Красавчик

— Я вам противен? — Честно говоря, да, — ответила она, скрываясь в кабинете.

Ее презрительный тон словно подхлестнул меня. Вот когда, должно быть, сказалась тяжелая ночь кошмаров. Меня обуяла дикая злоба, я словно опьянел, впрочем, не настолько, чтобы не сознавать гнусность того, что делаю. Я бросился вслед за Люсьеной и чуть не сорвал дверь с петель. Люсьена сидела на столе, положив ногу на ногу и глядя в окно. Подскочив к ней, я начал негромким, но срывающимся от бешенства голосом:

— Значит, я вам противен? А Серюзье, значит, не противен? Вот кто вам по вкусу. Он мне все рассказал в Бурже. Ваш роман длился две недели, верно? Я все знаю от него самого! Однажды, так же как сегодня, Бюст не вышла на работу. Все утро вы разбирали бумаги в кабинете, и Серюзье то и дело обнимал вас. А когда подошло время обеденного перерыва, он шепнул вам: «Я закрою дверь на ключ». И вы покраснели от волнения и от счастья. Говорю же вам: он рассказал мне все-все.

Сначала Люсьена изумленно глядела на меня, потом лицо ее сделалось каменным, и я подумал, что она сейчас влепит мне пощечину, но нет — она просто отвернулась к окну и застыла, стиснув зубы и часто моргая, чтобы не расплакаться. Она уже не замечала меня, не слышала оскорблений. Слишком сильно было потрясение, слишком глубока рана. Я понимал это, но мне непременно хотелось увидеть ее слезы. Я ждал этого момента с каким-то ревнивым изуверством. И хотя к нему примешивалось другое чувство: благодарности и восхищения, я не мог противиться неистовому желанию разбить все вдребезги, втоптать в грязь.

— Будьте уверены, он выложил мне все подробности. И как вы ездили с ним в Нанси, а госпоже Бюст сказали, будто больны. Как провели там два дня. И две ночи. У вас, кажется, была прелестная белая пижама. «Ну, старик, — это Серюзье мне так говорил, в своей обычной хамоватой манере, — так вот, говорит, старик, прямо ни дать ни взять Снежная Королева!» Не стану повторять вам всего, что он рассказывал: например, о паре чулок в первое ваше утро или об одной поездке в такси. У меня просто язык не поворачивается. Пусть мне не везет в любви. Пусть я невежа и тупица, но есть границы, которые я не позволяю себе переступать. А для вашего Серюзье, да будет вам известно, никаких границ нет вообще. Мне было совестно за него и больно за вас, хоть мы с вами еще и не были знакомы. Этакое бесстыдство! И ведь мы с ним не такие уж близкие друзья, да к тому же десять лет вообще не виделись. О, вы его плохо знаете!

Люсьена плакала, плакала, не опуская головы, не закрывая глаз. Слезы текли по ее щекам, и там, где они капали на белый крахмальный воротничок, вздувались маленькие пузырьки.

— Он не постеснялся пересказать мне даже то, что вы говорили ему тогда, в самый первый раз, такие прекрасные слова: «Твои глаза…» — помните?

Люсьена всхлипнула и жалобно, чуть слышно, как горько обиженная девочка, застонала. Я вдруг заметил, как она уронила руку с бессильно разжатыми пальцами: все отняли, держаться больше не за что, так пусть уходит и жизнь. И жалость пронзила меня. Я упал перед ней на колени:

— Это все неправда! Я вру! Рауль ничего мне не рассказывал! Клянусь! Когда-нибудь я вам все объясню. Напишу, откуда я все это узнал, но только не от Рауля, поверьте! О, вы не верите, да и не можете верить мне, а ведь именно сейчас я говорю правду!

— Уйдите, — прошептала Люсьена. — Оставьте меня.

