную сторону. Желая противодействовать крайнему развитию личности, перешли должные границы и не признали прав личности, слишком стеснили ее в пользу общества; на человека взглянули как на несовершеннолетнего, неспособного, иметь семейство и собственность и устроили общество, как школу с учителем, философом в челе управления. Понятно, что это устройство, предложенное знаменитым учеником Сократа, должно было остаться в числе утопий, но мысль о подобном устройстве не умирает, а заявляет себя всякий раз, когда ум человеческий, истомленный трудностью задачи определить сколько-нибудь правильно отношения отдельного лица к обществу, прибегает к отчаянным средствам выйти из затруднения.

Человек по природе своей должен жить в обществе, но, вступая в связь с другими людьми, он необходимо должен поступиться частью своей свободы, частью своих прав в пользу других, в пользу общества. Но сколько он должен уступить и сколько оставить за собою для сохранения равновесия между личностью и обществом — в этом весь вопрос. Софисты говорили, что человек не должен ничего уступать обществу, если он родился львом в сравнении с другими, то и должен брать львиную часть, не делясь с другими, слабейшими. Сократ и его ученики, вооружаясь против этого учения, заставили человека уступить слишком много, заставили его идти в кабалу к обществу за обеспеченное содержание.

Эта обеспеченность содержания так привлекательна, что в обществах неразвитых заставляла свободного человека продаваться в рабство, идти в кабалу, в обществах же развитых, где рабство человека другому человеку уже немыслимо, заставляет мечтать о рабстве более благовидном, рабстве обществу. При определении отношений отдельного лица к обществу не должно упускать из виду, что для благосостояния этого общества права личности должны быть строго охранены, чтобы отдельное лицо, ведя общественную жизнь, служа обществу, сохраняло при этом свою самостоятельность, свой отдельный, независимый мир.

Для этого три средства, три, так сказать, замка или крепости, которые защищают свободу и самостоятельность отдельного лица: это религия, семейство и собственность.

Религия поддерживает в человеке сознание своего нравственного достоинства, не дозволяя ему уступать несправедливым требованиям общества, ставя перед ним высший мир, высший суд, к которому он апеллирует, будучи недоволен земною неправдою. Вера в духовное начало, в личное бессмертие дает человеку свободный, самостоятельный, царственный взгляд на общественные отношения, заставляет его требовать только такого определения их, какое согласно с человеческим достоинством, не позволяет рабствовать пред земною силою.

Семейство есть самостоятельное общество в обществе, необходимое для поддержания в человеке его самостоятельности. В это убежище стремится он от порабощения и поглощения, которым грозит ему общество, если он постоянно пребывает в нем; здесь он дышит свободно, чувствуя себя не частью огромного целого, в котором он исчезает, не колесом, не винтом в машине, но существом самостоятельным, центром особого мира, здесь он сам, по русскому народному выражению.

В обществах неразвитых семейство имеет уже слишком большое значение; здесь оно слишком обширно, развиваясь в род, который заслоняет для человека общество, суживает развитие его сил. Общество, развиваясь, теснит род, обрывает его, переводит обязанности человека к роду на обязанности к себе.

Все это очень хорошо, но есть предел развитию общества в этом отношении; горе ему, если оно захочет перейти законную грань и нарушить святыню семейства.

Что касается отдельной собственности, то она неразрывно связана с семейством и вместе с ним поддерживает самостоятельность человека, давая ему сильное побуждение к деятельности в возможности располагать результатами этой деятельности.

Семейство и собственность будут всегда отличием совершеннолетнего человека, и стремление отнять семейство и собственность будет всегда противно человеку, как стремление низвести его из совершеннолетия в положение недоросля, школьника.

