Помоги проекту - поделись книгой:
Эти дамы действительно нашли у дома один из тех кабриолетов, какими пользовались в те времена: на высоких колесах, с легким кузовом, высоко прилаженным фартуком и удобным сиденьем позади для грума.
Кабриолет, запряженный прекрасной лошадью ирландской породы, гнедой масти, с коротким хвостом и мясистым крупом, был доставлен на улицу Сен-Клод тем же слугой, который правил санями и которого дама-благотворительница, как мы видели, называла Вебером.
Вебер держал лошадь под уздцы, когда дамы вышли из дома, и старался успокоить нетерпение горячего коня, который бил ногой по снегу, становившемуся по мере наступления ночи все более твердым.
— Матам, — сказал Вебер, когда показались обе дамы, — я хотел сапрячь на сефодня Сцибиона, который очень силен и послушен, но Сцибион ушиб себе ногу фчера фечером; таким образом, остался один Бел, а с ним трутно спрафляться.
— О, для меня это безразлично, Вебер. Как вам известно, — отвечала старшая дама, — у меня твердая рука и есть привычка править.
— Я знаю, что фы править прекрасно, матам, но дороки плохи очень. Кута фам уготно ехать?
— В Версаль.
— По бульфарам?
— Нет, Вебер, теперь морозит и на бульварах сплошной лед. По улицам, я думаю, проехать легче, так как тысячи прогуливающихся не дают льду застывать. Ну же, Вебер, скорее.
Вебер придержал лошадь, пока дамы легко вспрыгнули в кабриолет, а затем сам вскочил позади, сообщив, что он готов. Тогда старшая дама обратилась к своей спутнице.
— Ну, Андре, — сказала она, — как вам показалась эта графиня?
С этими словами она отпустила вожжи, и лошадь помчалась как стрела, завернув за угол улицы Сен-Луи.
В эту-то минуту г-жа де Ламотт открыла окно, чтобы позвать дам-благотворительниц.
— Я нахожу, — отвечала дама, которую звали Андре, — что госпожа де Ламотт жалка и очень несчастна.
— Она хорошо воспитана, не правда ли?
— Да, без сомнения.
— Вы что-то холодны к ней, Андре.
— Если вам угодно знать правду, у нее в лице есть что-то хитрое, что мне не нравится.
— О, вы недоверчивы, Андре, я это знаю, и чтобы понравиться вам, надо быть совершенством. Я же нахожу, что эта графиня вызывает участие и очень естественна — как в своей гордости, так и в смирении.
— Она должна быть очень счастлива, что имела честь понравиться вашему…
— Берегись! — крикнула дама, быстрым движением вожжей заставляя свою лошадь, едва не сбившую с ног носильщика на улице Сент-Антуан, взять вправо.
— Перегись! — крикнул оглушительным голосом Вебер.
И кабриолет продолжал свой путь.
Но сзади раздались проклятия человека, едва не попавшего под колеса, а несколько голосов, отозвавшихся эхом на его брань, тотчас же придали своим возгласам крайне враждебный характер.
В несколько секунд Бел отдалился от людей, посылавших вслед им проклятия, на огромное расстояние, отделявшее улицу Сент-Катрин от площади Бодуайе.
Там, как известно, дорога разветвляется; но умело правившая дама храбро выбрала улицу Ткацкого Ряда, многолюдную, узкую и далеко не аристократическую.
Поэтому, несмотря на часто повторяемые дамой окрики и рев Вебера, со всех сторон раздавались крики взбешенных прохожих:
— О, кабриолет! Долой кабриолет!
Бел продолжал мчаться, и его кучер своей маленькой, почти детской ручкой заставлял его бежать быстро и свободно по лужам растаявшего снега и по более опасным замерзшим ручейкам и выбоинам на мостовой.
Против всякого ожидания, пока дело обошлось без осложнений; ярко горевший фонарь отбрасывал перед собой луч света, а эта предохранительная мера была роскошью, которой полиция того времени не требовала от владельцев кабриолетов.
Итак, повторяем, дело обошлось без всяких неприятных случайностей: кабриолет не зацепил ни одного экипажа, не задел ни одной тумбы, ни одного прохожего, что положительно было чудом; а между тем крики и угрозы не умолкали.