Я встал и, бесшумно пятясь, вышел. Меня охватило отчаяние, я ужасался содеянному и был так противен сам себе, что, едва очутившись на улице, опрометью бросился прочь, словно хотел убежать от сидевшей во мне омерзительной гадины. Я мчался не разбирая дороги, пока не налетел на какого-то верзилу в свитере. Тот ухватил меня за руку и, развернув на сто восемьдесят градусов, рявкнул: — Эй, приятель, нельзя ли повежливее!

Не соображая, что бегу теперь уже в обратном направлении, я все несся и несся, пока снова не оказался перед зданием, где помещалось агентство, и тут остановился: в голову пришла мысль, от которой я похолодел. Я надругался над святым для Люсьены чувством и оставил ее совершенно уничтоженной — что, если даже ее на редкость уравновешенная натура не выдержит такого удара и несчастная покончит с собой? Я хотел войти, но не решился. Не только стыд, но и страх удерживал меня: один вид ненавистного человека мог довести Люсьену до самоубийства. Должно быть, у меня был жалкий вид, потому что тот самый верзила, с которым я столкнулся и который теперь нагнал меня, на этот раз участливо бросил мне на ходу: «Что, мсье, неприятности?» Простояв несколько минут в растерянности, я наконец пустился на хитрость: позвонил Люсьене как будто из Бухареста.

— Алло! Это госпожа Бюст?

— Нет, — послышался в ответ сдавленный голос, который я с трудом узнал.

— Это вы, Люсьена? Говорит Серюзье. Я ездил в Софию, а сейчас снова в Бухаресте. Как вы поживаете?

— Благодарю вас, хорошо.

— Что нового в агентстве? Как идут дела? Новый сотрудник уже приступил к работе?

— Приступил.

— У вас какой-то странный голос, Люсьена. Вы, кажется, не в духе. А я позвонил, потому что соскучился, захотел поговорить с вами.

В трубке раздался всхлип и невнятное бормотанье.

— Да вы плачете, Люсьена.

— Я? Нет. Кстати, ваш друг господин Сорель только что приходил и спрашивал, можно ли в виде исключения сделать скидку новому клиенту.

Она принялась излагать все в деталях, и я охотно воспользовался случаем затеять деловой спор. Люсьена словно бы отвлеклась от своего горя, голос ее окреп. Под конец я сказал:

— Я так люблю вас, что готов согласиться. Поступайте как хотите. Обещайте только, что не забудете меня.

— О, — вздохнула она, — это я могу вам обещать твердо.

Этим вздохом, в котором мне почудилась глубокая нежность, наш разговор закончился: я положил трубку, не дожидаясь продолжения. Было бы нестерпимо услышать от Люсьены, что она по-прежнему любит и будет любить меня несмотря ни на что. Собственно говоря, никаких оснований считать, что именно это она и скажет, не было, но с тех пор, как я соблазнил свою жену, я стал мнить себя чертовски проницательным, особенно в сердечных делах.

Ближе к вечеру, когда дела вновь привели меня в центр, я не удержался и опять подошел к агентству. Позорная утренняя сцена не шла у меня из головы, хотя за Люсьену я больше не беспокоился. Трижды проходил я мимо двери, не собираясь заходить, а просто уступая непреодолимой тяге. В конце концов мне стало неловко за это смехотворное топтанье на месте, и я собрался перейти на другую сторону, как вдруг заметил Жюльена Готье. Он стоял посреди мостовой на островке безопасности и ждал, когда пройдут машины. Его появление здесь на другой день после того, как он видел нас с Рене, насторожило меня. Он часто наведывался ко мне на работу, был знаком с Люсьеной, и она ему всегда нравилась. Так что не было бы ничего удивительного, если бы он решил посоветоваться с ней, как быть с тем ненормальным типом. Так и есть: вот он вошел в подъезд, вот захлопнулась дверца лифта. Когда же кабина стала подниматься, я тоже зашел и, стоя внизу, смог убедиться, что она остановилась как раз на четвертом этаже.