Сократова школа в своем политическом учении перешла законную грань: стремясь сдержать безграничное развитие личности, в пылу спора с поборниками этого развития она не заметила, как вместо сдержки провозгласила порабощение личности. В республике Платона нет ни семейства, ни собственности, но Платон имеет дело с одними воинами и тем дает знать, что при построении своей республики он имел в виду военное братство, лагерь или казацкий кош, называвшийся Спартою. Философ предполагал и уравнение полов, указывая на собак, у которых и самцы и самки одинаково пригодны на охоте и для охранения стада. Философ забыл, что человек не собака, что он подчиняется закону развития, по которому различие полов необходимо предполагает разделение занятий.

В истории Греции, и преимущественно Афин, Сократова школа имеет то значение, что в ней высказалась реакция национальному направлению, которое состояло именно в развитии личности. В этом отношении греческая жизнь представляла противоположность жизни восточной: на Востоке человек не сознал своей личности относительно божества и при всех усилиях мысли решить вопросы о происхождении сущего, о происхождении добра и зла кончил тем, что отрекся от личного существования как ложного и поставил целью жизни — прекращение его, слияние частицы с целым.

Это восточное представление о человеке как о части целого, о собственности, о рабе (мы видели связь этих представлений у Аристотеля), господствовавшее в религии, господствовало и в мире политическом: и здесь человек является частью целого, собственностью, рабом, а это целое, государство, было олицетворено, воплощено в одном человеке; то стремление, которое высказалось в знаменитых словах «государство — это я», было на Востоке осуществлено. Панархизм соответствует пантеизму — и оба убивают личность; поэтому Гоббес, проводивший всюду панархический взгляд, совершенно последовательно говорил, что государь не есть глава государственного тела, а душа его; точно так и в пантеизме божество есть душа вселенной, своего, на Востоке — от старческой дряхлости: отжившая Греция и мертворожденные государства, образовавшиеся из распадения Александровой монархии, были легкой добычей римских легионов, и, таким образом, одно из арийских племен, поселившееся в Европе, в Италии заканчивает историю древнего мира образованием всемирного государства.

Первоначально глава рода есть жрец; жречество происходит, когда божество известного рода, кумир, храм случайным образом получает особенное значение и члены рода, среди которого он находится, получают исключительно жреческое значение. Образование дружины из членов различных родов, разумеется, способствует более всего появлению общих божеств, общего богослужения, причем вождь, естественно, является жертвоприносителем, жрецом; отсюда царь, когда он образуется из вождя, всегда полководец и жрец.

б) Рим

Относительно внешней истории Рима можно и ограничиться этим кратким очерком, но внутренняя его история представляет любопытные стороны, на которых должно остановиться. С малолетства привыкли мы представлять себе Рим двойственным городом, в котором жили две постоянно враждовавшие между собой части народонаселения — патриции и плебеи. Но откуда же эта двойственность и эта борьба? Мы не считаем себя вправе усваивать легкие приемы позднейшей исторической критики относительно древней римской истории: после разрушительной оргии, начавшейся с легкой руки Нибура, уставши рубить направо и налево, растерявшись в мелочах, превративши все в хаос разноречивых мнений и толкований, некоторые историки приняли легкий способ разделаться с этой путаницей и зачеркнули древнейшую историю как баснословную. Мы не осмелимся отнять смысл и историческую основу у представлений великого народа о своем прошедшем, несмотря на разноречия и вымыслы, от которых, впрочем, не свободны бывают и известия о событиях вчерашнего дня; мы дерзнем обратиться к известиям о римских царях, даже к известиям о Ромуле!

Известия о древнейшем периоде римской истории, о царском периоде, драгоценны для нас потому, что нигде нагляднее не представляется борьба между началом родовым и дружинным. Как в Греции в преддверии ее истории мы видим сильное движение народов с севера на юг, движение, всегда благоприятствующее выходу из родового общества людей, наиболее способных к движению, подвигу и образованию из них дружин, так и в Италии в преддверии римской истории мы видим такое же сильное движение с его последствием образованием дружин. По обычаю так называемой священной весны (Ver sacrum), часть молодых людей высылалась за границы известного владения и должна была сама отыскать новое отечество и овладеть им. Эти изгнанники, долженствовавшие необходимо образовать из себя завоевательную дружину, были посвящены подземным богам, преимущественно Марсу.

Предание указывает в Италии народ бруттиев, составившийся из сбродной дружины, из беглецов всякого рода, и герой, давший свое имя этому народу, был Брут, сын Марса; указывается еще другой подобный же народ, мамертинцы, также ведший свое происхождение и имя от Мамерса, или Марса.

Но понятно, в какой противоположности и враждебности должны были находиться эти сбродные дружины к родовому обществу. Члены рода кроме кровной связи были соединены общим служением одним и тем же домашним богам, то есть душам предков. Где предки-боги преданы земле, там устраивается неподвижный очаг, огнище, жертвенник для этих божеств; около этого жертвенника живет семья, развивающаяся в род, все члены которого находятся под покровительством родных своих богов, душ умерших предков, сожительствующих с ними, но за это покровительство домашние боги требуют от своих потомков постоянного покорма, поминок. Человек, удалившийся из рода, тем самым лишался покровительства родовых богов, являлся не только сирым, беспомощным относительно людей, но и относительно богов, человеком без предков, оторванным от всех самых священных связей, он был чужой для всех.

Понятно, что такое беспомощное положение заставляло человека искать помощи в самом себе, развивало его силы, заставляло его искать связи с людьми себе подобными и устраивать общество на других началах; но понятно также, с каким презрением и отвращением должны были смотреть на такого безродного и вместе безбожного человека отцы (patres) и отецкие дети (patricii). Они могли принять еще такого человека, приобщить к семейству, то есть допустить до семейного богослужения, если он соглашался принять подчиненное положение или раба, или работника, клиента, но никак не могли спокойно допустить, чтоб такой чужой, безродный и безбожный человек помышлял о равенстве с ними, отецкими детьми.

Первоначальная история Рима указывает нам живущими вместе, в одном только что основанном городе, эти два рода людей, столь противоположных друг другу; с одной стороны, указывает общество, основанное на строгих родовых началах, общество патрицианское, с другой, подле него — толпу людей пришлых, безродных, всякий сброд, plebs. И эти два рода людей не вступают в явную борьбу между собой; связью между ними служит одна общая власть, царь.

Первый царь — Ромул, которому приписывается основание города. В каком же отношении находится он к обоим началам: родовому, патрицианскому, и дружинному, плебейскому? Предания выставляют его явно враждебным первому, явно доброжелательным второму. Прежде всего кто он, этот Ромул с братом своим Ремом? Они безродные, не могут указать отца, не отецкие дети; они дети преступления, дети весталки, нарушившей обет девства, и хотя предание дает им в отцы Марса, но мы уже знаем, что это значит, и в глазах патрициев они остаются рожденными от блуда.

Таким образом, в Ромуле мы имеем дело с представителем дружинного начала, с вождем дружины. Он в своем городе открывает убежище для всех безродных и бездомных, для всех добровольных изгнанников, убежище, которое в глазах патрициев является не иначе как поганым (infame asylum). Разумеется, отецкие дети не могут выдавать своих дочерей за такую голытьбу, за таких безродных и безбожных людей, и плебеи похищают себе женщин, отчего у них происходит борьба, а потом сделка с сабинцами, отличавшимися строгим родовым бытом.

Но борьба не прекратилась: «Ромул был приятнее толпе, чем отцам, и более всего был приятен воинам». Отцы убили неприятного им покровителя толпы и вождя дружины. Отцы возводят в царя своего — Нуму Помпилия, «мужа благочестивого и боголюбивейшего», первым делом которого было уничтожение целеров, избранной дружины Ромула. Но борьба между родовым и дружинным началом только что начинается, и смена царей соответствует торжеству того или другого: после Нумы видим Тулла Юстилия — потомка товарища Ромулова; после Тулла Юстилия видим Анка Марция, внука Нумы. Но Анк принужден принять дружину, вождем которой был этрусский изгнанник Тарквиний (Приск). Тарквиний становится начальником, трибуном целеров и по смерти Анка становится царем, тогда как сыновья Анка принуждены бежать. Тарквиний убит, но царем является трибун целеров, Сервий Туллий.

