Помоги проекту - поделись книгой:
На стороне Е. Берновой выступил ее дядя, отмечавший в письме, что суд необоснованно доверился свидетельским показаниям, так как все выступавшие были либо крепостные обвинителя, либо служащие истцу за плату; что его племянница была введена в заблуждение, запугана, не знала русского языка и написала признание, чтобы добиться развода и освободиться от притеснений мужа. Однако итоговый доклад Третьего отделения от 10 февраля 1860 г. венчала резолюция императора: «Решение Святейшего Синода принять к исполнению»[526].
Не удалось добиться скорого внесудебного рассмотрения ходатайства о расторжении брака и жене генерал-майора Софии Зотовой. В своем обращении к шефу жандармов князю В. А. Долгорукову она сообщала, что вышла замуж по принуждению родителей, желавших поправить имущественное положение: «Постоянные преследования Зотова, оскорбления, его невыносимо тяжелый, ревнивый и подозрительный характер довели меня до совершенного изнеможения»[527]. В результате чего она вынуждена была возвратиться в дом родителей. С. Зотова признавалась, что «отец из писем усмотрел, что я еще в девичьем состоянии», и потому было решено подать иск о признании брака недействительным. Сам Зотов «средств на содержание не дает», а «согласен дать свободу, если заплатить 35 тыс. руб.», кроме того, он всячески «замедляет и затрудняет ход дела»[528].
Молодая женщина, отмечая, что «ждать судебного рассмотрения долго», просила об административном решении ее дела. Адресовала она свои письма и императрице Марии Александровне. Однако было «Высочайше повелено объявить просительнице, что она должна действовать обыкновенным судебным порядком»[529].
После принятия Судебных уставов 1864 г. подобная практика получала все большее распространение. Но по признанию руководства Третьего отделения, разбор семейных дел «даже в новых судебных учреждениях, не стесненных в своих приговорах неизбежною в прежнее время формальностью, тем не менее не всегда приводит спорящих супругов к такому судебному решению, которое вполне соответствовало самой строгой справедливости и сколько-нибудь примирял ссорящихся между собой»[530].
Главную причину жандармские чины видали в «несовершенстве наших законоположений, касающихся внутренней жизни супругов […], законоположений неопределяющих с достаточною точностью взаимные их отношения в случае каких-либо между ними столкновений, личных или имущественных». Рассмотрение бракоразводных дел духовным судом было долгим, связанным с многочисленными трудностями в доказательствах оснований развода[531]. Кроме того, по словам В. Михневича: «Те же немногочисленные случаи, которые закон признает уважительными для развода, обставлены юридически требованием таких позорных для семьи и для личности условий, что очень немногие супруги решаются ценою их добыть себе свободу»[532].
Практика разъездов супругов реально существовала и широко использовалась, но законом не была разрешена[533]. Третье отделение хорошо знало, что довольно часто бывали ситуации, когда «при неимении достаточных по закону причин к формальному разводу, отношения между супругами тем не менее таковы, что делают совместное сожительство положительно невозможным и даже опасным»[534].
В цитируемом «Обзоре деятельности Третьего отделения» подчеркивалась значимость существовавшей практики внесудебного административного решения дел: «Неоднократно встречались случаи, что мировые судьи, видя неизбежность дозволить одному из супругов отдельное проживание от другого и затем определить их права на детей и не усматривая на этот предмет никаких указаний в нашем законодательстве, сами обращали спорящих для разбирательства их дел в Третье отделение, которое, являясь в подобных случаях единственным прибежищем для терпящей стороны, принимает в ее защиту экстренные меры, а при обстоятельствах особой важности доводит о них до сведения вашего величества»[535].
В одной из записок Третьего отделения приводились примеры судебной практики, основанные на нормах, «которые сами по себе далеко не удовлетворяют требованиям строгой справедливости, но к которым суд наш должен прибегать, чтобы не отклониться от буквального смысла закона»[536].
Так, устанавливая в суде справедливость жалобы жены на жестокое обращение, суд приговаривает виновных мужей к тюремному заключению, но «с тем вместе, не желая отступить от закона, по которому супруги обязаны жить вместе (СЗРИ. Т. Х, ч. 1, ст. 103), тот же суд определяет: по окончании срока наказания мужа опять водворить к нему жену для совместного их жительства»[537]. «Понятно, что если муж и до того времени был жесток в обращении с женою, то участь этой последней естественно должна еще отягчиться при сожительстве с мужем еще более прежнего ожесточенным против нее как принесенною ею на него жалобою, так и потерпенным им вследствие этой жалобы наказанием»[538], — заключал чиновник Третьего отделения.
Политической полиции был известен случай, когда «одна жена вследствие жестокого обращения с нею мужа бежала от него и, не имея паспорта для отдельного жительства, обратилась к одному лицу, которое добыло ей паспорт фальшивый, и несмотря на то, что на суде она созналась в проживательстве с этим поддельным паспортом и по закону подлежала лишению всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и ссылке на житье в отдаленные губернии, кроме Сибирских, или отдаче в рабочий дом, суд присяжных ввиду жестокого обращения с нею мужа, вынудившего ее прибегнуть к подобному подлогу, объявил ее невиновною и тем освободил от ответственности»[539].
Таким образом, Третье отделение последовательно указывало на необходимость изменения семейного законодательства.
Другое важное обстоятельство: в условиях реформирования правовой системы Российского государства политическая полиция продолжала настаивать на целесообразности сохранения за собой практики участия в разрешении семейных конфликтов.
Статистические сведения, представленные в «Обзоре деятельности Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии за 50 лет. 1826–1876», свидетельствовали о росте популярности внесудебного административного рассмотрения конфликтных ситуаций[540] (Таблица 1).
Причем была отмечена тенденция: вовлечение в разрешение семейных несогласий через посредничество Третьего отделения лиц непривилегированных сословий. Шеф жандармов А. Л. Потапов писал: «Таким образом, в течении 10 лет, когда число семейных дел между лицами привилегированных сословий даже не утроилось, в среде мещан, крестьян и нижних чинов оно увеличилось почти в сто раз (с 18 на 1756)»[541].
Демократизация общественной жизни, смягчение норм социального контроля, утверждение новых ценностей, «новой морали» в пореформенную эпоху требовали существенного пересмотра норм гражданского права, регулировавших брачно-семейные отношения.
Даже после ликвидации Третьего отделения (15 ноября 1880 г.) М. Т. Лорис-Меликов считал необходимым совсем не прекращать производство дел, ранее рассматривавшихся в тайной полиции. Ибо такие дела возникают особенно часто «в низшем классе населения, где власть мужа представляется еще в самой грубой форме»[542]. По-прежнему весьма актуальной и в то же время сложно выполнимой была задача устранения при помощи закона противоречий «обусловленных, с одной стороны, необходимостью охранить авторитет супружеской и родительской власти, а с другой — весьма естественным стремлением оградить личность неполноправных членов семьи от резких проявлений произвола и самовластия»[543]. Любопытно, что, по мнению М. Т. Лорис-Меликова, главной причиной косности семейного права являлось утверждавшееся веками «исключительно религиозное значение православного брака и православной семьи», игнорировавшее «приниженное положение личности в этих союзах»[544]. Видимо, не случайно семейное право молодого Советского государства основывалось на принципах атеизма и свободы выбора.
Глава 4. Герой-любовник Н. Н. Телепнев и его жертвы
10 октября 1855 г. в Москве в Мясницкой части в доме купчихи Кобелевой произошел сильный взрыв. В полицейском рапорте сообщалось: «Вышибло рамы, двери, перебило зеркала, переломало находящуюся в зале мебель, под ящиком пол совершенно проломился, а стены комнаты и потолок избило как бы железом. Все лица бывшие в комнате в числе 8 человек более или менее переранены»[545].
Это происшествие приковало к себе внимание московских властей и руководства политической полиции. Специально созданная следственная комиссия довольно быстро вышла на след злоумышленника, выяснила все обстоятельства покушения, о результатах расследования было доложено императору[546]. По прошествии времени помимо выяснения фактических обстоятельств дела интерес представляют бытовые детали происшествия, позволяющие выяснить мотивы, установить причинно-следственные связи поведения, приведшего к столь необычной развязке конфликта. Взрыв в московском особняке, немедленные следственные действия позволили проникнуть во внутренний мир лиц, оказавшихся так или иначе причастных к этому событию. Полиция вынуждена была изъять личную корреспонденцию, вести многочисленные допросы, интересоваться деталями частной жизни[547].
Первые сведения о случившемся происшествии находим в донесении начальника 2-го округа корпуса жандармов генерал-лейтенанта С. В. Перфильева к шефу жандармов графу А. Ф. Орлову (21 октября 1855 г.). Жандармский генерал докладывал, что проживающий в указанном доме калужский помещик, отставной коллежский регистратор Иван Андреевич Чернов, получил 10 октября посылку весом в 4 пуда, но «удивленный ей не решился вскрыть ее сам, а о получении оной объявил местному квартальному надзирателю Джежелею и просил его присутствовать при вскрытии»[548]. Специальная комиссия в составе названного квартального надзирателя, добросовестного свидетеля мещанина Н. Хватова, вольнонаемного писаря мещанина А. Саловкина и рядского старосты А. Келлера обнаружила «посередине зала стоявший ящик около 1½ аршина длиною и в 1 аршин вышины, кругом обшитый и запечатанный. По снятии с ящика крышки в нем оказался другой, а в том третий ольховый полированный под красное дерево, с надписью на околе с документами, и тут же найден ключ, особо завернутый, с надписью „отпереть ящик самому Чернову“»[549].
Последующие действия и вызвали тот самый взрыв, от которого «в оконных рамах залы, прихожей, в дверях гостиных выбиты стекла, из залы в коридор вышибена дверь, в зале изломана мебель, разбило орган и причинены повреждения штукатурке»[550]. Серьезные повреждения получили почти все участники осмотра: квартальный надзиратель был «в бесчувственном состоянии с весьма израненным лицом и руками», Хватову обожгло все тело и раздробило на ноге кость, от полученных ран он вскоре скончался. Следователи сразу обратили внимание на то, что «менее же других ранен сам Чернов»[551]. У него на лице оказалось только несколько незначительных ссадин.
Естественно, что первые вопросы были обращены к Чернову. Свою осторожность он объяснил тем, что в сопроводительной записке, с которой был привезен ящик, от имени некой Марии Жуковой сообщалось, что в нем находятся важные бумаги, ящик же весил 4 пуда. Эта дама Чернову была неизвестна. Следователям он указал вероятное направление поиска, сообщив, что «в Санкт-Петербурге живет жена его, которая ведет жизнь предосудительную для женщины, а потому можно предполагать, не была ли посылка эта прислана Чернову его женою, или кем-либо из лиц, с которыми она имеет порочную связь»[552].
Как видно из черновика письма к С. В. Перфильеву от управляющего Третьим отделением Л. В. Дубельта, розыску по этому делу была придана особая важность и предписано, чтобы «следствие это проведено было наистрожайшим образом и безостановочно, и чтобы употреблены были всевозможные старания к непременному отысканию виновных»[553]. Такое предписание — не обычная формальность. О характере тревожных ожиданий властей свидетельствует разговор графа Ф. В. Ридигера с Л. В. Дубельтом, зафиксированный в дневнике последнего 31 октября 1855 г. Гвардейский генерал убеждал жандармского в том, что после смерти Николая I «все эти недоброжелатели в обществе перестали бояться и готовы на все преступное». Особое внимание он призывал обратить на Москву, где «адская машина в действии против Чернова» воспринималась им как подтверждение того, что «все готово к произведению революции!»[554].
Немедленно была создана комиссия под председательством состоящего при московском генерал-губернаторе гвардейского полковника Замятнина. Ему в помощь были определены подполковник корпуса жандармов Воейков, частный пристав Цвиленев и следственных дел стряпчий Дружинин[555].
Комиссия развернула бурную деятельность. Сначала попытались выяснить маршрут движения злополучного ящика. Было установлено, что «посылку ту 9 октября часу в 12-м утра привез на биржевом извозчике в гостиницу Пуаро неизвестный человек, который нанял в той гостинице № 3, для какой-то барыни, и, дав в задаток 1 руб. сер., оставил посылку в сенях гостиницы и сам ушел, а потом вскоре возвратился обратно, приведя с собой со станции железной дороги сторожа унтер-офицера Дементьева, с которым на другом нанятом извозчике отправил посылку вместе с письмом по адресу в квартиру Чернова, а сам неизвестно куда скрылся»[556]. На этом след обрывался.
Параллельно «собрав по возможности все остатки этого ящика, а равно обломки медных и других вещей», комиссия привлекла для изучения материалов мастеров, «вытребованных от ремесленной управы, кои объявили, что ящик был ольховый, наполированный под красное дерево, длиною 12, шириною 10 и вышиною 5 вершков, медные же вещи признаны кусками обыкновенной кастрюли, спаянной оловом с крышкой, в которую была вставлена медная трубочка, вероятно служившая проводником к находившемуся внутри кастрюли разрывному составу. Кроме того, в числе найденных остатков после взрыва ящика оказались: небольшой, заграничной работы пистолетик и ствол большого пистолета, отрезанный от ружейного ствола; замок заграничный, а курок к нему русский и не мастерской работы; в большом количестве толстые осколки бутылок, в коих предполагать можно, что заключалась воспламеняющаяся жидкость, ибо при взрыве ящика на всех получивших ушибы и обжоги горело платье». «Для химического исследования и определения составных частей разрывного состава» собранные улики были переданы в медицинскую контору[557].
Сам Чернов наиболее вероятным мотивом преступления считал «корысть или личную месть». Следователям он высказал «некоторое подозрение» на жену свою Веру Михайловну и ее родного брата Владимира Суражевского, проживающих в Калужской губернии. Изъятая переписка с женой и ее родными подтверждала «неприязненные отношения между ними и Черновым»[558]. Для выяснения обстоятельств дела на месте в Калугу был отправлен пристав Цвиленев.
Среди изъятых у Чернова бумаг нашли письмо помещицы Анны Сергеевны Шабловской, в котором «упрекают Чернова за отказ в деньгах просимых у него заимообразно и объясняют, что, зная до него касающуюся тайну, от которой зависит вся его жизнь, могли бы быть ему полезны, да не за что, потому что он сильно огорчил»[559]. Таинственные намеки заинтересовали следствие. Чернов мог лишь пояснить, что письмо получил в конце августа — начале сентября, а с госпожой Шабловской познакомился в Москве на маскараде, потом виделся на гулянье, «короткого знакомства с нею не имел». По наведенным справкам выяснилось, что она — калужская помещица. Ее небольшое имение (32 души) из-за просроченных процентных платежей опекунскому совету было назначено к продаже с аукционного торга[560]. Разъяснять тайны письма отправили А. В. Воейкова.
Новые направления для следственных поисков подсказали бдительные граждане. Случайно оказавшаяся на месте происшествия мещанка Анна Власьева сообщила, что слышала, как Чернов «после взрыва упрашивал неизвестную женщину и других лиц, давая им деньги, чтобы они скрыли находившуюся у него молодую женщину Матильду»[561]. Действительно, полицией вскоре была найдена двадцатидвухлетняя девица Елена Матильда Гальен, которая рассказала, что познакомилась с Черновым в Санкт-Петербурге и недавно приехала по его приглашению в Москву для «услуг и хождения за ним по случаю его болезни»[562]. Порицавшему образ жизни своей жены Чернову было кого и что скрывать. Оказалось, что «Чернов действительно болен венерической болезнью, от которой и пользует его доктор Иноземцев»[563]. Поимке преступника выясненные обстоятельства не помогли, но для понимания отношений в семье Чернова были немаловажны.
Не меньший интерес вызвали переданные следователям письма. В первом доктор Я. Ионсон, редактор немецкого журнала Вольного экономического общества, сообщал, что, узнав о происшествии в доме Чернова, вспомнил, что «им было получено письмо от неизвестного ему человека Ивана Суслова, со вложенным в оной в незапечатанном куверте другим письмом, адресованным на имя г. Чернова в Москву, каковое он, Ионсон, запечатав своею печатью и отправил по адресу»[564].
Заинтересовавшись этой линией, следователи установили, что в том письме некий И. Суслов ссылался на то, что в московской гостинице познакомился с родным братом Ионсона, орловским аптекарем, и по его рекомендации обратился к доктору Я. Ионсону с деликатной просьбой переслать письмо, «ибо в бытность в Петербурге забыл отослать это письмо и как коммерческий человек не желает навлечь на себя нарекание в неаккуратности». Подозрения Я. Ионсона еще больше усилились, когда он получил ответ своего брата, что он никакого Суслова не знает[565]. Позже упомянутое письмо было найдено. Оно было без подписи, в нем «ломаным русским языком, как выражаются иностранцы», сообщалось, что отправитель «выполнил поручение Чернова и отправил ему настоящий берлинский пульфер, английский пистон, гремучее серебро и прочее» и просил прислать деньги за купленные материалы. Следственная комиссия нашла, что это письмо с перечнем взрывчатых веществ и приспособлений для их детонации «обнаруживает один отвод, или намерение запутать более происшествие и скрыть настоящие следы оного, направив разыскание в Петербург»[566].
Другое известие из Москвы носило характер классического доноса. В ноябре 1855 г. служивший в Московском губернском правлении коллежский регистратор Василий Некрасов, узнав о взрыве[567], «при содействии прусской подданной Шпринфельдт сделал секретный об этом розыск, и вследствие сего подозрение пало на отставного поручика Карцева, живущего с бывшей содержательницею девок вольного обращения Марьею Фандерзе, у которой однажды вырвался укорительный, обращенный к Карцеву намек по означенному предмету — „если бы она захотела, то Карцев был бы в Сибири“[568]. Для придания доносу большей основательности Некрасов озвучил патриотический мотив, подчеркнув, что „знакомство у Карцева самое подозрительное, что из слов его видно, что он не слишком любит и уважает русских“. Через какое-то время он еще вспомнил, что Карцев „перед случившимся, откуда-то имел несколько тысяч рублей и употребил их в самоскорейшее время совсем не на надлежащее дело, именно: промотал их нетрезвым образом“[569].
16 ноября у Фандерзе был проведен обыск. „Ее нашли в весьма нетрезвом виде, пирующею с Карцевым. При обыске никаких бумаг и писем не оказалось, — докладывали полицейские чины. — Ипполит Карцев объяснил, что он в связи с Фандерзе около четырех лет, а подвергся обыску, вероятно, по доносу жены или свояченицы. Он 22 августа сего года женился на вдове Фелиции Ивановне по первому мужу Курганиновой, помещице Курской губернии, 45 лет от роду, имеющей 5 человек детей, с которой он через 7 часов после женитьбы разъехался по семейным неудовольствиям“. Комиссия признала, что „Карцев ведет жизнь предосудительную“, но по делу Чернова „никакого подозрения нет“[570]. Ситуация оказалась достаточно типичной: добросовестный доноситель вводил следствие в заблуждение, уводя в сторону от реального разоблачения.
Примерно в это же время пришли известия от находившегося в Калужской губернии под видом купца частного пристава Цвиленева. Он нашел местных мастеров-умельцев: у одного из них брат Черновой, отставной офицер корпуса инженеров путей сообщения В. Суражевский, заказал „ящик ольхового дерева для дорожной тележки“, другому — отдавал „пистолетный ствол для приделки курка“[571]. Обратил он внимание и на то обстоятельство, что Владимир Суражевский часто приезжал верхом на лошади из своей деревни в имение Грабцево к Черновой (расстояние более 60 верст). По его мнению, „поездки делаемые весьма часто из одного места в другое, совершались с большой торопливостью и замешательством, что навлекает подозрения“[572].
По мнению полицейского, жену Чернова „по соображениям обстоятельств, не совсем можно подозревать в соучастии по злодеянию, но, по-видимому, ей небезизвестно, кем совершено оное“[573]. Правда, Цвиленева, отправившегося в ее имение якобы для покупки хлеба, смутило то обстоятельство, что на половине пути он встретил Чернову, „едущую в Калугу без человека и девки с одним лишь кучером“[574]. Такая упрощенная форма передвижения состоятельной замужней женщины бросалась в глаза и вызывала недоумение.
Поездка Воейкова оказалась более удачной для дела следствия. Нагрянув в имение к Шабловской, он отобрал переписку, „бывшую в ее шкатулке“. В числе подозрительных депеш оказалось письмо от провизора Таганской аптеки Ф. Гекена, в котором тот убеждал „согласиться на деланные им ей предложения“, обещая, что тогда она „поедет из Москвы в великолепном экипаже“. Таинственные пассажи найденных писем дали основание для ареста Шабловской. Она была доставлена в Москву, где „сделала сознание“[575]. Госпожа Шабловская указала на некую С. Лукович, польку из дворян, сделавшую ей предложение „зазвать Чернова в гости, напоить его допьяна, подсыпать усыпительного порошка и в это время воспользоваться его билетами сохранной казны, которые он по привычке всегда имеет при себе“[576]. За помощь та обещала 7 тыс. руб. Шабловская утверждала, что отвергла сомнительное предложение и даже хотела предупредить Чернова об опасности. Не советовал доверять Лукович и Гекен. В том письме он называл ее „запазучной змеей“ и предостерегал верить „этой ветреной Венере“[577].
Немедленно была найдена и арестована Лукович. У нее был сделан обыск, и „вся переписка ее захвачена“. Полька созналась в плане „обобрать Чернова, нисколько не покушаясь на его жизнь“, и указала, что главным инициатором плана и действующим лицом был помещик Орловской губернии Телепнев. За ним был немедленно отправлен частный пристав.
Допрашивая Лукович, полиция установила, что ей 31 год, в Москве находится более восьми лет, „сначала жила в компаньонках, потом снискивала себе пропитание рукоделием и, наконец, была на содержании у одного купца, имея с ним любовную связь“, а со смертью его „содержит себя сбереженными деньгами, отдавая их за проценты взаймы“[578]. По ее словам, именно Телепнев предложил „нанять в Сокольниках дачу, поместить на оной девиц вольного обращения, заманить туда Чернова, которого страсть к женскому полу была ей известна, устроить пир, напоить его допьяна, всыпать ему в вино усыпительный порошок и, когда уснет, взять билеты сохранной казны“[579].
Естественно, Лукович изображала из себя жертву. По ее словам, именно Телепнев, „чтобы завлечь Лукович к исполнению его плана и взять у нее денег, он, смеясь, сказал, что тысяч на сто билетов Чернова можно оставить у себя, тогда она будет богата, и он может на ней жениться“[580]. Не поддаваясь чарам искусителя, она якобы советовалась с Шабловской, не стоит ли донести о нем правительству, но та предложила „обождать и вызвать к себе Чернова“.
18 декабря тридцатитрехлетний отставной штаб-ротмистр Николай Николаевич Телепнев был привезен в Москву, 19 декабря допрошен следственной комиссией. 20 декабря Телепнев сознался.
Свои показания он давал следственной комиссии в присутствии московского обер-полицмейстера, „по увещании священника и при тщательных убеждениях Комиссии к показанию истины“. В деле зафиксировано: Николай Телепнев, „придя в чистосердечное раскаяние, сознался и объяснил“, что „машина, которая 9-го октября была привезена в квартиру коллежского регистратора Ивана Андреева Чернова, была сделана по моему плану, для отсылки главнокомандующему в Крыму войсками кн. Горчакову, как модель, чтобы он мог употребить другие в большем размере против неприятеля“[581].
Далее следовало детальное описание изготовленной машины: „Сначала был сделан ящик, с перегородкою, и вложен в деревянную шкатулку; в ней утверждена скамеечка, на ней поставлена запаянная медная кастрюлька, для помещения в нее пороху, к кастрюльке проведены два пистолета дулами, а замками к одной стороне наружного ящика, и когда в кастрюльку был бы насыпан порох и заряжены пистолеты, то при выдвигании крыши наружного ящика, взведенные курки пистолетов должны были произвести выстрел и воспламенить порох, долженствовавший быть в кастрюльке, и потом взрыв всей машины“[582]. Своим следователям Телепнев пообещал позже описать подробнее устройство машины и даже сделать ее модель, видимо искренно считая себя автором полезного изобретения.
Как видно из его дальнейших показаний, патриотический порыв вскоре остыл, и для борьбы с врагом приспособление не было использовано. „Когда машина была совершенно устроена, то она находилась долгое время без заряда, потому что отсылать ее к кн. Горчакову мне показалось дорого и бесполезно, так как я не был уверен, что она будет принята для желаемого мною употребления, подобно тому, как прежде посылаемые мною к разным должностным лицам проэкты и изобретения оставались без внимания“[583], — продолжал Н. Телепнев. Свои дальнейшие шаги он объяснял мотивами морального свойства: „Почему не зная, что делать с упомянутою машиною и не находя лучшего употребления для нее как послать ее к дворянину Чернову, известному мне по слухам с самой дурной стороны“[584].
Приступая к детальному описанию содеянного, Телепнев в правдивых мелочах прячет большую ложь: „Я насыпал в кастрюльку полтора фунта пороху, заместив остальное пространство внутренности оной древесными опилками, зарядил пистолеты, поставил машину в новый ящик и приказал бывшему у меня в услужении дворовому человеку родителя моего Гавриле Герасимову Ларину отвезти этот ящик в гостиницу Пуаре с тем, чтобы оный оттуда чрез сторожа железной дороги был отправлен к Чернову под тем предлогом, что к нему означенный ящик прислан из Санкт-Петербурга, а для большего удостоверения в этом приклеил печатный ярлык от станции Санкт-Петербургской до Московской, снятый им от чемодана своего, который был посылаем по железной дороге при поездке моей из Санкт-Петербурга в Москву“[585]. Первая ложь заключалась в умолчании о набитом в ящик стекле, травмировавшем понятых при взрыве (в первом рапорте зафиксировано, что „найдены осколки бутылки весьма толстого стекла“[586]).
Дальше Телепнев продолжал лгать, пытаясь смягчить свою вину и скрыть мотивы проступка: „Цель посылки машины к Чернову была та, чтобы взрывом оной испугать его и может быть легко ранить, — но убить Чернова, а тем более кого-нибудь другого из окружающих его я не имел ни малейшего помысла, доказательством этого служит то, что машина была сделана для помещения пяти с половиною фунтов пороху, а я всыпал в нее оного только полтора фунта — и то, что я с Черновым не только неприятностей, но и знакомства не имел, никогда его не видал и кто его окружает, не знал, — следовательно, убить его, Чернова, или кого-нибудь из живущих при нем мне не было никакого побуждения и цели и никто из родных Чернова и посторонних меня к этому не подкупал и не подговаривал“[587]. Телепнев очень скоро откажется от своих „чистосердечных“ признаний. Пока же он только назвал тех, кто помогал ему отправлять посылку (дворовый человек Г. Ларин, столяр Михайло, писарь И. Мягков).
Жандармский штаб-офицер Воейков, слышавший эти признания, полагал, что „показание это не заслуживает вполне доверия“, что Телепнев „скрывает главную побудительную причину, старается своим сознанием оградить от ответственности соучастников сего замысла и затмить истину“[588].
Воейков был вновь командирован для допроса и задержания Г. Ларина. Слуга Телепнева, двадцатилетний парень, оказался довольно разговорчив и сообщил следователю, что „главное лицо — жена Чернова, с которой Телепнев знаком с 1853 г.“[589]. Для свидания с ней он три раза ездил в Калугу и был в Грабцове, она приезжала в город из своего имения для свидания с Телепневым, а в прошлом году приезжала в Москву и была у Телепнева в квартире. После встречи с Черновой Телепнев посылал Ларина в Петербург, с заданием передать „пузырек с какою-то жидкостью, для того чтобы влить оное в питье Чернову“. Пузырек был отдан камердинеру Чернова В. Афанасьеву, будто бы от жены Чернова. Признался Гаврила Ларин и в том, что помогал в устройстве ящика, набил бутылки, заполнил пустоты ящика ими, „пересыпал опилками и переложил ватою“. Установлено было со слов Ларина, что Телепнев был знаком с орловским аптекарем Ионсоном, чиновник Мягков привлекался им для переписки бумаг, у С. Лукович „бывал в квартире, а также и она к нему приезжала“, знаком был и с французом Шарлевилем[590].
При такой осведомленности следователей Телепневу не имело смысла более упорствовать. По сообщению Перфильева: „Телепнев доведен был до сознания, что он действительно предпринимал различные средства для уничтожения Чернова“[591].
Если сразу после задержания Телепнев был сдержан в показаниях, то после уличения фактами он начал активно „сотрудничать со следствием“ и оговаривать своих знакомых. Он рассказал, что посылал яд для Чернова, „имел намерение заманить [его] в Марьину рощу и убить, и, наконец, придумал послать ему разрывной ящик“. Телепнев признал, что к этому „повлекла любовная связь его с женою Чернова, желавшей освободиться от мужа“. По словам Телепнева, в подготовке убийства будто бы принимал участие отец Черновой (к началу следствия уже умерший). Именно он дал пузырек с ядом. „При объяснении с Черновой Телепнев требовал от нее постоянной любви и 300 тыс. руб. сер., если цель будет достигнута и будто бы ею было дано ему обязательство, что она непременно все исполнит, но впоследствии это обязательство Черновой он, Телепнев, при ней же будто бы уничтожил“[592], — записывали следователи признания преступника. Но своему начальству докладывали, что Телепнев сообщает „разные вымыслы, не имеющие никакого вероятия“, и явно желает скрыть соучастников[593]. Потом Телепнев вспомнил, что „он чрез французского подданного виконта Шарлевиля был подкуплен родными Чернова за 40 тыс. руб. сер.“. Кем именно, не знал точно, так как Шарлевиль говорил, что его дело „деньги, а не имена и что он не уполномочен их называть“[594]. Допрошенный Шарлевиль отрицал какие-либо разговоры и намерения в отношении Чернова.
Тем временем было принято решение об обыске в имении и аресте Веры Михайловны Черновой. Молодая женщина (ей было 25 лет) вместе со своими слугами (кучер А. Овсянкин, горничная Е. Филипьева и дворовый А. Бобылев) была привезена Воейковым в Москву.
Жандармский штаб-офицер собрал попутно сведения и о самом Чернове. Оказалось, что ему 33 года, имеет двух сыновей и дочь (проживавших с женой). Раньше он служил в Калужском дворянском депутатском собрании. Ему принадлежало имение с 843 душами, пустошь в 300 десятин, каменный дом в Калуге и „капиталу до миллиона руб. сер.“. Особо отмечалось, что „имение его по высочайшему повелению взято в опеку за отдачу им крепостного своего человека в военную службу[595], о чем производилось следствие, а сам содержался на гауптвахте, поступок представлен обсуждению калужского дворянства“. Воейков признавал, что следствие на месте было довольно сложно вести, так как распущен „весьма гласно и с намерением слух“, что Чернов из ненависти к своей жене, желая бросить на нее подозрение, устроил сам „разрывной снаряд“, а потому и находился в другой комнате. Кроме того, в губернии „общее весьма сильное нерасположение к Чернову и участие к его жене“[596].
Последующие материалы следствия рисуют интересную картину поведенческих практик холостого мужчины и замужней женщины. Надо признать, что это все-таки не типовое поведение, а действия, вызванные необычными обстоятельствами.
Новые „чистосердечные“ показания Телепнева показывают любопытную модель действия, во многом созданную его воображением и потому кажущуюся наиболее близкой к идеальному, „мечтательному“ для него типу поступков.
На допросе Телепнев пояснил: „Бывши в Калуге, он услыхал, что жена богатого человека Чернова хороша собою и находится в дурных отношениях с мужем, которого с нею нет. Пожелав познакомиться с [Черновой] в видах холостого человека, отправился к ней 23 декабря 1853 г. в село Грабцово“, назвался кн. Кочубеем, объявил о намерении „торговать имение мужа“, разговаривал как об имении мужа, так и посторонних предметах[597]. Далее Телепнев касался интимных подробностей своего следующего визита: „25 декабря приехавши к Черновой опять вечером и находясь с нею наедине, довел ее до того, что она имела с ним несколько раз любовную связь, а когда он приехал к ней на другой день, она упрекала его за обольщение, говоря, что может сделаться беременною, что узнает об этом муж ее и разведется с нею“[598]. Не желая слушать упреков, Телепнев назвался своим подлинным именем и уехал не простившись.
Затем герой-любовник начинает перечислять четко зафиксировавшиеся в его памяти победы: перед Масленицей 1854 г. в Калуге „помирились и опять имели любовную связь, потом Чернова приходила к нему в номера, и он был у нее в Грабцове и расстался с нею в дружеских отношениях“; в мае 1854 г. он в третий раз ездил в Калугу, чтобы с ней видеться, посылал к ней с запискою, и на другой день она приходила к нему; был в Грабцове „и продолжал любовную связь“[599].
Именно в ответ на его сетования, что „он по стесненным обстоятельствам не может с нею видеться чаще“, Чернова сказала, „что если бы она обладала миллионами своего мужа, то любя Телепнева, удовлетворила бы его желание и спросила, сколько бы ему нужно денег: он отвечал, что желал бы иметь 300 тыс. рублей сер. и ее любовь, и тогда бы вполне был счастлив“. И тогда якобы Чернова обещала, что если бы сделалась вдовою, то не пожалела бы для него этой суммы»[600].
На предложение стреляться с Черновым возразила, что ее муж хорошо стреляет, и не советовала рисковать. Следом к нему пришел неизвестный человек, признавшийся, что он отец Черновой, и обещал «дать на это средства, [сказав] что дочь его любит Телепнева и сделавшись вдовою не пожалеет для него ничего, а любовь ее продолжится к нему навсегда, что у мужа ее 70 миллионов и он скрывает свой капитал»[601]. Полагая, что отец был у него с ведома Черновой, Телепнев согласился взять пузырек с ядом. Как ему показалось, после совета стряпчего начать процесс с мужем, чтобы обеспечить себя и детей, Чер нова охладела к нему. Правда, через месяц Чернова, возвращаясь в Калугу, приехала в Москву и была у него два раза. По признанию Телепнева: «Хотя он имел с нею в это время любовную связь, но заметил, что она не столько дорожила им как прежде, и потому сам сделался равнодушным к исполнению своего плана — убить Чернова»[602].
Игровое, авантюрное, книжное поведение кажется совершенно нереальным на просторах Калужской губернии. Маска таинственного, богатого князя позволяет легко добиться первой победы и соблазнить чужую жену, раскрытая мистификация дополняется любовным увлечением, ведущим к нереальному богатству, переступить через злодеяние должно помочь благословение отца и тайное действие яда. Столь же ирреальными могли быть и фиксируемые, как вехи пути к благополучию, многочисленные «любовные связи».
В поступках Телепнева заметно постоянное ожидание чуда, действия иной, внешней силы, которая обеспечит искомое благоденствие. В своих планах он рассчитывал то на «усыпительный порошок»[603], то на пузырек с кротоновым маслом[604] и, наконец, на разрывной ящик[605]. На этом фоне показательно рационалистическое поведение простолюдина — камердинера И. Чернова В. Афанасьева. Получив через посыльного от В. Черновой пузырек с наговорной водой для подмешивания в чай, он сначала «отказывался взять пузырек, но потом, не желая казаться ослушником перед барынею, принял оный, и как только расстался с тем человеком, разбил данный им пузырек, не веря, чтобы заключавшаяся в нем жидкость могла иметь влияние на согласие между господами»[606].
Допрос 25 января 1856 г. Черновой, выявивший мотивы ее поступков, позволяет выстроить женскую модель поведения. Действительно, Телепнев под именем Кочубея приезжал к ней в имение 23-го, а потом 25 декабря; ознакомился с описью и уехал, «выказавши свой ум и любезность, доказавшие отличное его воспитание», о себе говорил, что служит в Министерстве внутренних дел. Исходя из этого, Чернова встретилась с ним в Калуге у купчихи Конюховой, рассчитывая помочь мужу, находящемуся на гауптвахте, и в деле опеки имения. Узнав о ее несчастной семейной жизни, Кочубей — Телепнев заявил о намерении стреляться[607].
Чернова утверждала, что никогда никаких денег ему не обещала. Напротив, Телепнев «всегда выдавал себя за весьма богатого человека, и в доказательство того, однажды начал было читать ей опись огромного имения, называя оное своим, но она отказалась слушать, говоря, что не имеет никакой надобности знать о его состоянии». Рассказала Чернова и о том, что «в то же свидание у Конюховой он начал диктовать ей записку, что 1854 г. февраля (не помнит, какого числа) я, нижеподписавшаяся, покушалась на жизнь своего мужа. Написавши это, она остановилась и не хотела продолжать записку, потому что в ней писала явную клевету на себя». Тогда Телепнев взял записку и уехал. Приехав на следующий день, он «пытался подарить браслет и просил завершить записку». Она отказалась, «после чего [он] назвался Телепневым и уехал не простясь, когда она вышла в другую комнату»[608].
Странный замысел Кочубея, последующее саморазоблачение и бегство новообретенного Телепнева не смутили молодую женщину. Через какое-то время, по ее собственному признанию, «будучи увлечена умом и любезностью, она хотела продолжать с ним знакомство, а потому и была у него в номере, пробыла там с час, разговаривая с ним о предметах обыкновенных и уехала»[609]. Потом еще «встречалась с ним в гостинице» и вновь «разговаривала о предметах обыкновенных», узнала московский адрес и была в его квартире, затем снова у него в номере и «пробыла с час в обыкновенных разговорах»[610].
Из важных для следствия деталей Чернова указала, что ей Телепнев «показывал пузырек с какой-то жидкостью, называл оную чистительным, говорил, что выписал из Америки за 1000 червонцев» и предлагал послать его мужу. Обратила она внимание и на то, что он «расспрашивал имена отца, матери, родных, адвоката по делу о наследстве и все записывал карандашом»[611].
На прямые вопросы следствия о характере их отношений Чернова заверила: «Противузаконной связи она не только не имела с Телепневым, напротив, он, с первого знакомства с нею до последнего свидания, был так деликатен с нею, что даже не говорил ей обыкновенных светских ласкательств, тем более не упоминал о своих чувствах к ней и не делал ей оскорбительных для замужней женщины предложений»[612]. О планах Телепнева отравить мужа она не донесла, «ибо никто не поверил бы, что ее привязанность к нему чиста и что она не имела с ним противозаконной связи»; все разговоры происходили наедине, и она могла подвергнуться наказанию за ложный донос; люди, окружавшие мужа, ему верны и не могли сделать ничего во вред И. Чернову[613].
Свое необычное поведение Чернова объясняла тем, что «она имела к нему привязанность и увлеклась его умом и ловкостью до свиданий с ним в его квартире»[614]. Замужем она была уже девять лет и от своего мужа терпела разные оскорбления (он бил ее бильярдными киями, заставлял пить вино с подмесью рвотных порошков и проч.). Служанка Екатерина Столярова рассказывала следователям, что муж Черновой как-то, «приехав из Санкт-Петербурга тайком на розвальнях, встретил жену свою с пистолетами и выстрелил в то место около коего она стояла, а потом, после ужина заставлял ее пить вино и избил ее кием до того, что приглашен был священник для ее исповеди; сверх того бивал ее чубуком и заставлял камердинера Василия вязать ее»[615]. При этом, по признанию Черновой, ненависти к нему она не питала, а напротив, всегда видела в нем отца ее детей[616].
Во всяком случае, следователей Чернова пыталась убедить исключительно в платонических отношениях с Телепневым. «Любовной связи не имела и не могла иметь, так как при втором свидании около нее была дочь, при прочих она брала с собой девушку, чтобы она могла служить препятствием, если бы он решился забыться, да и человек его входил к ним при свиданиях в его квартире»[617], — зафиксированы ее слова в материалах следственного дела. Невинный характер встреч подтверждался словами служанки. Во время поездки в гостиницу она сидела в передней и «уверена, что Телепневу с Черновой иметь любовную связь было невозможно, как по тому, что Чернова пробыла у него не долго, и человек Телепнева Гаврило входил к ним в номер, подавая чай, так и потому, что номер от передней, где она была с Гаврилою, отделялся перегородкою, и движение их было бы слишком явно». Е. Столярова вынуждена была признаться, что «при всех свиданиях Черновой и Телепнева она, по женской слабости, подсматривала за ними и никогда любовной связи их не замечала»[618]. Была ли Вера Чернова откровенна? По свидетельству А. И. Соколовой, Чернова демонстрировала на допросах «очень курьезный, чисто театральный образ»: «Она ходила в черном платье с длинным траурным шлейфом, носила на голове фантастическую наколку из черных кружев, и иначе не появлялась в камерах судебных следователей, как с черным бархатным молитвенником в руках, на которых всегда висели длинные черные четки»[619].
Уличаемый в оговоре Телепнев, как бы не желая расставаться с созданным образом удачливого любовника и переживая вновь триумфальные похождения своего героя, продолжал спорить по мелочам. Он утверждал, что не говорил от имени Кочубея, что служит в МВД, а мог лишь сказать, что у него там есть знакомые; пузырек с кротоновым маслом предлагал Черновой для того, чтобы она дала его своему мужу, «если желает подшутить над ним», а заодно проверить, «будет ли она согласна содействовать исполнению задуманного им плана»[620]. Недоумение следователей в том, как он мог без согласия Черновой рассчитывать на получение денег после устранения ее мужа, Телепнев рассеивал, утверждая: «Надежда его на миллион была основана на том, что он при каждом свидании всеми мерами старался испытывать сердце, щедрость, великодушие и любовь Черновой и всегда был твердо уверен в том, что Чернова, будучи вдовою, по необыкновенной любви и доверчивости к нему дала бы ему более 300 тыс. руб. сер. лишь бы имела их в своих руках»[621].
Телепнев заявил следственной комиссии, что саму идею использовать созданную им машину для убийства Чернова ему подсказал французский подданный Николай Вуавре де Шарлевиль. Трудно судить, чем досадил за полтора года их знакомства молодой мужчина Телепневу, но последний насочинял подробный план своеобразного заговора иностранцев против богатых мужей русских барынь.
По словам Телепнева: «Шарлевиль не раз говорил ему, будто иностранцу, несчастному как он, нельзя в Москве выгодно жениться, иначе как бросивши много денег или уничтожая богатых мужей, что гораздо проще и безубыточнее, и так как он только теперь понял истинный смысл этого обстоятельства, после долгого анализа духа, нрава и обычаев москвитян, то не замедлил бы энергически заняться этим делом с свойственной ему ловкостью и вкрадчивостью, если бы зрелые плоды долгих его размышлений не были предупреждены скорой высылкою его из России, к этому Шарлевиль прибавил, что если бы он, Телепнев, познакомил бы его с госпожою Тиличеевою, жившею тогда порознь со своим мужем, то она давно уже была бы вдовою; или если бы оставили его на два месяца в Москве, то он мог бы составить самую блестящую партию, обладать большим богатством, выстроить на Театральной площади дом с теплыми прачечными и прочее; что для этого купил бы у него, Телепнева, модель за значительные деньги; подкрасил бы волосы в рыжий цвет и сам бы подсунул ящик, как будто присланный с ним из Петербурга к мужу помянутой богачки, а ему, Телепневу, сказал бы, что покупает модель для того, чтобы выдать ее за свое изобретение»[622].
Сочинив новый авантюрный роман, Телепнев утверждал, что «эти обольстительные слова были единственною причиною, решившею его отослать машину к Чернову. Без Шарлевиля эта мысль никогда не запала бы ему в голову, так как с Черновою он уже не виделся более года и сам собирался жениться на вдове Зыбиной и прежнего намерения против Чернова вовсе не имел, ограничившись только некоторыми слабыми попытками через Лукович и, наконец, ей же объявил, что вовсе оставляет свое предприятие как несбыточное по своей беззаконности»[623]. В новой истории герой-праведник становился жертвою коварного француза. Правда, погружаясь в новый образ, Телепнев признавал, что все-таки предпринимал «некоторые слабые попытки» против Чернова. Голословные утверждения заключенного были признаны оговором в отношении Шарлевиля, и он к ответственности не привлекался.
Что же это за демоническая личность, маскирующая свои преступные замыслы сочиненными, ложными признательными записками увлеченной им дамы; выставляющая напоказ в предосудительном свете личные доверительные отношения с женщиной, оговаривающая в противозаконных намерениях едва знакомого человека; тщательно готовящая взрыв большой разрушительной силы? Кто же такой Николай Телепнев?
Как только Н. Телепнев был арестован, выяснилось, что этот человек хорошо знаком тайной полиции. Причем внимание он привлек именно своими неординарными поступками.
Триумфальные выступления в России австрийской балерины Ф. Эльслер в 1848–1851 гг. вызывали восторженную реакцию столичной театральной прессы. Излияния восторга зачастую превышали пределы разумного[624].
В этой атмосфере всеобщего обожания балерины наш герой выпускает брошюру «Критический взгляд на г-жу Эльслер, наскоро набросанный Николаем Телепневым». «С некоторыми умственными способностями, опираясь на знание и пособия искусства, человек и в солнце видит пятна: я, основываясь на этом убеждении и, как дансоман, беру на себя смелость сделать легенький критический анализ нашей знаменитой посетительницы»[625], — начал он повествование. Далее новоявленный критик, пародируя восторженные отзывы печати, издевался над балериной. Одно за другим следуют неуместные напоминания о возрасте: «На сцене г-жа Эльслер кажется годами восьмью моложе настоящих ее тридцати шести лет»; замечания о внешнем виде: «Я твердо уверен, что кроме ненатурального цвета лица, необходимо принятого для сцены […] у г. Эльслер нет решительно ничего поддельного»; излишне натуралистические акценты: «Взгляните на грудь и весь бюст г. Эльслер — это верх идеального совершенства и упоительной грации!» и вывод знатока искусства: «В г-же Эльслер мы не видим никакого таланта, это унизило бы ее достоинства!»[626]
В книжке упомянут случай, когда «по ошибке нумера в адресе моего приезжего знакомого» автору случилось «нечаянно зайти к славной артистке в десять часов утра»[627]. Надо полагать, что назойливому поклоннику были не очень рады. Можно предположить, что изгнание визитера дало ему повод для последовавшего затем печатного мщения актрисе.
3 марта 1849 г. танцовщица Ф. Эльслер подала жалобу на Телепнева, «который всюду ее преследует», и просила защиты. Судя по сохранившейся записке Л. В. Дубельта, главная обида балерины состояла в том, что в напечатанной брошюре достоинства Ф. Эльслер восхвалялись «самыми пышными выражениями», но «эти похвалы так преувеличены, что она считает их за ядовитую критику»[628].
Прежде всего в Третьем отделении заинтересовались личностью балетомана. Из формулярного списка, запрошенного из Военного министерства, выяснилось, что Николаю Телепневу 31 год. В службу он вступил в 1836 г. юнкером в Чугуевский уланский полк. В 1838 г. был произведен в офицеры. С 1840 по 1843 г. служил в Кирасирском ее императорского высочества цесаревны полку. В апреле 1843 г. уволен из поручиков по домашним обстоятельствам с производством в чин штаб-ротмистра[629]. В личной беседе в Третьем отделении Телепнев объяснял свою отставку задетым самолюбием, так как вместо него ординарцем к императору назначили другого офицера[630]. Тогда же он объяснил свое длительное нахождение в Санкт-Петербурге (с 1847 г.) тем, что прибыл в столицу для представления принцу П. Ольденбургскому и графу П. А. Клейнмихелю «своих механических изобретений»[631].
О дальнейшем сообщают документы политической полиции: Телепнев «известен Третьему отделению еще по жалобе на него в 1849 году танцовщицы Фанни Эльслер, которую преследовал оскорбительными для нее насмешками и напечатал насчет ее таланта брошюру, которую она приняла за личную обиду и просила защиты со стороны правительства, вследствие чего г. Телепневу было сделано внушение, дабы в поступках своих соблюдал скромность»[632]. После этой беседы он «дал честное слово не встречаться с нею и действительно исполнил это, выехав в Орел»[633].
Вскоре Н. Телепнев напомнил о себе. В Комиссию прошений поступила его «всеподданнейшая» просьба от 7 мая 1849 г. Из этого ведомства она была направлена в Третье отделение для доклада императору.
Отставной штаб-ротмистр Телепнев просил государя «о дозволении […] действовать за границею в качестве тайного Русского политического волонтера, без инструкции, но с обязательством непременно оказать ощутительную услугу государству»[634]. Для этой миссии ему необходим был «полугодовой заграничный почпорт, куда укажет надобность и, для большего удобства, под предлогом излечения болезни и под немецкой фамилией»[635]. Кроме того, для помощи в задуманном действе, он просил «даровать» ему в сотрудники чиновника Министерства иностранных дел: «Сметливого, осторожного в словах, знающего основательно язык французский и немецкий, при этом в таком чине, который не мешал бы ему быть моим товарищем с запасом тысяч десяти руб. серебром и хорошим почерком для переписки секретных донесений»[636].
При успешном выполнении плана Телепнев «ручался только за то, что, частным образом […] буду уметь тронуть некоторые пружины Франции и завязать сильную борьбу между нею и Англиею, а между прочим сниму голову Дембинского[637] и привезу ее на родину, или положу и свою там же, рядом с головою этого врага России»[638].
Весь этот авантюрный план был доложен императору, находившемуся в Варшаве. Через главного начальника Третьего отделения было объявлено высочайшее повеление: «Поблагодарить за добрые его намерения, но при открытии военных действий и другим обстоятельствам предложения Телепнева не могут быть приняты»[639].
В данном повелении любопытно не только признание «добрым намерением» обещания лишить головы деятеля польской эмиграции, но и серьезность отношения Николая I к патриотическому порыву отставного военного. Безрассудно-наивная готовность к героическому подвигу была альтернативой рутинной военной службе[640] или унылому заточению в поместье отца.
Отказ не остановил прожектера. В сложных внешнеполитических условиях он вновь обратился к государю, теперь Телепнев просил «назначить его в Действующую армию и дать ему хотя бы 10 казаков для партизанской войны, обещая впоследствии сформировать отряд даже из мятежных жителей, а если обстоятельства войны потребуют, то собрать ополчение из Русских охотников»[641].
Новый отказ заставил его искать личные интриги противников. «Видимо, причина чье-то злонамеренное на меня донесение», — писал он 24 августа 1849 г. Л. В. Дубельту, которого и подозревал в противодействии. Управляющий Третьим отделением, видимо, был удивлен таким домыслом. «Чем же я виноват, если не приняли? Хорош должен быть!»[642] — написал он карандашом на письме отставного офицера.
Письменные рассуждения Телепнева, отчаявшегося в своих попытках занять себя и принести действенную пользу государству, показательны и в какой-то степени поясняют его последующие поступки.
Он признавался Л. В. Дубельту: «С горя простой народ пьет, а я пустился на отчаянное волокитство»[643]. Апеллируя к случаю с «милой, доброй Эльснер», он просил «не обращать никакого внимания на те слова сумасбродной фантазии, которым, по оригинальной системе моего волокитства — я нередко пишу дамам без оскорбления их личного самолюбия, а когда оне жалуются, то это не иначе как по приказанию тех из моих соперников, от которых они зависят по прежним, непредусмотрительным залогам постоянной верности»[644].
Это виртуальное общение было сублимацией сексуального влечения одинокого офицера, выдумывавшего себе женский круговорот и славные победы: «Способ моего странного волокитства я употребляю, чтобы сократить время необходимое для достижения цели, и нередко способ этот приносит мне прекрасные плоды любви, а горячечный бред мой, изливаемый на бумагу (дамам), несколько не мешает Вашему Превосходительству быть твердо уверенным, что на самом деле я никогда не делал и не сделаю ничего беззаконного»[645].
О невинности своих не столько поступков, сколько слов он и предупреждал управляющего Третьим отделением, предвосхищая обращения к стражу нравственности, утомленному приставаниями особ: «За всякое слово неправды пред Вашим Превосходительством, я буду отвечать моею честию и головою, так же как и за то, что каждое слово, адресованное мною дамам: совершенная ложь, химера, бред воображения, поэтические цветы бурной, необузданной фантазии, но не писать им писем галиматьи — с моею пылкостию и слепою влюбчивостью я воздержаться не могу»[646].
Его личная неустроенность провоцировала, как было показано выше, не только безобидный любовный флирт и эротические фантазии, но и криминальные действия.
В июне 1852 г. вновь Телепнев обратился в Третье отделение, на этот раз надеясь найти защиту от своих родственников. Он жаловался, что «зять его, сын Орловского прокурора Маслова равно и сам Маслов, стремятся всеми силами и путями расстроить его с отцом, ослабевшим в рассудке от паралича, дабы похитить значительное его законное дедовское наследство, состоящее из 1500 душ крестьян и 14 тыс. десятин земли». Телепнев просил «предписать секретно орловскому жандармскому штаб-офицеру следить за поступками тех людей, которые стремятся всевозможными пронырствами поссорить его с отцом, для того чтобы он лишил его наследства, передал оное им»[647].
Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт обратился к орловскому губернатору Крузенштерну с изложением обстоятельств дела. Аналогичное поручение разобраться дано было и местному жандармскому штаб-офицеру. В конце июля 1852 г. подполковник Слезкин сообщал начальнику 2-го округа корпуса жандармов генерал-лейтенанту Перфильеву, что помещик Н. В. Телепнев известен «по дурной деспотической жизни в своем семействе». Однако «при всем желании познакомиться с г. Телепневым, чтобы убедиться, в какой мере справедливы общие неблагоприятные о нем слухи — это оказалось невозможным, по той причине, что он, с давнего времени удаляясь от общества, ведет жизнь совершенно уединенную»[648]. В конце рапорта Слезкин прибавил, что им получено секретное письменное сведение о безнравственной жизни г. Телепнева.
По линии гражданских властей в октябре 1852 г. поступила информация от мценского предводителя дворянства Александра Минха. Ответ был очень осторожным. Признавалось, что образ управления крестьянами «не подпадая собственно укору в нарушении помещичьей власти не может быть назван и благонамеренным». В отношении же развратного образа жизни отмечалось, что есть подобные слухи, но если подобные действия «и совершались им, то в тесном только семейном кругу или между преданными ему дворовыми людьми, почему поступки те и не могли проявляться в обличительном для него виде»[649]. Деликатность суждений вполне объяснима. По мнению В. И. Сафоновича, у предводителей дворянства главной целью их действий была защита личности и интересов помещиков от жалоб и обвинений: «Они стояли за них горою, несмотря на очевидность дурных дел их, и надобно было долго бороться с предводителями, чтобы убедить их в необходимости предать дворянина следствию и суду. Предводители держались ложного правила, что, будучи выбраны дворянами, они обязаны отстаивать их от нападений администрации, на которую всегда смотрели как на нечто враждебное дворянским интересам»[650].
Губернский жандармский офицер должен был быть свое образным «всевидящим оком» государя. Секретная жандармская инструкция предписывала штаб-офицерам «наблюдать, чтобы спокойствия и права граждан не могли быть нарушены чьей-либо личною властью или преобладанием сильных лиц, или пагубным направлением людей злоумышленных»[651]. Негласный характер действий облегчал сбор информации. Поэтому записка, представленная Слезкиным, более интересна. Ее неизвестный автор образно, с легкостью суждений и оценок, характерной для жанра анонимного доноса, повествует о семейных тайнах Телепневых.
Первая часть документа обличала Телепнева-помещика. Его крестьяне «разорены до крайности, так что большая часть не имеет пропитания и крестьянские жены ходят просить милостыню, тогда как у помещика их десятки тысяч пудов сгнившей от времени муки и целые хлебные скирды вывозятся в поле в виде удобрения или просто сваливаются в овраги. Около трех сотен душ обоего пола дворовых людей, особо поселенных на полном барском содержании, служат г. Телепневу вроде подкупной пропаганды, распространяющей большею частью ложно-хорошие про Телепнева слухи и ложно-дурные про его семейство, за то с них не взыскивается никакая работа; они подобно волкам среди смиренных овец угнетают крестьян всеми мерами, собирают с них вовсе не следуемое количество подушных денег […] не дают никого доступа к помещику, занимающемуся единственно блудодеяниями, варварским наслаждением в угнетении крестьян и собственного семейства». Сочинитель утверждал: «Телепнев угнетает кре стьян даже не из видов корысти, а потому только, что находит в том наслаждение»[652].
Некогда процветавшее поместье под его управлением приходило в упадок. «Имение он получил от своего отца, от сестры Кирилловой и дяди Гринева имения незаложенные с большим количеством лесов и крестьянами весьма зажиточными». Сам Телепнев «жил почти постоянно в деревне, в уединении, окруженный собственными крепостными развратными девками и бабами». Автор записки считал, что цель его «угнетать и во зло употреблять власть свою везде, где только он может». В доказательство он приводит тот факт, что «приобретя только на 4000 руб. [земли] Телепнев роздал своим крепостным девкам из родового имения до 300 десятин и долгу сделал тысяч на 100 руб. сер., между тем как хлеб гниет в огромном количестве, дворовые грабят крестьян, доведенных до нищеты, жена и дети нуждаются в самых обыкновенных необходимостях»[653].
Поделиться книгой: