Красавчик

Сознание власти над мужем приободрило Рене, лицо ее прояснилось.

— Вот-вот, как раз это и может для вас плохо обернуться, — сказал тогда я. — Знавал я мужей, которых жены держали в строгости. Они безупречны до тех пор, пока в один прекрасный день вихрь страсти не унесет их прочь с супружеской стези, и если уж они разорвут свою цепь, ничто на свете не заставит их вернуться к семейному очагу. Скорее они скатятся на самое дно. Был у меня один такой знакомый…

И я сочинил целую историю о том, как этот человек, занимавший-де видный пост, имевший приличное состояние и обожавший своих четверых детишек, был у жены под каблуком, и как печально это кончилось: после двадцати лет супружества он сбежал с некой особой, которая отнюдь не блистала молодостью и красотой.

— Однажды, — продолжал я, — я повстречал его в Марселе, он созывал туристов на морскую прогулку по Старому порту. Тогда-то он и рассказал мне, как случилось, что он бросил семью. Я слушал, и у меня прямо сердце разрывалось. Как-то раз он шел со службы домой и впервые в жизни прельстился уличной девицей и пошел с нею. А потом одна мысль, что придется предстать пред женины очи запятнанным таким грехом, настолько ужаснула его, что он так и остался в гостинице, куда привела его девица. Помню, я заклинал его опомниться, расписывал, как тяжко приходится его семье: дети голодают, жена гнет спину по чужим домам, какая горькая участь ожидает тех, кого он любил и любит по сей день. Но, хотя прошло уже три года, страх его был так же силен, как в тот день, когда он остался в дрянной гостинице.

— Какой ужас, — прошептала Рене.

Погрузившись в раздумье, она разглядывала узор на обоях, и я не без злорадства отметил, что ее гложет раскаяние. Я взял ее за руки и, глядя в глаза, тоном преданного друга сказал:

— Рене, дорогая, я уже жалею, что так разволновал вас. Надо было подождать еще несколько дней. Я напрасно поспешил. Да-да, надо было подождать, пока вы сами все поймете. Ну, постарайтесь выбросить из головы то, что я наговорил, и не думать об этом хотя бы до завтра. Время уже позднее. С минуты на минуту вернется ваша кузина. А я еще поразмыслю об этом деле, наведу, если понадобится, справки, и завтра вечером, на трезвую голову, мы еще раз все обсудим у вас дома.

Рене бросилась мне на шею, бормоча, что она так любит, так любит меня. И я подумал, что, должно быть, становлюсь кандидатом в мужья.

XII

На другое утро страх быть застигнутым врасплох поднял меня с постели чуть свет, так что в половине восьмого я уже вышел из дому. Безоблачное небо сияло. Было сухо и не по сезону холодно. Я пошел по улице без определенной цели, лишь бы убить время и как-нибудь скоротать предстоящий длинный день тоскливого одиночества. Идти в агентство было небезопасно — Жюльен мог устроить мне там западню, и я решил оставить недоделанные дела как есть и пока не заниматься ими. Можно было ручаться, что до самого вечера, до свидания с Рене, я не встречу ни одного знакомого. Прослонявшись битый час по парижским улицам, я ощутил смертельную усталость, и вместе с нею пришло другое чувство: мне стало тошно.

Все мои злоключения вдруг стали мне безразличны. Так, верно, бывает с человеком, которому давно осточертела жизнь. Необычайность всего случившегося не вызывала во мне ни гордости, ни изумления — вообще никаких эмоций. В то утро я ясно понял, что ничто на свете не может быть таким пресным, таким отчаянно скучным, как исключение, аномалия, невидаль, чудо. Ничто не говорит так мало уму и сердцу. Чудо, со злостью думал я, это сухой ствол без корней и без ветвей. Удивительно, что все религии словно сговорились считать его проявлением божества. Чего ради стал бы Бог противоречить сам себе, отрицать свои собственные установления, лишать самого себя опоры? Если следовать этой логике, то чудеса суть не что иное, как проявление бесовского начала, козни какого-нибудь шкодливого, скудоумного, мелкотравчатого черта. И только вера может поразить воображение и наполнить душу восторгом. Меня же Бог покинул. Ничего хорошего, ничего даже мало-мальски интересного от превращения я уже не ждал. Даже в лучшем случае, если Рене согласится уехать со мной, мне придется строить новую жизнь на постыдном, тягостном обмане. А чтобы подкрепить этот изначальный обман, я буду вынужден громоздить одну ложь на другую. Понадобится, например, изобрести предлог, чтобы покинуть Париж, еще один — чтобы избежать встреч с дядей Антоненом, понадобится объяснить, почему у меня нет родни, оправдать меры предосторожности, без которых я не смогу обходиться, — и вообще придется постоянно быть готовым к самым непредвиденным вопросам. Собственные дети будут относиться ко мне как к непрошеному чужаку, а может, даже возненавидят. Нельзя сбрасывать со счетов и материальные трудности, а я не настолько предприимчив и энергичен, чтобы преодолеть их. Рене же будет переносить их мужественно, но отнюдь не безропотно. И уж конечно, сумеет отравить мне жизнь постоянными вздохами и намеками на то, что прежде она жила в полном достатке. Значит, остается бросить жену, детей и начать жизнь сначала, но на это у меня и подавно не хватит пороху. Не так-то легко в тридцать восемь лет заново родиться на свет, очутившись без всякой опоры в прошлом и в будущем. Единственное, чего мне хотелось, это перестать быть исключением из правил и снова зажить, как все нормальные люди. Так думал я, стоя на железнодорожном мосту, что на улице Рике, и глядя вниз, на рельсы, пакгаузы, газгольдеры, тянущиеся до самого предместья Обервилье. Здесь, на стыке кварталов Шапель и Виллет, выстроились в ряд одинаковые дома, подставлявшие солнечным лучам свои фасады, покрытые пятнами копоти, как застарелыми язвами. Под мостом проехал паровоз, и меня обдало струей серого, густого, зловонного дыма, моментально пропитавшего мою одежду и забившегося в ноздри. Непреодолимое отчаяние овладело мной. И я отдался ему с каким-то даже наслаждением. Как бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь — сохраню ли я семью или останусь один, — вся она представлялась мне похожей на это унылое предместье: сплошные рельсы, бараки, дома в лишаях — суррогат, подделка, мертвая декорация, застывший кошмар, наваждение, обитель неприкаянных душ. Я остановил такси и велел водителю ехать на улицу Коперника, где жил Жюльен. Половина десятого. Жюльен наверняка еще дома — он всегда поздно ложился. Мой приход будет для него неожиданностью, зато ничего неожиданного не будет для него в признании, которое я собирался сделать. С первой же нашей встречи он заподозрил, что я убил его друга Серюзье, а теперь имел все основания полагать, что опасался не напрасно. Я же, сидя в машине, которая везла меня к его дому, вдруг успокоился и почувствовал облегчение. Наконец-то все объяснится по-человечески, и я окажусь тем, за кого меня принимают. Признаюсь и сразу обрету определенность, которой мне так не хватало. Займу свое законное место. В конце концов кто, как не я, несет ответственность за исчезновение Рауля? Я и есть его убийца — мне не потребовалось никаких замысловатых софизмов, чтобы убедить себя в этом. Так что в дверь Жюльена я позвонил решительно и хладнокровно. Мне открыла седая женщина в очках, секретарша Жюльена, которую я не раз видел у него.