XI

В тот же день я позвонил дяде Антонену и попросил его срочно приехать. Он обещал и назначил встречу в кафе на бульваре Клиши. Я явился первым ровно в половине десятого и, ожидая появления дяди с минуты на минуту, стал прохаживаться взад и вперед перед входом. Ждать, сидя за столиком, я просто не мог, до того был взвинчен. Стоял промозглый холод, свет фонарей расплывался радужными ореолами. Я вышагивал по пустынному в этот час тротуару: дневная сутолока давно схлынула, а вечерним гулякам на этой стороне прельститься было нечем. Но не успел я сделать и полусотни шагов, как на первом же углу услышал банальный призыв: «Эй, котик, посмотри-ка, разве я тебе не нравлюсь!»

Певучий выговор девицы напомнил мне родные места. Она была еще очень молода, а маленький рост и хрупкая фигурка делали ее и вовсе ребенком. Должно быть, начинающая, какая-нибудь служаночка, променявшая кухню на панель. Она схватила меня за рукав пальто, и я заметил, что рука у нее довольно маленькая, но красная и шершавая, еще не выхоленная, как у профессионалки. Я остановился, заглянул ей в лицо: хорошенькая мордашка, простоватая, хотя и чуть с хитрецой. И вдруг мне почудилось, что в этой служаночке мое спасение, с ее помощью я смогу разорвать стягивавшееся вокруг меня кольцо. Мне захотелось пойти с ней, а еще лучше вообще уехать с ней подальше от Парижа, доверив все свои трудности, всю свою жизнь этому слабому буксиру. Только людей серьезных и степенных может порой с такой силой обуять сумасшедшее желание сыграть ва-банк, уцепившись за ничтожно малый шанс обрести нечто такое, чего никогда не выпало бы им в их постной, унылой жизни, наполненной трудами праведными.

— Ну, котик?

— Холодно, правда? — сказал я. — Собачья погода, собачья жизнь. Послушайте, хотите, бросим все это и укатим из этой сырости и слякоти куда-нибудь в жаркие страны. Сядем в поезд или на пароход…

— Но-но-но! — перебила служаночка. — Не старайся понапрасну. Мне ясно, к чему ты клонишь, но со мной этот номер не пройдет.

Она снисходительно усмехнулась и, глядя на меня гордо и ликующе, сказала:

— Не думай; то, чем я теперь занимаюсь, это только пока. Погляди на меня хорошенько и запомни. Месяца через два, а то и раньше я буду сниматься в кино. Там работает мой дружок.

Во мне проснулось любопытство, и я предложил девушке выпить по стаканчику грога. Она согласилась и тут же принялась трещать без умолку:

— Я же говорю, это только пока. Ну и вообще, чтобы набраться опыта, почувствовать атмосферу, среду. Виктор собирается снимать меня в бытовых ролях. Мне-то, конечно, больше хочется сыграть какую-нибудь светскую барышню из благородного пансиона, ну да ладно, бытовые так бытовые. У каждого, как говорит Виктор, свои данные. У меня данные для бытовых ролей, он это сразу понял. И вот готовится снимать со мной фильм. А натурные съемки будем делать на Лазурном берегу или в Аргентине. И для моей сестры Леони там тоже найдется роль — вот здорово! На днях выпишем ее из провинции.

Говоря все это, она тащила меня вперед по тому же тротуару, где я шагал в одиночестве, к какому-то приглянувшемуся ей кафе. С другого конца улицы приближался грузовичок, поравнявшись с нами, он остановился. Как раз в этот момент я обхватил девушку за плечи и, наклонившись к ней, чтобы перекричать тарахтенье мотора, воскликнул:

— Какая чушь! Неужели вы клюнете на эту выдумку с кино? Да это шито белыми нитками! Поймите же, ваш Виктор просто мерзавец!

