Наблюдения над исторической жизнью народов

Мы видим только поднятие из среды плебеев нескольких лиц — пяти, десяти, которым поручается охрана плебейских интересов, причем они должны действовать, руководясь своим крайним разумением, не имея никакого правила, никакого закона, никакого наказа. Этот личный, так сказать, характер трибунства ведет необходимо к мысли, что все дело сделалось под влиянием известных лиц. Общие выражения: борьба патрициев с плебеями, угнетение плебеев, бедных, должников патрициями, богатыми, заимодавцами эти общие выражения не должны отвлекать наше внимание от подробностей, необходимых по естественному закону явлений.

Как не все патриции были богаты, так не все плебеи были бедняки, задолжавшие патрициям. У патрициев неравенство личное и имущественное сглаживалось равенством прав, общими интересами, участием в правлении, широкостию горизонта как необходимым следствием этого участия; отсюда известное сходство между членами патрицианского круга, — сходство, присущее обыкновенно аристократии, сплоченность между ее членами, возможная уже по самой немногочисленности их, равенство и стремление поддержать это равенство против стремления отдельных лиц к первенству, к господству.

В многочисленнейших низших рядах, среди плебеев, другое: здесь из толпы людей бедных, притесненных, заботящихся только об удовлетворении первых потребностей, о хлебе насущном, выделяются люди достаточные, обеспеченные относительно первых потребностей и естественно стремящиеся к удовлетворению других, новых потребностей, стремящиеся к большему значению, к более широкой деятельности. Это стремление усиливается междоумочностью их положения; равенство между ними и собратиями их исчезло вследствие неравенства имущественного, а плебейское равенство бесправия, конечно, не могло успокоить богатых плебеев; они, естественно, должны были стремиться к уравнению прав, к возможности войти в высшие ряды, получить большое значение; самое простое средство для этого — сделаться официальными представителями плебеев, охранителями их интересов, их вождями.

Такое значение имели трибуны, в которые, естественно, выбирались самые представительные люди, самые богатые и самые способные.

Патриции очень хорошо поняли характер явления, поняли, что Рим нажил себе пять, десять демагогов, из среды которых легко могли явиться тираны; и действительно, трибунат заключал в зародыше империю, отсюда вечное беспокойство и волнение патрициев, ненависть их к учреждению плебейского трибуна-та, стремление уничтожить его. Разумеется, значительное количество плебейских трибунов (пять, десять) было выгодно для патрициев, давая возможность улаживаться с одними против других; не говоря уже о подкупе материальными средствами, между трибунами естественны были соперничество, зависть и вражда за влияние, притом плебею бывает всегда так приятно, когда знатные люди за ним ухаживают.

Наконец, не имеем никакого права предполагать, чтобы все те трибуны, которые не поддерживали своих собратий в борьбе с патрициями, были непременно так или иначе подкуплены и вообще действовали по дурным побуждениям; они могли действовать по личному характеру своему и по убеждению, что такой товарищ или такие товарищи их без нужды волнуют народ. Если патриции видели в том или другом беспокойном трибуне демагога, будущего тирана, то и некоторые плебеи, трибуны, ревностные прежде всего к свободе, могли смотреть точно так же.

Но что могло быть всего хуже для патрициев, так это то, что это новое могущество, это соблазнительное указание на возможность волновать толпу и достигать известных целей могли подействовать на самих патрициев и выставить из их собственной среды демагогов, которые найдут такие средства для приобретения популярности, какие не могли прийти в голову плебеям, воспитанным в узкости взглядов. Человек, наполненный патрицианским духом, отъявленный враг трибунов и всех плебейских притязаний, Кориолан испытал на себе силу плебеев: как бы дело ни было, он умер в изгнании.

Этот пример Кориолана показывал ясно патрициям, что и для достижения консульства надобно приобретать расположение плебеев и, чем большее расположение плебеев приобретет какой-нибудь патриций, тем большего значения мог достигнуть; и вот патриций Спурий Кассий придумывает самое сильное средство приобрести расположение плебеев и нанести страшный удар патрициям.

Патриции понимали очень хорошо, что одною своею родовитостью, хотя и при религиозном освящении, нельзя было долго поддерживать своего значения, своих прав, что для этого необходимы были материальные средства, богатство, отсюда стремление захватить в свои руки как можно более земельной собственности.

Патриции отчасти достигали своей цели, отбирая у плебеев земли за долги, но этому помешало восстание плебеев и учреждение трибунов.

У патрициев оставалось, впрочем, средство сосредоточивать в своих руках земли: это право владеть государственными землями, которые постоянно увеличивались посредством завоеваний. Понятно, что теперь, когда с установлением трибуната так уяснялись отношения между двумя частями римского народонаселения, когда патриции должны были уже вести оборонительную войну против плебеев, им нельзя было нанести более чувствительного удара, как посягновением на это право их исключительного владения государственным полем (ager publicus) с возможностью избывать платежа податей, ибо контроль был в их же руках.

И вот этот удар намеревался нанести им их же собрат Спурий Кассий предложением закона об уступке части государственного поля плебеям. Спурий Кассий был обвинен в измене, в стремлении захватить верховную власть и казнен, но ядом полевого закона (lex agraria) уже заразились трибуны.

Трибуны стали требовать принятия Кассиева закона, но патриции выставили сильное, непреодолимое сопротивление и указали на обычное средство для бедных и безземельных приобретать земли — вывод колоний, что было также и средством для удаления из общества самых беспокойных людей, лучшего материала для трибунских поджогов. Но здесь, разумеется, мы не должны упускать из внимания этого любопытного явления, что полевой закон не прошел. Положим, что патриции отчаянно противились, но мы знаем, что плебеи умели побеждать сопротивление патрициев не только когда им становилось нестерпимо, как в двух случаях удаления из Рима, но и в проведении всех других законов, уравнивавших положение обеих частей народонаселения.