Происхождение этого знаменитого царя так же таинственно, как и происхождение Ромула; одна сторона приписывает ему божественное происхождение, другая — незаконное: он сын рабы, плод любодеяния, но сохранилось предание, что он был товарищ целера Вибенны, трибуна целеров при Ромуле, принужденного удалиться из Рима. Сервий Туллий с остатками целеровой дружины пришел снова из Этрурии в Рим; Сервий Туллий гибнет от внука Тарквиния. Этот внук, Тарквиний Второй, или Гордый, становится царем, при нем дружина, и при дружине необходим трибун целеров, Юний Брут, который уже ссорится с царевичами за наследство престола, но дело оканчивается тем, что Брут почему-то отказывается от этого наследства и соединяется с патрициями для изгнания Тарквиния и для уничтожения царского достоинства.

Каковы бы ни были побуждения, заставившие трибуна целеров и родственника Тарквиниев, Юния Брута, войти в сделку с патрициями и вместо царского достоинства удовольствоваться временным преторством или консульством, сознание ли невозможности бороться с Тарквинием, не соединивши тесно своих интересов с интересами патрициев, только благодаря этому соединению интересов царский период римской истории прекращается, Рим является республикой аристократической, потому что у патрициев все права, почести и выгоды, а плебеи лишались в царе человека, который, опираясь на них в борьбе с отцами и отецкими детьми, естественно, старался дать им значение и силу. Такое поведение царей относительно плебеев необходимо развивало в последних сознание своего гражданского значения, заставляло тем более оскорбляться неравенством своего положения с патрициями и стремиться к уравнению.

Эти стремления и борьба за права с целью уравнения прав представляют явление западное, европейское, которое в древнем мире особенно выпукло выказывается в римской истории, что и дает ей важное значение. На Востоке — или касты, которые вечно остаются в разрозненности, низшие вечно довольствуются своими правами или терпеливо сносят отсутствие всяких прав, здесь религия, имевшая преобладающее влияние при определении общественных отношений, дала им характер неподвижности; или, там, где не образовались касты, все народонаселение было уравнено общим бесправием перед одним человеком, который по произволу мог возвышать и понижать, рабу, даже иностранцу давать первенствующее значение и потом в минуту гнева казнить, терзать его как последнего раба.

Только в поморских государствах Азии и Африки (Финикии и Карфагене), и особенно на европейской почве, в Греции и в Риме личное движение человека, а следовательно, и движение общественное так сильны, что ни жрец во имя божества, ни властитель светский не могут остановить их, отчего происходят столкновения прав, борьбы, стремления к уравнению и усиленная жизнь общественная.

В Риме мы видим людей полноправных и бесправных, одних подле других, причем последние не рабы, потерявшие сознание о праве и человеческом достоинстве, а свободные, развившие свои силы движением, подвигом. Полноправные для сохранения своего положения хотят стать на религиозной почве как члены освященных родов; почва действительно твердая, преимущество громадное, но нет твердыни, которая бы устояла против постоянного прибоя волн европейской жизни. Подле сбродная толпа пришельцев, безродных, а потому безбожных; они стучатся в святилище; не пустят волею, не пойдут на сделку — войдут и силою.

Древнейшие предания Рима указывают нам прямо на сделки, обличающие практический смысл народа и в свою очередь развивающие практический смысл. Сам царь по его отношениям к патрициям и плебеям был результатом сделки. Патриции — естественные охранители существующего порядка, враги движения, друзья покоя, мира, но царь хочет силы, которая дается военными подвигами, завоеваниями; для этого он нуждается в дружине, войске, плебеях; ему легко относиться к ним: это люди бесправные, несамостоятельные, они смотрят только из рук царя, своего покровителя; плебеи для царя — свои люди. Царю важно дать большое значение плебеям, прорвать ими сплоченные ряды патрициев, ввести их в совет стариков, отцов, в сенат.

В древнейших преданиях интересы войска прямо противополагаются интересам отцов, сената. Всегда и везде при общественных движениях, при борьбе полноправных граждан с неполноправными последние стремятся к уравнению с первыми посредством подвига (причины и следствия развития личности). посредством собственности (опять часто причины и следствия развития личности), наконец, посредством могущественных по своим личным средствам и по своему общественному положению людей, которым выгодно или изменять существующий порядок поднятием новых общественных элементов, или по крайней мере выгодно этим поднятием уравновешивать, ослаблять значение людей, издавна пользующихся известными правами.

На Востоке при одной бесправности, при рабстве всех перед одним этот один не имеет побуждений производить общественные движения. перемены: существующий порядок вполне его удовлетворяет. и ему нужно одно упрочить, освятить его религиозным освящением, причем необходима сделка со жрецами, уступка им известной доли власти, влияния, выгод. На Западе перед человеком, поставленным наверху, несколько различных элементов, неровных, находящихся в столкновении друг с другом и находящихся в различных отношениях к нему; отсюда и невозможность безразличия отношений его к ним, он необходимо принимает участие в общественном движении.

Важнейший вопрос в жизни государства, на какой бы степени развития оно ни находилось, — вопрос, который поднимает так много других важных вопросов и способствует тому или другому решению их, есть вопрос о внешней безопасности.

Первой обязанностью гражданина есть обязанность защищать свою землю. свое государство от неприятельского нападения. Но все ли равно должны нести эту обязанность? Решение этого вопроса зависит от государственного устройства и, как обыкновенно бывает. в свою очередь могущественно действует на формы этого устройства, на их изменение.

В первоначальном обществе, состоявшем из свободных и рабов, поднимался первый вопрос: можно ли допустить раба к защите земли, раба, у которого нет прав. который не имеет никаких побуждений охранять тяжкий для него порядок вещей, который ничего не потеряет от перемены господ. которому опасно, наконец, дать оружие в руки? Отсюда исключение раба от обязанности военной службы, которая, таким образом, делается уже правом свободного; раб вооружается только в крайнем случае, и тут необходимое условие этого вооружения — свобода. Но вопрос об обязанности или праве военной службы тесно соединен с финансовым вопросом: война требует издержек. Положим, что в случае успешной войны ратник кормится на счет неприятелей и получает добычу, но все же он должен выходить в известном вооружении, иметь коня.

Таким образом, право военной службы необходимо соединяется с правом иметь средства для нее, иметь более или менее значительную собственность.

Мы уже сказали, что уравнение неполноправных граждан с полноправными происходит посредством собственности, то есть человек богатый, но худородный и потому неполноправный стремится в ряды родовитых, знатных и полноправных. Это стремление достигает своей цели именно потому, что человек худородный, но богатый равняется, а иногда и превосходит родовитого человека своими средствами нести военные тягости, защищать землю.

Так, во имя этой-то способности произошло в Риме поднятие богатых плебеев в высшие классы, характеризующее так называемое устройство Сервия Туллия.

В древнейший, следовательно, период римской истории, в период царей, уже произошло это движение лучших, то есть богатейших, плебеев в верхние ряды, произошло уравнение. Это уравнение относится к царствованию предпоследнего царя, и потому понятно, почему свержение последнего царя, Тарквиния Гордого, совершилось так легко, не встретило сопротивления в плебеях, которые были лишены своих представителей, лучших, богатейших людей, довольных своим положением, не нуждавшихся в дальнейшем движении, имевшем совершаться с помощью царя.

Кроме того, согласие плебеев на переворот было обеспечено тем, что при изгнании Тарквиния лучшие, то есть богатейшие, из них были приняты в число сенаторов, хотя бы и с названием приписных (conscripti), но это нисколько не умаляло их значения. Таким образом, знатность и богатство сосредоточивались теперь у патрициев, которые представили настоящую аристократию, лучших людей; понятно, почему теперь попытки к восстановлению царской власти не удались и Брут должен был удовольствоваться консульством и казнить собственных сыновей.