— Но-но-но! Я и сама знаю, что бывают типы, которые заманивают девушек таким манером. Виктор же мне и сказал. Но он не из таких! Он уже снял со мной пробу. Я себя видела на экране. Вот так-то: сама себя на настоящем экране! С ума сойти!

И тут кто-то взял меня сзади за плечо и потянул. Думая, что это Виктор, я обернулся, готовый защищаться. Но это оказался дядя Антонен, и в его взгляде мне почудилось что-то недоброе. Девушка же, увидев пышноусого господина, должно быть, приняла его за полицейского и задала стрекача, миг — и она уже перебежала через улицу и затерялась в толпе. Дядя молча смотрел на меня уничтожающим взглядом. Я никак не мог понять, в чем дело, пока он не разразился гневной тирадой: — Негодяй! Ловко вы меня одурачили этой басней о превращении! И я хорош — развесил уши! Бить меня, старого олуха, некому.

— Да что с вами, дядя? Вы мне больше не верите? Но почему?

— Потому что теперь до меня дошло, что все это подлая ложь! И ведь я бы и сейчас еще верил вашим россказням, если бы не увидел, как вы ухлестывали за этой красоткой! Я видел! Я все видел!

— Ничего не понимаю. Пусть я, как вы выразились, ухлестывал за красоткой. Какое это имеет отношение к тому, что я рассказывал?

— Ах, какое отношение? Э-э, мой милый, хоть вы и считаете себя большим хитрецом, и не без оснований, а все же кое-что упустили из виду. Или просто плохо знаете моего племянника. Так вот: Рауль — человек солидный, человек строгих правил, словом, в высшей степени порядочный человек. И Рауль никогда не позволил бы себе, пользуясь тем, что его никто не видит, обниматься с уличной девкой, как вы только что на моих глазах! Никогда в жизни!

— Ну, это уж слишком! Каким бы Рауль ни был солидным, это не значит, что он не мог поддаться минутной слабости. Что за черт — я уже и сам за вами следом заговорил о себе в третьем лице!

— Ага! Вот и проговорились!

— Дядюшка, умоляю, взгляните на меня. Или нет, лучше вслушайтесь, разве вы не узнаете голос вашего племянника! Какой-нибудь случайный приятель, может, и мог бы усомниться, но вы! Вы мне не верите. Позвольте хоть объяснить, как было дело. Я прохаживался тут, поджидая вас. Вдруг цепляется эта пигалица.

И я рассказал дяде историю служаночки.

— Когда вы подъехали, я как раз пытался растолковать ей, как она наивна. А за плечи ее взял из жалости или, скорее, с досады, чтобы встряхнуть как следует в подкрепление своих слов.

— Бедная девочка, — вымолвил дядя Антонен. — Какая низость! Может, попробовать догнать ее?

— Бесполезно да и незачем. Так как же, дядя, вы все еще считаете меня негодяем и самозванцем?

— Конечно, нет. Я готов считать вас своим племянником.

Хотел того дядя или нет, но этот ответ прозвучал весьма двусмысленно и уклончиво. Кроме того, он продолжал говорить мне «вы» вместо прежнего «ты». Неумышленно, это почти не вызывало сомнений, и это меня отнюдь не обнадеживало. Мы повернули к кафе, где должны были встретиться. Проходя мимо грузовичка, дядя объяснил мне, что приехал на чужой машине, потому что его собственная еще не на ходу, и стал описывать, как основательно он собирается ее переделать. Мы уже сидели за столиком, а он говорил все о том же. И мало-помалу подозрения его развеялись, как будто метаморфозы его автомобиля прибавляли достоверности метаморфозе его племянника. Он снова перешел на «ты».

— Ну, так что стряслось? — спросил о н. — Ты меня просто испугал по телефону.

— Мои дела усложняются, — сказал я. — Я в опасности. Кажется, Жюльен Готье начал действовать.