Из этого имеем полное право заключать, что полевой закон не был очень нужен плебеям, то есть, другими словами, их материальное положение не было дурно.

Гораздо сильнее, как видно, была потребность в писаном законе, и эта потребность была удовлетворена. Мы знакомы с обычаем древних обществ, соблюдавшимся в подобных случаях: в Спарте, в Афинах поручалось написание законов одному; в Риме поручили десяти, давши им неограниченную власть с упразднением всех других властей. Но и это разделение властей между десятью не спасло от преобладания одного и злоупотреблений с его стороны, что повело к сильному волнению, ко второму удалению плебеев из Рима и к восстановлению прежнего государственного устройства с консулами и трибунами; из этой смуты, впрочем, Рим вынес законы XII таблиц.

Потом мы видим проведение Канулеева закона, по которому браки между патрициями и плебеями становились законными; рушилась, следовательно, кастовая преграда между двумя частями народонаселения, основанная на религии: плебеи перестали считаться погаными, безродными и потому безбожными. Возможность проведения этого закона показывает нам образование многочисленной и богатой плебейской аристократии, с которою выгодно было родниться.

Кроме того, родовое и религиозное основание могло иметь большую силу вначале, когда безродность плебея была в свежей памяти, но должно было ослабевать с течением времени, когда и плебей забывал время поселения своего предка в Риме, так оно было отдаленно, и культ общих божеств необходимо ослаблял культ божеств родовых. Родовое и религиозное основание если и не исчезло, то с течением времени должно было уступить в силе основаниям политическим, а последние доступны для сделок.

Кто мог настоять на проведении Канулеева закона? Самая богатая и потому знатная часть плебейского народонаселения с трибунами, избранными, разумеется, из нее же. Но она не настояла бы, если бы сопротивление патрициев было дружно, если бы в их рядах не было людей, благоприятствующих закону; испугать же патрициев третьим удалением плебеев из города было нельзя: масса плебеев не удалилась бы из-за Канулеева закона, который до нее не касался, ибо и не для нее было право равного брака с патрициями, а только для людей, находящихся наверху, подле патрициев.

Получив право брака, этому верхнему слою плебеев последовательно было требовать консульство, и непоследовательно было со стороны патрициев выставлять препятствия этому требованию, но тут дело шло не о родовом и религиозном основании, а о привилегии, которою пользовалось ограниченное число фамилий и которую нужно было разделить с другими фамилиями. Делать было, однако, нечего, надобно было идти на уступки, на сделки; в высших рядах плебеев были такие богачи, которые могли кормить целый город во время голода; лучше было допустить таких людей к правлению, чем дожидаться, когда они станут кормить народ, и иметь с ними тогда дело на площади. Замаскировали лишение привилегий отменою консулов и установлением военных трибунов с консульскою властью; потом установили цензоров, которые могли избираться только из патрициев.

Впрочем, сначала напрасно много беспокоились: плебеи выбирали в военные трибуны патрициев, а не плебеев. Выставляют скромность плебеев в этом случае.

Но взглянем проще на дело: нет никакого основания предполагать между массою плебеев и людьми, выскочившими из них наверх, той сословной сплоченности, того единства интересов, какое обыкновенно существует в высшем сословии, в аристократии. Здесь это возможно благодаря малочисленности членов и относительному равенству между ними; там невозможно по самой многочисленности членов.

Люди, выделившиеся из массы плебеев по богатству и стремившиеся войти в правительственные ряды, были так же чужды остальным плебеям, как и патриции; в последних уважали наследственную правительственную опытность и выбирали их, плебея обходили свои же по нерасположению к выскочке, по неуважению к человеку, отличавшемуся преимущественно только своим богатством. Положение большинства плебеев объясняется также следующим происшествием: в 439 году, во время страшного голода, богатый плебей Спурий Мэлий скупал хлеб, продавал по дешевой цене, а бедным раздавал и даром. Явилось обвинение, что Мэлий стремится к захвату верховной власти, что в его доме происходят тайные сборища, что приготовлено оружие, наняты воины и подкупленные трибуны будут действовать против свободы.

Сенат поспешно назначает диктатора (знаменитого Цинцинната), и главный исполнитель диктаторских распоряжений, начальник конницы, нападает на Мэлия на площади и убивает его. Плебеям раздается безденежно хлеб из житниц убитого, и они остаются спокойными.

Теперь из известных нам главных событий так называемой борьбы плебеев с патрициями мы имеем возможность вывести заключение, когда именно затрагивались существенные интересы целого плебейства; это было только два раза: перед установлением трибунов и перед уничтожением децемвирата, когда все плебеи вставали как один человек и решались оставить Рим; в остальном же мы должны разуметь борьбу верхнего слоя плебеев, богатейших и виднейших из них, которые хотели получить одинаковые права с патрициями. Дважды правительство, то есть патриции, разделывается энергически с людьми, обвиненными в искании популярности: со Спурием Кассием и Мэлием, — и плебеи остаются спокойными даже во втором случае, когда умертвили его кормильца. Эта странность должна вести также к заключению, что на обвинение, выставленное сенатом против обоих названных лиц, едва ли мы имеем право смотреть как на клевету, изобретенную патрициями для их погубления.

