Фьезоланские нимфы

О девушка прекрасная! Мгновенье! Ведь без тебя не мил мне белый свет. Давно терплю я от тебя мученье, Мне день и ночь покоя больше нет. Не смерть несу тебе, моё стремленье Тебе вослед, — не предвещает бед. Амур один меня к тебе кидает, Зло иль вражда тебе не угрожает.

CI

Тебя не так преследовать хочу я, Как коршун куропаточку когтит Или как волк, свирепо торжествуя, За бедною овечкою спешит, — Но любящей душой тебя милуя, Что красоту твою всех выше чтит. В тебе моя надежда и желанье, И было бы моим твоё страданье.

СII

Коль подождёшь меня, клянусь богами, О Мензола прекрасная, тебе, Что я желаю брака между нами И счастие любви найду себе, Всё мыслимое здесь под небесами, Тебе вручённой вверившись судьбе. Ты, ты меня ведёшь, мной обладаешь, Ты жизнью всей моей повелеваешь.

CIII

И вот — зачем, жестокая, желаешь Причиной быть погибели моей? Неблагодарностью ли отвечаешь Любви моей, которой нет сильней? Иль за любовь мою мне смерти чаешь — И будь она наградой мне твоей? А не любил бы я? Ты как бы мстила? Жесточе б ведь со мной не поступила!

CIV

Коль убежишь, ты будешь беспощадней Медведицы, где медвежата с ней, И горше желчи; жёстче, безотрадней Холодных, твёрдых мраморных камней. Коль подождёшь — и мёду ты усладней, И винных лоз нежнее и хмельней, И солнца миловидней красотою Умильной, кроткой, ласково-простою.[23]

CV

Но вижу — тщетны все мои моленья. Словам моим не внемлешь и молчишь. Ко мне, рабу, не хочешь снисхожденья И даже глаз назад не обратишь; Но, как стрела, исполнена стремленья, В дремучие леса свои спешишь, На скалы ты взбираешься в тревоге — Пусть камни, тёрны уязвляют ноги.

CVI

Но раз ты убегаешь, непреклонна, Любимая, как это вижу я, И в этом — весь ответ мольбе влюблённой, И дальше — хуже ненависть твоя, — Да уравняются все горы, склоны, — О том к Юпитеру мольба моя, — Да будет вся равнина с далью всею Ровней и ниже под ногой твоею.

CVII

Вас призываю, боги, что живёте В тенистых этих долах и лесах, — Коль вам любезность ведома, — к заботе О милых, нежных, маленьких ногах Вот этой нимфы, — вы не преминете Все камни, тёрны, сучья на путях Прелестных ножек превратить в лужочки И в тоненькие травки и цветочки.

CVIII

А я отныне следом за тобою Уж не пойду; куда идёшь — иди; С моим несчастием, с моей тоскою Останусь без исхода впереди. Мне ждать недолго вечного покоя: Исходит сердце кровью тут, в груди. Всё ты: ведь твой огонь его терзает, Жизнь с каждою минутой исчезает».

CIX

А нимфа не бежала, а летела. Высоко полы платья подняла, Чтобы предаться бегу уж всецело, Их зá пояс заткнула как могла, — Так что сверх поножей открыто, смело Вся стройная нога видна была И, как освобождённые из плена, Пленительные белые колена.

CX

С копьём в деснице вон она мелькнула, Вдаль отбежать успев крутым путём, И, обернувшись, гневная, взглянула, В испуге вспыхнув пурпурным огнём — И крепкою рукой в него метнула, Чтоб насмерть Африко сразить копьём. И уж сразила б, если б не случилось, Что прежде в крепкий дуб оно вонзилось.

CXI

Копьё, взрезая воздух, засвистело — Она, на миг отдавшись забытью, В лицо его впилась: ведь он всецело, Казалось, ощутил себя в раю, — Ни удержать, ни скрыть уж не сумела Раскаянье и жалость всю свою, Кричит в безумье: «Берегись, несчастный! От смерти как спасу тебя ужасной?»

CXII

В четырёхгранной этой стали сила Такая напряжённая была, Что мощный дуб насквозь она пронзила, Как будто льдину слабую прожгла. А толст был дуб: обхвата б не хватило Мужского, чтоб сойтись вокруг ствола. Расселся он; почти что погрузилось В него всё древко — и остановилось.

CXIII

А Мензолу тут радость осияла, Что невредим был юноша: связал Уже Амур ей сердце, вынул жало Жестокости и злую мысль изъял. Хоть ждать его и миг не пожелала, — О, ни за что! — Иль чтоб возможен стал С ним разговор — о, нет! — Но просто рада: Его сетей бояться уж не надо.

CXIV

И снова нимфа дальше побежала, Что было сил: ведь он за ней спешил, И всё она по-прежнему внимала, Как следом он и плакал, и молил; Пещер и скал немало миновала, И позади уж он далёко был, Когда она, взобравшись на вершину, Не мнила, что спаслась и вполовину.

CXV

Но вниз она с стремительностью вящей Спешит с горы по склону. Как стена Стоял здесь лес, сплетён дремучей чащей Непроницаемой. И не слышна, Лесною вольной птицей настоящей, Бесшумно затаилась тут она; Маститый дуб шатром пышно-зелёным Здесь нимфу осенил, над ней склонённым.

CXVI[24]

Поговорим об Африко. Мгновенье, Как нимфа бросила в него копьё, Смутился он. Но слышит в изумленье Он крики: «Берегись!» — и вид её, Весь — состраданье, и к нему движенье, И пламень глаз явили ясно, чьё Кто сердце вдруг сразил. И с новой силой, И с новой жаждой он бежит за милой.

CXVII

Как головня погаснуть уж готова И тлеет только искоркой одной, Но вздоха ветра, мощно излитого, Достаточно — и с силою иной, Сильнейшей во сто крат[25], пылает снова, — Так Африко, почуяв новый зной, Лишь возглас жалостный над ним раздался, Всё пламенней, всё жарче разгорался.

CXVIII

Он закричал: «Юпитер, видно, хочет, Раз хочешь ты, чтоб пал здесь мёртвым я; Твою надежду тотчас он упрочит Всей силою стального острия, Что сердце мне пронзит и кровь источит, Пройдя всю грудь насквозь. Вина — твоя. А мне — восторг: покончить с жизнью сею В горении любви — рукой твоею!»

CXIX[26]

Едва лишь Африко закончил слово, Как на вершину Мензола взошла, И ясно он её увидел снова; Она сошла, — её сокрыла мгла, И тотчас он почуял много злого: Меж них долина длинная легла, — И крепко не на шутку он боялся, Чтоб след её совсем не затерялся.

СХХ

И он с трудом вершины достигает И тщетно взорами её следит. И как охотник часто поступает, Чуть птица снимется и улетит И из виду её он потеряет: Лицо поднявши, ротозей глядит; Бежит туда-сюда, стоит на месте, И, как в беспамятстве, всё это вместе, —

CXXI

Так Африко её с своей вершины, Подняв высоко голову, следит. Лоб трёт себе руками без причины, Свою фортуну злостную хулит За все её бесчисленные вины. И к лесу он дремучему спешит, И вновь назад; бормочет: «Что за чудо! Нет, вон туда пошла она отсюда».

CXXII

И тотчас он туда бегом пускался — Уж где бы ни было её сыскать, — И снова, не увидев, возвращался, С отчаяньем в душе бежал опять И, отбежав немного, вновь решался Идти иным путём. Но угадать Никак не мог, всё недоумевая, — Что делать, где искать ещё, — не зная.

CXXIII

И он твердил себе: «Она, пожалуй, Вот тут, в лесу пространном и глухом! И если так, то без приметы малой Мне не сыскать её, блуждая в нём; И больше месяца бродя, усталый, Всей чащи я не обыщу кругом. И ни следа! Ведь если бы вступила Тут в лес она, хоть след бы проложила.

CXXIV

Хотя бы весть мне сердце провещало, Куда пошла она! Не счесть путей, А ведь из них один она избрала. И дальше устремляясь так за ней, Пойду ли ощупью куда попало — И не туда приду всего верней, А дара уж теперь не потеряю Печального, которым обладаю.

CXXV

Не знаю я, идти или остаться И ждать, не выйдет ли сюда сама; И верховой здесь мог бы затеряться, — Такая глушь в лесу, такая тьма, Что и его бы следу не сыскаться. А ежели послушаться ума, — Далёко быть мне на полмили надо, Чтоб ею брошена была засада».

CXXVI

И он взглянул на солнце. Час десятый[27] Уж близок был. И он себе сказал: «Что тешиться надеждою богатой? Надежды нет, которой я дышал; Здесь тратить время — тщетной было б тратой». И в памяти рассказ отца вставал О двух любовниках — что накануне Он слышал, — как погибли вместе втуне.

CXXVII

А тут же и Амурово шептанье: «Что мне Диана? Не боюсь её. Раз увенчать бы страстное желанье, — Век было б сердце счастливо моё. И кончится пускай существованье, — Я бога восхвалю за бытиё. Но за неё крушился б я душою: Из-за меня ей смерть была бы злою».

CXXVIII

Одно другим сменяя рассужденья, Здесь Африко немало пребывал, Не в силах разрешить свои сомненья, — Амур его, лелея, обольщал. И наконец-то, ради сожаленья К отцу, что крепко дома тосковал, Идти домой решил он поневоле И в путь пустился, полн великой боли.

CXXIX

Так возвращался Африко, тоскуя, И, что ни шаг, оглядывался он, Стоял и слушал, мысль одну милуя: «Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлён, Что за глупец, что за тоску несу я Бессменную, всего теперь лишён! Ты здесь осталась, Мензола», — взывая, Метанья длил он без конца и края.

СХХХ

Но речь о том, как он один метался При каждом лёгком шелесте листка Взад и вперёд, и снова возвращался, И снова шёл, была б не коротка. Каким страданьем в сердце он терзался, Поймёт ведь каждый, — какова тоска Пути возвратного! Сказать короче, Домой с тоски едва дошёл он к ночи.

CXXXI

Вот наконец в своей каморке малой, Родителями не замечен, он На узкую постель упал усталый И чует — уж у сердца Купидон, Стрелой его сразивший многожалой, — И жадно жаждет он его полон, В тоске простившись с радостью земною, Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.

CXXXII

И Африко, простёртый на постели, Вздыхая тяжело, лежит ничком. Уколы шпор любовных так горели, И трижды он вскричал в жару таком: «Увы! Увы!» — что вопли долетели До слуха матери. Вскочив, бегом Она наружу в садик устремилась, Расслышала его и возвратилась.

CXXXIII

И сына милого воскликновенья Узнавши, в комнатку к нему спешит; Сама вся не своя от изумленья, Вдруг видит — он, простёрт, ничком лежит. И обняла, и шепчет утешенья, А голос обрывается, дрожит: «Скажи, сыночек, что тебе так больно? Чем душенька твоя так недовольна?

CXXXIV

Скажи скорей, сыночек ты мой милый, Где у тебя болит, любимый мой? Дай полечу. Я рада всею силой Тебе помочь. Ведь снимет как рукой. Да повернись, мой голубь сизокрылый, Мне молви хоть словечко, мой родной! Своей я грудью ведь тебя вскормила, Под сердцем девять месяцев носила».

CXXXV

Услышал Африко — к нему прокралась Мать нежная — и рассердился он: Как бы о чём она не догадалась! Но он в любви лукавству научён, — И отговорка в мыслях уж слагалась; Подняв лицо, — заплакан, истомлён, — Он молвил: «Матушка, я торопился С утра домой, упал и весь разбился.

CXXXVI

Я поднялся, но с болью небывалой В боку, — и вот едва добрёл домой, Настолько ослабелый и усталый, Что уж едва владел самим собой, Бессилен, словно снег на солнце талый, И лёг в постель, чтоб дать себе покой, И, кажется, теперь полегче стало, Потише боль, что так меня терзала.

CXXXVII

И если любишь ты меня немного, Скорей отсюда, матушка, уйди. Не огорчайся этим, ради бога: Мне говорить — такая боль в груди! Иначе не пройдёт моя тревога, — Послушайся, больному угоди, Ступай к себе, мне говорить не надо: Ведь это для меня опасней яда».

CXXXVIII

Он замолчал и, тяжело вздыхая, Склонился на подушку головой. Такие речи слыша, мать седая Задумалась, пошла, сама с собой Безмолвно и любовно рассуждая: «Должно быть, как он слышит голос свой, Так болью звук в груди и отдаётся, — И словно бы она на части рвётся».

CXXXIX

И вышла из каморки, где в томленье Метался сын и горестно стонал. Почувствовав своё уединенье, Он от любви ещё сильней страдал, И, груди непривычное, мученье Всё возрастало, пламень сожигал Всё яростней; взывал он: «Почему же Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!

CXL

Я чувствую, что весь внутри сгораю Любовным пламенем: я слышу — грудь И сердце жжёт он с краю и до краю; Себе помочь не властный как-нибудь, Беспомощный, бессильный, замираю. И лишь одна могла б в меня вдохнуть, Чуть пожелай, — мир и забвенье боли И сделать всё со мной, что ей по воле.

CXLI

И ты одна мила, как ангел нежный, Красою светлокудрою своей, С умильной речью, лёгкой и небрежной, Всех белых роз улыбчивей, свежей, Всех ясных звёзд в лазури безмятежной Блистательней, — ты мне всего милей, Одну тебя, желанная, желаю И ночь, и день всечасно призываю!

CXLII

Лишь ты одна всю боль моих страданий Могла бы благодатно исцелить! Лишь ты одна всей властью нежных дланей Ведёшь моей безвластной жизни нить! Лишь ты одна от смертных воздыханий Мой жалкий век вольна освободить! Лишь ты одна захочешь — обладаешь Мной — как ты можешь, как ты пожелаешь!»

CXLIII

И говорил: «Жесточе невозможно, Чем ты, томить безжалостной тоской; И дикую — страшит тебя тревожно Тобою восхищённый взор людской! Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна, Во мрак темницы ввержена тобой, И нет в тебе — увы! — тем мукам веры, Что ты не видишь, а дала без меры!»

CXLIV

Потом, стеня, к Венере обратился: «Священная богиня, победить Властна ты всех на свете, кто бы тщился От ран твоих себя оборонить, И от тебя никто не защитился; А ныне, мнится, не сильна сломить Ты слабой девушки — и перед нею Бессильна всею силою своею.

CXLV

Ты мощь свою всю ныне потеряла Против неё, и тонкий ум притих, С каким всегда разил сердец немало Твой сын Амур — высоких и простых. Пред сердцем ледяным вдруг всё пропало Презревшим обаянье сил твоих; Обыкшие вершить твоё отмщенье Лук, стрелы острые — в пренебреженье.

CXLVI

Её, быть может, без труда ты мнила Вдруг захватить, как и меня взяла, Чтоб в грудь её твоя проникла сила, В грудь изо льда — как и в мою вошла. Она же стрелы просто притупила, Что на неё ты мудро навела; А я, глупец, от них не защитился — И в вечную темницу погрузился.

CXLVII

Мне никогда уж не освободиться; Мир, отдых и покой — не для меня: Но мукой новой буду я томиться Всечасно от любовного огня. И в этой думе с телом разлучится Душа моя, рыдая и стеня, К погибели своей. И чёрной тенью С тенями будет. Вот конец мученью.

CXLVIII

Тебя молю, о Смерть! идёшь, врачуя Мне горькое земное бытиё; По доброй воле жить уж не хочу я; Рази же сердце бедное моё! А не сразишь, так сам сражу, тоскуя. Как чтил бы я пришествие твоё! Так поспешай — и сброшу я оковы, — Мне тяжкие мучительно суровы».

CXLIX

Тут он умолк и залился слезами И вспомнил, как прекрасное копьё В него метнула нимфа, как словами Прорвалось сострадание её И ужас, что воздушными струями Неотвратимо мчится остриё. И в тех словах почуял он хоть малость Надежды на узывчивую жалость.

CL