Услышав о Жюльене Готье, чье имя напомнило ему об определенной точке зрения на мою особу, дядя снова помрачнел, и я почувствовал, что он с трудом подавляет вновь закравшиеся сомнения. Он отвел взгляд. Тем не менее я продолжал:

— А случилось вот что. Вчера, часов в шесть вечера, мы с Рене гуляли и попались на глаза Жюльену. Он обернулся и посмотрел нам вслед, а потом перегнал, чтобы убедиться, что не обознался. Как на грех, я держал Рене под руку. В общем, понятно, что он подумал. Правда, он ничего не сказал и даже не подал виду, что узнал нас, но зато бесцеремонно на нас уставился, как на преступников, которых ждет скамья подсудимых. Уж наверное, решил, что я чересчур потеснил позиции его друга Рауля, если не вытеснил его вовсе.

— А что, похоже на правду! — вырвалось у дяди. Мой рассказ как будто произвел на него впечатление.

— Почему вы говорите «похоже на правду»? — спросил я, не сдержав досады.

— Я говорю «похоже на правду», потому что это похоже на правду, — ответил дядя тоном, в котором сквозил вызов. Еще немного — и он добавил бы: «Я что, не имею права на собственное мнение?» Дальнейшие излияния, судя по всему, были бессмысленны. Повисло неловкое молчание. Я чувствовал, что единственный человек, который был связующим звеном между двумя моими жизнями, стоит на грани отречения. А без его веры и поддержки я и сам вот-вот сочту все случившееся плодом своего больного воображения. Еще миг — и конец. Но и дядя был удручен не меньше и глядел на меня в полном замешательстве. Он не мог отделаться от подозрений, постепенно осознавая всю несуразность подобного превращения, и окончательно изменить мнение ему мешало только своего рода чувство собственного достоинства. Впрочем, в мою пользу склоняли его еще и связывавшие нас узы дружбы и сообщничества и, главное, страх перед неизбежным выбором: считать меня злодеем или жертвой. В приливе гнева он уже было разрешил это затруднение не в мою пользу, но теперь, успокоившись и поразмыслив, снова заколебался, не поспешил ли с приговором. И я сделал попытку отвоевать позиции.

— Давайте говорить откровенно, дядя, — начал я. — Вы ведь все еще сомневаетесь, и чем дальше, тем больше. Я задам вам тот же вопрос, что задал бы Жюльену, если бы наша с ним беседа не оборвалась. Будь я не Рауль Серюзье, а кто-то другой, какого черта стал бы я морочить вам голову этими выдумками? Ведь это рискованно. Разве мне требовалась ваша помощь, чтобы добиться Рене? Нет. Разве я вымогал у вас деньги? Нет. А между прочим, мог бы воспользоваться вашей щедростью и доверием — вы же сами предложили мне дать сколько понадобится. Сделал я это? Ну, допустим, я хотел заручиться вашей поддержкой, чтобы убедить Рене, будто я ее муж. Но каждый раз, когда вы предлагали вмешаться в это дело, я решительно отказывался. Вспомните, как я разозлился тогда, в Шату. Да что там, как ни крути, а иного объяснения моим поступкам я не вижу. Но, может, у вас есть свои соображения?

— У меня? Помилуй Бог! Никаких!

— Можно еще, конечно, подумать, что я сумасшедший. Именно в этом убежден Жюльен, и это вполне логичное предположение. Уже одно то, что я заявляю, будто у меня поменялось лицо, говорит в его пользу. Но это было столь же логично и три недели назад, и вчера — сейчас же никаких новых доказательств моего безумия не прибавилось. Вы увидели меня с девицей и решили, что я самозванец. Решение несколько поспешное, но кому не случается ошибиться в запальчивости, да это и неважно, потому что в конце концов вы убедились в чистоте моих намерений. Уж в этом-то, по крайней мере, вы больше не сомневаетесь?

— Нет-нет. Было бы глупо. Да и потом, как я теперь понимаю, даже если бы твои намерения и не были так уж чисты, это бы еще ничего не значило.

