Помоги проекту - поделись книгой:
С хорошим знанием обстоятельств, деталей описывается частная, точнее сказать, интимная жизнь Н. В. Телепнева. При живой законной жене г. Телепнев «имеет формальный гарем в особливо устроенном здании. Из числа наложниц, с которыми Телепнев имеет постоянное беззаконное сожительство суть: бывшая его крепостная, а в последней ревизии показанная вольною Анисья Карзеева, переименованная Уваровою и записанная в купчихи 3-й гильдии, ей отрезано от родового имения 160 дес. земли. У Анисьи от безбрачного сожития с женатым Телепневым 6 человек детей. Ефросинья Елисеева, коей от родового же имения отрезано земли, имеет детей от Телепнева в числе трех. Наконец, Аксинья Николаева недавно в первый раз родила от г. Телепнева, а сожительствует с ним с незаконного возраста»[654].
Если содержание таких гаремов было делом преступным, но часто практикуемым помещиками[655], то обвинения в инцесте придавали особо изуверское звучание нравственной распущенности помещика. По словам автора записки, «одна из наложниц гарема г. Телепнева, именно Аксинья Николаева, сожительствующая с отцом своим с незаконного возраста. Действительно дочь Телепнева, в том может свидетельствовать: а) сама мать Аксиньи; б) Мария Тихоновна Волкова. Ныне жительствующая с дочерью в здании гарема, а лет 6 тому назад Марья была отвезена силою и в цепях на хутор Грачевку за то, что желала взять с собой малолетнюю дочь свою Аксинью и потом настоятельно, но безуспешно требовала этого, понимая замыслы своего барина — прежнего любовника; в) голос целого села, что Аксинья точно дочь Телепнева; г) собственное убеждение». Он пояснял, что Н. В. Телепнев «с колыбельного возраста содержал Аксинью и снабжал ее хорошею одеждою точно так, как поступает […] и теперь с другими малолетними побочными детьми», и — второе, что в то отделение гарема, где помещена Аксинья, он «всегда пробирался украдкой, воображая, что никто его не видит», к другим наложницам «ходил и ходит без всякого стеснения и встреченный ими на крыльце, он при всех днем целуется с ними и, говорят, целует сам у них руки без зазрения совести»[656].
В такой атмосфере семейству Телепневых нелегко было жить. Безымянный автор буквально восклицал: «Поступки Телепнева в отношении своего семейства суть дела вопиющие, о которых и камни не должны умалчивать»[657].
Приводимые примеры убедительно подтверждают тезис о самодурстве помещика. «Добродетельная супруга Телепнева и дочь его круглый год днем не смеют не только пройтиться в сад, но и выйти и походить в зал, а с 9 час. вечера ключник, под названием буфетчика, запирает беззащитные жертвы и с ключами уходит ночевать за полверсты на дворовое поселение, так что если случится пожар или болезнь, требующая немедленного медицинского пособия и духовного напутствования, в обоих случаях должно будет сгореть или умереть без помощи медика и покаяния»[658], — сетовал осведомленный наблюдатель.
Не остался без отцовского внимания и сын Николай: «30-летний сын г. Телепнева штаб-ротмистр Николай Николаевич, по крайней неволе живущий в доме отца своего, еще в более сжатом положении, нежели мать и сестра, разница только в том, что вместо запоров, вероятно полагаемых отцом недостаточными для удержания в заключении мужчины — за сыном смотрят бдительные дневные и ночные караулы под названием дневальных, а ночью дежурных, наряжаемых с тех пор, как сын вышел в отставку. Для должного же успокоения неимоверно ревнивого нрава отца сын никуда не выходит из определенной ему комнаты, не смеет отворить окна, в годовые праздники показываться в церковь и даже говеть, отпрашивается в город, преодолевая множество затруднений, оскорблений и неприятностей от отца своего к исполнению этого священного долга Христинина»[659].
Все свои суждения автор подкреплял фактами, примерами: «В Орле во время выборов и во всякое другое время Телепнев так же, как и дома, не оставляет преследовать и ревновать сына и по ночам сам ездил выспрашивать у коридорных лакеев санкт-петербургской гостиницы, нет ли и не было ли у сына (там остановившегося во время выборов) кого-либо из женского пола. Сын холостой и имеет за 30 лет». «Злонамеренность и коварство» отца не знали границ: «Невзирая на таковую свою ревность г. Телепнев допускает одной грамотной крепостной девке развратного поведения входить после ужина к сыну для шпионства о его намерениях и занятиях, также и для того, чтобы сказали, что и сын имеет любовницу. С шпионкой этой Телепнев почти никогда не говорит, а сведения от нее о сыне своем получает через посредство любовницы своей Анисьи Карзеевой и так у Телепнева до последней мелочи все замаскировано»[660]. Тайные намерения Телепнева-отца анонимным автором были замечены и раскрыты.
Судя по записке, непростой и даже трагичной оказалась судьба двух других сыновей Н. В. Телепнева. Старшему сыну было в то время 45 лет, «служивший с приличною честью в польской кампании, за которую получил саблю за храбрость и на грудь 4 знака отличия в избежание ужаса наводимого неукротимым и придирчивым нравом отца и нестерпимостью затворнической жизни, лишенной самого необходимого моциона и свежего воздуха, [он] удалился в убогую хижину, принадлежащую матери своей за 70 верст […] Не взирая на жестокую свою контузию, полученную в сражении, больной сын в течение 15 лет, ежегодно раза два ездил почтительно молить отца о предоставлении ему приличных способов жизни и даровании средств к излечению своей болезни, но отец […] постоянно отвечал язвительною насмешкою, нестерпимо-неделикатным вымышленным упреком или, наконец, площадными угрозами». «Нищета больного человека заставила Валериана Николаевича сойти с ума»[661], — заключал автор.
Второй сын Федор «собственно за красоту лица своего, нестерпимую для высшей степени азиатски ревнивого и завистливого характера отца, был им без всякой причины жестоко наказан шпицрутенами в манеже и изгнан без пощады из родительского дома». По утверждению автора записки, Ф. Телепнев умер в бедности, получив это известие, его отец «улыбнулся и с самым веселым выражением лица поехал на охоту»[662].
Замужние дочери Телепнева особым сочувствием автора записки не пользовались. Он сетовал, что жена сына орловского прокурора Маслова, получив от отца всего 150 душ крестьян, не имела возможности нормально жить и «сама приезжала продовольствоваться к отцу». Аналогичным было положение и ее сестры, в замужестве Казаковой, любимой дочери отца, получившей 200 душ крестьян[663]. Более того, автор записки особо отмечал, что после того, как Н. В. Телепнев серьезно занемог, именно Казакова, которая отцу «симпатизирует по сходству в зверских душевных качествах» и «подсказывает ему делать зло, на которое он всегда охотно готов» «из видов корысти силится поссорить его со всем семейством, в особенности с сыном, думая этим похитить все сыновнее наследство»[664].
Обилие приведенных в тексте деталей семейной жизни, закрытой для посторонних и тщательно оберегаемой отцом семейства и его шпионами, изложенные в записке опасения за здоровье и имущественный достаток сына Николая позволяют предположить, что автором столь откровенной рукописи был именно Н. Н. Телепнев.
Этот документ не донос в чистом виде. Николай Телепнев защищался. Пока разбиралось его официальное обращение с просьбой защитить от действий семьи Масловых, от имени больного отца поступила жалоба на поведение сына к орловскому военному губернатору. И следом по инстанции к военному министру было отправлено отношение «об определении сына в службу на Кавказ за его предосудительное поведение и непочтительность к отцу и с прибавлением, что Телепнев действительно ведет себя неодобрительно, непочтителен к своему отцу и делает ему нестерпимые неприятности»[665]. Буквально через неделю, 19 декабря 1852 г., из Военного министерства в Третье отделение поступило уведомление о высочайшем повелении, по которому Н. Телепнев определялся рядовым на Кавказ[666].
Казалось, что анонсированный заговор Масловой-Казаковой удался. Но к московскому военному генерал-губернатору графу А. А. Закревскому обратилась 75-летняя мать Н. Н. Телепнева, просившая о помиловании сына, которого муж ее «при престарелых летах и в слабом состоянии рассудка» «безвинно оклеветал». Она же просила о наложении опеки на имения[667]. Отправка была приостановлена, а в Орловскую губернию был направлен для следствия старший адъютант при дежурном генерале главного штаба Огарев.
Представленный им и генералом Перфильевым 17 марта 1853 г. доклад не подтверждал жалобу отца: «Телепнев изобличается в любовной связи с тремя девками, с коими прижил 11 человек детей, в даче им 164 дес. земли, в отпуске на волю до 20 душ людей обоего пола […] в неправильном и резком обвинении им своего сына в пьянстве, буйстве и проч., чего он положительно не доказал и доводов не представил. Сын напротив того в образе жизни и поведения одобрен официально собранными о нем сведениями. Управление старика Телепнева своими крестьянами признано неблагонамеренным. Жену свою уже 30 лет как он вовсе от себя отстранил, учредив оригинальные отношения: жить в одном доме, почти не видеться и 30 лет не говорить и уклонился от очной ставки с нею»[668].
Справедливость восторжествовала. По докладу военного министра князя В. А. Долгорукова 22 мая 1853 г. было объявлено о высочайшем повелении «учредить опеку над имением с высылкою его [Н. В. Телепнева] из имения», «сына его простить»[669].
В материалах разных следственных дел нет упоминаний хотя бы о сомнениях в психическом здоровье Н. Н. Телепнева. В приведенной выше анонимной записке 1852 г. о злодеяниях его отца упоминается, что сын Николай Николаевич «имел уже паралич от такого рода затворнической жизни», и доктор Лоренц писал Н. В. Телепневу: «Здо ровье его в таком положении, что он должен сойти с ума или получить удар» — и предписал ему переменить образ жизни. Отец, правда, отказался отправить сына на Кавказские Воды, сославшись на то, что «денег не имеет и знать ничего не хочет»[670].
Эта косвенное указание позволяет признать, что какие-то проблемы с нервной системой у Телепнева-младшего были, но окружающим его поведение не казалось социально опасным.
Наоборот, 6 ноября 1855 г., почти через месяц после организованного взрыва, Н. Телепнев женился на некоей госпоже Зыбиной, имевшей 10-летнюю дочь[671]. Трудно судить, какие факторы были решающими при устройстве брачного союза — эмоциональные или меркантильные. Рассылая ходатайства о смягчении участи своего супруга, А. Зыбина писала: «Выходивши замуж за Телепнева, исключая его личные достоинства, я имела в виду, что он единственный наследник после смерти отца его 1400 душ и 16 тыс. земли за выделом уже сестрам моего мужа сверх законной части из родового имения»[672]. Сам Н. Н. Телепнев, видимо, рассчитывал на семейную стабильность. До его ареста А. Зыбина успела забеременеть, правда, ребенок не родился. Этот факт упоминался в просьбах о смягчении участи: «От испуга внезапного появления вооруженных жандармов не доносила ребенка и совершенно расстроила здоровье»[673].
Чем же закончилась история о взрыве в московском доме?
На докладе о штаб-ротмистре Н. Н. Телепневе Александр II наложил резолюцию: «Хорош голубчик. Предать его военному суду»[674]. В 10-м номере «Сенатских ведомостей» за январь 1857 г. было опубликовано решение: Телепнева, лишив чинов, дворянского достоинства и всех прав состояния, сослать в каторжную работу в рудниках на 10 лет[675]. На пути следования Телепнев был «по неизлечимой болезни оставлен в больнице нижегородского тюремного замка и отдан на попечение жены». Паралич ног не позволил ехать дальше. В Нижнем Новгороде Телепнев оставался «под всегдашним надзором полиции»[676]. Его супруга рассылала ходатайства, безуспешно просила возвратить мужу дворянское достоинство и права на имение или даровать оное родившемуся в 1859 г. сыну[677]. Ее жизненный сценарий, начавшийся браком с завидным женихом Телепневым, не реализовался.
Случившиеся испытания сплотили семью Чернова. Как видно из материалов дела, его супруга ответственности не избежала: «Хотя муж Черновой простил ее, равно и сам Телепнев впоследствии старался ее оправдать, но, тем не менее, по закону, она подлежит наказанию за знание по собственным показаниям о намерении лишить жизни мужа ее и не объявлении об этом, а также за блудную связь» (Уложение о наказаниях уголовных и исправительных ст. 127, 130, 131, 132). Несмотря на то что в любовной связи с Телепневым она не призналась, но, говоря словами официального документа, «изобличается [в ней] обстоятельствами дела»[678].
Сама Чернова писала по ходу следствия, что «будучи внезапно арестована и провезена без отдыха 160 верст, а затем по прибытии в следственную комиссию встречена страшными угрозами, она в изнеможении и испуге наговорила сама на себя, подтвердив возведенные на нее обвинения»[679]. С разрешения императора до решения дела она была освобождена от тюремного заключения и отдана на попечение мужа и брата.
И Чернов, и его супруга рассылали ходатайства о прощении, отмечая, что в их семье уже пятеро детей, что глава семьи болен и не встает с постели. Из письма В. Черновой к шефу жандармов князю В. А. Долгорукову от 6 января 1860 г. видно, что ее дело рассматривалось в общем собрании московского департамента Сената и решилось таким образом: 14 сенаторов и обер-прокурор «совершенно освободили меня от суда», а 4 сенатора осуждают на 2-годичное тюремное заключение[680]. В конечном счете при рассмотрении дела в Государственном совете в 1861 г. Чернова от ответственности была освобождена, хотя и оставлена «в подозрении в том, что она под влиянием неприязни к своему мужу, с намерением не объявила о умысле Телепнева на его жизнь»[681]. Но ее муж об этом не узнал, он скончался 10 апреля 1860 г.
История почти невероятных похождений Николая Телепнева завершилась печально. В ней удивительно перемешались частная жизнь человека и внутренняя жизнь страны. Об этом «маленьком» человеке узнали два правителя России — Николай I и Александр II. За совершенные поступки первый — благодарил, второй — отдал под суд.
Правительственная пропаганда пробуждала в гражданах патриотизм, проявлявшийся зачастую в нелепо примитивных планах немедленного действия, невостребованность «героического» поведения властью толкала его носителя на выплеск энергии в доступной ему общественной сфере. Не случайно Телепнев сетовал, что многие его проекты и изобретения, посылаемые «к разным должностным лицам […] оставались без внимания»[682].
«Лишний» человек старался реализовать себя в качестве героя авантюрного романа, замысловатого по фабуле, но обязательно завершающегося триумфом победителя. В то время как его обычная жизнь под деспотическим надзором отца, в склочных тяжбах с сестрами не обещала итогового благополучия. Семейной атмосферой он «запрограммирован» был на постоянное самоутверждение. Те, кто оказался на пути этого героя-любовника, стали его нечаянными жертвами, сам же он своими руками разрушил собственную жизнь, не обеспечив себе идиллического финала.
Глава 5. Развлечения горожан: от благопристойности до порока
Правовая база, регламентировавшая публичное поведение россиян в 40–60-х гг. XIX в., была достаточно обширна. В «Уставе о предупреждении и пресечении преступлений»[683] специальный раздел был посвящен недопущению «беспорядков при публичных собраниях, увеселениях и забавах» и «явного соблазна и разврата в поведении»[684]. Россиянам запрещалось без разрешения полиции устраивать как в городе, так и вне его «общенародные игры или забавы и театральные представления» (ст. 194). Если же такое разрешение было получено, то организаторы должны были обеспечить, чтобы в играх, забавах, песнях, представлениях не было «поносительных слов или поступков, нарушающих благопристойность, или наносящих кому-либо вред» (ст. 196). Устанавливалось, как именно надлежит веселиться: «Никто не должен шуметь, кричать, говорить громогласно, прерывать или препятствовать окончанию представления» (ст. 202). Особое внимание уделялось безопасности собравшихся. Запрещалось как на самом месте представления, так и в ста саженях[685] от него «начать ссору, брань, драку, учинить кому-либо придирку или обиду, вынуть из ножен шпагу, употребить огнестрельное оружие, кинуть камень или порох или иное что, чем можно причинить рану, вред и убыток или опасение» (ст. 203). Меры предупреждения и пресечения нарушений порядка в питейных и трактирных заведениях подробно определялись в Уставе питейном и в Положении о трактирных заведениях[686].
«Предохранение от шума и всякой непристойности при публичных зрелищах и маскарадах»[687] было возложено на полицию. Полицейские чины должны были наблюдать, «чтобы благочиние, добронравие, порядок и все предписанное законом для общей и частной пользы было исполнено и сохраняемо», а в случае нарушения установленных правил они были обязаны «приводить каждого, несмотря на лицо, к исполнению предписанного законом»[688].
Третье отделение в сферу деятельности исполнительной полиции не вмешивалось, но через своих агентов внимательно наблюдало как за гуляющими, так и за теми, кто должен обеспечивать на гуляньях порядок. Еще в первые годы правления Александра II шеф жандармов князь В. А. Долгоруков в одном из годовых отчетов, касаясь общего положения дел в стране, отметил необходимость бдительного надзора: «[…] теперь при безнравственности, которая, к прискорбию, позорит род человеческий, самые лютые злодеяния совершаются с непостижимою неожиданностью»[689].
Общественные настроения в первую очередь интересовали политическую полицию. Агенты посещали места скопления горожан, прислушивались к разговорам, запоминали экспрессивные оценки событий. Однообразная по характеру деятельность не всегда давала ощутимые результаты. В ноябре 1858 г. чиновник, составлявший обзор для руководства Третьего отделения, сетовал: «За неимением в настоящее время для разговоров никаких особенных интересных городских приключений и слухов, теперь в семейных кругах и собраниях если не бранят погоду или не выхваляют английского актера Алдриджа[690], то непременно рассуждают о водопроводной кампании»[691].
Помимо фиксации пересудов и настроений, особое внимание обращалось на аномальное поведение, отклонение от общепризнанных норм, обеспечивавших, с точки зрения властей, общественную стабильность. Столпами порядка считались религиозность, уважение к властям (начальству), нравственное поведение, традиционность жизненного уклада, поведение «по чину». Не подменяя полицию исполнительную (Министерство внутренних дел), политическая полиция (Третье отделение) осуществляла функции высшего надзора, вскрывая язвы и указывая на аморальные явления общественной жизни.
На первом месте среди порочных увлечений жителей столицы были азартные игры.
По мнению В. В. Шевцова: «К началу XIX в. карточная игра утвердилась как досуговая норма, наследовавшая из XVIII в. ряд внеигровых значений — связь с высоким социальным статусом и причастность к европеизированной светской культуре, пренебрежительное отношение к деньгам и способам их получения, возможность вольного, праздного времяпрепровождения»[692].
В первые годы существования Третьего отделения внимание было обращено на распространение азартных карточных игр в Москве. Поступавшие доносы послужили основанием для обращения к генерал-губернатору за объяснениями.
В своем ответе кн. Д. В. Голицын пытался доказать вполне благонамеренный характер игры в домах лиц, упомянутых в отношении А. Х. Бенкендорфа. Он писал в Санкт-Петербург, что эта игра «не имеет в себе коварства, ни происков, и есть игра чистая и непринужденная […] А потому всякое преследование со стороны моей сих лиц, известных и принятых в обществе, без всякой к тому побудительной причины, было бы одним явным оскорблением, тем более что в точности обнаружить игру, основанную на честных правилах и непринужденную, трудно и почти невозможно, а не обнаружив преступления, все розыски означали б не иное что, как стеснение личности»[693]. Дворянская честь не допускала оскорбления подозрением.
Однако доносы продолжали поступать в Третье отделение. В феврале 1827 г. сообщалось, что после отъезда из города жандармского полковника И. П. Бибикова «игра картежная со всеми средствами макиавелизма увеличивается в Москве, и многие неопытные и даже отцы семейств делаются ее жертвою»[694].
Вскоре появились и конкретные факты. В апреле 1827 г. начальник 2-го округа корпуса жандармов А. А. Волков докладывал А. Х. Бенкендорфу, что «подпоручик Полторацкий, молодой, прекрасно воспитанный человек, имел нещастную минуту проиграть здесь до 700 тысяч рублей»[695].
5 мая 1927 г. московским генерал-губернатором Д. В. Голицыным было получено отношение, в котором сообщалось о том, что император, узнав о московском происшествии и видя, «что азартные игры в карты в Москве не искореняются, невзирая на многократные запрещения и строгие подтверждения о нетерпимости их»[696], потребовал доложить о принятых мерах. По поручению генерал-губернатора столичной полиции быстро удалось установить обстоятельства случившегося, участников игры и выяснить, что картежный долг маскировался заемными письмами. В результате — вмешательство власти было энергичным. Для того чтобы не допустить разорения семейства С. Д. Полторацкого, над его имением была учреждена опека, продолжавшаяся 9 лет. Два участника обыгрыша поплатились за свое «везение» многолетней административной ссылкой, а еще один игрок был переведен из гвардии в армию с понижением чина.
Несмотря на то что азартные игры были запрещены, они велись с молчаливого согласия представителей власти. Симбирский жандармский штаб-офицер Э. И. Стогов вспоминал, что частенько великодушно разрешал поиграть[697]. В дворянском собрании для этого на всех балах была отдельная комната. В подобных действиях, по мнению жандарма, была определенная польза, так как допускался деликатный контроль за игроками. Однажды 18-летний сын богатых и влиятельных родителей проиграл 30 тыс. руб.; чтобы избежать огласки и шума, Э. И. Стогов попросил деньги вернуть, и «в тот же вечер проиграли ему обратно»[698]. Далеко не всегда ситуация разрешалась примирительно. Погашение карточного долга было делом чести, потому крупный проигрыш мог иметь весьма серьезные последствия.
Проблема становилась серьезной, когда за дело брались карточные шулера, зачастую жившие открыто и на широкую ногу. Для наказания по суду их необходимо было поймать за игрой или получить собственное признание, что было невероятно сложно. Современник вспоминал, как однажды кампания, инициированная против «червонных валетов», или «рыцарей зеленого поля», самим министром внутренних дел Л. А. Перовским, чуть было не увенчалась успехом. Несмотря на запирательство обвиняемых, на основании собранных улик и показаний пострадавших было составлено дело в огромном фолианте, уже подготовленное для рассмотрения в Правительствующем сенате.
