Фьезоланские нимфы

И молвил он: «Жена, я полагаю, Венера с сыном. Их увидел я. И если речь богини понимаю, Мне обещала, что вся боль моя, Какою я от Мензолы страдаю, Вскипит и в ней. Так. Лишь бы нимф семья Была подальше, — я решаюсь: ею — Любовью ли иль силой — овладею».

LI

Так в нём опять желанье запылало, Наполнив грудь. Он Мензолу решил Разыскивать во что бы то ни стало, Пока найдёт. И день уж наступил Свершенья помыслов. Так жадно ждало Живое сердце! Одинокий пыл Не в силах умерять, к желанной цели Он из дому спешит — к ручью Аквелли.

LII

Вновь повздыхал, здесь посидев немного; «Отсюда, — молвил, — раненному в грудь Стрелой любви, мне был назначен строго И слёз, и воздыханий новый путь». Сказав, пошёл, и от ручья дорога Вела его на холм[15]. Боясь вздохнуть, Глядел и слушал, силясь в напряженье Почуять каждой нимфы приближенье.

LIII

Так, подымаясь, он пустился в горы, К единой цели устремлен, легок, Подняв чело и напрягая взоры, Чтоб ясно видеть каждый уголок, А ноги наготове, быстры, скоры, — Мгновенно бег ли нужен, иль прыжок. Листок ли чуть на ветке шелохнётся, — Уж он бежит: не нимфа ль попадётся?

LIV

Но, шутками такими утомлённый, Какою-то обманною игрой, Всё нимф не видя, юноша влюблённый Пред новою высокою горой Подумал вдруг: «Куда, ошеломлённый, Карабкаться я буду, сам не свой? Ведь это третья?[16] Нет, иной дорогой Теперь пойду, вот этою, отлогой».

LV

И, повернув на Фьезоле, унылый, Долиною задумчиво бредёт, Всё в поисках своей дикарки милой, Виновницы печалей и забот. Нет полумили, — движим чудной силой, В укромном месте, между двух высот, В долинке малой — вдруг услышал пенье. И видит нимф — желанное виденье!

LVI

К долинке той приблизившись немного, Вот ангельский он голос уловил И два других. Он замер. Длани строго Сложил крестом; колена преклонил, Склонясь смиренно; тихо молит бога — Юпитера: «О, если б ты хранил Тут Мензолу — и, благ, меня подвигнул, Чтобы с другими я её настигнул!»

LVII

Тот, кто, поймать кузнечика желая, — Как длинен, редок, лёгок шаг! — идёт Без шороха. Походка вся такая Была у Африко меж тех высот, Где шёл он, пенью нежному внимая Из той долинки. И, пройдя вперёд, Вот он увидел жадными глазами — Дубок колеблет лёгкими ветвями.

LVIII

Сокрытый, смотрит и подходит к цели: Отсюда шёл напев — и не затих; Три милых нимфы вместе песню пели; Одна стояла, возле две других, В канавку ножки опустив, сидели — Как нежны, белы были ножки их! — Они, поникнув, ножки тихо мыли, И пели, и на птичек походили.

LIX

Та, что стояла, ветви соплетала И тем венцом украсила чело, Кудрями светлыми под ним сияла, — Уж солнце их ласкало, а не жгло. Потом подруг венками увенчала Густыми, пышными; легко, светло Кос несплетённых пряди разметались И с ветками зелёными сплетались.

LX

И в мыслях Африко одно звучало: «Ведь Мензолы меж ними нет моей». И к ним его всё ближе привлекало, И разгоралась боль ещё больней. «Венера, — молвил, — ты мне обещала, Но всё не вижу милости твоей. Что делать мне? Себя я им открою, Спрошу, как свидеться мне с их сестрою».

LXI

И юноша, открыться им решая, Выходит к нимфам и, ступив вперёд, Смиренно, робко, голос понижая, Умильную такую речь ведёт: «Диана, ваша госпожа благая, Вас твёрдыми и стойкими блюдет, О нимфы милые! Но не бегите, Вас умоляю, мне хоть миг внемлите.

LXII

Ищу одну из вашего я строю, Что Мензолой, я слышал, названа И будет узнана из вас любою. Уж месяц — мне не встретилась она, — Ищу, пленённый гордою красою, — Она бежит, суровости полна. И вот молю — хоть лёгкий след девицы Мне укажите, милые сестрицы».

LXIII

Вдруг — как без пастуха бегут барашки От волка перепуганной толпой, Туда, сюда — и мечутся, бедняжки, Блея во весь дрожащий голос свой; И лисьи как почуявши замашки, Затрепыхав, летят скорей домой И бьются куры, и кудахчут дико, Пока в курятнике замрут без крика, —

LXIV

Так нимфы милые бегут в тревоге, Его увидя, «Ах!» и «Ох!» кричат, Для бега обнажив высоко ноги Прелестные, поднявши свой наряд, Не отвечают, яростны и строги, Хватают луки и спешат, спешат Пологим берегом к горе, к пещере, Как дикие затравленные звери.

LXV

А Африко кричит им: «Подождите! Постойте! Дайте слово произнесть! Я зла не мыслю делать вам, поймите, Не посягну на вашу жизнь и честь! Я пошутил! Напрасно вы бежите! Мне надобна весёлость, а не месть: Ведь вы себе во мне найдёте друга, А вот бежите сразу с перепуга».

LXVI

Но что твоё отчаянье, моленье! Они бегут проворно, что есть сил, — И ты остался вновь в уединенье, Какого бы ответа ни просил. Их не преследуй: всякое стремленье Их ярый бег равно б опередил: Летят на ветер все твои приманки, Уже не остановятся беглянки.

LXVII

Мгновенно нимфы были так далёко, Что он уж их из виду потерял. Остановился бедный одиноко, А сам душой терзался и страдал По девам диким странно и жестоко. «Теперь — увы! — что делать? — повторял. — Мне ни одной из них не видеть боле, И ждать могу от них лишь худшей доли.

LXVIII

Что все мои приманки и моленья, Что и молчанье, хоть молчал бы я! Того не взять и силой, без сомненья, Что просто мне сказали б, не тая. Когда б хоть выведать предподоженья, Где мне искать, где Мензола моя! Когда б я знал, куда она сокрылась! Брожу, как будто солнце вдруг затмилось».

LXIX

Все поиски его так развлекали — И к Мензоле стремленье, всё сильней, И нимфы, что в долинке распевали Под тенью свежих веявших ветвей, И бег за ними — как они бежали! — О, лишь узнать о Мензоле своей, — Что не приметил он: уж вечер близок, И солнца лик уж не горяч и низок.

LXX

И вот, раздумчивый и огорчённый, Досадуя, что рано ночь идёт, Походкой медленной и утомлённой Он стал сходить с пещеристых высот. Здесь поздно оставаться, искушённый, Боялся он: в лесу густом вот-вот Зашевелится к ночи гад ползучий: Укус его тебя отравит жгучий.

LXXI

Так повернул он на дорогу к дому. Весь день он крошки хлеба не видал, И ждать его пришлось отцу седому, Что в грусти и тревоге размышлял: Уж не попался ль зверю он какому, А тот его, пожалуй, растерзал, — Кто знает? И тоскует он о сыне, А вот его всё нету и в помине.

LXXII

Ещё страшил его и гнев богини, Что мог его всечасно поразить: Всегда враждебная к их роду, ныне Его Диана может и убить. Или, по жалости и благостыне, Хоть в дерево иль камень обратить. И, останавливаясь, ждал тревожно: Не то, так это — всё теперь возможно.

LXXIII[17]

А солнце уж достигнуло заката И скрылось, и последний свет исчез, И вышли звёзды, и луна богато Сияла в чистом воздухе небес; Не слышно соловья, и, мглой объята, Иная птица оглашает лес, Неведомая времени дневному. В ту пору Африко подходит к дому.

LXXIV

Вошёл — и сына с радостью встречает Великою заждавшийся отец: Ни зверь, ничто ему не угрожает, И невредим вернулся молодец. И мать спешит и с плачем обнимает, Жалеет: «Цветик нежный! Наконец! Где пропадал ты, мой сыночек милый? Я вся измучилась в тоске унылой».

LXXV

Так и отец расспрашивал не строго, — Да где ж он был, да целый день не ел? — А тот, собою овладев немного, Оправдываться начал, как умел. В любви была надёжная подмога: Ведь истинно влюблённых благ удел. — Он душу, утончая, научает, — И юноша, лукавя, отвечает:

LXXVI

«Со мной, отец мой, случай был чудесный. Я лань увидел там, среди холмов. Она предстала мне такой прелестной, Что я глазам не верил, и готов Сказать: то сон, — руками ль бог небесный Своими создал стройную? Шагов Её нет легче: как журавль! Вся — нега. И белизна её белее снега[18].

LXXVII

Увлёкся я, бежал за ней далёко Из леса в лес, поймать её решил. Но так она карабкалась высоко В горах, что я уж выбился из сил. Остановился, огорчён глубоко; Её сыскать я в сердце положил, Настигнуть, поздно ль, рано ль — обещался. Раз десять так домой я возвращался.

LXXVIII

Сказать по правде, встал я нынче рано, Увидел, как погода хороша, И вспомнил лань, и стало так желанно Её поймать, лежала к ней душа. Пошёл я по тропинке. Даже странно: И оглянуться не успел, спеша, — Кругом холмы, а солнце уж высоко, На полдень поднялось, печёт жестоко, —

LXXIX

Как слышу — лист дубков зашевелился. Тихонько я приблизился чуть-чуть, Сейчас же за камнями притаился, Смотрю и слушаю: боюсь дохнуть. Гляжу — три лани; даже подивился — Пасутся дружно так; ну как-нибудь Да изловлю одну. И, еле слышный, Пошёл я к ним с пучочком травки пышной.

LXXX

Да как меня увидели — в минутку Уж на горе. Не ждали! Впопыхах, И на себя рассержен не на шутку, Я вижу, что остался в дураках, — Да что ж играть на старую погудку? Не уступлю! И с тем, что нёс в руках, Бежать за ними во весь дух пустился — И только уж впотьмах остановился.

LXXXI

Теперь, отец, ты знаешь о препоне К возврату моему, уверен будь». Отец, который звался Джирафоне, Конечно, понял россказней всю суть; В таких делах годами умудрённый, Он тотчас без сомнений мог смекнуть, Что эти лани, всех венец желаний, Уж верно нимфы, а совсем не лани.

LXXXII

Но чтоб не показать, что догадался, Да и не сделать сына вдруг лжецом, И чтоб желаний пыл не разгорался И не томил, да и остыл потом, И сам собой, быть может, миновался, — Всё это вместе думая тайком, Старик отец немного слицемерил И так сказал, — как будто сказке верил:

LXXXIII

«Ты мне, сынок, желанных всех желанней, — Молю тебя — ах, берегись ты тут Всех этих виденных тобою ланей; Пускай своим дурным путём идут: Они ведь все посвящены Диане, Поверь ты мне, — и, встретясь, изведут: Затем и по горам у нас тут бродят, И воду пить к источникам приходят.

LXXXIV

Диана большей частью ходит с ними, А знай, её ведь смертоносен лук. И если б за охотами твоими Тебя застала, из своих же рук Убила б насмерть — было так с другими Уже не раз, кого не взлюбит вдруг, — А искони к семье ведь нашей старой Она враждой пылает самой ярой.

LXXXV

Увы, сынок, я плачу, вспоминая О том, как умер бедный мой отец, Как извела его Диана злая, Терзала и убила наконец. Сыночек, о грехе его простая Вот повесть — зрит Юпитер в глубь сердец! А звался дед, как знаешь ты, Муньоне; Его отец, как я же, Джирафоне.

LXXXVI

Рассказ мой был бы длинен при желанье Все злоключенья деда описать. Но нам сейчас важней их окончанье. Он шёл в горах дичины пострелять, Как все охотники. В его скитанье Тревог немало было. Только глядь — Пред ним река, текущая в долине, Та, что по нём зовут Муньоне ныне.

LXXXVII

А возле, у прекрасного потока, Вдруг нимфа[19], одинёшенька-одна, Увидела его, уж недалёко, Вскочила девочка, бледна-бледна, «Беда!» — лепечет, — и уже высоко Бежит по круче, ужаса полна. Её он молит, полн любовным бредом, И через миг бежит за нею следом.

LXXXVIII

Отец несчастный, ты ведь устремлялся, Того не зная, к смерти лишь своей, Её сетей, бедняк, ты не боялся, Судьбой захвачен злобною своей! Желали боги, чтоб, когда он гнался За нимфою всё твёрже и быстрей, Его Диана в птицу превратила, Или в скалу, иль в дерево внедрила.

LXXXIX

Она реки чуть-чуть не добежала, Как платьица изящное тканье Запуталось в ногах; она теряла Дыханье в беге, страх сломил ее. Увы, Муньоне радость обуяла, Он вмиг настиг сокровище своё, Схватил, держал, обняв её руками, К девичьему лицу прильнув устами.

ХС

Тут силой взял он, тут насилье было, И нимфа тут была осквернена, Бессильна отвратить, что так постыло. О жалкий мальчик! О, как ты бедна, Несчастная! Вас бездна разделила, Раскаянья безумного полна! Сама Диана с дальнего пригорка Двоих обнявшихся открыла зорко.

XCI

Она гремит: «Несчастные! Идёте Вы тотчас вместе, грешники, в Аид! Последний час вы на земле живёте, Не видеть вам, как летний день сгорит; А ваши имена передаёте Навеки водам, видевшим ваш стыд!» И грозно на любовников взглянула — И тетиву тугую натянула.

XCII

С последним словом и стрела пронзила В тот самый миг, мгновенная, двоих. Сынок, во мне лишь правда говорила! Хотели б боги лжи от слов моих, Так до сих пор тоской бы грудь не ныла! Случилось, что убит один из них: Стрела, пронзив два сердца, их связала. Так кончилась любовь их без начала.

XCIII

Кровь бедного отца струи речные Все красноватым светом налила — И потекли, как будто кровяные, И боль его всем явной пребыла. Хранят здесь тело глубины родные, Чего душа не знает ни одна, Как и всего того, что дальше было; Одна река лишь имя сохранила[20].

XCIV

Сказал я, что Диана съединила И кровь, и тело нимфы молодой С другим и вместе с ним же превратила В источник чудный, что, журча, с рекой Вблизи сливался, — так чтоб явно было: Гнев беспощадно яростный такой Мгновенно надо всяким разразится, Кто оскорбить хоть раз её решится.

XCV

И с тысячью, я знаю, так же было, Что ныне птицы, горные ручьи, Иль что она в деревья превратила Преступников в любовном забытьи. И в старину ещё она убила Двух кровных братьев — нашей же семьи. Так берегись, храним небесной силой, Её руки, сыночек ты мой милый!»

XCVI[21]

Так Джирафоне старенький, рыдая, Окончил свой рассказ и замолчал. Стоял и слушал сын, не прерывая, Подробности со тщаньем замечал. Собою несколько овладевая И поборов смущенье, отвечал, От своего не склонный отступаться: «Ну, этого мне нечего бояться!

XCVII

Теперь не трону их, избави боже, Случится разве, встречу как-нибудь. Я так устал, ты утомился тоже; Пойдём, отец, нам надо отдохнуть. Чтоб засветло прийти, я лез из кожи, И был нелёгок этот горный путь. Домой добрался — и устал сверх силы. Итак, пока прервём беседу, милый».

XCVIII

Спать улеглись; но день не занимался, — Проснулся Африко, вскочил тишком, Опять туда — к холмам своим пробрался, Где был всё время сердцем и умом. Он шёл и беспрестанно озирался, Не видно ль Мензолы — искал кругом. И помогла Амурова наука: Он от неё стоит — на выстрел лука.

XCIX

He он, она увидела сначала — И полем тотчас в ужасе спешит. Тут он услышал, как она кричала, Взглянул — она взывает и бежит, И мысль его как светом осияла: «Ведь это — Мензола!» Он вслед летит, Её зовет и молит, именуя: «Постой, постой, тебя ведь так люблю я![22]

С