— Так в чем же дело?

— Все это, конечно, так. И никаких новых причин сомневаться нет, тут ты тоже прав.

Дядя Антонен умолк и, задумчиво упершись взглядом в мой галстук, принялся теребить кончики усов. Я с замиранием сердца дожидался итога его размышлений. Наконец он вздохнул и, не поднимая глаз, словно подчиняясь неприятной необходимости, произнес:

— Но все равно, Рауль, все равно. Чтобы у кого-нибудь ни с тою ни с сего вдруг стало чужое лицо — так ведь не бывает. Ни один нормальный человек в это не поверит.

Последняя надежда рухнула. Вера в абсурдное зиждется на благодати, которую поддерживает в человеке некая непостижимая сила. Стоит действию этой силы по какой-либо причине прекратиться, и все — утраченной веры не вернет никакая логика. Наверное, дядя понял, что эта благодать оставила его. И как мне показалось, почувствовал себя обнищавшим и униженным. Он бросал на меня робкие взгляды, словно мучимый совестью перебежчик, сознавая свое вероотступничество и стыдясь его. Высказаться определенно он так и не решался. Несколько раз он заводил речь о Жюльене, и я понял, что он вознамерился встретиться с ним. Вынудив его признаться в этом, я тут же предложил свести их друг с другом.

— Вообще-то это не в моих интересах, — сказал я со вздохом, — ну да ладно. По крайней мере, все будет в открытую, и я смогу постоять за себя. Пора наконец решительно объясниться. Я не надеюсь убедить вас, но, может, вы хоть беспристрастно выслушаете меня. О большем я и не мечтаю.

Дядя стал с жаром уверять меня, что это только для очистки совести. Мы назначили встречу через день в одном ресторане около площади Звезды и разошлись.

Разумеется, являться на это свидание я не собирался. Просто нужно было выгадать время, иначе дядя, чего доброго, связался бы с Жюльеном сам, прямо завтра, и рассказал бы ему все, что знал, а уж Жюльен сумел бы воспользоваться этими сведениями. Ведь охота за мной наверняка уже началась. Ясно, что после беседы с Люсьеной подозрения Жюльена стали более определенными: она не могла не узнать меня в описании опасного маньяка, выдающего себя за Рауля Серюзье. А это было немаловажным открытием для Жюльена. Выходит, я не только потеснил позиции Рауля в семейной жизни, но еще и подбираюсь к его делу. Тут уж впору обращаться в полицию. Хорошо еще, что Жюльен, видимо, полагал, что я в Румынии. Письма с бухарестским штемпелем достаточно убедительны. Но ведь он мог и учуять обман, особенно если Люсьена сообразит, что в день моего отъезда ни разу не видела меня в лицо. Впрочем, вряд ли она вспомнит. Да и госпожа Бюст клятвенно подтвердит, что видела меня собственными глазами.

Как бы то ни было, Жюльен еще не знает, где я живу.

Люсьене я дал фальшивый адрес, и даже если это уже вскрылось, пройдет никак не меньше двух дней, прежде чем будет обнаружено мое пристанище на улице Коленкура. Конечно, неплохо бы сменить квартиру завтра же утром, но не мог же я уехать из этого квартала, а то и вовсе из Парижа, не повидав еще раз Рене и не попытавшись забрать с собой ее и детей. Кузина должна была вернуться в Блуа на следующий день, в четверг, и мы уже сговорились встретиться в тот же вечер. Рене будет ждать меня после девяти, когда заснут дети. В это же самое время в кафе Жюно меня будет ждать Сарацинка, но свиданием с ней я решительно, хоть и не без сожаления, пожертвовал ради Рене.

Я пошел домой верхними улочками Монмартра, чтобы подойти к своему перекрестку со стороны идущей под уклон улицы Жирардона, где легко спрятаться; а вдруг Жюльен уже знает, что адрес, который я назвал Люсьене, ложный, и решил выследить меня, устроив засаду возле дома Рене. К счастью, на улице Коленкура никого не было. Я заметил, что в крайнем балконном окне нашей квартиры на пятом этаже, то есть в спальне, горит свет и распахнуты ставни. Это в одиннадцать-то часов вечера. На площадке шестого меня ждала Рене.

— Я увидела вас с балкона, — сказала она.

— А как же кузина?

— Она в кино. Мы взяли два билета, а в последний момент у меня возьми да и разболись голова. И Жанетта пошла с няней. Но вы вернулись так поздно, что от моей болезни не будет никакого проку.

— Если бы я знал!

Мы вошли в мою холостяцкую квартиру. Все еще переживая отступничество дяди Антонена, я почти не слушал Рене и думал о своем. До сих пор я еще не испытал в полной мере всего, что уготовано мне моим превращением. Только теперь, когда все спутники прежней жизни оставят меня, я пойму, что значит одиночество. И тяжкий старческий вздох вырвался из моей груди.

— Что с вами?

— Ничего, — ответил я и снова вздохнул. — Знай я, что увижу вас сегодня вечером, я бы приготовился к разговору. И ведь я весь день думал о вас, задавал себе уйму мучительных вопросов, а сейчас не могу собраться с мыслями. Задать бы все эти вопросы вам, да так, чтобы заставить отвечать напрямик: да или нет. Потому что ваши слова «не знаю» можно истолковывать и так, и эдак.

— Я предвижу, Ролан, к чему сведутся все ваши вопросы: вы уличите меня в том, что я сама себе противоречу. Но будьте справедливы ко мне и ни о чем не спрашивайте: я и так отдаю вам все, что могу. А что до противоречий, так ведь они входят в правила нашей с вами игры. И вы понимали это еще раньше, чем поняла я.

Такое начало позволяло догадаться, что последует дальше. Моя жена не изменилась. Я с удовлетворением видел, что к ней вернулось благоразумие замужней женщины, матери семейства. В глазах ее ясно читалось: я люблю тебя, но любовь любовью… Продолжать уговоры было бесполезно. Новое обличье делало свое дело и неотвратимо подчиняло себе мою жизнь. Люсьена и дядя Антонен уже отреклись от меня, теперь настала очередь моей жены.

— О чем вы задумались? — спросила Рене.

— Не скажу — вы сами только что запретили мне говорить об этом. Как вашей кузине понравился Париж?

— Ну хорошо, задавайте ваши вопросы, юноша. Вам смешно, что я вас так называю? Что поделаешь, мне ведь скоро исполнится не тридцать, как я вам говорила, а все тридцать пять. У меня семья, дети. А вы — милый юноша, живущий в Париже без году неделя на средства родителей, от которых ему вздумалось уехать. Может, они хотели помешать вам жениться на какой-нибудь барышне из магазина, и когда вам взбрело в голову поехать в Париж, они подумали: «Почему бы и нет? Он забудет ее». Вы даже не знаете и никогда не узнаете, сами ли вы сели в поезд или вас посадили папа с мамой. Все решилось так быстро, что вы не успели захватить ни свой гербарий, ни коллекцию бабочек, ни барышню из магазина. А в Париже вы превратились в натуралиста и покорили замужнюю женщину. Примерно так обстоит дело. Если я и ошибаюсь в деталях, это неважно. Милый мой, мне бы так хотелось закрыть глаза, забыть все, что нас разделяет, все, что против меня. Но вы юнец. Я должна была предвидеть, что одной любви вам скоро станет мало. Вам надо все знать, всем владеть, вы добиваетесь как раз того, что больше всего вредит любви, гасит ее, того, что я не выставляла наружу, о чем умалчивала. Я говорила вам, что мой муж — человек грубый, заурядный, что мне с ним плохо. Уверять любовника, будто он единственный и бесподобный, и тактично помалкивать о том, что ты, как всякая женщина, ладишь со своим благоверным, делишь с ним житейские радости и горести, — это ли не верх деликатности, да-да, не спорьте, так оно и есть! Вам бы, как воспитанному молодому человеку, понять, в чем ваша роль, и по возможности подыгрывать мне. А вместо этого вы несетесь закусив удила, только потому, что вам, видите ли, померещилась тень моего мужа, между тем как он, бедняга, сидит себе в своем Бухаресте. Вы ставите мне в упрек все: и Жанетту, и Рауля. Да, у моего мужа есть имя, хоть я никогда прежде не называла его вам, его зовут Рауль. Со вчерашнего дня вы смотрите на меня как на изменницу, Ладно же, задавайте ваш вопрос. Что — расхотелось? Нет уж, теперь спрашивайте: «Любите вы меня в конце концов или нет?»

Я невольно улыбнулся: хоть все складывалось не слишком весело для меня, но Рене была великолепна.

— Вы правы, — сказал я, — и хотя мне ни много ни мало тридцать восемь лет, я даже не юноша, а совсем дитя. Вопросы, которые я собирался вам задать, действительно глупые. Впрочем, вы не совсем угадали: любите вы меня или нет — это не главный из них. Я хотел спросить, согласны ли вы поехать со мной на край света. Понятно, теперь я этого не сделаю, однако, признайтесь, такой вопрос только украсил бы любой роман.

— Не сомневаюсь, Ролан, и, конечно, помечтать об этом было бы очень приятно. Но сказать вам, чем я только что занималась? Варила варенье. Так надо же его и съесть. Кроме того, я вяжу свитер для Туанетты, а на очереди еще жилеты, носки, гольфы. Да и зачем мне на край света? Подняться сюда, к вам, — для меня и то огромное путешествие, куда уж дальше. Вы не обиделись?

— Напротив. Я восхищен вашим здравомыслием. Знаете, мне кажется, будто мы с вами много лет женаты, но вот уже месяц, как я почему-то забыл об этом. А вы точно знаете, что ваш муж в Бухаресте?

Но тут я снова вспомнил о своем проклятом превращении и очнулся, вся эта игра в любовников показалась мне нудной и нелепой. И когда Рене в свою очередь спросила, знаю ли я точно, где находится моя барышня из магазина, я оборвал ее:

— Довольно дурачиться. Никакой барышни и вообще ничего из того, что вы тут насочиняли, нет и в помине. Есть только человек, который, Бог знает почему, любит вас и способен обеспечить вас и ваших детей. И он полагает, что очень скоро у вас может возникнуть в этом необходимость. Вы так изумительно невозмутимы, что намеками вас не проймешь. Поэтому придется говорить без обиняков: те весьма незначительные дела, которыми занимается ваш муж, никак не могут оправдать его вот уже трехнедельную отлучку. Никакой необходимости в подобной поездке вообще не было, и уж во всяком случае, недели с лихвой хватило бы, чтобы уладить дела. Напрашивается вывод, что ваш муж вообще не намерен возвращаться.

Рене побледнела как полотно, часто задышала.

— Это вы нарочно… — произнесла она слабым голосом, — нарочно так говорите, чтобы испугать меня.

— Возможно, я ошибаюсь, и он просто загулял с какой-нибудь красоткой. Хорошо, если так. Много он взял с собой денег?

— Он сказал по телефону перед самым отъездом, что снял со счета сорок тысяч франков.

— Плохой признак. Ну, а что вам известно о прежних его интрижках, часто с ним такое бывало?

— Что вы! Он вел себя безукоризненно, да меня и не обманешь, я глаз с него не спускала. Он даже побаивался меня. И я уверена: заведись у него интрижка, он бы порвал ее при малейшем моем подозрении. Надо уметь держать мужа в узде, ежедневно управлять каждым его шагом, и тогда он постоянно чувствует присутствие жены, даже когда ее нет рядом.