Наконец, не должно забывать приплыва новой силы к патрициям: в Рим переселился могущественный сабинский родоначальник с целым родом своим, Аппий-Клавдий.

Но так как в обществах, об одном из которых идет речь, сильный род обыкновенно обрастает, так сказать, людьми, не связанными кровными узами, но вошедшими извне к членам рода в более или менее подчиненные отношения, закладниками, захребетниками или, как они назывались в Италии, клиентами, то Аппий-Клавдий привел около 5000 людей, способных носить оружие.

Таким образом, Рим в начале республики представляет нам наверху патрициев, то есть знатных и богатых людей, внизу — плебеев, то есть худородных и бедных людей, и борьба, знаменитая борьба между патрициями и плебеями, начинается вовсе не стремлением плебеев к уравнению в правах с патрициями, но столкновениями богатых с бедными, заимодавцев с должниками: беднякам не до уравнения прав, им нужно только обеспечить себя от рабства.

Плебеи были совершенно свободные люди и землевладельцы. Но относительно землевладения различие между ними (или по крайней мере многими из них) в начале республики и патрициями состояло в том, что плебеи, как беднейшие, не имели средств ни увеличивать своей земельной собственности, ни обрабатывать землю посредством рабов, что могли делать богатые люди, а богатство в описываемое время было сосредоточено в руках патрициев, которые могли занимать и часть публичной или государственной земли (ager publicus), ибо имели средства ее возделывать; одного права, которое они себе присвоили, — права занимать государственные земли, было бы недостаточно без средств пользоваться этим правом.

Плебеи если бы даже и имели это право, то им не для чего было брать государственные земли, ибо они не имели средств к их обработке. А тут военная служба: плебей со взрослыми сыновьями сам обрабатывает свою землю и должен покинуть земледельческие занятия при объявлении войны, должен выступить в поход со взрослыми сыновьями вооруженный и содержать себя во время похода; земля остается необработанною; чем же кормить и платить подать? Необходимо входить в долги. Деньги можно занять только у людей богатых, то есть у патрициев, которые не беднели от войны, ибо земли их обрабатывались рабами и за пользование государственными землями они не платят податей.

Патриций даст денег взаймы плебею, но возьмет 8 1/2 процентов; не будет должник в состоянии выплатить денег — обращается в рабство. Скоро положение плебеев, из которых многим, если не большинству, рано или поздно грозило рабство, сделалось невыносимо; которые оставались на свободе, имели средства содержать себя и платить долги — у тех родственники томились в рабстве.

От заимодавцев нечего ждать пощады: это не только богатые люди, это люди знатные, стремящиеся замкнуться в заколдованный круг, куда никто снизу не должен прорываться, которые захватили себе все права, которые считают всех не своих другими людьми или даже не людьми и потому не могут иметь к ним сочувствия, сострадания.

Люди, которые недавно попали в патриции, разумеется, должны были относиться к плебеям хуже старых патрициев, чтобы заставить забыть о своем происхождении, тем более что они-то, вышедшие в знать по богатству, и должны были составлять наибольшее число заимодавцев. Наконец, сострадание, нежелание пользоваться своим правом во всей строгости было опасно для патриция: оно возбуждало подозрение, что патриций желает снискать расположение бедных, толпы для своих властолюбивых целей, для восстановления царского достоинства.

Итак, бедным плебеям нет выхода спокойного, естественного; в таком случае прибегают или к восстанию, или к бегству; плебеи выбирают последнее и целою массою, в 18000 человек, выходят из города. Патриции должны идти на сделку и согласиться на установление плебейских защитников, или трибунов, которые одним словом: «запрещаю» (veto) — могли останавливать сенатское решение или консульский приговор, враждебные плебейским интересам, и, если бы патриции не обратили внимания на их запрет, отказывать со стороны плебеев в платеже податей и в военной службе.

При этом установлении плебейских трибунов мы не видим стремления плебеев к уравнению прав, не видим стремления установить новый порядок вещей, новые законы, которые были бы благоприятны для бедных плебеев, для должников.