— Господина Готье нет дома, — сказала она.

Этого я совсем не ожидал и воскликнул чуть не со злостью: — Надо же! Всегда торчит дома до одиннадцати, а тут на тебе…

— Вы договаривались о встрече?

— Нет. А где его можно застать?

— Он не сказал, куда идет. Но, по-моему, он ушел надолго и вернется не раньше обеда.

— Что ж, тем хуже для него. Передайте ему, пожалуйста, что к нему заходил убийца Рауля.

— Непременно, — любезно ответила почтенная дама. — Господин Готье будет весьма огорчен, что вы его не застали.

Позднее я узнал, что она приняла меня за киноактера, назвавшегося персонажем, которого играл в каком-то фильме, сочтя, что так Жюльен его скорее вспомнит. Впрочем, я отрекомендовался убийцей вовсе не из желания удивить или напугать старушку. Таким образом я связывал себя, отсекал искусительную возможность передумать. И не зря, так как едва только дверь закрылась, я уже невольно пожалел о сказанном. Отчаянные решения нужно приводить в исполнение с ходу, второй попытки они не выдерживают. Однако после минутного колебания моя решимость все же устояла, и с улицы Коперника я уверенным шагом направился на улицу Четвертого Сентября. Люсьене я исповедоваться не собирался. У меня не хватило бы духу сказать ей, что Серюзье нет в живых. Но мне пришло в голову, что Жюльен, может быть, пошел к ней. Для того чтобы он вылез из дому в такую рань, должна была быть исключительно важная причина. Вполне возможно, что после вчерашнего разговора они решили встретиться еще раз, сегодня, чтобы поделиться, кому что удалось узнать об интересующем их деле, и решить, что делать со мной.

Госпожа Бюст, успевшая выздороветь, сказала мне, что Люсьена в кабинете начальника принимает посетителя, и охотно сообщила его имя. Господин Жюльен Готье.

— Если хотите, я скажу мадемуазель Люсьене, что вы пришли.

— Благодарю вас. Я не спешу.

— Это, может быть, надолго. Господин Готье ждет звонка.

Я сел на один из двух стоявших в приемной стульев, в простенке между моим кабинетом и окошечком госпожи Бюст. Голоса Люсьены и Жюльена доносились из-за стены глухо, впрочем, я и не прислушивался. Мне было почти безразлично, о чем они там толкуют. Я не спеша примерялся к новой роли, с удовольствием убеждаясь, что чувствую себя в ней уверенно. Это чувство было мне знакомо: я вспомнил, как однажды утром проснулся в таком же настроении, перед тем как обновить костюм, который, как я знал, особенно хорошо сидел на мне. Зазвонил телефон.

— Алло, да, сейчас соединяю, — сказала госпожа Бюст и звякнула трубкой.

— Это звонят господину Готье, — пояснила она мне. — Господин Фенелон, эксперт-графолог.

Слова ее словно вывели меня из оцепенения. Вернулась недавняя стремительность и настороженность преследуемого по пятам. Бывает, что пойманный в ловушку и уже смирившийся было зверь вдруг находит лазейку и стремглав бросается в нее, так и я, поняв вдруг, что еще есть выход, пробудился от сонной покорности и весь напрягся. Жюльен старался говорить громко и отчетливо, чтобы господин Фенелон лучше слышал его, так что и я без труда различал каждое слово.

— Алло. Да. Прекрасно. Так. Значит, вы убеждены, что почерк, которым написано письмо из Бухареста, идентичен образцу? Вероятность ошибки ничтожна. Так-так. Я понял. Практически не подлежит сомнению.

Не дожидаясь конца разговора, я направился к выходу, объяснив госпоже Бюст, что у меня срочное дело и я зайду позже. Я шел вниз напевая, а под конец пустился по лестнице вприпрыжку. Итак, бесспорно доказано, что Серюзье жив-здоров и скорее всего действительно находится в Бухаресте, если только, конечно, его не похитили и не держат взаперти. Из этого следует, что я — вполне безобидный тип, которого можно оставить в покое. Вернется Серюзье, ему расскажут о моих фокусах, и он сам решит, что со мной делать. Получив заключение эксперта, Люсьена и Жюльен могли рассуждать только так, и это давало мне драгоценную отсрочку. Теперь мне ничего не стоило рассеять и сомнения дяди Антонена. Экспертиза, установившая, что Рауль жив, для него будет подтверждением того, что прежнего Рауля не существует и что его преображение — подлинный факт. А ведь меня потому и захлестнуло отчаяние, что дядя перестал мне верить и я остался совсем один, теперь же вместе с надеждой восстановить его доверие ко мне возвращалась жизнь. Как-никак дядино участие поможет мне уладить дела с Рене. Впрочем, у меня появилось время, а стало быть, отпадала необходимость ускорять ход событий.

Я весело шагал по бульвару Капуцинов, глазея на прохожих и на витрины. В одной мне бросилась в глаза написанная крупными буквами реклама: «ПОСЕТИТЕ РУМЫНИЮ». Ухмыльнувшись, я пошел было дальше. Но не успел отойти на несколько шагов, как застыл, словно передо мной разверзлась пропасть. Веселья как не бывало. В памяти у меня всплыли слова, сказанные секретарше Жюльена: «Передайте ему, пожалуйста, что заходил убийца Рауля». Пропал, решил я в первый момент. Сказанного не вернешь, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предугадать, как воспримет эту злосчастную фразу Жюльен. Разумеется, узнав об этом посещении и справившись у секретарши о внешности гостя, он поставит на ноги полицию. Удар был сокрушительный, но я не позволил себе вновь поддаться отчаянию, как только что, когда уже готов был признаться в преступлении, которого не совершал. Нет, я твердо намерен был обороняться. И успокаивал сам себя. В конце концов, вовсе не обязательно, чтобы Жюльен расценил мои слова как признание. Возможно, он усмотрит в них иронический и горький намек на его подозрения, которые он дал мне явственно почувствовать в конце нашей первой беседы. И может быть, есть способ исподволь внушить ему именно это толкование. Я стал думать, как бы это сделать, но в возбужденном мозгу мысли беспорядочно скакали, оттесняя друг друга, так что сосредоточиться на какой-нибудь одной было просто невозможно. Не разбирая дороги, я несся куда-то вперед, и с такой же бешеной скоростью мелькали мои мысли, я просто не мог совладать с ними. К половине первого я еще не надумал ничего толкового и дал себе зарок не идти обедать до тех пор, пока не найду плодотворную идею. Однако ничего умнее, чем просто-напросто пойти к Жюльену и рассказать ему все как есть, я так и не изобрел.

Между тем ноги занесли меня за городскую заставу, я очутился на каких-то окраинных улочках, должно быть, где-нибудь в Аньере или в Леваллуа. Чуть живой от голода и, главное, от усталости, я набрел на какое-то заведение в мещански-провинциальном вкусе, совмещавшее бильярдную, «банкетно-свадебный зал» на втором этаже и большое кафе на первом, и решил зайти туда. Зал кафе был разделен надвое стойкой, и дальний его конец в обеденное время превращался в ресторанчик. Из шести столиков только два были заняты, я сел за третий. По соседству со мной сидела пара: пышная брюнетка лет тридцати, вся в украшениях, и рядом с ней лысый толстяк лет пятидесяти с лишком. Дама энергично жевала и с набитым ртом гнусаво распекала своего спутника, негодующе сверкая на него темными, довольно красивыми глазами и замолкая лишь затем, чтобы проглотить пищу или отхлебнуть большой глоток вина. Он же сидел с виноватым видом, не прикасаясь к еде, и все повторял: ну будет, будет, моя птичка, моя козочка! Поминутно он снимал со спинки стула котелок, щелчками стряхивая с него приставшие опилки — не иначе как шляпа побывала на полу, — и вешал обратно. Все это еще больше распаляло женщину. «Ты меня просто оскорбил, Викторьен, — говорила она. — Ты вел себя позорно. Весь автобус возмущался, как этот тип глазел на мою грудь. Ждали, когда ты наконец встанешь и дашь ему по морде. Я думала, у тебя есть хоть какое-нибудь чувство чести, но какое там: пусть на меня пялятся все мужчины подряд, ты и пальцем не пошевельнешь. Мужлан, да и только. Я прямо не знала, куда деваться от стыда. Положим, не он первый на меня заглядывается. Ваш брат на меня всегда клюет. Да-да, намотай это себе на ус, Викторьен. Но есть же правила приличия. И потом, порядочного мужчину с утра на женщин не потянет! Ты бы должен это знать, но куда тебе! Хоть ты и набит деньгами, да неотесан. Перестань теребить эту несчастную шляпу!»

Я был не в том настроении, чтобы развлекаться зрелищем этой семейной сцены. Но густое брюзжанье брюнетки, прерываемое равномерными паузами — когда она глотала очередной кусок, — убаюкивало, притупляло тревогу и усталость. Я завидовал людям, занятым такой пустячной, но такой земной ссорой, — никаких тебе фантастических превращений. Мне хотелось очутиться на месте мужчины. Представляю, как бы я вопил, какие изрыгал проклятия, может, даже выбил бы зуб этой строптивой бабенке, с каким наслаждением я бы раздувал скандал, упивался бы его добротной заурядностью и несокрушимой пошлостью. Напротив меня за единственным во всем ряду занятым столиком сидел молодой человек, он читал газету и время от времени поглядывал на часы. Без четверти два он встал, оставив в тарелке недоеденный сыр, и направился к телефонной кабине, расположенной под лестницей, которая вела в банкетный зал. Как только он вошел, кабина осветилась изнутри, и на матовом стекле дверцы задвигалась его тень. Сидевшая за стойкой хозяйка вязала, отрываясь через равные промежутки времени, чтобы одарить обедающих благожелательной улыбкой. Из бильярдной глухо доносились треск сталкивающихся шаров и редкие восклицания игроков. Молодой человек вышел из кабины и пожаловался официанту, что его не соединили. В течение следующего получаса он то и дело подходил к телефону и безуспешно пытался кому-то дозвониться. Он явно нервничал, и в конце концов его взволнованный вид вернул меня к моим собственным тревогам. У меня шевельнулась мысль, не позвонить ли Жюльену, но я слишком разомлел от усталости и горячего сытного обеда, чтобы взвесить все за и против. Брюнетка тем временем принялась за третье блюдо и заказала еще вина. «Интересно знать, за какие такие твои достоинства я с тобой вообще живу?» — уже в который раз повторила она, отхлебнула вина и, не стесняясь в выражениях, напомнила своему приятелю о его физических недостатках, которые он предпочел бы не оглашать. Тут терпение Викторьена лопнуло. «Ну, это уж слишком», — сказал он, достал бумажник и взял в руки котелок. Кончено. В глазах брюнетки мелькнул испуг, и сейчас же взгляд ее стал умильным, она придвинулась к Викторьену и хищно обхватила его за талию. Он порывался встать: хватит, хватит с него. Но она приблизила губы к его лиловому волосатому уху и что-то зашептала. Мужчина сидел ко мне спиной: я увидел, как побагровела его лысина и раздулась втиснутая в жесткий воротничок шея. Это было впечатляющее зрелище. В конце концов пара заказала кофе с ликером, я тоже спросил кофе и рюмку коньяку, от которой меня совсем разморило. Я слышал, как кто-то из играющих в бильярд положил четыре шара подряд, как негромко перебрасывались колкими репликами мужчина и женщина за соседним столиком, как закашлялась хозяйка, а потом меня обволокла тихая благодать забытья. И вдруг дверца телефонной кабины распахнулась с такой силой, словно внутри что-то взорвалось, и из нее выскочил молодой человек с криком: — Письма написаны не одной рукой! Рауль де Сен-Клер бежал, выдав себя за другого!