После галльского разоренья опять жалобы должников на жестокость заимодавцев, но третьего ухода плебеев из Рима не видим, из чего заключаем, что беда не была так велика, как прежде. И при этом случае встречаемся со знакомым явлением: один из патрициев, знаменитый своими заслугами Манлий, становится чрезвычайно популярным, выкупая собственными средствами должников, клянясь, что, пока у него есть пядь земли, до тех пор не позволит, чтобы римлянина взяли в кабалу за долги. Манлий погиб, подобно Кассию и Мэлию, обвиненный в государственной измене. И опять не было ухода плебеев из Рима: или масса была равнодушна, или вожаки не считали Манлиева дела своим.

Другое дело, когда два трибуна Лициний Столон и Люций Секстий потребовали, чтобы восстановлено было консульство и один из консулов должен быть из плебеев. К этому требованию, важному для немногих, было присоединено другое — ограничивалось количество земли, какое можно было занимать из общественного поля, остальная часть которого долженствовала быть разделенною на небольшие участки и розданною плебеям в собственность. Наконец, трибуны требовали смягчения долговых обязательств. Два последние требования были так важны для большинства, что трибуны могли смело надеяться на его поддержку и действительно были поддержаны, но при этом они сумели настоять, чтобы все требования были нераздельны, и таким образом одержали полную победу.

Естественно было вождям победителей первым воспользоваться плодами победы, и Люций Секстий выбран был в консулы; что же касается товарища его Лициния Столона, то он был осужден за нарушение собственного закона, то есть за занятие лишней казенной земли.

После допущения плебеев к консульству допущение их ко всем другим должностям последовало скоро: последовало уравнение в правах, исчезли патриции и плебеи в Риме. Дело произошло таким образом — существовали одна подле другой две части народонаселения: привилегированная, имевшая исключительное право на занятие правительственных должностей, и непривилегированная. В старые времена пополнению, поддержанию сил первой содействовали против ее воли цари, вводившие в сенат новых членов из плебеев; тотчас после изгнания царей нужда заставила сделать это и самих патрициев; плебей, раз сделавшись одним из отцов, то есть сенатором (pater), тем самым необходимо становился родоначальником отецких детей, патрициев. Но потом патриции по естественной неохоте, укрепляемой религиозно-родовыми представлениями, перестали употреблять это средство, снимать сливки плебейского общества к себе в сенат, и этим заставили верхний слой плебейского общества стремиться туда силою.

Это стремление увеличивалось постепенно вместе с увеличением средств плебеев, то есть вместе с умножением среди них числа богатых и наиболее готовых к правительственной деятельности людей, которые не могли оставаться покойны, видя себя осужденными на бездействие, на роль избирателей и никогда избираемых. Победа этого верхнего слоя плебеев показывает нам, что на их стороне были большие средства, средства, постоянно увеличивавшиеся, а на стороне патрициев средств было меньше, и если даже они увеличивались, то не в одинаковой пропорции со средствами противников. Мы уже показали, что под этими средствами не должно разуметь одного численного большинства плебеев.

С уравнением прав обеих частей римского народонаселения правительство римское получило возможность черпать силы из двух источников, потому неудивительно, что мы видим такое блестящее проявление этих сил. Но под этим блеском, при этом распространении римского владычества на весь известный тогда свет мы уже замечаем признаки ослабления, упадка нравственных сил и вместе древних форм жизни. Какие же были причины этого явления?

Мы видели, что борьба между патрициями и плебеями была искони борьба между началами родовым и дружинным, или личным. Родовое начало со своим религиозным цементом держалось крепко и долго; самая борьба с плебеями, это постоянное пребывание подле враждебного лагеря, условливала крепость патрицианской общины, сомкнутость, единодушие ее членов, верность своему началу, отсюда строгость этого начала, строгость отцовской власти, проявлявшаяся так резко в известных случаях, отсюда та строгая дисциплина, которою была проникнута жизнь римлян и которая дала им господство над народами.

Эта дисциплина необходимо условливала нравственную силу, нравственное влияние в частых столкновениях, волнениях, борьбе; самое сильное восстание плебеев против патрициев ограничивалось решением уйти из города; патриции казнят людей, действовавших в пользу плебеев, и последние остаются покойны.

Но с течением времени плебеи все более и более берут верх в борьбе, получают право брака с патрицианскими семействами, получают уравнение прав относительно занятия правительственных должностей и поэтому самому место в сенате.

Не забудем, что торжество плебеев было торжеством личного начала над родовым и вело необходимо к сильнейшему развитию личности. Мы видели, что плебеи, стоявшие наверху и толкавшиеся первыми в двери заветного святилища, не могли иметь такого отношения к своей общине, какое патриции имели к своей, по многочисленности и неравенству плебеев; следовательно, в стремлениях этих передовых плебеев необходимо преследовались преимущественно личные цели. С привычкою к этим личным стремлениям, к плебейской широте и бессвязности явились знатные плебеи наверху, на правительственных местах и в сенате; при этом не забудем также одного чрезвычайно важного обстоятельства: вместе с ударом родовому началу подкапывалось и начало религиозное, служившее ему основанием; особенное значение здесь имело право брака между патрициями и плебеями.

Отсюда уже будет понятно если не появление, то усиление демагогических стремлений, кончившихся явлением цезарей. Но должно обратить внимание и на другие обстоятельства. После торжества над карфагенянами Рим стал всемогущ: народы известной тогда Европы, Азии и Африки один за другим подчинялись ему; сфера римлянина чрезвычайно расширилась, и он должен был выдержать натиск множества чуждых явлений и понятий; борьба с ними была не так легка, как материальная борьба с Аннибалами, Митридатами и Антиохами, особенно когда пришлось вести дело с народом, представителем тогдашней европейской цивилизации — с греками.