Кабриолет с той же быстротой и так же благополучно пересек улицы Сен-Медерик, Сен-Март и Мясника Обри.
Может быть, читатель подумает, что по мере приближения к более цивилизованным кварталам ненависть, проявляемая прохожими к аристократическому экипажу, должна была ослабевать.
Совершенно наоборот: едва Бел вступил на улицу Железного Ряда, как Вебер, преследуемый по-прежнему бранью черни, заметил собравшиеся по пути следования кабриолета группы людей, причем многие намеревались даже бежать за экипажем и остановить его.
Но Веберу все же не хотелось тревожить свою госпожу. Он видел, какое хладнокровие и какую ловкость она выказывала, умело проскальзывая мимо всех препятствий — одушевленных и неодушевленных, которые вызывают отчаяние или чувство триумфа у парижских кучеров.
Что касается Бела, то, крепко держась на своих словно стальных ногах, он даже ни разу не поскользнулся, до такой степени рука, державшая вожжи, умело помогала избегать встречающиеся спуски и разные случайности в пути.
Однако вокруг кабриолета уже раздавался не ропот, а громкая брань. Дама, державшая вожжи, заметила это, но приписала враждебное настроение какой-нибудь обычной причине, например холодной погоде и дурному расположению духа обывателей. Тем не менее она решила не испытывать судьбу.
Она щелкнула языком; при этом звуке Бел вздрогнул и со спокойной рыси перешел на длинную.
Лавки пролетали мимо; прохожие бросались в сторону.
Крики «Берегись! Берегись!» не умолкали ни на минуту.
Кабриолет был уже недалеко от Пале-Рояля и только что промчался мимо улицы Кок-Сент-Оноре, перед которой самый красивый из всех снежных обелисков возносил еще довольно горделиво к небу свою иглу, уменьшавшуюся от оттепели, как палочка ячменного сахара, которую дети, обсасывая, делают в конце концов не толще иголки.
Этот обелиск был увенчан роскошным султаном из лент, правда несколько полинялых. А ленты поддерживали качающуюся между двумя фонарями доску, на которой народный стихотворец из этого квартала начертал прописными буквами следующее четверостишие:
Здесь-то Бел в первый раз натолкнулся на серьезное препятствие. Монумент, который собирались иллюминировать, собрал вокруг себя много любопытных, стоявших плотной толпой, а через толпу нельзя проехать рысью.
Поэтому поневоле пришлось пустить Бела шагом.
Но все видели, как он мчался с быстротой молнии, слышали летевшие ему вслед крики, так что, хотя он, встретив препятствие, разом остановился, появление кабриолета, по-видимому, произвело на толпу самое неблагоприятное впечатление.
Тем не менее, она расступилась.
После этого ехавшие натолкнулись на другую толпу, собравшуюся уже по другой причине.
Решетки Пале-Рояля были открыты, и огромные костры во дворе согревали целую армию нищих, которым лакеи герцога Орлеанского раздавали суп в глиняных мисках.
Но как ни велико было число людей, гревшихся и пробавлявшихся едой, все же зрителей, наблюдавших, как они ели и грелись, было еще больше. В Париже уж такое обыкновение: на каждого человека, чем бы он ни был занят, всегда найдется много любопытных зрителей.
Кабриолет, преодолев первое препятствие, был поэтому вынужден остановиться перед вторым, как корабль среди подводных камней.
В ту же минуту крики, до этого доносившиеся до обеих дам как неясный и неопределенный шум, долетели до их ушей совершенно явственно.
— Долой кабриолет! Долой убийц! — слышалось со всех сторон.
— Эти крики относятся к нам? — спросила свою спутницу дама, правившая лошадью.
— Боюсь, что к нам, — отвечала та.
— Да разве мы задавили кого-нибудь?
— Никого.
— Долой кабриолет! Долой убийц! — с бешенством ревела толпа.
Гроза все разрасталась, лошадь схватили под уздцы, и Бел, которому не очень-то нравилось прикосновение этих грубых рук, перебирал ногами; с морды его во все стороны слетали клочья пены.
— К комиссару! К комиссару! — крикнул кто-то.
Дамы переглянулись в полном изумлении.
Тотчас же тысячи голосов подхватили:
— К комиссару! К комиссару!
Между тем несколько любопытных старались заглянуть под верх кабриолета.
В толпе начались пересуды.