В зале зашумели, гул голосов нарастал, приближался, вот он уже перекатился через стойку. Я видел, что все взоры устремлены на меня. Из-за соседнего столика поднялись и насмешливо и угрожающе глядели брюнетка с кавалером. Со стороны стойки подступали хозяйка, официанты и бильярдисты, голоса их сливались в возмущенный хор. Бежать было некуда. Холодный пот прошиб меня. Все же я вскочил и забился в телефонную кабину. Сзади грохотали шаги, словно за мной гналась целая армия. Я хотел запереться изнутри, но вдруг оказалось, что у двери нет петель, ее даже не надо было толкать, чтобы открыть: она шаталась, болталась, и ее никак нельзя было приладить, чтобы где-нибудь не осталась щель. Я вынул из кармана нож, но лезвие его почему-то проваливалось в рукоятку при малейшем нажиме. Правда, обступившие кабину враги, к счастью, не подозревали об этом изъяне, и вид оружия держал их на расстоянии. Свободной рукой я схватил трубку, но так неловко, что оборвал провод. И тотчас услышал спокойный и доброжелательный голос хозяйки: «Ничего страшного, возьмите провод и говорите так». Я послушался и, поднеся к губам конец провода, сказал: — Соедините, пожалуйста, с Господом Богом.

— Минуточку, — ответил голос госпожи Бюст. — Алло, это Господь Бог? Вас спрашивают, соединяю.

— Говорит Рауль Серюзье с улицы Коленкура. Моя жена никогда ни во что не верила, а я верил. Верил, Господи!

Я подождал ответа, но Бог безмолвствовал. Тогда я подумал, что надо бы выдумать что-нибудь такое, чтобы расположить его к себе, и выпалил первое, что пришло в голову. Вообще во сне я часто бываю далеко не так порядочен и смел, как наяву. Проснувшись, я порой чувствую себя неловко и думаю: «Кто знает, может, по сути…»

— Господи, — начал я несчастным голосом, — я тружусь в поте лица своего, чтобы прокормить пятерых детей, но как ни тяжко мне приходится, все же пользуюсь каждой свободной минуткой, дабы укрепить их в вере. Я говорю им: лучшее доказательство существования Бога заключается в том, что тела притягиваются друг к другу с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними. Заметьте, какое удачное совпадение: именно квадрату, это так удобно. А ведь степень могла бы оказаться и дробной. Случай не питает пристрастия к целым числам, он слеп. Из этого следует, что сила тяготения подчиняется сознательно установленному закону.

— А вы не дурак, — сказал Господь, и по его тону я понял, что он польщен. В тот же миг я узрел его в образе одного из моих бывших учителей, которого в свое время бессовестно изводил. Это меня приободрило. Бог принялся доказывать какую-то геометрическую теорему, но я перебил его на полуслове: — Вы случайно не знаете, почему это я вдруг перестал изменяться по падежам?

— Что? — вскричал Бог. — Это ужасное недоразумение. Вы для того и созданы, и созданы, для того, для того…

Тут он начал то ли от гнева, то ли от огорчения заикаться, потом исчезли его ноги, руки, он превратился в гипсовый бюст с каминной полки, а затем и вовсе растаял. Дверь кабины, должно быть, снова обрела петли, так как она оказалась плотно закрытой. Теперь она вела прямо на какой-то пустырь, где были одни камни, и между ними пробивалась трава, пустырь этот тянулся вдаль и уходил куда-то в темь или топь, о которой я до сих пор не могу вспомнить без содрогания. Перед дверью стояли двое: хозяйка кафе и полицейский в штатском. Было темно, как в освещенном тусклой лампочкой сарае, так что их лица казались сотканными из полумрака, а серая одежда почти сливалась с окружающей мглой. Никакой враждебности в них как будто не чувствовалось, но полицейский, посмотрев в мою сторону, апатично проговорил: «Надо просто надуть дверь. У меня при себе инструкция». Он достал насос, надел его шланг на шпенек щеколды, как на ниппель велосипедной камеры, и принялся накачивать. Дверь стала разбухать и напирать на меня выпуклым брюхом. Ужас сковал меня. Раздувшись до чудовищных размеров, дверь притиснула меня к стене. Я хотел позвать Бога, но забыл его имя. Эта кабина станет моей могилой! Вот уже больно сдавило все тело, а живот совсем расплющился: дверь словно бы доросла до самой стенки, к которой я был прижат спиной. Я понял, что умираю.

Зал опустел, все посетители разошлись. Заснув сидя, я так навалился на столик, что край его больно давил мне на желудок. Около стойки томился официант, учтиво дожидаясь, пока я проснусь. Не посмев заказать еще чашечку кофе, я расплатился и встал из-за столика. Меня знобило, ноги и руки словно налились свинцом. Выйдя на улицу, я поразился резкой перемене погоды: стало пасмурно и очень холодно. От нездорового сна и слишком плотной еды на меня напала одурь, все утренние треволнения были мне теперь совершенно безразличны. Несколько раз я сбивался с пути и чуть не целый час проплутал по безликим улицам, напоминавшим мой недавний кошмар. Наконец я выбрался к заставе, только не к Аньерской, а к заставе Шампере. От долгой ходьбы я устал до изнеможения, но озноб так и не прошел. Было часа четыре. Я легко уговорил сам себя, что звонить Жюльену уже поздно — наверняка он успел уйти из дому. Это было нетрудно проверить, но я не мог заставить себя зайти в уличную телефонную кабину или даже в кафе, хоть мне очень хотелось хлебнуть чего-нибудь согревающего. Угнетающее чувство тяжести в желудке подавляло мою волю — прежде со мной никогда такого не бывало. Но вот мне попался кинотеатр, и я подумал, не зайти ли, прельщенный не столько картиной, сколько возможностью посидеть в тепле, отдохнуть, забыться. Конечно, негоже терять целых два часа, когда нужно безотлагательно действовать, но я, как тогда во сне, подумал: «Чему быть, того не миновать».

Фильм уже начался, в темноте я отыскал свое место и сел. На экране действовали энергичные молодые американцы, успешно дебютировавшие в любви и в бизнесе. Герой — мелкий клерк, небогатый, но подающий надежды, героиня — хорошенькая секретарша, честная, неунывающая девушка, оба чрезмерно обаятельные и жизнерадостные. Я больше не вспоминал о своем кошмаре. Мне было тепло, я с удовольствием смотрел на экран, дурнота и усталость бесследно прошли. Я утопал в каком-то бездумном, почти животном блаженстве, и только иногда в сознании вспыхивала мысль о том, что это лишь временная передышка, — вспыхивала и исчезала. От сидевшей рядом со мной женщины исходил тонкий аромат духов; насколько я мог разглядеть в темноте, она была молода и хорошо сложена. Она уронила сумочку, я поднял ее, она мило поблагодарила. Тут я вспомнил, что я теперь красавец. Вообще-то обычная в кинозалах тайная возня в потемках не в моих вкусах и привычках, но как хорошему певцу все время хочется петь, так красавцу мужчине невтерпеж пустить в ход свой талант. И я стал потихоньку прижиматься к соседке. Она не отстранялась, но и не поощряла меня, видно, дожидалась перерыва, чтобы не попасть впросак: вдруг я окажусь уродом или стариком. Я же самодовольно предвкушал, как она оттает, когда увидит при свете мою неотразимую физиономию. Впрочем, заходить особенно далеко я не собирался, мне просто хотелось, чтобы после фильма она пожалела о том, что мы расстаемся. Наши плечи и колени соприкасались, когда зажегся свет. Я первым взглянул на соседку и убедился, что мне повезло. Это была миловидная молодая женщина с тонким профилем, элегантно одетая. Когда же и она посмотрела на меня, я постарался встретиться с ней взглядом. Но в тот же миг она отвернулась, отдернула колено и отодвинулась подальше. Было яснее ясного, что она не желает продолжать игру. Это обескуражило и несколько задело меня. С тех пор как я стал красавцем, я привык к другому приему, и подобная неудача была для меня полной неожиданностью. В утешение себе я решил, что моя соседка, должно быть, из тех женщин — а их немало, — которые предпочитают мужчинам с утонченной, по-настоящему привлекательной внешностью тип здоровенного волосатого самца, мало чем отличающегося от животного.

Выйдя из кино, я сел у заставы Шампере в автобус и доехал до площади Клиши, а там поднялся пешком до улицы Коленкура. Было половина восьмого. Я уже раскаивался, что потратил день впустую и по малодушию осложнил свое и без того непростое положение. Пытаясь обмануть собственную совесть, я решил перед ужином зайти к себе и позвонить Жюльену, хотя отлично знал, что не застану его. У самого дома я собрался купить в киоске вечернюю газету и уже протянул было руку, как продавщица любезным голосом сказала: — Ваша супруга уже купила эту самую газету минут пять тому назад.

Я пробормотал извинения. Очевидно, она меня с кем-то спутала, но, не желая вдаваться в объяснения, я взял другую газету и без всякого интереса пробежал глазами заголовки. Мысли мои были заняты Сарацинкой. Сейчас в кафе Жюно она, возможно, уже ждет меня, и ждет напрасно, потому что я должен идти на свидание с собственной женой. Как все же досадно! У подъезда мне встретился владелец одного из ближайших магазинчиков, которого я знал целую вечность.

— Добрый вечер, господин Серюзье.

XIII

Не дожидаясь лифта — он ушел у меня прямо из-под носа, — я взбежал на свой шестой этаж по лестнице. Руки у меня так дрожали, что я долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Я уже знал, что покажет мне зеркало, и все-таки, увидев в нем свое прежнее лицо, испустил вопль — не знаю уж, чего в нем было больше: радости или разочарования. Что и говорить, избавиться вот так, нежданно-негаданно от опасности, из-за которой в последние два дня я буквально не знал ни сна, ни отдыха, было изрядным облегчением. Все теперь пойдет как у людей, своим чередом. И однако, опустившись на подлокотник кресла и свесив руки между колен, я думал о возвращении в привычную колею без особого восторга.

Несколько раз я вставал и не без тайной надежды снова смотрелся в зеркало. И каждый раз меня коробило, я не мог видеть собственное лицо без омерзения. Вот когда я по-настоящему понял, насколько мрачна, вульгарна и непривлекательна моя физиономия. Меня пронзило сожаление о том, другом лице, которое я только что утратил. Я корил себя за то, что оказался недостойным его. История с превращением представлялась мне теперь неким захватывающим приключением, милостью судьбы, которой я не сумел толком воспользоваться. Всевышний сжалился, глядя на мое убожество, на мое тусклое прозябание, и дал мне шанс подняться, волшебный шанс, о каком люди не смеют и мечтать, я же остался глух к этому зову фортуны. Я помышлял только о том, как бы вернуть свою жену, свою работу, свою любовницу, так и этак перетасовывая старую колоду. Упорно пытался перекроить обноски, вместо того чтобы отбросить их, сжечь за собой все мосты, благо представлялся случай! Вот и сегодня вечером собирался ради законной жены пожертвовать свиданием с Сарацинкой, с этой дивной женщиной, которая раньше, до превращения, на меня и не глядела. Я упустил ее по собственной воле, и даже не из любви к Рене, а из-за того, что соскучился по своему гнездышку, по привычной обстановке, по домашним тапочкам. Вот Бог и проникся ко мне отвращением и взял мою красоту назад.

Образ Сарацинки неотвязно преследовал меня — она стояла у меня перед глазами. Чтобы отделаться от этого наваждения, я стал собираться. Уложил дорожный чемоданчик, следя, чтобы туда не попала ни одна вещь, в которой Рене могла бы опознать собственность своего возлюбленного. Вообще-то это было не так уж и обязательно. Как ни удивится Рене, увидев на мне часы или, скажем, пижаму, которые могли бы меня уличить, она легко поверит любому моему объяснению, но мне не хотелось ничего выдумывать. Я снял новый костюм, переменил белье, галстук, переобулся, надел тот темно-серый костюм, в котором уезжал в Бухарест, и уже стоял перед зеркалом одетый, когда позвонила Рене и сказала, что ждет. Служанка ушла, дети спят. Тихо, боясь, как бы голос не выдал меня, я ответил, что спущусь к ней через четверть часа.

В самом деле, здесь мне, пожалуй, больше нечего было делать. Я взял плащ, шляпу, чемоданчик и вышел: ключ оставил в замке с внутренней стороны, дверь захлопнул. Через несколько недель владелец дома с комиссаром и слесарем проникнут в квартиру, станут искать труп.

На пятом этаже дверь была не заперта, я нажал ручку и вошел. И тут же в дальнем конце коридора появилась Рене в белом атласном пеньюаре, отороченном лебяжьим пухом, — этот туалет, должно быть, тоже обошелся недешево. Вовремя же я вернулся. Рене ждала на пороге спальни, поза и освещение явно были продуманы заранее. А я стоял в темном коридоре и смотрел на жену со зловещей радостью людоеда. Когда же она пошла мне навстречу, я повернул выключатель. «Рауль!» — воскликнула она и протянула ко мне руки. Я жадно вглядывался в нее, ища признаки смятения. Действительно, Рене вздрогнула, побледнела и смотрела на меня, хлопая расширившимися глазами, однако все это длилось считанные секунды. И могло сойти за вполне оправданное удивление.

— Милый, — радостно сказала Рене и поцеловала меня. — Я так и знала, что ты вернешься сегодня вечером. У меня еще с утра появилось предчувствие.

Тут она отступила на шаг и, демонстрируя свой наряд, тихо прибавила с невинным и чуть лукавым видом:

— Видишь, я тебя ждала.

Насколько я знал Рене, умышленная ложь всегда претила ей. И меня неприятно поразило, с какой легкостью она соврала на этот раз.

— Очаровательно, — только и выговорил я, растерявшись.

Мы прошли в спальню. Рене спросила, хорошо ли я закрыл дверь.

— Кажется, да, — ответил я неуверенным тоном, чтобы у нее осталось сомнение.

— Я схожу проверю.

— Успеется. Кто может прийти к нам в такое время? Расскажи лучше, как дела у детей.

Настаивать Рене не посмела. Она говорила спокойно, не переставая улыбаться, но временами голос ее вдруг срывался и она бросала быстрый взгляд в сторону прихожей. Ей пришлось терпеть добрых четверть часа, пока наконец я не снял пальто, — это дало ей предлог выйти, чтобы отнести его на вешалку. Сейчас же я услышал, как захлопнулась входная дверь. Теперь Рене могла не опасаться, что ее возлюбленный, неслышно прокравшись по темному коридору, поскребется в дверь спальни. Когда она вернулась, я прочитал на ее лице полную умиротворенность. Она устроилась в кресле, положив ногу на ногу и покачивая изящной белой туфелькой без задника. Эта раскованная поза, этот приветливый и благосклонный взгляд заставили меня пожалеть, что пытка ее кончилась так быстро. И только Рене принялась расспрашивать о поездке, как я поднял палец и тихо сказал: «Кто-то стучится». Рене вскочила так поспешно, что ее туфля отлетела в сторону, но поднимать ее она не стала, а прямо так, полуразутая, припадая на одну ногу, бросилась к двери.

— Не ходи, я открою сама!

— Но ты неодета, — возразил я, уже переступая порог.

Я пошел по коридору, а Рене высунулась из спальни.

— Рауль, не ходи, прошу тебя! Может быть, это опасно! Рауль! — так громко, что ее наверняка было слышно этажом выше, крикнула она.

Я выглянул на лестничную площадку, снова закрыл дверь и вернулся в спальню. Рене уже сидела в прежней позе, поигрывая туфелькой, и смотрела на меня с ласковой насмешкой. Мы вернулись к прерванному разговору. Она явно взыграла духом, радуясь своей находчивости, выручившей ее из опасного положения.

— В общем, — сказала она, выслушав мой рассказ, — ты, можно сказать, съездил впустую.

— Результаты и правда незавидные, — ответил я. — Я надеялся на большее. Все было против меня. Не мог же я предвидеть, что цены на металл катастрофически упадут на третий день после моего приезда.

— Ну ладно. Тут твоей вины нет: ты никогда не отличался умением предвидеть. Что поделаешь? Но скажи на милость, почему, раз уже на третий день стало ясно, что нет никаких шансов заключить сделку, ты не сразу поехал домой?

— Понимаешь, просто не мог. Все время надеялся: вдруг все-таки удастся что-нибудь сделать, надо же было хоть окупить поездку.

— Бедняжечка ты мой, видно, уж какой ты есть, таким и останешься. Ну да ничего, я рада, что ты наконец дома, — сказала Рене, снисходительно и ободряюще улыбаясь мне.

А я вдруг понял, что оправдывался перед ней, словно был в чем-то виноват. У Рене так давно вошло в привычку читать мне подобные нотации, а я так давно привык безропотно и боязливо их выслушивать, что и на этот раз по инерции подчинился ее покровительственному тону и, забыв о своей роли мужа-обличителя, смиренно склонил перед ней голову. И хотя вопрос был уже исчерпан, так что возражать не имело смысла, я самым нелепым образом раскипятился.

— Хорошенькая встреча! — сказал я и усмехнулся. — Три недели меня не было дома, и вот я возвращаюсь только для того, чтобы выслушивать от жены, что я тупица и что я, увы, какой уж есть, таким и буду. Нечего сказать, приятно! Может, я явился не вовремя, нарушил твои планы, скажи уж прямо!

Последняя фраза показалась мне особенно хлесткой и меткой. Выговаривая ее, я словно смотрел на себя со стороны: и тон, и выражение лица — все как нельзя лучше подчеркивало содержащийся в словах намек. Но я не учел главного. Образ, который рисовался в моем воображении, вот уже несколько часов как перестал соответствовать действительности. И я вскоре заметил это, увидев в зеркале свое подлинное лицо. Это внезапное напоминание неприятно поразило и окончательно взбесило меня.

— Послушай, Рауль, это смешно. И ты сам понимаешь, что не прав, — с мягким упреком сказала Рене.

— Конечно, тебе смешно, я это и так знаю, можешь не объяснять. Я уже давно понял, как ты ко мне относишься и что я, по-твоему, за тип. Во-первых, я, вот именно, смешон. Далее: я мужлан, к тому же толстокожий. Мне известно, что, выйдя за меня, ты совершила ошибку. Что все годы, которые мы прожили вместе, ты старалась как-нибудь приспособиться и извлечь из этой ошибки пользу. Мне не хватает тонкости, обаяния — в общем, того, что нужно женщине для счастья. Одно слово — мужлан. Да-да, ничего другого я от тебя и не жду. У тебя, правда, хватает терпения жить с такой посредственностью, как я, но скрыть от мужа, что ты о нем думаешь, это уж тебе не под силу. Или, вернее, ты всегда считала, что я, по своей толстокожести, ничего не пойму.

Рене поднялась с кресла и смотрела на меня, вытаращив глаза. Она была настолько поражена, услышав из моих уст свои собственные жалобы, к тому же повторенные слово в слово, что даже не пыталась возражать. В полном замешательстве она смогла только пожать плечами, а это еще подхлестнуло меня:

— Ну правильно, ты меня презираешь — это у тебя всегда отлично получалось. Продолжай в том же духе. Чего стесняться! Толстокожий мужлан все стерпит. И даже брыкаться не станет. Мужей надо уметь держать в узде, ежедневно управлять каждым их шагом, и тогда из них можно веревки вить. Прекрасно придумано! Но в один прекрасный день мужу может прийти в голову, что вовсе не обязательно всю жизнь ходить на задних лапках перед своей придирчивой женушкой. Если хочешь знать, я поехал в Бухарест вовсе не по делам, а просто потому, что мне все осточертело: и эта спальня, и ты сама с твоим приторным благонравием. И не собирался возвращаться. Это было чудесное путешествие, какого твой меркантильный умишко не может и представить. И чего только ради я поддался каким-то дурацким угрызениям совести и вернулся в эту затхлую конуру! Передо мной открывался целый мир, я мог ехать куда угодно, мог делать что хочу, так нет же — надо мне было снова замуровать себя в четырех стенах, чтобы тут плесневеть и тупеть.

Меня душили злость и досада. Я словно видел перед собой бурные реки, тропические леса и виноградники, небоскребы и китайские храмы. Я думал о Сарацинке и тщетно звал ее. Рене же, вначале ошеломленная моей проницательностью, постепенно приходила в себя и подыскивала убийственные слова, чтобы осадить меня, как она умела. В ее сощуренных от напряжения глазах уже блеснула идея, но едва она открыла рот, как я повернулся к ней спиной и шагнул вон из спальни, бросив на ходу:

— Ноги моей здесь больше не будет.

Рене вскрикнула, кинулась за мной, снова вскрикнула и разрыдалась. Но поздно, меня уже ничто не могло удержать. Я еду назад в Бухарест, начинаю новую жизнь. Выскочив из дому, я, не колеблясь и не задумываясь ни на секунду, направился на проспект Жюно. Прошел дождь, фонари отражались в лужах на тротуарах. Какой-то озябший бродяга с окурком во рту попросил прикурить, а когда я, не ответив, прошел мимо, мрачно произнес: — Вот так всегда. Даже когда им это ничего не стоит.

Едва войдя в кафе, я сразу заметил Сарацинку. Она сидела в дальнем конце зала, одна за столиком, читала газету и помешивала ложечкой кофе. Я пошел прямо к ней. Услышав, что кто-то подходит, она подняла голову, взглянула на меня, но тотчас снова углубилась в чтение. Я сел за соседний столик лицом к ней и не сводил с нее глаз. Мне казалось, что ее склоненное над столиком лицо светится потаенной радостью. Несколько раз, не поднимая головы, она бросала взгляд на дверь, в ее черных глазах вспыхивало беспокойство и нетерпение. И меня жгла мысль: «Она ждет меня. Думает обо мне». В зеркале, висевшем за спиной у Сарацинки, я натыкался взглядом на свое отражение, но старался не видеть его, глядеть только на ее лицо и все еще надеялся на чудо. Вот она сложила газету, подняла голову и осмотрелась по сторонам. Ее взгляд скользнул и по мне, но не задержался ни на секунду, словно я был неодушевленным предметом. Я почувствовал себя заживо погребенным, задыхающимся под гнетущей тяжестью и лишенным возможности подать признаки жизни. Наконец я заставил себя встать и сделать несколько шагов к ее столику. Она приняла меня за навязчивого кавалера и нахмурила брови. Я пролепетал:

— Простите, мадам, Сарацинка — это вы?

Удивленная, а больше настороженная таким вопросом, она утвердительно кивнула. Подходя к ней, я еще не знал, что скажу, — увы, мне не оставалось ничего другого, как только самому окончательно разрушить свои надежды. И я сказал, ужасаясь собственным словам:

— Мой друг Ролан Сорель попросил меня извиниться за него перед вами. Ему пришлось неожиданно и надолго уехать из Франции. Как я понял, он не знал ни вашего имени, ни адреса.

Лицо у Сарацинки вытянулось, и она быстро опустила глаза, чтобы не показать, как она расстроена. Но чувствовалось, что она переживает не просто минутное разочарование, а настоящую боль. Досадуя, что не смогла этого скрыть, она тут же взяла себя в руки и взглянула на меня уже с некоторым любопытством, словно желая понять, что представляет собой человек, которого ее возлюбленный выбрал в наперсники. Судя по тому, что лицо ее сохранило холодную отчужденность, симпатией ко мне она не прониклась. Во мне шевельнулось искушение рассказать ей, как я утратил свое настоящее лицо и стал жертвой невероятной метаморфозы, но, услышав эту галиматью, она бы попросту подняла меня на смех. И я только застенчиво предложил: — Если хотите, я могу сообщать вам о нем все, что узнаю сам.

Ответом было красноречивое молчание. Затем Сарацинка взглянула на часы, откинулась на спинку стула и с вежливой улыбкой поблагодарила за услугу.

Я вернулся на свое место, но садиться не стал, а, оставив на столике плату за заказ, пошел прямо к выходу. Однако у самой двери, не удержавшись, оглянулся. Сарацинка сидела, подперев голову рукой, и задумчиво курила, глядя прямо перед собой. Я помешкал: вдруг она все-таки позовет меня, чтобы поговорить о моем друге, но она не обратила на меня ровным счетом никакого внимания.

Между тем дождь перешел в яростно хлещущий по асфальту ливень. Я укрылся на террасе кафе Жюно, где, кроме меня, оказался только бродяга, что просил у меня прикурить. Он как будто не признал во мне давешнего прохожего и сделал осторожную попытку завязать беседу:

— Известное дело — осень, вот и дождь.

Я ответил, и мы обменялись несколькими репликами в том же духе. На прощанье я дал ему сигарет и коробок спичек, чему он был весьма рад. А чтобы я не подумал, что он бездомный нищий — как это и было на самом деле, — он как бы невзначай сказал: — Вообще-то я живу не здесь, а в Берси. Но иногда бывает, знаете ли, ни с того ни с сего забредешь вот так далеко от дома. Идешь себе, идешь, да и забредешь невесть куда.

Дождь стал стихать. Подняв воротник плаща, я быстро зашагал вниз по улице. Я направлялся домой, сам не зная зачем, точно так же как незадолго до того бежал к Сарацинке. Бурная жизнь, в которую я очертя голову бросился было четверть часа тому назад, кончилась. Вовсе не дождь гнал меня. Просто сама собой наступила развязка, сама судьба гнала меня домой, и я покорно возвращался. Ничего другого мне не оставалось. Когда я открыл дверь, Рене стояла на том же месте, в конце коридора. Вместо атласного пеньюара на ней был бумазейный халат. Но я пошел не к ней, а в детскую. Малыши спали. Туанетта обнимала свою любимую куклу, занимавшую чуть ли не половину ее кроватки. Обычно, когда она засыпала, куклу забирали, но сегодня никто об этом не вспомнил. Люсьен накрылся с головой, так что из-под одеяла торчали одни вихры. Я постоял, глядя на детей и прислушиваясь к их дыханию. Ко мне словно бы вернулось ощущение нормальной жизни, и я наконец по-настоящему обрадовался тому, что обрел прежнее лицо и завтра смогу расцеловать детей.

Я тихонько вышел из детской. У входной двери, загородив ее спиной, стояла Рене: должно быть, решила, что я вернулся только для того, чтобы проститься с детьми.

— Выслушай меня, Рауль, — решительно глядя мне в глаза, сказала она. — Не бойся, я не стану удерживать тебя, просто я должна сказать тебе всю правду.

Но я уже устал, вымотался до предела, и это признание было совсем некстати. Я сделал протестующий жест, но Рене продолжала:

— Только что ты осыпал меня несправедливыми упреками и ушел из дому. Получается, что виноват в нашем разрыве ты. Ведь раздражение против жены, недовольство ее характером, который тебе давным-давно известен, еще не причина для развода. И было бы непорядочно, если бы ты бросил меня из-за этого. Но у тебя есть другая, бесспорная причина, и я хочу, чтобы ты узнал об этом, — пусть ни тебя, ни меня не мучит совесть. Я изменила тебе. В твое отсутствие у меня был любовник.

— Знаю, — сказал я.

Рене так и застыла с открытым ртом. Все это было настолько комично, что я невольно улыбнулся, Рене же эту мою легкомысленную улыбку сочла горькой усмешкой. Однако я постарался принять серьезный и даже, насколько позволяли мои внешние данные, величавый вид.

— Разумеется, знаю. Что ж ты думала, я не замечу, не пойму, что ты скрываешь от меня такое? Да я обо всем догадался с первой минуты: по твоим глазам, по тому, как ты себя вела и что говорила. Женщины мнят себя искусными притворщицами. А на самом деле это искусство сводится к золочению пилюли, и мужчина, если только он сам не склонен оставаться в неведении, всегда прекрасно видит, что к чему. Я, например, все знал еще до того, как приехал. Когда я последний раз звонил тебе из Бухареста — это было в прошлую пятницу, — я тут же, по тому, как изменился твой голос, понял, что произошло.

Жена смотрела на меня в полном изумлении — похоже, я представился ей в совершенно ином свете.