Несмотря на отчаянную борьбу охранителей с греческим влиянием, последнее восторжествовало, и завоеванная Греция подчинила себе завоевательный Рим.

Знакомство с разными толками греческой философии подорвало веру во все то, чему прежде верилось, что считалось священным и потому неприкосновенным.

Сомнение начало свою разрушительную работу, а для создания нового, лучшего порядка вещей не было материала. Прежде равенство между членами правительственных, патрицианских фамилий поддерживалось узкостью сферы, малочисленностью отношений, отсутствием образования. Теперь с расширением сферы деятельности в трех частях света, с усложнением отношений открылось гораздо более простора для развития личных способностей, особенно когда это самое расширение сферы и усложнение отношений потребовали научного приготовления, развивавшего мысль, давшего ей силу, смелость и дерзость.

Человек, приготовленный таким образом, легко выделялся из среды своих собратий, не сдерживался уважением к существующему, которое в его глазах было результатом варварского прошедшего, не сдерживался никаким уважением к людям, которые в его глазах проповедовали бессмысленное поддержание старины.

Так мог относиться к существующему порядку и человек, который не руководился своекорыстными целями; тем более относился так человек, который имел в виду получить господство или по крайней мере видное и выгодное участие в правительстве.

Наконец, должно всегда обращать внимание на взаимодействие внутренней и внешней жизни народа, государства. Когда римляне жили в постоянной борьбе с чужими народами, в постоянном опасении от них, то это возбуждало их энергию, развивало их силы и обнаруживало влияние и на внутреннюю борьбу, умеряя ее крайности, принуждая к сделкам. Но потом с прекращением внутреннего движения, борьбы между патрициями и плебеями, прекращается и трудная, по крайней мере близкая борьба внешняя; Рим не имеет более соперников, силы его вследствие того не натягиваются более, как прежде; нет более тех важных вопросов, тех трудных положений, которые необходимо у народов выставляют общее дело на первый план и таким образом сдерживают частные интересы.

Рим стал празден, ему нечего было больше делать.

Ставши владыкою тогдашней вселенной, он очутился в одиночестве и праздности, а праздность есть мать всех пороков, то есть относительно целых народов с исчезновением важных общих вопросов частные интересы начинают господствовать, нарушается необходимое для народной жизни равновесие между частными и общими интересами; отсюда застой, разврат, падение. Крепость и долгоденствие новых европейских народов зависит от их жизни в обществе равносильных народов, причем вопросы о силе, значении и безопасности государственной постоянно возбуждаются и сдерживают стремление частных интересов к господству; отсюда страх пред всемирною монархией, прекращающею жизнь народов в обществе и потому прекращающею и внутреннее развитие народной жизни; отсюда стремление к поддержанию так называемого политического равновесия, которое было неизвестно древнему миру.

Рим, ставши всемирным государством, естественно, подвергался застою, гниению; отсюда недовольство и требование, с одной стороны, строгого охранения славной и здоровой старины, с другой — требование преобразования для восстановления больного организма и, наконец, с третьей стороны стремление к захвату верховной власти.

Борьба между патрициями и плебеями кончилась, последовало уравнение прав, каждый гражданин получил возможность достигать высших правительственных мест и сенаторства. Могли быть жалобы на злоупотребления тех или других правительственных лиц, на состав сената, но против злоупотребления правительственных лиц и сената были средства в самой конституции — цензура нравов, а главное, правительственные лица избирались народом, следовательно, вся ответственность падала на эти выборы: недостоинство избираемых могло обличать только недостоинство избирателей.

Указывают на это недостоинство, указывают, что количество граждан, владевших небольшими участками земли, чрезвычайно уменьшилось; которые оставались, те не присутствовали на выборах по отдаленности и будучи заняты сельскими работами; выборы зависели, следовательно, от римского городского народонаселения, состоявшего теперь из обедневших безземельных граждан, лишенных бедностью независимого положения, из клиентов, вольноотпущенных и пришельцев, людей зависимых и доступных подкупу.

Так как теперь правительственные места кроме чести и обязанности стали еще очень выгодны, то для достижения их люди со средствами не щадили издержек в надежде вознаградить их с барышом, и таким образом вследствие подкупа выбор мог пасть на людей недостойных. Итак, весь вопрос заключался в исправлении системы выборов, и здесь прежде всего представлялась необходимость увеличить число независимых избирателей. Таковыми могли быть владельцы мелких земельных участков, которые исчезали.

Жалуются на богатых землевладельцев, что они захватывали мелкие участки бедных землевладельцев, но любопытно, что ни один пример подобного захвата не вызвал народного волнения, никто не заступался за несчастного, лишенного своей земли, — ни человек, руководящийся чувством справедливости, ни агитатор, который искал удобного случая волновать народ.

Дело объясняется легче: во-первых, Аннибалова война сильно опустошила Италию; потом мы видим, что число граждан увеличивается, но при этом мы не знаем отношения римского городского народонаселения к сельскому и имеем право предполагать, что увеличение произошло в городском населении, ибо в Рим вследствие его положения как столицы мира стекались удобства и украшения жизни, удобства всякого рода промысла. Последующее же уменьшение числа граждан с 600-го года должно приписать влиянию жизни в большом городе, ослаблению сельской жизни.

Вследствие распространения римских владений, вследствие присоединения Сицилии громадный привоз хлеба так удешевил этот товар, что заниматься хлебопашеством в Италии в малых размерах и вольным трудом стало невыгодно, и мелкие землевладельцы продавали свои участки богатым, вероятно, даже за дешевую цену и переселялись в Рим, чтобы сделать из своих денег более выгодное употребление. Вследствие того что Рим делался столицею мира, денежные обороты в нем чрезвычайно усилились и образовался класс богачей, занимавшихся этими оборотами, так называемые всадники, денежная аристократия, которая стояла подле землевладельческой аристократии и часто вступала с нею в состязание относительно известных государственных отправлений.

Возделывание денег стало на первом плане, отстраняя возделывание земли. Римляне с страстию предались этому новому возделыванию; знаменитый республиканец Брут был страшный ростовщик.

Но так как настоящее представляло печальные явления, то, естественно, являлся страх за будущее и сожаление о прошедшем. Кидалась в глаза эта революция, вследствие которой движимое, деньги взяли верх и древний землевладельческий характер Рима изменился. Естественно было родиться убеждению, что так как прежде республика была крепче, нравы чище, то это было тесно связано с господством земледелия, а настоящая порча нравов и неправильность государственных отправлений находятся в тесной связи с упадком земледелия, с уменьшением числа свободных земледельцев, с увеличением городского народонаселения, с господством денег.

Следовательно, чтобы укрепить республику, очистить нравы, необходимо возвратиться к старине, поднять земледелие, увеличить число свободных земледельцев, мелких землевладельцев. Было узаконено, что землевладелец обязан употреблять известное число свободных работников пропорционально числу рабов. По поручению правительства переведено было на латинский язык карфагенское сочинение о земледелии. Наконец, для увеличения числа мелких землевладельцев вспомнили об аграрном законе. Но при таком порядке вещей, когда мелкое землевладение было невыгодно, к каким результатам могла повести попытка искусственным образом создать класс мелких землевладельцев посредством старого «трибунского яда» — аграрного закона?

В старину аграрный закон имел смысл уже и потому, что вполне соответствовал общему стремлению к уравнению прав патрициев и плебеев: зачем одни патриции имели право пользоваться государственною землею, а плебеи не имели? Но теперь, когда уравнение прав последовало и когда являлось только различие между богатыми и бедными, когда давность пользования изгладила границы между частной и государственной собственностью, то аграрный закон являлся грабежом для одних, но удовлетворял ли других, если по известным условиям мелкое землевладение было невыгодно?

Зло было велико: Рим наполнился людьми, которые были заражены пороками, господствующими между народонаселением больших городов, людьми зависимыми, а между тем эти люди были избирателями. Понятно, что людям благонамеренным хотелось возвратиться к старине, усилить число избирателей независимых, отличавшихся большею простотою и чистотою нравов; но против болезни было ли выбрано лекарство действительное? — это другой вопрос. Аграрный закон был потребован знаменитым трибуном Тиберием Гракхом, которого мы не будем обвинять в демагогических стремлениях; он мог желать уничтожения пролетариата между римскими гражданами, хотел дать земельную собственность людям, ее лишенным, и вместе средство завестись хозяйством, ибо вместе с наделом землею требовал разделения между бедными наследства пергамского царя Аттала.

Как видно, он предвидел, что у мелкого землевладельца будет сильное побуждение продать свой участок крупному, и потому требовал разделения государственных земель не в собственность, а только в пользование, без права отчуждения, хотя при этом является опять неотвязчивый вопрос: где же было обеспечение в выгоде владения мелким участком?

Что же касается выборов и вообще решения дел более чистыми и независимыми людьми, то в деле Тиберия Гракха есть любопытное указание. Говорят, что сельское народонаселение было за него, а городское не было очень расположено ни к его лицу, ни к его планам, что и было причиной его гибели, ибо в решительную минуту сельское народонаселение не явилось в Рим, будучи задержано земледельческими работами; следовательно, не было выгоды увеличивать количество мелких землевладельцев в видах более правильного решения дел и более правильных, независимых выборов; во время земледельческих работ они бы не явились в Рим, как бы ни важно было решаемое там дело.

Каковы бы ни были цели Тиберия Гракха, но он, чтобы сломить противодействие, повел дело так насильственно, с таким презрением закона, что мог возбудить сильное подозрение в намерении изменить существующий порядок, захватить верховную власть и дать противникам благовидный предлог действовать против него как против врага республики. Тиберий Гракх имел участь первого изобретателя полевого закона Спурия Кассия. Народ и теперь не защитил своего трибуна, как прежде не защитил ни одного из тех людей, которые хотели действовать в его пользу.

Любопытно, что смерть Тиберия Гракха не остановила дела о разделе государственных земель, за которые стояли другие сильные люди, не могшие быть заподозренными в стремлении к верховной власти. Мы уже говорили, что многие, смотревшие с беспокойством на настоящее и будущее Рима и имевшие свои идеалы назади, в прошедшем, считали аграрный закон якорем спасения, ибо он, по их мнению, должен был восстановить прежние отношения, возвратить прежнюю простоту и чистоту нравов, воссоздать прежний земледельческий Рим.

В описываемое время аграрный закон был знаменем для людей, недовольных настоящим и тосковавших по старине: пастухи-рабы, которыми богачи населяли свои обширные имения, были им ненавистны; прогнать этих пастухов и поселить вместо них земледельцев — значит возвратить золотое старое время; Тиберий Гракх принадлежал именно к этому кружку, к этой школе, для которой аграрный закон был знаменем; аграрный закон не исчез вместе с Тиберием Гракхом, ибо не был его личным делом; он исчез вследствие препятствий, встреченных им в условиях своего настоящего.

При этом мы должны с большою осторожностью употреблять выражения «аристократическая и демократическая партия», «интересы народа в противоположность интересам правительства, интересам богатых собственников»: мы видим, что в деле аграрного закона движение идет из сферы правительственной, аристократической, если уже хотим употреблять это слово. С другой стороны, мы видим равнодушие к вопросу в низших слоях народонаселения, в так называемом народе; наконец, сильный протест против приведения в исполнение закона встречаем не со стороны богатых собственников в Риме, а со стороны латинских общин, которым были уступлены государственные земли особенными договорами.

В истории республиканского Рима мы видим, таким образом, две половины: в первой половине происходит борьба между патрициями и плебеями за уравнение прав. После прекращения этой борьбы, после уравнения прав обеих частей народонаселения патриции и плебеи исчезают: перед нами правительство, в ряды которого имеют доступ все граждане, — правительство, в постоянной своей части представляемое преимущественно сенатом; правительство, которое охраняет существующий порядок, то есть республику, и против него людей, которые хотят нарушить этот порядок, вызывая себе на помощь ту или другую силу, поднимая то или другое знамя.

Мы присутствуем при ожесточенной борьбе правительства с этими людьми, которые, найдя самое действительное средство победы, наконец торжествуют, вследствие чего республика превращается в империю. Таков смысл явлений второй половины истории республиканского Рима от Тиберия Гракха до Октавия Августа.

Правительство боролось и низложило Тиберия Гракха не за поднятие аграрного закона, ибо других приверженцев этого закона оно не тронуло, а за насильственные действия против существующего порядка. Так же погиб в борьбе и брат Тиберия Кай Гракх, который, будучи научен братним опытом, что городское население нейдет на приманку аграрного закона, придумал другое средство, подействительнее, чтобы приманить его на свою сторону, именно предложил закон, чтобы каждому горожанину ежемесячно выдавалось известное количество хлеба из общественных магазинов за самую ничтожную цену.

Цель была достигнута: толпа пролетариев постоянно окружала своего трибуна-кормильца, составляя его гвардию. Но он знал по опыту всех предшествовавших агитаторов, что эта гвардия не выдержит дружного натиска высших слоев, и потому он по-рознил всадников и сенаторов, проведя закон, по которому суд отнимался от сенаторов и присяжные должны были избираться народом из сословия всадников.

Этим законом, как выражался сам Гракх, он бросил в среду лучших граждан мечи и кинжалы — пусть режутся!

Но этой резни и поддержки всадников и низших слоев римского народонаселения было мало для Гракха: он стал домогаться, чтобы латины получили полное римское гражданство, а прочие италийские союзники получили бы те права, которыми до сих пор пользовались латины. Это домогательство возбудило негодование во всех слоях римского народонаселения: дать латинам полное римское гражданство значило допустить их быть избирателями и избираемыми в правительственные должности; значило — римлянам надобно было отказаться от значения господствующего народа, исчезнуть в массе покоренного народонаселения, ибо за латинами не преминули бы последовать и другие италианцы, а за италианцами и жители провинций, как и случилось во времена империи при общем равенстве бесправия перед одним, имевшим все права.

Подчиниться требованию Гракха значило добровольно допустить покорение Рима покоренными соседями, допустить распоряжаться в Риме тех, судьбою которых распоряжались до сих пор римляне; наконец, ближе всего это значило дать войско честолюбцу, который явно стремился к первенствующей роли, не скрывая своей ненависти против правительства, выставляя себя мстителем за смерть брата. Закон не прошел: другой трибун, Ливии Друз, произнес против него свое veto.

Для окончательного низложения Гракха правительство сочло необходимым сражаться с ним его собственным оружием, заискивая расположение низших слоев народонаселения, наддавая им выгод против Гракха: аграрный закон был предложен на новом, негракховском основании — бедняки должны были получить земельные участки в полную неотъемлемую собственность, без платежа подати; вместо вывода заморских колоний, предложенного Гракхом, обещаны были более удобные поселения в Италии.

Вместо того чтобы латинам давать право римского гражданства, положено было взять у них общественные земли и разделить их на 36 000 участков для раздачи бедным римским семействам. Первая мера была привлекательна в том отношении, что давала возможность хотевшему заниматься земледелием получить более выгод через освобождение от всякой подати; человеку же, который не находил выгодным и приятным для себя заниматься земледелием, давала возможность продать свой земельный участок, а богатому землевладельцу давала возможность приобрести его.

Наконец, этою мерою прокладывался путь к тому, чтобы покончить с вопросом о разделе государственных земель, именно прокладывался путь к объявлению, что все, владевшие государственными землями, должны владеть ими вперед на праве полной частной собственности, что и было наконец постановлено; последняя же мера, относительно латинских земель, кидала нож между римским и латинским народонаселением и еще более отвращала римлян от мер Гракха, а следовательно, от него самого. Он не был избран в другой раз в трибуны и погиб, причем число людей, защищавших его с оружием в руках, простиралось только до 250 человек.

Судьба Гракхов показывала, что не было возможности сломить республику с помощью низших слоев римского народонаселения. Погиб Сатурнин, погиб Катилина — республика выдерживала все удары; но люди, стремившиеся к власти, нашли наконец средство достигнуть своей цели, сломить республику: это средство было войско. Рим был покорен собственным войском, собственными полководцами.

в) Разложение древнего мира и начало нового

В конце предшествовавшей главы мы сказали, что последнее государство древнего мира было завоевано собственным войском, собственными полководцами, и мы видели причины, почему ослабевший Рим позволил покорить себя. Мы видели, что процесс внутреннего развития Рима кончился с прекращением борьбы между патрициями и плебеями, кончился уравнением этих двух частей народонаселения.

Другой задачи бытия, другого высокого и общего интереса не было более; возбудиться новым задачам, новым интересам было неоткуда: Рим стал владыкою известного мира и потому стал одинок. Отсутствие общего интереса необходимо ведет к преобладанию частных интересов; исчез патрицианский интерес, исчез плебейский интерес; следовательно, исчезла самая крепкая связь между патрициями, с одной стороны, и между плебеями — с другой. Прежде если Тит Спурий Лонгин был патриций, то первая мысль его была о том, что он, патриций, должен охранять патрицианский интерес, должен приноравливать все свои действия к этой цели; в каждом патриции он видел товарища, брата, с которым должен действовать дружно, неразрывно по единству интересов, с которым, следовательно, должен сближаться, ладить, равняться.

Но когда борьба прекратилась, когда нечего было больше защищать сообща, исчез общий интерес, то Тит Спурий Лонгин, естественно, переставал себя чувствовать частью целого, он становился совершенно самостоятельным и начинал жить особняком, сосредоточивши все свое внимание на одних частных интересах.

Республиканский Рим пал не оттого, что уменьшились способности наверху, между людьми, находившимися в челе управления; напротив, способности увеличивались, ибо способным людям была возможность снизу достигать высших правительственных мест, но дело в том, что способности разделились, перестали преследовать одни общие цели, и часто люди наиболее способные шли против конституции для достижения частных целей. Вот почему так странно и более чем странно читать в некоторых авторитетных сочинениях возгласы против римской аристократии последних времен республики, аристократии, забравшей в свои руки правительство и между тем оскудевшей правительственной мудростью, неспособной поддержать государство.

Люди, позволяющие себе эти возгласы, забывают, что Катилины и Цезари были аристократы и что аристократы из страха пред Катилинами и Цезарями прижимались к человеку худородному, новому, провинциалу Цицерону, величали его отцом отечества, что эта аристократия, которую не церемонятся называть и олигархией, позволяла новому человеку, Цицерону, играть главную роль при защите древней свободы, древней конституции, против посягновений аристократов — Катилин и Цезарей.

Каким же образом явился такой странный взгляд на последние времена республиканского Рима, откуда явились толки об аристократии и даже олигархии и вредных ее действиях, о борьбе между аристократической и демократической партиями, причем не берут на себя труда изложить программы этих партий? Все это произошло от безнравственного поклонения успеху. В стремлении к достижению частных целей, к достижению господства начали получать успех люди, опиравшиеся на материальную силу. на войско, полководцы, и один из них. низложивши соперника, производит правительственный переворот, становится неограниченным главой государства.

И вот историки сочли своею обязанностью не только объяснить явление, объяснить успех, но и оправдать его, а для этого нужно представить победителя, Цезаря, вождем народной стороны, демократии и тем возбудить к нему сочувствие у противников его; наоборот, понадобилось отнять сочувствие, унизить Помпея, Цицерона, унизить всех людей, стоявших в челе правления, заклеймить их названием аристократов, олигархов и людей неспособных.

Мы видели, что падение старого республиканского Рима объясняется легко: когда исчезла внутренняя связь общего интереса, когда силы распались, пошли врознь вследствие побуждений частного интереса, то для поддержания государства явилась необходимость во внешней связи, внешнем сосредоточении сил и их направлении, что и доставила Риму военная монархия, или цезаризм. Мы повторяем, что анархия ведет к деспотизму; но что такое анархия, как не отсутствие внутренней связи в обществе, отсутствие высших общих интересов, жизнь врознь, разброд сил по указанию одних частных интересов? Такая анархия именно господствовала в республиканском Риме в эпоху его падения и повела необходимо к замене внутренней связи внешней, к цезаризму.

Но из сказанного ясно, что цезаризм представляет чрезвычайно печальное явление. Это не была та или другая монархическая форма, вытекшая из условий исторической жизни известного народа, — форма, с ним сросшаяся, освященная преданиями веков; это была тирания, незаконный, хотя и необходимый захват власти в одряхлевшем обществе, потерявшем внутреннюю связь и тем лишившемся способности самоуправления; это была хирургическая повязка для соединения раздробленных частей больного организма, и повязка бесполезная, ибо организм дряхл, раздробленные части не срастутся с помощью повязки. Так как новое правительство не имело никакого освящения, то оно не могло показаться на свет в настоящем своем виде, должно было скрыться за старыми, освященными формами, и отсюда, разумеется, происходила ложь, противоречие между формами и сущностью дела, что раздражало и властителя и подвластных, постоянно напоминая тем и другим незаконность явления.

Цезарь имел неограниченную власть и не мог объявить, что ее имеет, не мог назваться царем, да если бы и назвался, то не умел держать себя по-царски, царских преданий и привычек не было на римской почве. Цезарь, сламывая всякое сопротивление, свирепствуя, истребляя лучших людей для утверждения своей власти, все же имел старые привычки, не мог обойтись без площади, без народа, без публичной жизни. Отсюда один сознательно всю свою жизнь играет комедию и требует, чтобы рукоплескали при ее окончании; другой, не будучи в состоянии играть комедии, бежит из Рима на уединенный остров; третий, не будучи в состоянии обойтись без площади и народа, хочет быть музыкантом, актером; четвертый является философом, пятый занимается огородничеством.

И все эти люди — люди строгой нравственности и чудовища разврата, безумцы и философы, музыканты и садовники, — сменяя друг друга поодиночке или целыми рядами, истрачивают последние силы Вечного Юрода, проживают последние средства древней цивилизации; прибавить к этим силам и средствам лучшие из них ничего не могут. Рим одряхлел окончательно, одряхлел и древний мир, одряхлела древняя цивилизация. Припомним, какое вследствие наших наблюдений мы получили понятие об этом древнем мире.

Мы видели, что этот мир распадался на две половины, восточную, азиатско-африканскую, и западную, европейскую, и обе половины представили нам противоположность, хотя и не без переходных форм (в Финикии). В восточной половине мы видим более или менее обширные народные тела, очень слабо развитые, не расчлененные, не выделившие многих органов плотные массы, представляющие одно туловище и голову. Мы заметили, что в происхождении таких народных масс преимущественно участвовала родовая форма. Эти монархии произошли из соединения многих разветвленных родов, которые, сближаясь вследствие размножения своих членов и сталкиваясь при исчезновении прежнего простора, стремились прекратить свои столкновения созданием внешней связи посредством одной общей главы, верховного родоначальника, ибо другой формы для связующего начала, другой формы правительственной они не знали.

При этом, разумеется, усиление одного рода на счет всех других и насилие этого сильнейшего очень часто должно было содействовать образованию таких народных тел, таких монархий.

Особность родов и враждебность их друг к другу условливали неспособность к общему действию, следовательно, условливали необходимость сильной власти, все сосредоточивающей и всенаправляющей. Подле этой власти мы не видим сословий, самостоятельных по своим средствам, по землевладению или по богатству движимому, которые бы стремлением определить свои отношения друг к другу и к верховной власти могли сообщить движение народной жизни. В некоторых государствах Востока мы видим разделение народа на касты, но это разделение слишком резко, тут нет ничего органического, это раздробление на совершенно отдельные части, и понятно, что такое раздробление производило самую сильную надобность в связующем начале; если сильная власть условливается разделением подвластных, то и кастность необходимо ведет к деспотизму.

Указывают на Востоке могущественные жреческие сословия, но это могущество далеко не таково, как с первого раза кажется. Значение служителя религии есть значение нравственное в противоположность материальному значению сильных земли. Служитель религии тогда силен, когда непосредственно обращается к нравственному чувству народа, возбуждает, поддерживает его, когда он не только жрец, но и пророк, то есть проповедник нравственности. Но известно, что языческие религии не имели тесной, необходимой связи с народною нравственностью; обязанности жреца ограничивались священнодействием, жертвоприношением, гаданием, волхвованием.

Жрецы имели еще другое преимущество пред толпою — преимущество знания.

Но все эти преимущества без пророчества или проповедничества не могли дать жрецам независимости, и мы уже заметили прежде, что они пользовались этими преимуществами, чтобы приобресть как можно более материальных выгод, причем вошли в сделки с людьми, сосредоточившими в своих руках материальные средства, стали также орудиями для усиления и утверждения власти этих людей.

Допуская могущество влияния географического и этнографического, влияния природы и племени на судьбу народов, мы допустили и могущество влияния еще других, собственно исторических условий, влияния воспитания народного.

Здесь мы указали могущественное влияние движения, странствования народного, соединенного с подвигом, с выделением дружин, деятельность которых создает геройский или богатырский период в истории народов. Этими явлениями характеризуется история европейских народов древности, история городов или гражданства в противоположность истории народов на Востоке. Но и здесь мы видим односторонность в развитии, видим города без народа, без страны.

Еще в Греции мы замечаем некоторое единство, существует представление общности страны и общности народа; это происходит оттого, что здесь изначала были города равносильные, которые или боролись друг с другом, или соединялись для известной общей деятельности и потому необходимо должны были признавать высшее единство. Общая деятельность равноправных царей вначале, потом равноправных городов, общая борьба их с Востоком укрепила сознание высшего единства, сознание эллинизма в противоположность варварам.

Но Рим, не признавая для себя в Италии равных городов, не соединяясь с ними для общих действий вне Италии или для Италии, стремясь к владычеству над всеми другими городами и племенами Италии, не признавал над собою высшего, Италии; для римлянина существует только Рим, римский народ, все остальное в Италии было чужое. В Риме городовая особность древнего европейского мира достигла высшего выражения.

Попытка поставить Италию выше Рима — союзническая война — не удалась.

Город явился владыкою мира, но именно тут-то, достигнув высшей степени материального величия, Вечный Город и теряет то значение, какое город получил на Западе в древности, значение свободной, самоуправляющейся общины, республики: он подчиняется Цезарю; форма остается западная, городская, а сущность дела — восточная, бесправие всех перед одним и механическое сопоставление народностей посредством завоевания. Греко-римская цивилизация дает внешний блеск, лоск этой пестрой массе, но не связывает ее частей, а по двойственности своей разделяет римские владения на две большие половины, восточную и западную.

Кроме этого разделения в западной половине находятся различные более или менее сильные, живучие национальности, которые ждут только первого внешнего толчка, чтобы выделиться; империя действительно делится сама собою еще прежде падения, которое есть не иное что, как деление окончательное. Это явление мы видим и на Востоке: распадение больших монархий по явственным надломам, обозначающим отдельные, насильственно соединенные национальности.

Итак, древний мир оканчивается распадением одной громадной империи на несколько отдельных государств. Но почему же здесь древний мир оканчивается?

Потому что историческая сцена расширяется, являются новые страны, бывшие до сих пор за оградою истории, являются новые народы с новым строем внутренней и внешней жизни, является новая религия.

Три группы народов — восточных, древнеевропейских и сменивших их новоевропейских — доставляют нам значительный материал для исторических наблюдений, но, имея в виду строгую научность, мы должны чрезвычайно осторожно поступать при этих наблюдениях и не вносить в науку выводов, сделанных на недостаточном количестве наблюдений. Так, мы должны признать ненаучным вывод о бесконечном прогрессе. Заметили, что древние европейские народы в своей цивилизации стали выше восточных, а новые европейские народы — выше древних, и провозгласили бесконечный прогресс. Но это провозглашение сделано слишком поспешно.