Корсар

Он раскрыл тетрадь в сером холщовом переплете и во время разговора уже начал что-то рисовать, держа тетрадь на коленях.

— Митсуко, — улыбаясь, заметил маркиз Иорисака, — я уверен, что такой способ позировать вам очень по душе.

Фельз приостановился, подняв свой карандаш:

— Митсуко? — спросил он. — Простите невежду, который не знает и трех слов по-японски. «Митсуко» — это ваше имя, маркиза?

Она ответила, как будто прося прощения:

— Да!.. Несколько странное имя, не правда ли?

— Не страннее всякого другого… Хорошенькое имя и, главное, — очень женственное… Митсуко — это звучит очень нежно.

Капитан Ферган согласился:

— Я совершенно с вами согласен, мсье Фельз. Митсуко… Митсу… Звук очень нежен, и значение тоже нежно… потому что «митсу» по-японски значит — «медовые соты».

Маркиз Иорисака поставил на поднос пустую чашку.

— Ну, да! — сказал он. — «Медовые соты», а если написать иными китайскими знаками, то «митсу» означает «тайна».

Жан-Франсуа Фельз поднял на него глаза. Маркиз Иорисака очень любезно улыбался, и, без всякого сомнения, под этой улыбкой не таилось ни малейшей задней мысли.

— Меня зовут Садао, — прибавил он, — а это ничего не значит.

Фельз подумал: «Садао… Но жена ни разу не назвала его так: не смеет обращаться к нему фамильярно и, несомненно, даже в интимном общении употребляет особенное обращение… Это, может быть, кое-что и значит».

Он не мог удержаться и небрежно заметил:

— «Садао»? Мне так и послышалось, когда маркиза называла вас…

Ответу предшествовал легкий смешок:

— О! Нет! Вы этого слышать не могли: хорошая японка никогда не называет своего мужа по имени… Она побоялась бы быть невежливой. Остатки старинных нравов… Мы ведь в прежнее время не были феминистами… В древней Японии до великих реформ 1868 года наши жены были почти рабынями. И их уста этого не забыли… Но только их уста.

Он опять засмеялся и очень галантно поцеловал жене руку. Но Фельз не мог не заметить некоторой неловкости этого жеста. Очевидно, маркиз Иорисака не каждый день целовал ручку Митсуко.

Поймав, может быть, слишком проницательный взгляд своего гостя, маркиз вдруг очень пространно начал объяснять:

— Жизнь у нас так преобразилась за эти сорок лет!.. Вы, европейцы, конечно, знаете из книг о происшедших переменах. Но книги все объясняют, а показать ничего не могут. Вы можете себе представить, дорогой маэстро, каково было существование супруги даймио во времена моего дедушки? Несчастная жила пленницей в тайниках феодального замка… И не только пленницей — хуже: служанкой своих собственных слуг, господ самураев, самый ничтожный из которых покраснел бы, если бы ему пришлось склонить свои два меча перед зеркалом[1]. Подумайте только: «Буши-до» — наш древний кодекс чести — ставит женщину ниже земли, а мужчину — выше неба. Супруга даймио в своем замке, в сущности в своей тюрьме, могла на досуге обдумывать справедливость этой неоспоримой аксиомы. Принц целый день отсутствовал. Изредка он входил ночью в супружескую опочивальню… Принцесса-рабыня, постоянно оставляемая им в одиночестве, повиновалась матери своего мужа, причем та обыкновенно злоупотребляла властью, дарованной ей китайскими обычаями — властью безграничной и безапелляционной… Вот на какую жизнь была осуждена сорок лет тому назад супруга даймио Иорисака Садао… Эта судьба уже не грозит жене простого морского офицера и вашего покорного слуги, который нисколько не жалеет о прошлых варварских временах… Гораздо приятнее наслаждаться обществом высокообразованных и снисходительных гостей, хотя бы и в такой лачуге, чем одинокому и невежественному прозябать в каком-нибудь родовом замке Тоза или Шошу… — Он с презрением ронял древние знаменитые имена. — И гораздо почетнее служить офицером на броненосце его величества императора, чем предводительствовать в какой-нибудь банде грабителей, наемников Шогуна или какого-нибудь грубого вождя племени…

Он прервал свою речь, и взяв со стола ящичек с турецкими папиросами и раскрыв его, протянул европейцам.

— И, между прочим, это вам мы обязаны всем этим прогрессом, которым мы пользуемся теперь. Мы никогда не сможем забыть этого. Мы не забудем и того, сколько терпения и доброй воли вы вложили в свою учительскую работу. Ученик у вас был отсталый… его разум, оцепеневший от стольких веков рутины, отказывался воспринимать западные уроки. И, однако, эти уроки принесли свои плоды. И, может быть, настанет день, когда новая Япония, по-настоящему цивилизованная, наконец отблагодарит своих учителей…

Он подошел к маркизе Иорисака и предложил и ей турецкий ящичек. Она на секунду словно заколебалась, потом очень быстро схватила папироску и зажгла ее сама, не дожидаясь, чтобы он предложил ей огня. Он и не подумал сделать это, а продолжал свою тираду, устремив на Жан-Франсуа Фельза живой взгляд, блеск которого внезапно прикрылся опустившимися желтыми веками.

— Хоть мы еще и очень несовершенны, но вы уже благосклонно приветствуете наши победы над русскими войсками… Вы, прежде всего, сделали нас способными бороться за нашу независимость.

Он закончил с поклоном, немного чересчур низким для европейца:

— Кто говорит «русский», тот говорит «азиат»… А мы, японцы, рассчитываем скоро стать европейцами. Таким образом, наша победа столько же принадлежит вам, как и нам самим, ибо это победа Европы над Азией. Примите же ее в дар и разрешите нам быть вам искренно и почтительно благодарными…

IV

— Мсье Фельз, — предложил Фельзу капитан Герберт Ферган, когда художник, закончив свой первый сеанс, прощался с четой Иорисака, — вы, вероятно, возвращаетесь на американскую яхту? Я еду в ту же сторону. Отправимся вместе в плавание?

И они вышли вместе. Пошли пешком.

Дорога вилась змеей по склону холма. Впереди, далеко внизу, деревенские домишки предместья толпились под своими крышами цвета мертвых листьев. Налево сады О’Сувы скрывали в густой зелени сосен и кедров, в лиловом и розовом снегу персиковых и вишневых деревьев в весенних платьях огромный храм; направо же, за голубым заливом, переливающимся, как шелковый муар от ветерка, за лесистыми горами противоположного берега, медленно спускалось к западному горизонту заходящее солнце — красное, как на пылающих знаменах империи.

— Нам придется пройтись немного, — сказал Ферган, — мы не найдем курумы, пока не дойдем до улиц, ведущих к лестнице храма.

— Тем лучше! — ответил Фельз. — В этот чудесный апрельский вечер очень приятно гулять.

В воздухе чувствовался пряный запах герани.

— Ну, что вы скажете? — вдруг спросил английский офицер. — Вы видели японского маркиза с супругой… Зрелище довольно редкое для глаз «бака тоджин», для презренных иностранцев, как мы с вами. Редкое, да и в достаточной мере любопытное!.. Каковы ваши впечатления, мсье Фельз?

Фельз улыбнулся:

— Мои впечатления — самые превосходные. Японский маркиз — изысканно вежливый человек, даже по отношению к «бака тоджин», если судить по его сегодняшним разговорам; а его жена — прехорошенькая женщина.

Глаза англичанина заблестели от удовольствия:

— Да, вы находите? Она очень хорошенькая женщина… Неизмеримо лучше, правду сказать, трех четвертей своих компатриоток! И так молода, и так свежа! Это трудно разглядеть из-за бело-розового грима, который теперь в такой моде: помилуйте, надо же иметь цвет лица, как у европейских женщин… А это очень жаль, потому что под белилами и румянами кожа не желтее слоновой кости и так нежна — нежнее всякого атласа. Маркизе Иорисака едва минуло двадцать четыре года!

— Вы ее отлично знаете, — заметил Фельз с легкой насмешкой.

— Да!.. То есть… я довольно интимно знаю маркиза… — Бритое лицо покраснело. — Довольно интимно… Мы вместе были на войне. Вы ведь, вероятно, знаете? Моя миссия в Японии вынуждает меня следить за военными действиями, и я нахожусь в качестве зрителя на том же броненосце, что и маркиз Иорисака…

— Вот как? — воскликнул с удивлением Фельз. — На японском броненосце? И правительство микадо разрешает это?

— О! В виде особого исключения. Я послан королем со специальной и официальной миссией. Англия и Япония — союзницы, а союз допускает много такого, что… Я притом в восторге от всего этого: вы понимаете, что интереснее этой войны ничего быть не может…

Я был у Порт-Артура и видел всю битву с башенки корабля маркиза. Вот почему, как я и сказал вам, мы с ним интимно сошлись… товарищи по оружию, братья… два пальца на одной руке!.. Понимаете?

Он смеялся лукаво и добродушно. Продолжал тоном дружеской откровенности:

— О, он далеко не глуп, этот Иорисака Садао… Так вот, он хотел заставить меня разболтаться… Японцы на море, конечно, лучше, чем русские. Но все же это еще не совершенство. Им было бы чему поучиться у нашего флота. Так вот, наш общий друг хотел кое-чему поучиться у меня… Он не поучился. По крайней мере, не научился многому… Вы помните вашу французскую поговорку: «На нормандца — нужно полтора нормандца». Ну, так вот! Японец стоит нормандца… Но я разыграл полтора нормандца. Так было нужно. Желая сохранить корректность, я могу только оставаться нейтральным: мы ведь в мире с Россией… А! Вот и курумы.

Показались два бегуна, они медленно тащили свои пустые экипажики. Завидев европейцев, они поспешно бросились к ним.

— На таможенную набережную, не так ли, мсье Фельз? — спросил Ферган.

— Нет! — ответил художник. — Нет! Я не вернусь на борт «Изольды», то есть не сейчас вернусь. Я намерен пообедать сегодня по-японски, в гостинице…

Англичанин погрозил пальцем:

— Ого-го, мсье Фельз! Гостиница… обед по-японски… Это все можно найти в стороне Иошивары, знаете ли?

Жан-Франсуа Фельз улыбнулся и указал на свои седые волосы:

— Вы не обратили внимания на этот снег, сударь мой?

— Какой снег? Вы — молодой человек, мсье Фельз… Чтобы дать вам ваши сорок лет, необходимо припомнить вашу славу!..

— Мои сорок лет? Увы, они давно уже превратились в пятьдесят!.. А в лишке я уже не признаюсь…

— И не признавайтесь — я вам все равно не поверю. Но вы решительно не едете в гавань?.. Тогда я вас покидаю… Не могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? Может быть, перевести ваши приказания курумайе?

— Пожалуйста! Вы очень любезны. Так вот, я хотел бы пообедать где-нибудь — как я вам говорил — а потом…

— Потом?

— Потом, чтобы он отвез меня в квартал, который называется Диу Джен Джи.

— All right!

Последовало несколько японских фраз, прерываемых утвердительными «хэ» курумайи.

— Вот и готово. Ваш курумайя не ошибется, будьте спокойны. Вы пообедаете в «чайе» на улице Манзаи-маши… Оттуда он отвезет вас в ваш квартал Диу Джен Джи, который гнездится на холме Больших Кладбищ. Чтобы туда добраться, нужно проехать через Иошивару. В японской стране все пути ведут туда… избавиться от этого невозможно. До свидания, мсье Фельз, — и да будут к вам милостивы хорошенькие «ойран» за своими бамбуковыми решетками!

V

Лестница — со стертыми ступенями, замшелая, шаткая — взбиралась почти отвесно по холму между двумя японскими оградами, там и сям прерываемыми деревянными домишками, темными и молчаливыми. Весь сонный квартал с пустыми садиками и немыми хижинами казался словно предместьем огромного города мертвых — заросшего беспорядочного кладбища, чьи бесчисленные могилы спускаются тесными рядами со всех окрестных вершин и осаждают менее обширный город живых.

Жан-Франсуа Фельз, дойдя до верха лестницы, огляделся.

Он оставил свою куруму внизу у лестницы: к Диу Джен Джи нет проезжей дороги. Теперь, один посреди горных тропинок, он не знал, какую из них выбрать.

— Три фонаря, — бормотал он про себя, — три фиолетовых фонаря у дверей низенького дома…

Ничего подобного не было видно. Но отвесная тропинка служила продолжением лестницы и зигзагом прорезала тень, бегущую к чему-то вроде площадки — откуда, наверно, можно было рассмотреть все переулки: Фельз решился взобраться по ней.

Ночь была ясная, но темная. Красноватый полумесяц только что спрятался за западными горами. Вдали слышался слабый звук гонга в каком-то храме.

— Три фиолетовых фонаря, — повторил Фельз.

Он остановился и нажал пружинку часов с репетитором.

Обед в чайе Манзаи-маши продолжался недолго. Но Фельз не мог отказать себе в удовольствии пошататься по ночному Нагасаки, освещенному, блистающему, шумному, по-праздничному полному толпой пешеходов, болтливых мусме и несущихся одна за другой курум. А теперь было уже поздно: часики прозвонили десять раз.

— Черт!.. — пробормотал Фельз. — Поздновато для церемонного визита.

Он смотрел на предместье, раскинувшееся у его ног, на город, лежащий еще ниже — на берегу залива. Вдруг он невольно воскликнул от удивления: три фиолетовых фонаря были тут, совсем близко, в двух шагах, у основания того самого холмика, на который он с трудом только что взобрался. Они точно вынырнули в эту самую минуту из-за купы деревьев, раньше скрывавшей их.

Фельз спустился с холмика и обогнул деревья. Низкий дом вырисовывался на фоне звездного неба. Он был в чисто японском вкусе: из простого коричневого дерева, без всяких украшений. Но под навесом крыльца вынесенные балки образовали фронтон, и этот фронтон — резной работы, сквозной, кружевной, узорный, ажурный, вызолоченный, как орнамент пагоды, — представлял резкую противоположность строгой простоте японского сруба, в который он был вкраплен. И фонари также — три фиолетовых фонаря — странно отделялись от гладкого, простого фасада, который они освещали: это были три чудовищные маски из промасленной бумаги, три маски, зловещая усмешка которых пугала, как гримаса скелета, а цвет казался цветом разлагающегося трупа. Жан-Франсуа Фельз внимательно рассмотрел три мертвенных фонаря и фронтон, похожий на художественно вычеканенную драгоценность из литого золота. Потом он постучал — и дверь открылась.

VI

Слуга, очень высокого роста, одетый в синий шелк, в черной шелковой обуви, показался на пороге и с головы до ног смерил гостя взглядом.

— Чеу Пе-и? — вопросительно произнес Фельз и протянул слуге длинную полоску красной бумаги, исписанную черными иероглифами.

Слуга приветствовал его по-китайски: низко наклонил голову, и сложив вместе оба кулака, потряс ими над своим лбом. Потом почтительно взял протянутую бумагу и опять закрыл дверь.

Фельз, оставленный на улице, улыбнулся.

— Этикет не изменился… — подумал он.

И стал терпеливо дожидаться.

В доме ударили в гонг. Послышались чьи-то шаги, зашуршала циновка, которую протащили по полу. И снова воцарилась тишина. Но двери все еще не отворялись. Медленно протянулись пять минут.

Было довольно свежо. Весне от роду было всего недели четыре. Фельз вспомнил об этом, когда ветер начал забираться к нему под пальто.

— Этикет не изменился, — повторил он, рассуждая сам с собой. — Но, тем не менее… в такую ночь, чреватую насморками, бронхитами и плевритами, довольно-таки неприятно мерзнуть на крыльце из-за того, что хозяин, заботясь о благоприличиях, готовит вам достойный прием… По правде говоря, окружающая прохлада заставляет меня находить, что в данных условиях Чеу Пе-и мне оказывает уже слишком много чести!

В конце концов, дверь открылась.

Жан-Франсуа сделал два шага и поклонился точно так, как перед этим ему кланялся слуга — по-китайски. Хозяин дома, стоявший перед ним, таким же образом кланялся ему.

Это был человек огромного роста, роскошно одетый в парчевую одежду. На голове у него была шапочка с гладким коралловым шариком — признак самого высшего чина китайских мандаринов. Двое слуг поддерживали его под руки, потому что он был очень стар — не менее семидесяти лет от роду, а его колоссальное тело весило слишком много для его старческих сил. Кроме того, его звание и титулы осуждали его на пользование лошадьми и паланкинами, так что пешком он, вероятно, не ходил уже лет пятьдесят.

Чеу Пе-и, бывший посол и вице-король, заслуженный наставник сыновей первой императорской наложницы, член высшего совета Нэи-Ко, член верховного совета Киун-Ке-Чу, был одним из двенадцати главных сановников китайского двора. И Жан-Франсуа Фельз, знававший его в дни былые и даже связанный с ним тесной дружбой, был очень удивлен, получив утром этого дня приглашение, в котором Чеу Пе-и просил его прийти «в жалкий домишко, чтобы распить с ним, как бывало, — со всей снисходительностью, — кубок плохого горячего вина»… Чеу Пе-и здесь, а не в Пекине?.. Совершенно невероятная вещь!

Однако это был Чеу Пе-и собственной персоной: Фельз с первого взгляда узнал его впалые щеки, рот, точно совсем без губ, жидкую бороденку оловянного цвета и, главное, глаза: глаза без формы и без цвета, глаза словно утонувшие в глубине вспухших век, глаза, почти невидимые, но в которых сверкали такие два острых огня, что тот, кого они пронзили хоть раз, уже никогда не мог позабыть их.

Чеу Пе-и, поклонившись, оперся о плечи своих слуг и сделал четыре шага вперед, чтобы выйти на улицу навстречу своему гостю. Тут он снова поклонился и, указав на левую сторону двери, заговорил по ритуалу:

— Благоволите войти первым.

— Как бы я осмелился это сделать?.. — возразил Фельз.

И поклонился еще ниже, потому что он когда-то изучал «Книгу церемоний и внешних демонстраций», являющихся, по словам Кунг-Фу-Тзы, «нарядами сердечных чувств»: наука, необходимая для того, кто желает заслужить настоящую дружбу китайского ученого.

Чеу Пе-и, услыхав приличествующий ответ, улыбнулся от удовольствия и поклонился в третий раз.

— Удостойте войти первым, — повторил он.

— Как бы я осмелился это сделать?