Корсар

Клод Фаррер

КОРСАР

*

Редакционный совет:

Китайнер М, Г., Максимов A, В.,

Рышков А, Г., Сергеев А, А.

Перевод с французского

© Серия «Новая библиотека приключений»,

составление, оформление. Нюанс, 1993.

© Иллюстрации. И. А. Сакуров, 1993.

БИТВА

I

У высокой бамбуковой ограды, тянувшейся по левой стороне дороги, курума остановилась, и курумайя — человек, представляющий из себя одновременно и коня, и кучера, — опустил легкие носилки на землю. Фельз — Жан-Франсуа Фельз, из Французского Института, — сошел с курумы».

— Иорисака кошаку? — спросил он, не совсем уверенный, что был правильно понят, когда, садясь в экипаж, пробормотал на своем ломаном японском языке заученный наизусть адрес: «К маркизу Иорисака, в виллу, что на холме Аистов, близ большого храма О’Сувы, над Нагасаки».

Но курумайя склонился перед ним с необычайным подобострастием:

— Сайо дегосаймас! — подтвердил он.

И Фельз, услышав изысканно вежливый оборот, которым не всегда пользуются в разговорах с варварами, вспомнил о том непоколебимом благоговении, с которым в современной Японии относятся к своей старинной аристократии. Больше не существует даймио, но их сыновья — принцы, маркизы и графы — вызывают такое же почтение.

Жан-Франсуа Фельз постучал в двери виллы. Японская прислужница, в нарядной одежде с широким поясом, открыла ему и, соблюдая правила приличия, упала перед гостем на колени.

— Иорисака кошаку фуджин? — спросил Фельз, на этот раз уже не маркиза, а маркизу.

Служанка ответила фразой, которую Фельз не понял, но смысл ее, очевидно, соответствовал европейской формуле: «барыня принимает». Жан-Франсуа протянул свою визитную карточку и последовал через двор за мелко семенившей японкой.

Двор был почти квадратный. Идти приходилось по гравию, мелким-мелким черным камешкам, чистым и блестящим, как мраморные шарики. Фельз наклонился и с удивлением поднял один из них.

— Честное слово! — пробормотал он себе в усы, бросая обратно камешек. — Можно подумать, что их каждое утро моют мылом и горячей водой!..

Веранду широкого, низкого деревянного дома поддерживали простые отполированные стволы деревьев. Между двух таких колонн, над небольшим крыльцом, отворилась входная дверь: от самого порога расстилалась незапятнанная белизна циновок.

Фельз, знакомый с обычаями, хотел снять обувь. Но служанка, опять уже распростершаяся перед ним ниц, касаясь лбом пола, почтительно помешала этому.

— Ого, вот как! — промолвил про себя удивленный Фельз. — У японской маркизы можно оставаться в башмаках?..

Слегка разочарованный — любил экзотику — он решился снять только шляпу из светлого фетра с огромными полями, прикрывавшую, по-Ван-Диковски, его характерную голову — голову нераскаявшегося старого грешника, настоящего художника, ставшего знаменитостью.

И Жан-Франсуа Фельз с непокрытой головой и в башмаках вошел в салон маркизы Иорисака.

…Будуар парижанки, очень элегантный, очень современный, который был бы необычайно банален везде, только не здесь, за три тысячи миль от парка Монсо. Ничто здесь не походило на Японию. Даже циновки — национальные татами, гуще и мягче которых нет ковров во всем мире, уступили место обыкновенному бобрику. Стены были оклеены обоями, а окна (со стеклами!) задрапированы шелковыми портьерами. Стулья, кресла, диван заменяли классические подушки из рисовой соломы или из темного бархата. Большой эраровский рояль загромождал целый угол, а как раз напротив входной двери огромное зеркало в стиле Людовика XV удивлялось, наверное, что ему приходится отражать вместо личиков французских девушек желтые мордочки мусме.

В третий раз маленькая служанка проделала свой реверанс и исчезла, оставив Фельза в одиночестве.

Фельз сделал два шага, посмотрел направо, посмотрел налево — и сердито выбранился:

— Черт знает что! Стоило быть детьми Хок’саи и Утамаро, — внуками великого Сесшу! Раса, породившая Никко и Киото, — гениальная раса, покрывшая дворцами и храмами пустынные земли Аиносов, создавшая новую архитектуру, скульптуру, живопись… Стоило прожить десять веков в самом великолепном одиночестве, вне всяких деспотических веяний, кастрировавших нашу западную самобытность, свободными от египетского ярма, от эллинского ярма… Стоило иметь непроницаемый Китай защитной стеной от Европы, а Конфуция — сторожевым псом, защищающим от Платона… Да, стоило ли?! Для того, чтобы, в конце концов _г впасть в обезьянничанье?

Он внезапно остановился. Какая-то мысль блеснула у него в голове. Он подошел к окну и приоткрыл драпировку.

За окном он увидал у своих ног японский садик. Настоящий японский садик, длиной в десять метров и шириной в пятнадцать, окруженный тремя высокими стенами, примыкавшими к дому. Здесь были горы и долины, леса и водопад, поток, пещеры и озеро — все это, разумеется, в миниатюре. Карликовые кедры, не выше колоса, которые одна Япония умеет выводить, крошечные вишневые деревья, стоявшие в цвету, как того требовало время года — было 15 апреля. Горы — маленькие насыпи, искусно загримированные под обрывистые скалы, а озеро — бокал с золотыми рыбками, для правдоподобности окруженный живописными берегами.

Фельз от изумления вытаращил глаза. Прежде всего в нем заговорил живописец:

— Неудивительно, что с такими садиками эти люди — настоящие мастера рисунка и красок — всегда склонны к чистой фантазии!

Он рассматривал сверху причудливые силуэты крошечных скал и крохотных деревьев. Но потом пожал плечами. Этот садик, разве он может идти в счет? Он даже казался совсем нереальным, ненастоящим — этот слишком маленький садик, отгороженный от внешнего мира, отгороженный от мира настоящего, живого, расцветавшего вокруг. Он был призраком, тенью былой Японии, уничтоженной, изгнанной по воле современных японцев…

А все-таки, если смотреть туда — за ограду, за окружающие поля, если окинуть взглядом склоны холма Аистов в их великолепном наряде зеленых камфарных деревьев и белоснежных вишневых со всеми храмами на вершинах холмов, всеми деревнями по их склонам и городом на берегу залива, городом темным и голубоватым, бесчисленные дома которого убегают вдоль берега вплоть до мягких очертаний последнего мыса, о! Тогда больше не подумаешь, что былая Япония уничтожена или изгнана… И город, и деревни, и храмы, и холмы — несут на себе несмываемую печать древности и остаются вечно до мельчайших подробностей похожими на какую-нибудь старинную картинку времен старых Шогунов, на какой-нибудь тщательно выписанный какемоно, где кисть давно умершего художника увековечила чудеса столицы Хойо или Ашикагов…

Фельз молча долго смотрел из окна, потом обернулся и взглянул на будуар. Контраст резал глаза. По ту и по эту сторону стояли лицом к лицу Азия, еще не побежденная, и Европа, завладевающая ею все больше и больше.

— Гм! — подумал Фельз. — Может быть, по-настоящему-то японской цивилизации грозят не солдаты Линевича и не флот Рождественского… А вот это… мирное нашествие… белая опасность…

Вдруг слабый голосок, певучий и странный, но нежный, на чистейшем французском языке без малейшего акцента прервал его размышления:

— О! Дорогой маэстро! Как мне совестно, что я так долго заставила вас дожидаться!..

Маркиза Иорисака вошла и протянула ему ручку для поцелуя.

II

Жан-Франсуа считал себя философом. Может быть, он и действительно был таковым, по крайней мере, постольку, поскольку может быть философом человек Запада. Так, например, во время своих скитаний по свету он без малейшего усилия перенимал обычаи, нравы и даже костюм той нации, среди которой находился. Сейчас, у дверей дома, он хотел снять обувь — согласно правилам японской вежливости. Но тут — в этом французском салоне, где звучала французская речь, — экзотика, по-видимому, была не в моде.

Поэтому Жан-Франсуа Фельз склонился к протянутой ручке совершенно так, как он сделал бы это в Париже, и поцеловал ее.

Потом своим быстрым и проницательным взглядом художника он окинул хозяйку дома.

На маркизе Иорисака было платье от Дусе, Калло или Ворта. Это сразу бросалось в глаза, потому что это платье, хотя и было хорошо сшито и шло маркизе, но было задумано, изобретено, выполнено европейцем, для европейской женщины и становилось на этой хрупкой, тоненькой японке чем-то вроде огромной золоченой рамы, в которую вставили крошечную акварель. Для довершения впечатления маркиза Иорисака была причесана вопреки всем традициям: ни глянцевитых пышных коков, ни широких прядей, обрамляющих все лицо, — только низкая прическа, волосы, уложенные на затылке. Так что головка, не увенчанная классическим эбеновым тюрбаном, казалась миниатюрной и круглой, точно кукольная.

Хорошенькая она?.. Фельз, художник, влюбленный в женскую красоту, задал себе этот вопрос не без страха. Хорошенькая, маркиза Иорисака?.. Европеец скорее нашел бы ее некрасивой: слишком узкие глаза, наискось подтянутые к вискам так, что напоминали две длинные косые щелки; слишком тоненькая шейка; слишком широкие скулы и бело-розовые щеки, напудренные и нарумяненные до невозможности. Но японцу маркиза Иорисака должна была казаться красавицей. Но и в Европе, и в Азии нельзя было не поддаться странному очарованию, которое исходило от нее.

Фельз поцеловал ручку, словно безделушку из слоновой кости, и, отказываясь сесть первым, возразил:

— Умоляю вас, не извиняйтесь. У меня даже не хватило времени как следует полюбоваться вашим салоном и садом…

Маркиза Иорисака подняла ручку, словно отстраняя комплимент:

— О! Дорогой маэстро! Вы насмехаетесь, вы насмехаетесь. Наши злополучные садики так смешны… и мы отлично знаем это. Что касается моей комнаты — ваша похвала относится к моему мужу: это он меблировал весь дом еще до моего приезда. Потому что ведь мы здесь не дома: наш дом в Токио. Но Токио так далеко от Сасебо, что морякам невозможно ездить туда в отпуск. Вот и…

— А, — сказал Фельз, — так маркиз Иорисака служит в Сасебо?

— Ну, да… Разве он не сказал вам этого вчера, когда был у вас с визитом на борту «Изольды»? Его броненосец ремонтируется… По крайней мере, я что-то слышала… Об этих вещах с женщинами ведь не говорят. Кстати, я еще не поблагодарила вас, дорогой маэстро… Вы так любезны, что согласились писать мой портрет! Мы чувствовали, что совершаем что-то неприличное — ловим вас на яхте, где вы даже не совсем у себя… Мой муж не решался сперва. Подумайте… портрет такой маленькой ничтожности, как я, — и такой художник, как вы. Я буду до отвращения горда. Вы, наверно, никогда еще не писали японки? Не правда ли, до сих пор не случалось? Так, значит, я буду первой женщиной в империи, чей портрет будет подписан Жан-Франсуа Фельзом!..

Она, как ребенок, захлопала в ладошки. Потом вдруг стала серьезной:

— Я особенно радуюсь мысли, что благодаря вам я, до некоторой степени, буду теперь всегда с мужем… В его офицерской каюте, на его корабле… Портрет — ведь это почти что двойник человека, правда? И вот мой двойник отправится в море и, может быть, даже будет присутствовать во время битвы… потому что сообщают, что русский флот прошлую субботу прошел мимо Сингапура.

— Боже мой! — засмеялся Фельз. — Значит, ваш портрет придется писать в героическом стиле!.. Но я и не знал, что маркиз так скоро возвращается на театр военных действий. Теперь я еще лучше понимаю его желание увезти с собою, как вы говорите, вашего двойника…

Маленькие губки, еще уменьшенные ярким темным кармином, приоткрылись для неожиданного, очень японского смеха:

— О! Я знаю, что это очень необыкновенное желание: в Японии не принято казаться влюбленным в собственную жену. Но мы с маркизом так долго жили в Европе, что переняли все западные привычки…

— Правда, — сказал Фельз, — я хорошо помню: маркиз Иорисака был причислен к морскому министерству в Париже…

— Целых четыре года. Первые четыре года нашего брака… Мы вернулись только в конце прошлой осени, как раз к объявлению войны… Я еще застала в Париже «Салон» 1903 года… и как я восхищалась там вашей «Азиядэ»!

Фельз поклонился с чуть заметной насмешливостью:

— Значит, увидя «Азиядэ», вы и пожелали иметь свой портрет моей кисти?

Смешок опять появился на накрашенных губках, но на этот раз он закончился чисто парижской гримаской:

— О, дорогой маэстро! Вы опять насмехаетесь… Конечно, нет: я вовсе не хочу быть похожей на эту хорошенькую дикарку, которую вы изобразили в ее необыкновенном костюме и всю заплаканную, с такими глазами, будто она смотрит неведомо куда…

— Она смотрит на двери, в которые только что кто-то ушел навсегда.

— А, вот как. Но ведь это не портрет. Я видела и ваши портреты: Мэри Гардэн, герцогини Версальской… и особенно красивой м-сс Гоклей…

— А, особенно этот?

— Да… О, я и предвидеть тогда не могла, что в один прекрасный день вы приедете в Нагасаки на яхте этой самой красивой дамы… Но портрет ее был так хорош! Он мне понравился больше всех остальных — из-за ее изумительного платья. Вы помните, дорогой маэстро? Платье фасона «princesse», черное, бархатное, и только вставка из старинных кружев на атласе цвета слоновой кости… Вот! Думая о платье м-сс Гоклей, я и заказала себе вот это платье — и выбрала его, чтобы позировать вам…

Фельз поднял брови:

— Чтобы позировать? Вы хотите позировать в этом платье?

— Ну да… Разве оно не идет мне?

— Очень идет… Но я представлял себе, что для интимного портрета вы не выберете такой парадный туалет… Особенно, когда дело идет не столько о портрете, сколько о наброске… Ведь у нас всего каких-нибудь две недели… А не хотели бы вы позировать в очаровательном костюме ваших прабабушек, в кимоно, расшитом вашими гербами: эти кимоно теперь наши парижанки начинают заимствовать у вас?..

Странный взгляд скользнул из-под узкого разреза полузакрытых век:

— О, дорогой маэстро! Вы слишком снисходительны к нашим старинным модам. Но я в очень редких случаях надеваю костюм наших прабабушек, как вы говорите… в очень редких! И потом… вы понимаете… моему мужу было бы неприятно видеть мое изображение в наряде, которого он не знает… не знает и не любит… Мы ведь совершенно, совершенно европейцы… и маркиз, и я…

— Хорошо! — согласился покорно Фельз.

Но про себя подумал:

— Пусть европейцы — раз это ей нравится… Но это будет гнусно: портрет, представляющий смешение Европы с Азией. Гнусно, и, черт возьми, мучительно писать.

Маркиза Иорисака позвонила. Две служанки — эти в японских платьях! — внесли на большом подносе чай, сервированный по-английски: спиртовая лампочка, серебряные чайник и сахарница, чашки с ручками, блюдечки, салфеточки, сливочник…

— Хотите немножко кекса… или сухарик… надо дать чаю настояться. Это цейлонский, разумеется.

— Разумеется, — послушно повторил Фельз.

Он вспомнил тот легкий, деликатный, зеленый чай, что пьют — без сахара и без молока — в деревенских «чайя», грызя при этом кусок никогда не черствеющего пряника, называемого «кастера».

Однако он выпил британское питье — темное, крепкое, вяжущее — и съел венское печенье.

— А теперь, — сказала маркиза Иорисака, — раз уж вы были так любезны, что еще вчера прислали сюда ваши краски, мольберт и холст, — мы можем начать, когда вам будет угодно, дорогой маэстро. Хотите, выберем позу? Как здесь освещение — хорошо?

Фельз хотел ответить, но ему помешала отворившаяся дверь.

— О! — воскликнула маркиза. — Я забыла предупредить вас… Вы ничего не будете иметь против?.. Сейчас вы увидите нашего лучшего друга, капитана Фергана — из английского флота. Нашего интимного друга. Он должен был прийти сегодня к чаю, и вот как раз мой муж с ним приехал…

III

— Митсуко, не представите ли вы капитана г-ну Фельзу? Маркиз Иорисака на пороге гостиной посторонился, чтобы пропустить гостя. Его голос, слегка горловой, но ровный и внятный, звучал скорее как приказание, чем просьба.

Маркиза Иорисака чуть-чуть наклонила головку, перед тем как исполнить его желание:

— Дорогой маэстро, позвольте вам представить капитана Герберта Фергана, адъютанта его величества короля английского!.. Капитан — г-н Жан-Франсуа Фельз, из Французского Института!.. Но садитесь же все, умоляю вас!..

Она обратилась к мужу:

— Вы хорошо погуляли — такая прекрасная погода?

— Да, очень хорошо, благодарю вас.

Он сел рядом с английским моряком.

— Пожалуйста, Митсуко!.. Чаю, — сказал он.

Она захлопотала.

Жан-Франсуа Фельз наблюдал.

В европейской декорации сцена казалась совершенно европейской. Двое мужчин, англичанин и японец: один в черном мундире с золотыми пуговицами, срисованными со всех западных морских мундиров, другой — в штатском, в таком костюме, какой был бы на нем в Лондоне или в Портсмауте, за чаем у какой-нибудь леди… Молодая женщина, грациозная и ловкая в роли хозяйки дома, изящно нагибавшаяся, чтобы передать налитую чашку чая… Фельз не замечал больше азиатского лица, он видел только линии тела под парижским платьем, похожего на тело очень маленькой француженки или испанки… Нет, поистине, ничто здесь не выдавало Азии, даже плоское и желтое лицо маркиза Иорисака. Европа наложила свою ретушь на это японское лицо, приподняла щеточкой обстриженные коротко волосы, удлинила жесткие усы, расширила шею крахмальным воротником. Маркиз Иорисака, бывший воспитанник Французской Морской Школы, лейтенант корабля очень современной эскадры, только что победившей Макарова и Витгефта и собирающейся разбить Рождественского, так старался походить на своих недавних учителей и даже на своих сегодняшних противников, что казался почти неотличимым от капитана английского корабля, который сидел рядом с ним…

И сам этот англичанин всем своим видом, всем обращением, любезным и вместе с тем интимным, светского человека в гостях у своих друзей подчеркивал, что этот дом вовсе не странное и экзотическое жилище, но самый нормальный и банальный дом, принадлежащий самым обыкновенным людям, каких миллионы на трех континентах, — космополитической чете цивилизованных людей.

— Мсье Фельз, — сразу начал капитан Ферган, — я имел честь неоднократно восхищаться вашими прекрасными картинами, так как вам, должно быть, известно, что в Лондоне вы еще более знамениты, чем в Париже. И, кроме того, я долго жил во Франции — служил там в морском министерстве в одно время с маркизом. Но разрешите мне поздравить вас с той возможностью, которая вам предоставляется благодаря вашему заходу в Нагасакскую гавань… Я искренно думаю, что в настоящий момент японской истории японские дамы являются наиболее интересными и привлекательными из всех женщин мира… И я завидую вам, мсье Фельз, что вам, с вашим чудесным талантом, выпало на долю воплотить на полотне взгляд и улыбку одной из этих женщин, превосходящих своих старших сестер в Европе или Америке… Не протестуйте, маркиза! Или вы меня заставите все сказать мсье Фельзу и, главное, поздравить его с самой большой удачей: ему будет служить моделью не та или другая из ваших очаровательных ком-патриоток, но вы сами, самая очаровательная из всех.

Он улыбался, стараясь шутливым тоном смягчить серьезность своей хвалебной речи. Это был безупречно вежливый и корректный человек, всем своим видом как бы подтверждавший свое звание королевского адъютанта. В нем чувствовалась та безукоризненная мужская элегантность, которая присуща англичанам хорошего происхождения. Английская школа оставила такие портреты баронетов и лордов, сыновей джентльменов, ториев XVIII века, соперников наших французских графов и герцогов.

Британские моряки гораздо моложе наших. Этот, несмотря на его чин и вероятную важность его миссии в Японии, казался совсем еще молодым. Маркиз Иорисака, простой лейтенант корабля, был не моложе его. Фельз инстинктивно начал их сравнивать и подумал, что, может быть, и маркиза тоже сравнивала их…

— Митсуко, — спросил маркиз, — как мсье Фельз находит ваш туалет? Как вы будете позировать?

Фельз вовремя вспомнил, что маркиз Иорисака не любит старинных японских нарядов.

— Я очень доволен туалетом, — подтвердил он с незаметной насмешливостью, — вполне доволен. И надеюсь, что портрет выйдет не банальный. Что касается позы — мы о ней еще не будем говорить. У меня привычка — даже когда дело идет о такой спешной работе — сперва зарисовывать мою модель во всех поворотах и во всевозможных позах. Таким образом получаются двенадцать-пятнадцать эскизов, среди которых всегда и безошибочно я нахожу самую правдивую и лучшую позу. Так что вы совершенно не заботьтесь о вашем художнике, маркиза. Садитесь, разговаривайте, вставайте — и никакого внимания не обращайте, если я, время от времени, буду что-то пачкать в моем альбоме.