Фьезоланские нимфы

Так плача и томительно вздыхая, Влюблённый юноша один лежал, Жить жаждая и к смерти вдруг взывая, Надеялся и в ужасе дрожал. Бог сна, из врат великих низлетая, Сном благостным страдальца обаял. Усталостью последней истомлённый, Всё позабыл забывшийся влюблённый.

CLI[28]

А мать умелая уж насбирала Целебных трав немало — для того, Чтоб сыну сделать ванну: полагала, Что боль в боку измучила его. Доверчивая, ведь она не знала Причин томленья сына своего. Пока весь ход её работы длился, Домой и Джирафоне воротился.

CLII

И тотчас же спросил: что сын бесценный? Вернулся ли сегодня он домой? А донна, что звалася Алименой[29], Ответив «да», свой перепуг ночной Поведала; без боли неизменной Не молвит слова сын; ему покой Необходим; она к нему не входит. «Прошу, нейди и ты, — так речь заводит. —

CLIII

Я ванну приготовила, что боли Помочь должна. Пускай он отдохнёт, Как долго будет то ему по воле, И ванну ту целебную возьмёт. И уж страдать не будет, верно, боле: Где б ни болело у него, — пройдёт. Оставь, пусть спит. Он говорить не может: Сильнее боль в боку его тревожит».

CLIV

Когда жена всё это рассказала, Его схватила за сердце тоска. Любовь отцовская не устояла, Чтоб тотчас же не повидать сынка. В каморку, где постель его стояла, Невольно потянуло старика. И видит — спит. Его он закрывает И прочь оттуда тотчас поспешает.

CLV

И он сказал старушке: «Дорогая Жена, сынок, сдаётся мне, уснул, Лежит в постели, тихо отдыхая, И разбудить его я не дерзнул: Грешно, и шутка вышла бы плохая, Когда б теперь я сон его спугнул». «Конечно, — отвечала Алимена, — И не тревожь: ведь сила сна бесценна».

CLVI

Когда уж долго юношу, лаская, Опутывал сетями лёгкий сон, И воля грудь наполнила былая, Вздохнув глубоко, пробудился он, А возле — никого. И, вновь вздыхая, Своей печали прежней возвращён, Он пред собою мыслью неостывшей Всё видит нежный взгляд, его сразивший.

CLVII

Но чтоб себя не выдать вдруг позорно И обмануть отцовское чутьё, Вскочил и приоделся он проворно. Скрыв муку страсти, одолел её. Красивое, спокойное притворно, Отёр он полотном лицо своё И взор, ещё слезами орошённый, — И вышел вон, хоть несколько смущённый.

CLVIII

И Джирафоне тотчас же встречает И спрашивает сына своего, Что было с ним и как он поживает. И, всё ещё любуясь на него, О том же Алимена вопрошает. А он в ответ: «Да, право, ничего. Я выспался — и не томит нимало, Прошла вся боль, что так меня терзала».

CLIX

Но всё ж отец решил приготовленье Горячей ванны для него, — и вот Её берёт он только в уверенье, Что боль иная сердце не гнетёт. О Джирафоне, что твоё леченье! Любовное страданье не пройдёт, И разве тут твоя поможет ванна, Когда глубоко в сердце скрыта рана!

CLX

Довольно же. И после омовенья Изрядно грустно день проводит он. Два, три, четыре дня — одни мученья. Минутного он отдыха лишён, Все позабыв былые упоенья, В задумчивости мрачной погружён. Но мысль о той его не покидает, По ком и дни, и ночи он страдает.

CLXI

Отец, и мать, и все дела на свете, Всё — всё равно, ничем не занят ум, И мысли нет ни об одном предмете, Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум. Но лишь одна бессменно на примете У скованных, порабощённых дум, В одну лишь верит, лишь одной боится, — И ею создана его темница.

CLXII

Когда бы в страстном, пламенном горенье, — Не зная где, — он мог её сыскать, Весь исстрадавшись, принял он решенье Того предела уж не покидать. И лишь в одном он ведал утешенье, — Чтоб без помехи плакать и вздыхать И тихо вспоминать о том, что было, Что с милою его соединило.

CLXIII

И Африко столь горю предавался, Что с каждым часом более страдал. Он обессилен был, он задыхался, — Без отдыха недуг его терзал. Он жизни против воли подчинялся: Цепями так Амур его сжигал, Что он почти от пищи отказался, День ото дня слабел и истощался.

CLXIV

Уже с лица красивого сокрылся Румянец юный, дальше — всё бледней И всё худей бедняга становился, Стал острым взгляд ввалившихся очей. И так он от печали изменился, Что юношу ещё недавних дней Едва напоминал теперь влюблённый, Безжалостным пыланьем опалённый.

CLXV

Отец не мог бы выразить словами, Как мучился душою за него. И часто ободрял его речами Такими: «Сын мой, молви, отчего Страдаешь ты? Клянусь тебе богами, — Узнав причину горя твоего, Всё сделаю, хоть из последней силы, Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.

CLXVI

Коль силою нельзя предмет томлений Твоих достать иль разумом людским, Подумаем: есть способ, без сомнений, Мысль отогнать, которой ты томим, Чтоб больше ты не знал таких мучений И был, как прежде, цел и невредим. Не дать тебе совета — быть не может, Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?»

CLXVII

И матушка частенько вопрошала, Чем он, любимый, столько угнетён, Что жизнь его такою горькой стала, И так уныл, и так расстроен он. «Сыночек, — говорит, — мне в душу пала Твоя тоска, и сердце рвётся вон С отчаянья: не видеть не могу же, Что с каждым днём тебе всё хуже, хуже».

CLXVIII

Им Африко в ответ — не что иное, Как только, что худого ничего; Не знает, дескать, сам, что с ним такое. А то — чтобы оставили его В покое: голова иль что другое Побаливает — только и всего. И от того не раз его лечили, Да всё болезнь не ту в нём находили.

CLXIX[30]

И в этой жизни тяжкой изнывая, Однажды Африко печальный пас Свои стада и, взоры подымая Рассеянно, бродил за часом час, Всё о своей любезной размышляя, Из-за которой таял он и гас. И вот увидел он источник ясный, Светившийся светлей звезды прекрасной.

CLXX

Деревьями густыми окружённый, Местами сенью веток затемнён Он был. Полюбовался им влюблённый, Сел у корней; склонился грустно он, Раздумьем о злосчастье сокрушённый, К какому был любовью приведён. В воде себя узнав, он поразился, Как мрачен вид его, как изменился.

CLXXI

И вот, к себе исполнен состраданья, Сражённый переменою своей, Не в силах он удерживать рыданья, Всё горше плачет он, всё горячей И день злосчастный первого свиданья Уже проклясть готов душою всей. «Ах, — молвит, — за какие прегрешенья Влачу я жизнь, не зная утешенья!»

CLXXII

И, опираясь на руку щекою, А на колено локоть положив, Он говорил и слёзы лил рекою: «О злая жизнь моя, пока я жив! Так этою отягчена тоскою, Пускай растает, словно снег в разлив. А я, как хворост на огне, сгораю, И нет спасенья мне, нет мукам — краю.

CLXXIII

Уйти от страсти к девушке жестокой, Пленившей сердце мне, я не силён, — Чтоб не желать её с тоской глубокой Всего превыше. Вижу — заключён В столь крепкие оковы, одинокий, Что день и ночь пылать я обречён В огне недвижно: выйти нет надежды, Коль смерть не поспешит закрыть мне вежды».

CLXXIV

Потом, любуясь, он глядел на стадо: Резвилися коровки и бычки, Он видел — целовались; всем отрада Была в любви, не ведавшей тоски. Он слушал птиц; полны живого склада, Звучали их любовные стишки, И весело пичужка за пичужкой, Влюблённые, порхали друг за дружкой.

CLXXV

Любуясь, Африко грустил без меры: «Счастливые созданья, вы верней, Вы более меня друзья Венеры, И как вы радостней в любви своей, В усладах тех, каким не знал я веры! И как должны хвалить вы горячей Амура за любовь, за упоенье, Что вам дано сполна — и в разделенье!

CLXXVI

Вы стройно песни радости поёте, Порхаете, беспечны и легки, А плачу я, — в страданьях и заботе И день, и ночь, изнывший от тоски, Исход я вижу в смертной лишь дремоте, Свободы жду от гробовой доски, Отрады, хоть малейшей, ждать не смею От завладевшей волею моею».

CLXXVII

И тут вздохнув глубоко и умильно, Расплакался так горько мальчик мой И слёзы полились так изобильно, Что щёки, грудь — казалися рекой, Струями слёз омоченные сильно, — Так злостной был охвачен он тоской. И к светлому склонившись отраженью, Беседовал он с собственною тенью.

CLXXVIII

И с нею потуживши над собою, Слезами переполнивши поток, Сменяя долго мысль одну другою, Он несколько сдержать рыданья мог При мысли, поманившей дух к покою, Открывшей в сердце тихий уголок, Напомнившей о сладком упованье: Венера ведь дала обетованье.

CLXXIX

Но видя — не приходит исполненье, А между тем он до того дошёл, Что чувствует уж смерти приближенье, — Сказал: «Венера бед моих и зол Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье, Которым смертный рок меня борол?» Почтить богиню жертвоприношеньем Решает он — как напоминовеньем.

CLXXX

Он на ноги встаёт, идёт он живо Туда, где неба не закрыт простор, Умелою рукою взял огниво, Разводит видный, блещущий костёр. И целую поленницу, красиво Срубив её, над пламенем простёр. Потом овечку, что глазам отрада — Тучна была, — он быстро взял из стада.

CLXXXI

И, взяв её, к огню подвёл; сначала Между колен своих установил; Потом, как дело знающий немало, Её он прямо в горло поразил И кровью, что по капле истекала, Он окропил огонь; и разделил Овечку на две части, и руками Поспешными их возложил на пламя.

CLXXXII

Одну за Меизолу он возлагает, Другую — за себя, чтобы узнать, Не чудо ли сейчас же воссияет; Во благо, в зло ль — её лишь увидать, — Всю на него надежду возлагает. Он уповает, должен уповать! И на колени он к земле склонился, В таких словах к Венере обратился:

CLXXXIII[31]

«Богиня, что над небом и землёю Всех выше властью мощною своей, Краса-Венера, — сын Амур с тобою Сражает души и сердца людей, — Бегу к тебе с сердечною мольбою, О, не отвергни же мольбы моей, Благослови — и счастье мне содеешь Ты, что сердцами всех живых владеешь!

CLXXXIV

О, знаешь ты, с готовностью какою Стрелу Амура принял в сердце я В день, как узрел Диану пред собою С толпою нимф изящной у ручья, Тогда же; как страданьем и тоскою Отозвалась в груди стрела твоя По девушке стыдливой, столь прекрасной, Что лик её в душе остался страстной.

CLXXXV

А после — что я вынес за терзанья, Приятые покорно за неё, Что за томленья, что за воздыханья, — Нх видит ясно веденье твоё! И как Фортуна все мои желанья Презрела, отравив мне бытиё, — Свидетели леса: объятый ими, Я их наполнил воплями моими.

CLXXXVI

Ещё — лицо моё изобличает Вполне, что сталось с жизнию моей, Как безысходно в пламени сгорает, Как скоро смерть конец положит ей; От всех твоих обид она спасает, Коль с помощью не поспешишь своей. И если не пошлёшь целенья боли, От смерти жду конца моей неволи.

CLXXXVII

Ты полагала первое начало Моим терзаниям, когда, с сынком Родным явясь в виденье, мне сказала, Чтоб смело к цели шёл своим путём, И молвив так, — ты знаешь, — обещала Невдолге увенчать любовь концом Благим. Потом я, раненый, покинут На ложе мукам, что досель не минут.

CLXXXVIII

И вот — твоим я словом обнадёжен, Всю душу предал ей — любви моей: Мне твой завет — я верил — непреложен. И раз её нашёл, увиден ей, Но вмиг её сомненьем уничтожен: Дика, жестока, ринулась быстрей Стрелы прочь от меня — стрелы летучей, Из лука пущенной рукой могучей.

CLXXXIX

Я не нашёл молений и прельщений, Чтоб хоть взглянула бы издалека; Ничто ей, видно, не было презренней, Чем жизнь моя. Как пёс борзой, легка, Поняв, что из последних напряжений Бегу за нею, — вдруг, дерзка, дика, Вмиг обернулась, на меня взглянула И крепкою рукой копьё метнула.

СХС

Тогда, — богиня, видишь ты, — разящий Удар бы этот мне смертелен был, Когда бы ствол, передо мной стоящий, Собой удара не остановил. И скрылась в горы. Я в тревоге вящей Покинут, одурачен и уныл. Её не видел больше. Всё ищу я, С тех пор один стеная и тоскуя.

CXCI

Тебе, богиня, всеми я мольбами Молю, доступными сынам земли: Поникнуть милосердными очами На жизнь страдальную благоволи И сына милого с его стрелами Скорее в сердце Мензолы пошли, Чтоб и она страдала и горела Любовным пламенем, как я, всецело.

CXCII

А если нет на то благоволенья, Молю, когда достигнет жизнь моя Предела, пусть замедлятся мгновенья Последние земного бытия: Да видит смерть мою, её томленья Возлюбленная милая моя; Хоть не была б ей смерть моя утехой, Как жизнь теперь стоит одной помехой».

CXCIII[32]

Речь Африко едва остановилась, Как он увидел, на костёр дивясь: Малейшая в нём головня светилась, Овца в огне внезапно поднялась — И часть одна с другой соединилась — И ожила, и, не воспламенясь, С блеяньем громким прямо постояла, И загорелась, и в огонь упала.

CXCIV

Так чудо разогнало все сомненья, И Африко не мог не зарыдать; Венера, — понял он, — его моленья Благоволила ласково принять, Что возносил он, полн благоговенья. Он стал ей благодарность воссылать, Увидя в чуде том знаменованье, Что кончиться должно его страданье.

CXCV

И так как уж почти что закатился Лик солнечный, чуть видный над землёй, Всё стадо он собрать поторопился И тотчас же погнал его домой. Он даже весь в лице переменился, Повеселел. Пришёл под кров родной — Тут и отец, и мать его встречают, И лица их от радости сияют.

CXCVI

Когда же небо звёзды осияли И ночь пришла, тогда они втроём Поужинали вместе, поболтали О всяких новостях, о том, о сём; К тому душа и сердце не лежали У Африко: скучал он их житьём. И вот пошёл он спать уединённый, Надеждой, новой думой увлечённый.

CXCVII

Но прежде чем хоть бы на миг забылся Иль вспомнил бы, что есть на свете сон, Раз тысячу, скажу, поворотился В своей постели с боку на бок он. И ясно, что всем сердцем он стремился Лишь к ней, которой был так истомлён. Но всё же хоть в надежде укреплялся, Меж да и нет невольно колебался.

CXCVIII

Всё ж наконец под утро сон усталый Влюблённому неслышно взор сковал. Спал на спине он тихо, как бывало. Венерин образ тут ему предстал, А на руках — Амур, младенец малый, И луком, и стрелами угрожал. Тогда богиня — так ему приснилось, — Ему такою речью провещилась:

CXCIX

«Я принимаю жертвоприношенье И речь, какою ты меня молил, И в полное за них вознагражденье Получишь всё, чего себе просил. И будь отныне в крепком убежденье: Отказа в помощи всех наших сил Тебе не будет: я и сын с тобою; Совет мой чти; ко благу всё устрою.

СС