«Все однако ж обвиняемые оставлены были на свободе, и наконец, накануне доклада, дело из Сената вытребовано было шефом жандармов, графом Бенкендорфом, „для некоторых соображений“. Оно так и осталось не рассмотренным в судебном порядке. Третье отделение собственной е. и. в. канцелярии вероятно, по почерпнутым из этого дела указаниям, приняло меры к обузданию запрещенной игры»[699], — сообщал О. А. Пржецлавский. В этом суждении, думается, не намек на коррупционный маневр со стороны игроков, а указание на то, что иногда, дабы не допустить судебного оправдания из-за шаткости улик и доказательств, власть использовала меры административного воздействия на обвиняемых.
Хотя, говоря «о мерах к обузданию игры», мемуарист иронизировал, указывая, что это не помешало председателю управы благочиния И. Г. Клевенскому проиграть более 300 тыс. руб. казенных денег[700]. Кроме того, О. А. Пржецлавский отмечал, что «в выигрыше участвовало лицо не то чтобы высокопоставленное, в свое время очень влиятельное и так же, как Клевенский, принадлежавшее, хотя и в высшей сфере, к
О деталях «операции» по выявлению и аресту картежных игроков был информирован император. Именно управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт, в отсутствие А. Ф. Орлова, докладывал, что «по частным сведениям ему известно, что после великих усилий д[ействительного] с[татского] с[оветника] Липранди, с[татский] с[оветник] Клевенский сознался в похищении им сумм и объявил при том, что он проиграл ее в банк арестованным лицам»[702]. Об особой важности этого дела свидетельствовала резолюция Николая I на докладе Л. В. Дубельта (7 октября 1847 г.): «За этим делом надо следить, ибо арест полицмейстера столицы[703] и накануне моего приезда, без явных улик в его вине, дело весьма несогласное с порядком службы»[704].
Следствием повышенного внимания стало и необычное решение по этому случаю. Служивший в Сенате К. Н. Лебедев считал, что дело это «решено не юридически», «по шемякински»[705]. Помимо наказания расхитителя средств, было решено взыскать «с игроков, Глинки, Болотнова и Либрехта» по 30 тыс. руб., с Трубачеева — 14 тыс. руб. «и со всех штраф по Уложению», остальную часть средств взыскать с членов управы и с чинов министерства внутренних дел, допустивших хищение. То есть сумма нанесенного ущерба компенсировалась. К. Н. Лебедев писал: «Валовой расчет конечно не имеет законного основания в распределении, и вообще судебной истины тут недостает; но […] решено ладно, и всем сестрам досталось по серьгам»[706].
Карточные вечера проходили и в доме тайного советника А. Г. Политковского, директора канцелярии комитета, высочайше учрежденного в 18-й день августа 1814 г. (так называемый «комитет о раненых»). В столице его называли Лукулл Политковский[707] или Политковский-Монте-Кристо[708]. Весь город говорил о его «валтасаровских пирах». «На этих балах, в покоях на улицу (Литейную) танцовали, а в задних на двор были расставлены столы для обыкновенной игры в маленькую […] Когда же бальное и танцовальное общество удалялось — сцена переменялась и в задних комнатах открывался жестокий бой за карточными столами, уже далеко не в маленькую, а просто в азартную. Тут-то деятели „общества“[709] без милосердия стригли зазванных баранов с золотым руном, угощая их прохладительными яствами и питиями на роме, коньяке и тому подобных крепких напитках, а на заре выпускали их налегке, обстриженных и голых, как сокол»[710], — вспоминал Н. С. Голицын. Публикуя материал о Политковском, редактор «Русской старины» М. И. Семевский сослался на указание «А. Ф. Г.» о том, что «вся тогдашняя власть и сила перебывала на лукулловских пирах Политковского», в числе гостей пиршеств названы: военный министр А. И. Чернышев, санкт-петербургский генерал-губернатор А. А. Кавелин и Л. В. Дубельт[711]. Н. С. Голицын прямо назвал управляющего Третьим отделением «сообщником» Политковского[712].
Объяснения столь расточительной жизни весьма небогатого чиновника казались вполне вероятными. По признанию В. А. Инсарского: «Большинство думало, что тут главную роль играют карты, которые многим доставляют обильные средства, заменяя имения, места и другие правильные статьи»[713]. К тому же чиновник сам поддерживал эту версию получения дохода. «Близким знакомым, а быть может и официально заинтересованным лицам, Политковский рассказывал по секрету, что назад тому более 10 лет он выиграл в карты с лишком миллион рублей у сына известного миллионера Яковлева и что должник его, не имея еще в руках будущего огромного состояния, платит ему по 10 процентов, что и составляло годового дохода более 100 000 р. с.», — свидетельствовал О. А. Пржецлавский.
С его смертью обнаружилась недостача инвалидного капитала на сумму более миллиона ста двадцати тысяч рублей серебром. Естественно, современники задавались вопросом: «Но как понять, что ведомство высшей полиции, которое по своей специальности должно было иметь более проницательности, оставалось безучастным зрителем скандальной расточительности человека, не имеющего никакого состояния?»[714] И вполне логичным ответом казалось негласное покровительство Л. В. Дубельта. О том, что слухи о карточной игре были прикрытием банального казнокрадства, свидетельствовал и сын Л. В. Дубельта Михаил, который «бывал довольно часто» у Политковского и даже играл там в карты, но никогда не видел и не слышал того, о чем рассказывали[715].
По случаю обнаружившейся растраты было проведено следствие. Члены комитета и лица, не обеспечившие должного контроля за поступлением и расходованием средств, предстали перед судом[716].
Упустив из сферы своего внимания такую колоссальную аферу, Третье отделение предложило довольно оригинальный способ возмещения государственного ущерба. По свидетельству Л. В. Дубельта, граф А. Ф. Орлов «подал мысль» И. А. Яковлеву
С началом правления Александра II в сводках высшей полиции вновь появилась карточная тема. Весной 1857 г. в столице говорили о «схваченном недавно обществе игроков азартных игр», которые «вели тайную игру по ночам в своем кругу, стараясь не столько обыгрывать друг друга, как привлекать к себе и общипывать приезжих новичков, преимущественно богатых москвичей»[719].
В сводке агентурных донесений за апрель 1857 г. содержался своеобразный аналитический обзор ситуации. Карточная игра уже не воспринималась элитарным увлечением высшего света. Признавалось, что карты с 1855 г. (то есть с началом нового царствования) сильно распространились в простом народе. Традиционно звучало порицание того, что «играют же большею частью в азартные игры и с обманом». Специфика надзора требовала и вполне естественного вывода о политической угрозе: «Сборища эти, состоящие из мелких чиновников, купцов, мещан, служителей и солдат, служат средоточием разврата и вредных толков о распоряжениях правительства, о слабостях высших лиц и об ожидаемых переменах в народном быту»[720]. Ясно, что разврат и вольномыслие с политической подоплекой требовали немедленного вмешательства органов власти.
Переадресовать упреки в неэффективности мер борьбы по ведомственной принадлежности — исполнительной полиции — было недостаточно. Автор цитированной записки обращал внимание своего начальства на то, что «хотя полиция по временам застает врасплох подобные сходбища игроков, но примеры эти очень редки, ибо все меры предосторожности приняты с их стороны с большой ловкостью, и их тревожат только по особенным приказаниям, когда платимая ими дань делается недостаточным ограждением, но и в этих случаях последствия для игроков не очень страшные: азартная игра признается не вполне доказанною, с игроков берется подписка, что вперед того делать не будут»[721].
Агенты предупреждали, что «везде их [игроков] сторожат дворники и они платят подать кому нужно»[722]. При всей многозначительности суждений реальной информации для задержания с поличным игроков не было.
Личности карточных шулеров были хорошо известны полиции. 2 февраля 1863 г. шефу жандармов докладывали: «Сегодня ночью накрыли у Ольшевского по Моховой в доме Слатвинского картежную игру и опечатали 150 колод карт; там застали большое общество игроков. Накрытие производил полицеймейстер Банаш с приставом Постовским и надзирателем Казитским»[723].
В ноябре 1864 г. фамилия В.Е Ольшевского фигурировала в анонимном письме, переданном шефу жандармов. Автор сообщал адрес и указывал, что там еженедельно по пятницам собираются до 50 чел., «расставляют огромный стол и играют в стос. Ольшевский и восемь его товарищей принимают роль банкометов», играют обычно с полуночи до 10 утра. Отмечалось, что полицейские чиновники об этом знают и даже иногда сами участвуют в игре. Доноситель просил «чиновников тайной полиции» явиться «потихоньку в игорную комнату через коридор» в час ночи, добавляя, что «преследование Ваше разбойников принесет великое благодеяние обществу»[724].
В. А. Долгоруков поручил на основании доноса подготовить отношение к санкт-петербургскому обер-полицмейстеру и параллельно запросил у чиновников отделения сведения об известных им игроках. На следующий день, 28 ноября 1864 г. руководителю высшей полиции докладывали имевшуюся информацию о результатах надзора за выявленным карточным притоном: «На Невском проспекте в доме № 53 живет купец Непецин, у которого ежедневно бывает значительная картежная игра, за что он получает в день по 100 руб. от компании банкометов. Главные дольщики в банке у него суть Зарудный, Щедрин, Морозовский, Ольшевский, Никитенко (Федор). Кроме означенных 100 руб. Непецин получает еще 10 % с выигрыша или проигрыша. Компания этих шулеров старается заполучить к себе для игры молодых купеческих сынков и таким образом разоряет не одно семейство»[725].
Особенно важным было указание на то, что «игорный дом этот должен быть известен полиции, ибо в игре принимают участие местный надзиратель полиции Николаев и надзиратель Белозеров, которого на днях агент наш спрашивал, не знает ли он купца Непецина, на что он отозвался незнанием»[726].
Информатором был один из проигравшихся, желавший отомстить содержателям притона. Он рассказал, что расспрос о Непецине вызвал подозрение, и вечером игры не было, «вероятно, вследствие предупреждения г. Белозерова». Сообщил он и любопытные подробности о системе уведомления на случай внезапных проверок полиции: «В квартиру Непецина от швейцара проведен звонок, которым играющие предупреждаются заблаговременно о прибытии какого-либо постороннего лица. По всему видно, что надзиратель Николаев покровительствует игорным домам: у него долгое время в квартале существовало игорное сборище у некоего Лаврова, игрока и сбытчика фальшивого, в настоящее же время у него в квартале живет отставной прапорщик Александр Левицкий, у которого в известные дни бывает игра и в которой деятельное участие принимает г. Николаев, игравший также у Лаврова»[727].
Возмездное покровительство полицейских чинов игрокам не было сенсацией. Кадры полиции частенько порицались в жандармско-агентурных донесениях за корыстолюбие, безразличие и невнимательность. Так уж получалось, что обеспечением благочиния ведали люди далекие от нравственных высот благочестивого поведения. Высшая полиция не была исключением. В это же время В. А. Долгорукова информировали о другом тайном сборище: у мещанина Наумова после музыкальных вечеров собираются в особой комнате шулера и «обыгрывают тех, кого им удается заманить в свои сети». Важным был слух о том, «что несколько лиц проиграло там казенные деньги»[728]. Былые картежные скандалы связывались в общественном мнении с противоположными по смыслу суждениями: о безразличии к преступным действиям или о корыстном покровительстве игрокам со стороны тайной полиции. Поэтому решено было сообщить полученную информацию полиции исполнительной. К тому же личность Наумова была хорошо известна Третьему отделению. Чиновник, собравший информацию для шефа жандармов, напоминал, что этот человек, «бывший наш агент, постоянно занимается картежною игрою и уже неоднократно у него накрываемо было общество шулеров, но он всегда умел выпутываться»[729].
Иногда удавалось осуществлять успешные операции. 3 января 1866 г. шефу жандармов докладывали: «Гостиница „Малороссия“ на Пантелеймоновской улице давно обращала на себя внимание как притон шулеров и азартной игры, для которой хозяин гостиницы Касимов отвел отдельную комнату с отверстием в полу, куда в случае прихода полиции спускались карты. Сверх того, в эту комнату проведен из буфета звонок, который дает игрокам знать о приходе незваных гостей. Полиция все это знала и, несмотря на наши записки, не хотела обращать на „Малороссию“ серьезного внимания. […] Третьего дня в 5 утра местный помощник надзирателя Власов сделал там обыск, но звонок предупредил играющих и они почти все разбежались задним ходом, а на столе нашли одну шестерку. Один из застигнутых игроков оказался отставным губернским секретарем Фектошевым»[730]. Особо подчеркивалось в рапорте, что задержанный возмутился проведенным обыском, назвал себя чиновником Третьего отделения и угрожал Власову. Полицейский хотел даже его отпустить, но собравшаяся посторонняя публика потребовала арестовать его и препроводить игрока-скандалиста в полицейскую часть.
В свою очередь, полицейское начальство информировало Третье отделение о подозрительных собраниях, если замечало какие-либо политические следы. В феврале 1861 г. санкт-петербургский обер-полицеймейстер генерал-адъютант А. В. Паткуль сообщил В. А. Долгорукову, что им получены сведения о том, что с одной станции Московской железной дороги два раза в неделю ездит в Санкт-Петербург какой-то инженерный офицер (уроженец западных губерний). В столице «он будто бы участвует в обществе поляков, собирающихся в разных квартирах с политическою и возмутительною целию». В результате собрали довольно обширную информацию о самом офицере и его товарище: «Фамилия означенного офицера Губин, а имя товарища его — Любанский, из поляков. Первый находится на Любанской станции и человек, как говорят, довольно богатый, второй же состоит при Санкт-Петербургской станции московской железной дороги. Оба они почти постоянно играют вместе в разных домах в большую игру. Губин (по отзыву ген. — ад. Паткуля он женат на русской, но в ссоре с женою) имеет здесь близ Московской железной дороги любовницу, у которой и останавливается, он на прошедшей неделе в гостинице Палкина проиграл в домино 1000 рублей. Ни за ним, ни за товарищем его Любанским до сих пор не замечено ничего предосудительного, кроме большой игры». Политического подтекста в их действиях не было, а потому особого интереса у Третьего отделения они не вызвали.
Не менее опасной по социальным последствиям считалась и набиравшая популярность игра в лото, которой особенно увлекались, по мнению агента Третьего отделения, чиновники. Результатом азартной страсти «были горькие жалобы матерей семейств, приходивших с грудными и малолетними детьми к военному генерал-губернатору и у ног его со слезами умолявших о защите против разорительной страсти мужей их к игре, проигрывающих в клубах в лото в первых числах месяца не только все месячное жалование, но разоряющих, сверх того, вконец от накопляющихся на них через то неуплатных долгов, и беззаботно оставляющих семейства свои в совершенной нищете, без куска хлеба, и через страсть к этой игре совершенно охладевших к служебным их обязанностям»[731]. С точки зрения обывателя, только административное вмешательство могло предотвратить социальную катастрофу (а также наказать или выдать пособие). Показателен и акцент сводки не только на частные, но и на общественные (нерадивое служение государству) последствия азартной игры.
Агентами отмечалось повсеместное распространение игры в лото, превосходившее по популярности традиционные карты: «Игра в карты очень умеренная, но зато толпа играющих в лото, особенно дам, растет с каждым днем»[732]. Та же тема была затронута и в другом документе, синтезировавшем сведения, полученные от посетителей разных клубов (16 марта 1864 г.): «Игра в домино, лото чрезвычайно усилилась в последнее время в Благородном собрании, прикащичьем и немецком клубах и можно сказать развилась до страсти не только у мужчин, но и у женщин. […] Во время балов и семейных вечеров в поименованных двух клубах огромное число молодых дам предается игре в лото. Иногда даже на деньги. Независимо ставки играющие держат между собою всегда значительное пари. Игра эта отодвигает постепенно назад другие невинные и не разорительные удовольствия»[733].
Выявленная тенденция продолжала развиваться. 23 апреля 1864 г. шефу жандармов докладывали: «В клубе взаимного вспоможения дамы по-прежнему продолжают играть в лото. Ныне по распоряжению клуба, для игры в лото, отведены в 3-м этаже совершенно отдельные и с особым ходом комнаты. Это, как говорят, сделано с целью скрыть дам и вообще играющих в лото от взоров и прочих посетителей балов и семейных вечеров, всегда многолюдных»[734].
Азартные игры с крупными денежными ставками были всегда на подозрении у полиции, но теперь в омут разорительной напасти скатывались женщины, традиционно порицавшие мужскую неосмотрительность и расточительность в использовании средств семейного бюджета.
Предпринятые административные меры получили общественную поддержку. В агентурном донесении (6 марта 1865 г.) сообщалось, что «пронеслись недавно слухи, встреченные сочувствием весьма многих, о запрещении с 1 мая в клубах игры в лото», однако появилась новая напасть, или скорее, стало возрождаться старое зло — карточная игра. «В настоящее время, — сообщал наблюдатель, — игра эта [лото] заменяется картежною игрою „стуколка“, принимающая все более и более широкие размеры»[735].
Азартные увлечения россиян не ограничивались картами и лото.
9 августа 1860 г. агент Третьего отделения в очередной раз сообщил руководству жандармского ведомства, что «в Александровском парке происходит, в особенности по праздникам, игра в орлянку, горку, фортунку или рулетку, и что там собирается обыкновенно много народу […] Игра бывает целый день, но вечером она усиливается». Акцент делался на то, что «по временам являются туда и полицейские нижние чины, но игру не воспрещают, а собирают лишь с играющих дань»[736].
Среди студенческой молодежи, как утверждалось агентами надзора, был популярен бильярд. Центрами игры были трактир «Новопалкинский», «Hotel du Nord», кондитерская «Dominique», где обычную среду чиновников и купцов разбавляли студенты, которые «прилагают чрезвычайное старание к биллиардной игре и некоторые из них достигли большой известности». Агент с возмущением докладывал: «Они почти живут в трактирах, и, кажется, главное их занятие составляют не университетские лекции, а биллиардная игра […] многие из них вопреки постановлений учебных заведений повадились, по несмотрению клубных старшин, ходить для биллиардной игры в клубы»[737]. Особо подчеркивалось, что, кроме университетских студентов, воспитанники иных учебных заведений в таких местах не бывают. Видимо, предполагая получение стандартного ответа полицейских чиновников о необнаружении подобных азартных игр, в записке подчеркивалось, что посетителей впускают и выпускают через черный ход и для сохранения тайны «глухо-наглухо завешивают окна или закрывают их ставнями, чтобы скрыть от полиции свет»[738].
В то же время, без какой-либо конспирации, под носом у военного начальства в казармах устраивались настоящие притоны. 16 сентября 1860 г. агент рассказал о забавном происшествии: «В казармах лейб-гвардии Гренадерского полка каждый праздник бывают у музыкантов вечера, с платою за вход по 50 коп. сер. с человека, где собираются публичные женщины, писаря разных ведомств, бедные чиновники и проч. и устраивается временный буфет, за которым водку продают по 20 коп. рюмку. Там же составляется картежная игра в три листа и горку, ставка бывает от 50 коп. и выше, чрез что случаются драки и солдаты выталкивают ссорящихся на улицу. Последний вечер был в воскресенье, и тогда устроена была лотерея, в которой разыгрывались золотые часы. Их выиграла публичная женщина, известная под именем Сашки „Шепелявой“, но ей вместо золотых дали серебряные часы, а когда она не хотела их принять, требуя выигранных, то ей не дали ничего и выпроводили вон»[739]. Подмена выигрыша показывает, что и в этой весьма демократичной среде статус проститутки был принижен, но все же не настолько, чтобы вообще не допустить ее до общего розыгрыша призов.
В 1864 г. Третье отделение вновь забило тревогу: «Игра в бикс[740], под фирмою общенародного развлечения, увлекает простонародье до самых крайних пределов». В первую очередь волновали социальные последствия азартных увлечений: «Играют в эту игру почти исключительно мастеровые и рабочие. Главную роль в игре составляет интерес — проигрыши весьма значительны. Во всех почти трактирах и портерных поставлены биксы и игра на них начиная с утра продолжается во всю ночь. В особенности вредное влияние оказывают биксы в общественных садах, долженствующих служить местом отдыха для народа»[741].
Политическая опасность игры, по заключению чиновника, состояла в традиционно распространившихся суждениях о связи организаторов игр с властями: «Со стороны цехового класса все более и более слышится ропот на администрацию за допущение игры в бикс. Мастера говорят, что развившаяся в их учениках страсть к этой игре усиливает в них лень и наклонность к порокам. Цеховые того убеждения, что правительство получает большие деньги от содержателей трактиров за право постановки у себя биксов»[742].
В данном случае полицейские меры не заставили себя долго ждать, в том же архивном деле сохранился приказ столичной полиции от 4 июня 1864 г., в котором признавалось, что игра на биксе «вовлекает многих людей в большие проигрыши, несообразные с их средствами», во время игры «бывают споры и даже бесчинства, нарушающие общественный порядок», и предписывалось содержателям трактиров убрать их немедленно и «воспретить игру на всех вообще публичных гуляниях»[743].
И вновь одна напасть сменяла другую. 22 июня 1864 г. шефа жандармов информировали: «Недавно последовало распоряжение об уничтожении в публичных местах игры на биксе. Между тем здесь осталась другого рода забава и едва ли меньше вредная, чем первая, — это стрельба в цель. Забава эта существует по преимуществу там именно, где она, скорее всего, может быть опасная, то есть в таких заведениях, куда более всего собирается любителей сильных ощущений. Стрельбой занимаются только подобные личности и то всегда под хмельком — примеры опасности, тонкие щиты, щели, раненые»[744].
Эффективность запретительных мер была невысокой, как только закрывался один притон, рядом появлялся новый. Спрос рождал предложения. В одной из служебных записок Третьего отделения (1867) сообщалось: «По закрытии гостиницы „Малороссия“, где по ночам происходила азартная картежная игра, шулера всех оттенков нашли себе другой приют […] Игра ведется там совершенно систематически — даже избраны особые дни, то есть вторник, пятница, воскресенье, дни в которые бывают собрания в клубе прикащиков. Туда являются шулера и подготовляют себе там свои жертвы, в лице молодых купчиков, а наше молодое купечество, к сожалению, и без того не сильно в нравственном отношении»[745].
Постоянным объектом внимания политической полиции были маскарады, где случались экстраординарные события: потасовки, срывание масок или превышение допустимых границ приличия. От прежней (начало XVIII в.) дидактической функции маскарада[746] не осталось и следа.
Демократичность, всесословность маскарадного сообщества хорошо понималась современниками, безошибочно определявшими стратификационную принадлежность масок по поведению, замыслам, «честолюбивым видам».
Аллегоричность действа, концептуальность костюмов при копировании форм досуга высшего света средними городскими слоями выливалась в примитивное сокрытие лица, освобождавшее от условностей, от регламентированных норм поведения. Герой опубликованной в 1840 г. повести В. Соллогуба, рассуждая «о тайне маскарадов», замечал: «Под маской можно сказать многое, чего с открытым лицом сказать нельзя»[747]. В новую эпоху к глаголу «сказать» можно было добавить и глагол «сделать»[748].
Свобода поведения выходила за рамки приличия. А. В. Дружинин записал в дневнике (19 февраля 1854 г.): «Ничего не помню, кроме маскарада, скорее похожего на Содом и Гоморру, чем на маскарад. Ко мне подходили какие-то маски чуть не в рубищах. Одна из масок потеряла башмак, он так и лежал на полу очень долго»[749]. В другой раз он отметил вполне «прикладной» функционал маскарада (16 декабря 1855 г.): «Две дамы изливали передо мной свои чувствия и, кажется, были не прочь от благородной интриги […] Вообще, я сам не знаю, зачем езжу я в маскарад. Из всех встречаемых мною женщин (я разумею порядочных) ни одна не возбуждает меня нимало. А возня с незнакомыми хороша только 18-летнему мальчику»[750].
В декабре 1860 г. агентом было обращено внимание на поведение участников маскарада: «В субботу в немецком клубе, во время бывшего там маскарада, произошло несколько так называемых шкандалов, вследствие чего шесть человек были выведены из клуба, между прочим, и приказчик книгопродавца Исакова, который, когда ему связали руки и привели в переднюю, обратился к старшинам со словами: „Вы, господа, все свиньи и ослы!“ Грязные, весьма неприличные танцы, которыми некоторые отличались, обратили и тут внимание людей благопристойных». Особо подчеркивалось, что один из выведенных из зала был студентом университета[751].
Довольно подробно описано в донесении от 8 февраля 1861 г. происшествие «в маскараде благородного собрания, когда какая-то маска (женщина), канканируя во время танцев, делала до такой степени неприличные жесты, что один из членов собрания, начальник телеграфной станции Московской железной дороги поручик Никитин, не выдержал и взял ее за руку, намереваясь вывести ее из зала. Толпа посетителей, недовольная этим поступком Никитина, вся, в числе, быть может, 500 человек, бросилась за ним с шумом и свистом, требуя оставления в зале маски. Никитин обратился тогда к публике со словами, будто бы муж этой маски просил его удержать жену от неистовых танцев, и когда это не подействовало, то он сказал: всякий благородный и благомыслящий человек согласится со мною, что подобного беспутства нельзя допускать в пристойном обществе. Несколько голосов возразили: „Мы не разделяем этого мнения“, на что Никитин отвечал: „Это очень глупо с вашей стороны“. Слова эти, к счастью, остались без последствий, полиция вмешалась в спор, и маска была оставлена в зале»[752]. Одинокий поборник нравственности потерпел жесточайшее поражение. К счастью, обошлось без физического насилия. Маска в этом карнавальном сообществе была свободна в своем поведении и защищена от внешней опеки. Явившаяся полиция предотвратила конфликт, но не нарушила правил маскарада.
Исполнение канкана считалось верхом неприличия. Не случайно ходили слухи, что в каком-то заведении «[…] смотрители врачебно-полицейского комитета записывали публичных женщин, которые во время танцев канканировали, и слышно, что комитет хочет их, то есть женщин, за это подвергнуть аресту»[753]. С точки зрения обывателей, именно порочные женщины выступали проводниками элементов европейской массовой культуры.
«Маскарадные» донесения часто содержат сведения привычные для обычной полицейской хроники. Например, 27 декабря 1861 г. было сообщено, что «в маскараде Большого театра при большом стечении публики было много купеческих прикащиков, из которых несколько пьяных»[754]. Этих пьяных вывели, и веселье продолжалось. Хотя этим дело не ограничилось: «Задержали также одного замаскированного вора — купеческого сына Фомина, при обыске которого нашли 5 часов, 3 цепочки и перстень»[755].
18 декабря 1861 г. агент доносил: «В маскараде в академии художеств г. Сабуров, как говорят, привез певицу Доттини и любовницу ювелира Вальяна, француженку Бобри (femme peintre). Рассказывают, что этих дам хотели вывести, но оставили, не желая сделать скандала»[756]. Незваные дамы полусвета шокировали публику, но «воспитанное» общество решило их не заметить. Социальная терпимость, разрушение сословных страт явочным порядком через массовую культуру проникали в повседневность.
Изредка в донесениях появлялись сведения, тревожившие тайную полицию. В той же записке сообщалось: «В кружках мелкого русского купечества был разговор о бывшем на днях в академии художеств маскараде. Беседовавшие между прочим рассказывали, что там был взят один подозрительный человек, при обыске коего нашли два револьвера, что он намеревался покуситься на жизнь государя императора. […] откуда взялся вышеупомянутый слух — решительно не известно. Надо думать, что есть неблагонамеренные люди, которые с целью тревожить правительство распускают подобные слухи»[757]. В Третьем отделении навели справки. Подобных разговоров зафиксировано не было, поэтому В. А. Долгоруков написал на донесении: «Я ничего подобного не слыхал»[758].
Отсутствие бесшабашного веселья тоже вызывало подозрение и настороженность высшей полиции. Новогоднее веселье по случаю наступившего 1865 г. обратило на себя внимание Третьего отделения обилием скучавших посетителей маскарадов: «Вчера [4 января 1865 г.] по донесению агента, объездившего почти все места публичных увеселений, ничего особенного не замечено. В маскераде в Большом театре было много публики — военных, против обыкновения, весьма мало, маскерад шел вяло: публика была как будто уставшая. Характеристических масок не было. У Марцинкевича, Ефремова было также очень много публики»[759].
В записке от 6 марта 1865 г. говорилось: «В последнее время, по наблюдению наших агентов, жизнь общества в публичных местах проявляется какою-то серь езною и натянутою. В клубах во время музыкальных вечеров собирается много публики, которая не живет здесь жизнью отдыха и удовольствия, а точно по наказу. Причину такого поведения нельзя искать во времени поста — в прошлом году в это же время то же самое общество вело себя иначе»[760].
Другим примером свершавшейся контркультурной агрессии Запада стало появление кафешантанов. «Кафешантанная эпидемия, возникшая в Париже в середине XIX века, быстро охватила весь мир», — пишет исследователь истории эстрадного жанра Е. А. Сариева[761]. Появление французской новинки в России сразу вызвало интерес полиции, но ожидания опасности для общественной нравственности оказались завышенными. 3 июня 1861 г. агент сообщал о ничем не примечательном событии: «Вчера в воскресенье происходило открытие „Café chantant“, где было довольно много публики. Замечательного там ничего не происходило, но обратил на себя внимание один кавказский драгун юнкер Базилевский, который бросал цыганкам огромные букеты цветов, приноравливаясь попасть им оными прямо в лицо. Юнкер этот затевал уже скандалы в общественном заведении „Орел“, куда ему местная полиция запретила вход»[762]. Через несколько дней (значит, наблюдение продолжалось) все опять было на удивление спокойно: «Вчера вечером до 50 вновь произведенных офицеров спрыскивали эполеты в „Café chantant“. Они бросили тирольцам и цыганам более 100 венков, пили и веселились, но не делали никаких бесчинств. В особенности, как и всегда в подобных случаях, отличились кавалеристы»[763].
Опасность инокультурной интервенции состояла в возможном подрыве народных, национальных ценностей и традиционных поведенческих форм. Пасторально-идиллическую картину народного времяпровождения («в гостиницах и трактирах гудят органы и шарманки»[764]) подсмотрел старший чиновник Третьего отделения А. К. Гедерштерн, командированный в поисках заговорщиков в сердце России — Нижний Новгород, на ярмарку. Расчувствовавшись от звуков народного пения, он сообщал 11 августа 1857 г. в Петербург: «Припевать под звуки шарманки составляет верх блаженства для русского простого народа […] Впрочем, если смотреть на это с настоящей политической точки [зрения], то для черни даже необходимы подобные развлечения, они подавляют в ней ложные мысли и не дают углубляться в рассуждениях! Народ, который находит еще непритворное удовольствие в звуках родимой балалайки и заунывных праотцовских песнях — тот еще добр душою и корень его не испорчен»[765].
В столице преобладала иная музыка, иные поведенческие практики, иные народные развлечения, которые власть старалась пресекать.
«Легкое» поведение проникало даже в корпоративные клубы, имевшие свою внутреннюю систему правил общения и контроля посетителей. И если немецкий клуб, по мнению жандармского чиновника, не вызывал беспокойства: «Там, как и всегда по понедельникам, собирается много публики и танцы, и веселый говор продолжаются до утра»[766], то клуб служительского общества, напротив, заслуживал пристального внимания. Проводимые там музыкальные вечера посещались «смешанною публикою немцев-ремесленников, лакеев, писарей, которые являются сюда более для игры и скандалов, нежели для препровождения времени»[767]. По заключению чиновника: «Этот клуб имеет членами много таких лиц, которые совершенно не понимают общественных отношений, обращает на себя внимание поведением этих членов и потому клуб этот представляет собою иногда тот же танцкласс с обычными скандалами»[768]. Политическую полицию беспокоило отсутствие «понимания общественных отношений» многими посетителями клуба, то есть их чуждость корпоративным регуляторам поведения, что делало поведенческие практики ненормированными.
Показательно донесение от 17 ноября 1864 г.: «В воскресенье в прикащичьем клубе на семейном танцевальном вечере было до 800 особ. В танцевальном зале господствовал дух совершенно беззаботного веселья. Прикащики и купеческие сынки все еще не могут привыкнуть проводить время в таком дамском обществе, где надобно удерживаться от слишком свободного обращения и выражений, а потому танцующих преимущественно составляют офицеры и чиновники»[769]. Именно культурная ограниченность, по мнению жандармского чиновника, не позволяла «третьему сословию» конкурировать с дворянством и чиновничеством в «воспитанном» обществе.
Объектом пристального внимания политической полиции были массовые гулянья — своеобразные смотры модных туалетов, причесок, выносившие страсти, пороки и вольности за стены заведений и делавшие вольное (не служебное) поведение участников предметом внимания и подражания для многих.
Излюбленным местом гуляний в столице был Невский проспект, ко всему, на нем происходившему, было особое отношение. Это была витрина, образцы с которой обсуждались и оценивались во многих петербургских домах: в гостиных и на кухнях. Поэтому любое происшествие на Невском подавалось и трактовалось властями с неким оттенком негодования, с ощущением брошенного вызова, на который должен быть дан немедленный и жесткий ответ.
Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт информировал шефа жандармов А. Ф. Орлова (5 мая 1849 г.) о ночном происшествии с участием офицеров лейб-гвардии Гусарского полка. В частности, он сообщил, что «поручик Ивин, быв в нетрезвом виде, схватил встретившуюся с ним даму и начал с ней вертеться, но дама на это не изъявила никакого неудовольствия. Потом встретили они зубного врача Вагенгейма с женой и тот же Ивин поднял ей юбку». Нарушители порядка были задержаны и доставлены к оберполицеймейстеру, врач, видя искреннее раскаяние Ивина, его простил, а военный генерал-губернатор не давая этому делу гласности, передал виновного полковому командиру[770]. По мнению А. Н. Плещеева, по внешнему проявлению порока Москва уступала Северной столице: «Уличной публичной жизни несравненно меньше, чем в Петербурге. Видимо, что здесь любят развратничать тайно, келейным образом»[771].
Традиционность свободного поведения в самом центре города подтверждает дневниковая запись А. В. Дружинина (11 мая 1854 г.): «Пробираясь домой в ясную летнюю ночь, я встретил несколько баядерок, еже слишком привязчивых, — этого давно не было: изменение в их нравах должно быть приписано изобилию армейского войска и молоденьких офицеров, никогда не бывавших в Петербурге. По Невскому совершенное гуляние, продолжающееся до поздней ночи»[772].
В апреле 1858 г. полицейский чиновник с возмущением писал о «русской пирожной» на Невском проспекте, где по вечерам собирался «сброд неопрятно одетых мужчин и самого последнего, низкого разряда тех ночных нимф, кои по вечерам на Невском проспекте бесстыдным обращением и словами завлекают в свои сети молодых неопытных людей, особливо несчастных молодых чиновников, вечных спутников сих развратниц — и за порочные эти наслаждения платящих потом или болезненною жизнию или мучительною смертию»[773]. Под скрипку «это веселое сборище выплясывает всевозможные штуки собственной импровизации, сопровождаемые такими необузданными телодвижениями, которые обращают в совершенное ничто самый вольный Cancan»[774]. По сути, бесшабашная вечеринка трактовалась как деяние, ведущее к растлению и скорой гибели молодых людей, не успевших еще толком послужить государству.
В сводку донесений от 24 сентября 1859 г. попало сообщение о том, как накануне вечером шедший по Невскому проспекту монах «приволакивался ко всем женщинам, которые ему попадались навстречу». Чиновник сообщал: «Толпа гулявших с видимым удовольствием провожала монаха во все время его шествия в довольно близком расстоянии, стараясь прислушиваться к его любезностям, когда же он взобрался с одною женщиною на извозчика, то все разразились громким хохотом. Один из гулявших сказал при этом вслух: вот до чего доводит просвещение, даже монахи сбрасывают с себя личину святости»[775]. Поведение служителя культа имело не просто резонанс, но и спровоцировало дискуссию среди очевидцев этого зрелища об аномалиях церковного быта.
Шумные перебранки молодежи также не оставались без внимания. В 11 часов вечера три кадета «подняли не то что шум, но даже неприлично громко ругались с двумя женщинами, которые без стыда отвечали им такими же русскими бранными словами […]»[776], — сообщал полицейский агент. Новые поведенческие образцы, утверждавшиеся на вечерних улицах столицы, явно смущали столпов политического сыска.
Сообщая о носившемся в публике слухе о том, что Государственный совет будет обсуждать вопрос «насчет дозволения курить на улицах», чиновник Третьего отделения позволил себе пуститься в рассуждения, полагая, что «если в финансовом отношении […] произойдет польза, во всех прочих [сферах] непременно будет от сего лишь вред. При грубости нравов нашей публики, все подобные вольности не ведут к добру […] нельзя позволить нашей молодой военщине курить на улицах, ибо это еще больше уменьшит их уважение к старшим и дамам, которые и без того жалуются на дерзкое их поведение при встречах во время гуляний»[777]. Далее автор еще прибавлял пессимизма: «И думать не хочется о картине, которую представит Невский проспект по вечерам, когда там появятся толпы офицеров, студентов, кадет и публичных девок с папиросами и сигарами во рту. Правда, нельзя этого дозволить!»[778]
Поделиться книгой: