Фьезоланские нимфы

Джованни Боккаччо

Фьезоланские нимфы

(в переводе Юрия Верховского)

I[1]

Амур мне петь велит[2]. Пора настала. Он в сердце, как в дому, провёл лета. Великолепье сердце мне связало, Блеск ослепил; я не нашёл щита, Когда лучами душу пронизало Сиянье глаз. Владеет мною та[3], Что, ночь и день из слёз и воздыханий Сплетя, томит — вина моих терзаний.

II

Амур меня ведёт и побуждает В труде, что я отважился начать! Амур меня на подвиг укрепляет, И дар, и мощь — на всём его печать! Амур меня ведёт и просвещает, Внушив мне долг — о нём повествовать! Амур меня подъял для воссозданья Старинного любовного преданья!

III

И вот — всю честь ему воздать я смею: Ведь водит он один пером живым, Что вручено мне донною моею Достойнейшей: никто с ней не сравним. Всех выше добродетелью своею, Красой и благородством неземным, В упрёк она не слышала б ни слова, Когда б хоть миг была не столь сурова.

IV

Теперь молю у вас я обороны, Любовники счастливые! Мой враг — Завистник злоречивый, распалённый Да всякий, кто в любви и нищ, и наг. И вас, все в мире дорогие донны, Не с сердцем ледяным, от ваших благ Молю — молить одну: не будь надменной С тем, кто перед тобою — раб смиренный!

V

Давно когда-то Фьезоле[4] не знало Ни стен, ни частокола; весь народ, — А было там людей в те поры мало, — Ютился у излюбленных высот Окружных гор; и брошена лежала Внизу равнина — из-за терпких вод Болотных, непригодных человеку И разливавшихся в большую реку[5].

VI

Царила вера ложная в то время В порочных, лживых, грубых, злых богов, И так взросло зловреднейшее семя, Что всякий мнил: их светлый лик таков На небе, как и здесь. Людское племя Им не жалело празднеств, и даров, И почестей. А всех превыше чтили Юпитера в его державной силе.

VII

Ещё царила той порой богиня, Что названа Дианою. Она, Для многих жён заветная святыня, От девственниц особо почтена. И той — её прямая благостыня, Что век свой целомудрию верна. И с торжеством таких она немало В свои леса и рощи принимала.

VIII

А многие бывали при рожденье Посвящены родителями ей — То по обету, то в благодаренье За милости и блага для детей. Диана всех брала в своё владенье Охотно: для неё всего милей Девичество хранить, бежать пред мужем: Пускай мы браку, суетные, служим.

IX

Итак, по всей земле высоко чтили Богиню-девственницу. Но к холмам Вернёмся фьезоланским. Тут служили Ей ревностно. Во славу ей, а вам В услышанье перескажу я были О девственном содружестве. Все там Тогда прозваньем нимфы величались И с луком, и со стрелами являлись.

Х

Из этих дев Дианой набиралось Число большое тут, в краю холмов, Хоть в их среде открыто оставалась Она лишь изредка: на ней трудов Лежала тьма: для всей земли старалась Дать от обид мужских она покров; Но ежели во Фьезоле бывала, Такой и вид, и облик принимала:

XI

Стройна и высока, равна красою Величью, взором и лицом она Лучилась столь лучистою звездою, Что верилось — в Эдеме создана, Вблизи слепила смертный взор собою, Сиянием лучей окружена, А кудри светлые — не словно злато: Их цвет к лицу шёл более богато.

XII

Она обычно вольно распускала Над шеей незакрытой их разлив; Туника в лёгких складках ниспадала, Стан стройный покрывала, не сокрыв; Ткань тонкая вся белизной сияла Безукоризненной; на ней красив Был крепкий пояс; а поверх порою Пурпурный плащ — огнистою игрою.

XIII

Летами — двадцать пять — являлась дева, Как юной мощи полная пора. Во длани лук она держала слева, Колчан висел у правого бедра, Весь полный стрел, — разить в порыве гнева Не только зверя, — нет: разит, бодра, За нимф и за себя пылая местью, Мужей, кто б ни был — шаг ступи к бесчестью!

XIV

И Фьезоле такою посещала Диана — нимф любезных повидать, Им милости и блага расточала И часто их любила собирать У светлого ль ручья, иль где ширяла Лесная тень, — в те дни, когда сиять Дано всё выше солнцу и согрето — Не в холоде, не в зное — медлит лето.

XV

Тут нимф она в беседах укрепляла Блюсти священный девственный обет. Подчас охоты, ловли обсуждала — Занятий их любимейший предмет — Меж тех холмов: они зверей немало Травили, их отыскивая след. К успехам впредь и ради упражненья Она давала девам наставленья.

XVI

Она была их мудрая опора, Как я сказал, в ловитвах и стрельбе. А уходя, всего того собора Наместницу Диана по себе Им оставляла — нимфу, властно, скоро Её избрав. И в клятве и божбе Все обещали ей служить покорно Иль гибнуть от её стрелы позорно.

XVII

Ей подчинялись с ревностью великой, Она как бы Дианою была. И каждая, одетая туникой (Льняная, тонкотканна и бела), — Гроза смертельная всей твари дикой, У каждой лук — на смелые дела. Хоть леопард ей попадётся пёстрый, — Без промаха сражён стрелою острой.

XVIII[6]

Тогда земля цвела красою мая, Цветами яркими светился луг, И соловьи, блаженство изливая, У светлых вод влюблённость пели вслух. И юноши, в огне любви пылая, Отвагой, радостной питали дух, Когда во Фьезоле пришла Диана Держать совет средь воинского стана.

XIX

Среди цветов и трав земного лона, У светлого ручья, что чуть шумит И медленно влечёт волну у склона Чечер-горы[7], с той стороны, где вид На солнце в полдень, в выси небосклона Лицом к лицу слепительный открыт, — Ручья, что ныне все зовут Аквелли[8], С Дианой нимфы всей толпой сидели.

XX

Итак, толпа блестящая шумела На светлом берегу у ручейка. Одна из нимф нежданно, быстро, смело Воспрянула, пряма, стройна, легка, И в рог певучий громко зазвенела, Чтоб смолкли все. И рог молчит. Рука Рог опустила. Все сидят. Молчанье. Все смотрят на Диану в ожиданье.

XXI

Она сказала, как обыкновенно, Что каждая должна себя блюсти, Чтоб муж не подошёл к ней дерзновенно. «А лишь случись мужчину здесь найти, Извергну, как врага, его мгновенно, — Посмей он к вам с обманом подойти Или с насильем. Та ж, кто обольстится, — Та жизни от руки моей лишится».

XXII

А между тем, сокрытый в чаще тёмной, Где этот грозный заседал совет, Безусый юноша, румяный, скромный, — Да было ль Африко хоть двадцать лет? — С кудрями светлыми, с улыбкой томной, Весь — словно лилия иль роза, нет — Как яблочко (здесь, недалёко с детства С родителями жил он без соседства), —

ХХIII

Вдруг юноша, сокрытый, очутился Вблизи Дианы. Шаг ещё ступил, — И говор нимф, что звонко разносился, И вид живой его остановил. Тогда в пещеру тихо он сокрылся, И слушал, и дыханье затаил. Невидимый блистательным собором, В него впился он напряжённым взором.

XXIV

Глядит: Диана, властная, сурова В делах и в мыслях, выше всех стоит[9], И говорит, и запылать готова, И гневно луком, стрелами грозит; А нимфы робки, не проронят слова, Страшит их и чарует грозный вид Её чела, — безмолвны, бездыханны, Потрясены угрозами Дианы.

XXV

И видит: по велению богини, Встаёт одна из нимф, легка, быстра (А избрана по той она причине, Что всех достойнее). «Пришла пора, — Глас прозвучал, — вас покидаю ныне. Сидите. Слушайте. Стоит сестра Пред вами, Альфинея. Почитайте Её теперь как бы меня. Прощайте».

XXVI

Стоял и слушал Африко, дивуясь. И приковала взор его одна. И через миг, лицом её любуясь, Почуял: сердце ранено до дна. Уже вздыхал и чувствовал, волнуясь, Огонь любви. Так жарко зажжена Желания вся нега: любоваться Лишь ей одной, одной — не оторваться.

XXVII

Он говорил себе: «О, кто б со мною Равнялся в счастье, — только бы её, Вот эту девушку — назвать женою?! Мне сердце шепчет вещее моё: Никто б не жил блаженней под луною. Когда б не гнев богини — о, своё Свершил бы я, — её бы взял я силой, И у меня никто б не отнял милой».

XXVIII

Так чаща свежая ещё таила Любовника влюблённого, — воздев Чело, Диана видит, что светило Дневное в небе никнет, потускнев, Лишённое лучистости и пыла, — И вот она и лик весёлый дев Идут на холм, поют, непринуждённы, Прекраснейшие песни и канцоны.

XXIX

И Африко, очей не отрывая, Глядит и слушает. Встают, и вот Его любимую зовёт другая: «Пойдём же, Мензола!» Она встаёт — И так легка, подружек нагоняя! Рассыпался прекрасных нимф народ По хижинкам укромным понемногу, Диану проводивши в путь-дорогу.

XXX

Пятнадцать[10] было нимфе лет едва ли, Златились кудри длинные у ней, Её одежды белизной сияли, Прекрасен был лучистый взгляд очей. Кто в них глядел, не ведал тот печали; Вид ангела, движенья — нет стройней, Рука стрелой играет заострённой. Но где теперь покинутый влюблённый?

XXXI

Он одинок, задумчивый, унылый, Безмерному страданью обречён. Оставленный прекрасноликой милой, Без сил прервать мелькнувший страстный сон, — «Увы мне! О, с какою мучит силой Минувший миг блаженный! — молвит он. — Подумать только: где и как найду я Теперь её, в отчаянье тоскуя?

XXXII

Не знаю той, что вдруг меня сразила, Хоть слышал: Мензола — так имя ей. Покинув, осмеяла, изъязвила, Меня не видев, о любви моей Не ведая. О, знай: мне всё не мило, И груз любви — что миг, то тяжелей! Ах, Мензола прекрасная, мне больно! Твой Африко покинут, хоть невольно!»

XXXIII

Потом он сел, где милая сидела, Где только что он любовался ей, Прелестною; всё глубже пламенела Огнём кипящим грудь, всё горячей, И наземь повергаясь то и дело, Он длил игру Амуровых затей, Лобзал траву, шепча: «О, ты блаженна: Тебя касалась та, что совершенна».

XXXIV

И говорил: «Увы мне! — воздыхая. — Судьбина зла. Сегодня же вела И соблазняла — о, совсем иная! Счастливого — злосчастью обрекла, — И девушка-дитя, сама не зная, На жалкий путь страдальца повлекла. Мне нет вождя, хранителя, — всё втуне. Одной любви я верен — и Фортуне.

XXXV

Хоть знала бы она, как пламенею Любовью к ней, иль видела б меня! Нет, страстью бы испугана моею Она была, — и всякого кляня, Кто, полюбя, владеть хотел бы ею, Она бежала б этого огня, Смятенная: она ведь ненавидит Всех нас, мужчин, какого ни увидит.

XXXVI

Что делать мне? Всё кончено. Ужели Открыться ей? Себя же погубить. Молчать — нет сил, молчать всего тяжеле: Огонь в груди всё будет злей томить. Так, умереть. Жалеть о жизни мне ли? Пусть этой муки оборвётся нить: Ведь не погаснет этот пламень жгучий, — Смерть всё равно предстанет неминучей».

XXXVII

Таких речей излил тогда немало Влюблённый юноша. Но видит он — Заря погасла, ночь уже настала И вызвездил давно уж небосклон, — И как душа помедлить ни желала На месте милом, молвил как сквозь сон, Себя одолевая: «Так, злосчастный, Пускай хоть встречу день, мой день ненастный».

XXXVIII

Он всё же встал, побрёл, едва шагая[11], Исполнен дум, долиною речной В родной приют, печально понимая: «Оттуда шёл один, придёт — иной». Вот перед ним и хижина родная. Так безотчётно он пришёл домой: Идти долиной было далеко ли? Ну, с четверть мили, уж никак не боле.

XXXIX

В свою каморку он тихонько входит, Где спал один, вздыхает, еле жив, Там ощупью постель свою находит И падает, словца не проронив Родителям, и ночь без сна проводит, И только света ждёт, нетерпелив, И мечется на ложе, изнывая, Всё Мензолу со стоном призывая.

XL

Не думайте, что люди воздвигали Чертогов и домов блестящий строй, Как ныне там. Хочу, чтобы вы знали, — Избушке были рады той порой, Стен даже известью не укрепляли; Бревно да камень грубый и простой — И всё; а кто доволен был, суровый, Мазанкой земляной и тростниковой.

XLI

Домка в четыре было всё селенье У низких и пологих берегов, Вершины высились лишь в отдаленье, Здесь было низких несколько холмов. Вернусь туда, где горькое мученье Нёс Африко, всё полон тех же снов О Мензоле; но нимфа не являлась, Хотя других и много повстречалось.

XLII[12]

Амур, с его обычною повадкой, Хотел огонь страдания раздуть, Вдруг юноше как будто отдых краткий Давал, чтоб вновь пылала жарче грудь. И цепью всё тягчайшею украдкой Его сковать старался как-нибудь, Умея разжигать своею властью Огонь страданья вместе с нежной страстью.

XLIII

И ночью раз имел во сне влюблённый Видение: в слепительных лучах Жена явилась ярко озарённой, И мальчик обнажённый на руках[13], С колчаном, с луком; вмиг, разгорячённый, Достал стрелу и целит впопыхах. Жена сказала: «Погоди, сынишка, И торопиться надо без излишка».

XLIV

И к Африко она оборотилась И говорит: «Скажи, что за напасть? Что за печаль? И в мыслях помутилось Из-за чего? Иль выпало на часть Перепугаться Мензолы? Явилась — Что ж не возьмёшь над сердцем девы власть, Но, словно трус, от грусти и печали Поник? Лови любовь в её начале!

XLV

Вставай скорей! Ищи её ты в долах, Ищи в горах — её ты уследишь, Весёлую среди подруг весёлых, В лесах дремучих милую узришь. Хоть на бегу и нет меж них тяжёлых, Уверен будь — её ты победишь. Дианы ж нечего тебе страшиться: Издалека не скоро возвратится.

XLVI

Тебе я помощь обещаю, зная: Противиться никто не в силах ей; Вот этот сын мой, выстрелить желая Из лука, делал волею моей. Я ведаю — и власть моя такая, Чтобы помочь наукою своей. Все — и Юпитер с многими богами Против неё бессильны были сами».

XLVII

Потом рекла: «Мой сын, скорей за дело! Уверь его в могуществе своём Пылающем — и лёд взломи всецело В его груди и в сердце ледяном. Ну, делай, сын мой, как тебе велела, Как можешь ты». И вот — в пылу таком Лук мощно натянул Амур руками, Что, выстрелив, сошёлся он концами[14].

XLVIII

Пощады! Поздно. Глубоко вонзилась В грудь Африко стрела — он ощутил — Прошла насквозь, и сердце раздвоилось, Так что, проснувшись, грудь рукой схватил, Как будто в ней стрела остановилась. Глубок и узок ход кровавый был. Глядит: ведь с мальчиком жена взирает, Как, ею поражённый, он страдает.

XLIX

Но нет её. Она из глаз пропала, И оборвался ею данный сон, А раненое сердце всё стучало, И боль жила. И тотчас вспомнил он Любимую, какою покидала Она ручей. И в сердце обновлён Прелестный образ, неизменно милый, — И в сердце он остался с чудной силой.

L