— Смотри, здесь женщины, — сказал чей-то голос.
— Да, это куколки Субиза, содержанки Эннена.
— Девки из Оперы, воображающие себя вправе давить бедный люд, потому что имеют по десяти тысяч ливров в месяц, чтобы откупаться от больницы.
Бешеное «ура» раздалось в ответ на эти последние оскорбления.
Волнение проявлялось у обеих дам неодинаково. Одна, вся задрожав и побледнев, отодвинулась в глубь кабриолета, а другая решительно высунула голову, нахмурив брови и стиснув зубы.
— О сударыня, — воскликнула ее спутница, оттаскивая ее назад, — что вы делаете?
— К комиссару! К комиссару! — продолжали кричать в толпе. — И пусть они назовут себя.
— О сударыня, мы погибли, — сказала дама помоложе на ухо своей спутнице.
— Мужайтесь, Андре, мужайтесь, — отвечала та.
— Но вас увидят, могут узнать!
— Посмотрите через заднее окошечко, сидит ли Вебер сзади.
— Он пытается сойти, на него набросились, он отбивается. А, вот он подходит.
— Вебер, Вебер! — сказала по-немецки дама. — Помогите нам выйти.
Слуга повиновался и, отодвинув сильным движением плеч толпу, отстегнул фартук кабриолета.
Обе дамы легко спрыгнули на землю.
В это время толпа обрушила свою ярость на лошадь и на кабриолет, разломав его кузов.
— Да в чем дело, ради Бога? — продолжала по-немецки старшая дама. — Вы понимаете тут что-нибудь, Вебер?
— Честное слово, нет, сударыня, — отвечал слуга, которому на этом языке было легче объясняться, чем по-французски, продолжая раздавать вправо и влево здоровые пинки ногами, чтобы выручить свою госпожу.
— Да это не люди, а какие-то дикие звери! — продолжала дама по-немецки. — В чем они меня обвиняют? Ну?
В эту минуту учтивый голос, составлявший резкую противоположность раздававшимся вокруг дам угрозам и оскорблениям, отвечал на чистом саксонском диалекте:
— Они обвиняют вас, сударыня, в нарушении появившегося сегодня утром распоряжения парижской полиции, запрещающего до весны езду в кабриолетах, и без того небезопасную даже по хорошей мостовой, а теперь прямо гибельную для пешеходов в эту гололедицу, когда так легко попасть под колеса.
Дама обернулась, чтобы узнать, откуда раздался этот вежливый голос среди грозившей ей толпы, и заметила молодого офицера, которому, чтобы добраться до нее, пришлось, вероятно, сражаться так же энергично, как и Веберу, чтобы оставаться на своем месте.
Приятная и благородная наружность молодою человека, его высокий рост и мужественный вид понравились даме, и она поспешила ответить по-немецки:
— О Боже мой, сударь, я ничего не знала об этом распоряжении, решительно ничего.
— Вы иностранка, сударыня? — спросил молодой офицер.
— Да, сударь. Но скажите, что мне делать? Они ломают мой экипаж!
— Надо им оставить доламывать его, сударыня, и скрыться тем временем. Население Парижа озлоблено против богачей, выставляющих напоказ свою роскошь перед голодными и терпящими нужду людьми, и на основании сегодняшнего распоряжения вас отведут к комиссару.
— О, никогда, — воскликнула дама помоложе, — никогда!
— В таком случае, — продолжал со смехом офицер, — воспользуйтесь проходом, который я сделал в толпе, и исчезайте.
Эти слова были сказаны развязным тоном, который дал иностранкам понять, что офицер слышал замечания толпы относительно содержанок господ де Субиза и Эннена.
Однако спорить было не время.
— Дайте нам руку и проводите до первого извозчика, — сказала старшая дама властным тоном.
— Я собирался поднять вашу лошадь на дыбы, и вы могли бы убежать, воспользовавшись переполохом, так как, — продолжал молодой человек, которому очень хотелось избавиться от ответственности, падавшей на него, прими он на себя небезопасную охрану незнакомок, — народ недоволен, что мы говорим на языке, которого он не понимает.
— Вебер! — громко позвала дама. — Заставь Бела встать на дыбы, чтобы напугать толпу и заставить ее расступиться.
— А потом, матам…
Поделиться книгой: