Помоги проекту - поделись книгой:
Дела о семейном насилии редко получали огласку. Жертвы смиренно терпели произвол и жестокость супругов, буквально понимая библейский завет «жена да убоится мужа своего». 4 октября 1850 г. Л. В. Дубельт докладывал шефу жандармов о том, что «в Москве отставной коллежский секретарь Касаткин, женатый на 18-летней девочке, пользуясь ее кротким характером, обращается с нею до того жестоко, что сечет ее арапником до ран, кои прижигает огнем». Видимо, на изувера пожаловались лица посторонние, т. к. сама супруга просила «иметь снисхождение к ея мужу и не предавать его суду»[400]. Распоряжением московского генерал-губернатора А. А. Закревского Касаткин был выслан в Олонецкую губернию под строжайший надзор полиции.
В официальном «Обзоре деятельности Третьего отделения собственной вашего императорского величества канцелярии за 50 лет. 1826–1876 гг.» признавалось, что «в полной неудовлетворительности наших судебных мест Третье отделение имело возможность убедиться и из многих поступавших в него просьб и жалоб частных лиц»[401]. Среди таких обращений имелись жалобы «на нарушение супружеских обязанностей с просьбами жен о снабжении их видами для отдельного проживания и обеспечении их существования на счет мужей», «на обольщение девиц», «на неповиновение детей родителям и на злоупотребление родительской властью» и др.[402].
В своем дневнике один из руководителей политической полиции, Л. В. Дубельт, наряду с тревожными европейскими известиями, придворной хроникой фиксировал и обращавшие на себя внимание события частной жизни жителей империи. Его привлекала, по-видимому, необычность и даже парадоксальность происходящего: «[1852 г.] Ноябрь 12. Лейб-гвардии Преображенского полка офицер Давыдов хотел жениться на девице Масловой. Настал день свадьбы, и он, вместо того чтобы ехать в церковь, застрелился»[403]. Вместо ожидаемого радостного события — внезапная трагедия. Другая запись: «[1853 г.] Июль 25. В Туле сделан выстрел в окно квартиры советника казенной палаты Лазарева-Станищева. Подозревают, что это сделала губернская секретарша Миськова из ревности, имеющая любовную связь с Лазаревым-Станищевым»[404]. Показательно, что «всезнающая» молва легко определила личность и мотивы поступка. Следом еще один пример сложной семейной ситуации: «[1853 г.] Август 18. Отставной коллежский регистратор Тутукин, переезжая на ялике через Неву, бросился в воду, но был спасен. Он хотел утопиться потому, что, имея жену и трех взрослых дочерей, не имел чем их кормить»[405].
Стилистика подобных дневниковых сообщений близка к регулярным агентурным записям, восходившим через чиновников Третьего отделения к руководству полиции. В данном случае политическая полиция осуществляла лишь функции надзора, но часто ей приходилось вмешиваться в частную жизнь. И далеко не всегда жандармы оказывались на защите правой стороны.
А. И. Дельвиг описывал ситуацию, в которой оказалась его сестра после смерти своего мужа. Дети от первого брака подали прошение на имя А. Х. Бенкендорфа в котором обвиняли вдову в том, что она представила в Московскую гражданскую палату фальшивое духовное завещание, украв предварительно оставшиеся после него деньги (от 8 до 16 миллионов рублей)[406]. Жандармы при участии губернского предводителя дворянства действовали оперативно, явно заняв сторону столичного начальства. С сестры была взята подписка о невыезде из Москвы, в ее доме был проведен тщательный обыск (сняты были даже ризы с икон и разобрана мебель), а все бумаги сестры отосланы в Третье отделение.
Жандармский генерал С. В. Перфильев вручил сестре письмо от А. Х. Бенкендорфа, в котором, по словам А. И. Дельвига, глава тайной полиции напоминал о своей обязанности покровительствовать вдовам и сиротам, «зная, до какой степени клевета пристает к самым невинным, он ходатайствовал у Государя о назначении самых строгих следствий и других действий, дабы доказать, что жалобы, поданные на сестру, были не что иное, как клеветы, так чтобы на ней не могло остаться и малейшего подозрения, каковой цели он вполне достиг»[407]. Логика, трактовавшая усиленные обыски в доме оклеветанной, стремлением доказать ее невиновность, показалась вдове «изворотом», и она высказала жандарму, что если раньше ее считали воровкой, то теперь «сверх того и дурою»[408].
Изменить ситуацию удалось только благодаря протекции столичных знакомых, в числе которых оказались М. Ф. Орлов и его брат, будущий шеф жандармов А. Ф. Орлов. При личной встрече Л. В. Дубельт убеждал А. И. Дельвига: «Я не знал ни вашей сестры, ни ее противников. Вадковская и Норова явились ко мне с просьбою, и я, прочтя ее без особого внимания, как большею частию читаются во множестве подаваемые просьбы, доложил ее графу Бенкендорфу, а он нашел нужным нарядить следствия, которые послужили к полному оправданию вашей сестры, а между тем московское общество позволило себе утверждать, что я нахожусь в любовной связи с одною из просительниц (он выразил это самым циническим образом) и что мне обещаны ими миллионы»[409]. Л. В. Дубельт рассказал о криминальных планах несостоявшихся наследников в отношении А. И. Дельвига и его сестры, об их сомнительном моральном облике и обнаруженных злоупотреблениях помещичьей властью; но мемуарист, и в первых следственных действиях, и в последующих настойчивых попытках примирительного разрешения имущественного спора, видел коррупционное воздействие на жандармских чинов со стороны детей умершего Викулина.
Даже если в действиях жандармов не было корыстного умысла, закрытость информации, секретность действий позволяла допускать возможные неправовые решения. Не случайно в «Обзоре деятельности Третьего отделения С. Е. И. В. к. и корпуса жандармов за 25 лет. 1826–1850», говоря о вступлении в должность шефа жандармов А. Ф. Орлова, отмечалась преемственность его курса с прежней деятельностью полиции. В то же время подчеркивалось, что «отступлением» можно назвать то, что граф А. Ф. Орлов «начал менее входить в разбирательство частных дел, как потому, что это собственно не относится до высшей полиции, так и по той причине, что вмешательство в тяжбы нарушает достоинство высших судебных мест, которыми решены дела»[410]. Из чистового варианта «Обзора» была вычеркнута фраза о том, что «часто покровительства шефа жандармов искали такие люди, выставлявшие себя угнетенными, которые, как оказывалось впоследствии, не заслуживали участия»[411], ясно показывавшая, что случай с вдовой Викулина не единичный факт.
Другой любопытной эпизод из надзорной практики политической полиции не менее увлекателен. Много хлопот Третьему отделению доставил крупный землевладелец Подольской губернии граф Мечислав Потоцкий. Его жизнь — достойный сюжет для авантюрного романа, в котором правда обильно перемешена с вымыслом. В ней был и конфликт с матерью из-за наследства, вынудивший ее публично заявить, что Мечислав является не потомком скончавшегося Станислава Потоцкого, а сыном венецианского разбойника Караколли, который во время ее отдыха с мужем в Италии напал на нее и изнасиловал. Потом внезапно произошел пожар в Брацловском суде, уничтоживший документы семейной тяжбы, а чиновники, расследовавшие дело, таинственно умерли после отъезда из тульчинского имения графа. Недолгая служба в гвардии не дисциплинировала молодого человека. Он был несчастлив в браке. Подозревая супругу в неверности, сам увлекся замужней красавицей Меллер-Закомельской и бежал с ней с маневров в свое имение. Уединение любовников было не долгим: беглянку выслали в один из херсонских монастырей, а похитителя — в Воронеж[412]. Правда, вскоре он оказался в Париже и почти десять лет провел во Франции.
В 1839 г. вернувшись в Россию, он поселился в своей тульчинской усадьбе, купаясь в роскоши и разврате. Уединенный образ жизни обрастал легендами. Современники рассказывали, что в этом «Подольском Версале» был организован целый гарем из местных девушек, которых он прятал в подвале, где для провинившихся была оборудована и специальная тюрьма. Те же, кто надоедали хозяину, якобы топились в пруду парка[413].
Второй брак сорокапятилетнего Мечислова с Эмилией Свейковской, заключенный в феврале 1844 г., тоже оказался несчастливым. Свою ревность к двадцатитрехлетней супруге он выражал садистским издевательством над ней и новорожденным сыном. «Растрепанная и оборванная» она прибежала в штаб расквартированной в Тульчине дивизии[414]. Генерал Скарятин взял под защиту молодую особу. Инспектировавшему войска Николаю I, при посещении Тульчина, доложили о бесчинствах М. Потоцкого.
Сохранилась копия доклада главного начальника Третьего отделения А. Ф. Орлова, в котором земельного магната обличали в том, что он «безнравственно и жестоко обращается со своею женой, что сам расставляет ей сети соблазна, беспрестанно терзает ее и даже покушался на жизнь ее и своего сына, от него прижитого»[415].
Глава политической полиции предлагал взять все имения его в опеку (то есть, по сути, организовать внешнее управление, запретив самостоятельные сделки и хозяйственные распоряжения) и принять меры, исключавшие перевод капиталов за границу. Самым любопытным является объяснение того, почему не целесообразно судебное рассмотрение этого дела. Шеф жандармов полагал: «Хотя преступления его не сомнительны и высшей степени вопиющие, но как они относятся до тайн семейных, до нарушения правил чести и нравственности, не могли быть при следствии вполне юридически доказаны, а граф Потоцкий, по известности и богатству, легко может укрыться от заслуженной кары, то суду его не предавать»[416].
С этим предложением император согласился. На представленный доклад 27 июня 1845 г. последовала высочайшая резолюция: «Исполнить, но так как граф Потоцкий известен мне давно как самый подлый негодяй, то лишить его следует всякого пользования имениями и доходов ему отнюдь не высылать, назначив ему только по 150 руб. в месяц из сих доходов на содержание, прочее же отсылать в банк на приращение до совершеннолетия сына, которого ныне же записать в пажи, куда в свое время и доставить на воспитание»[417].
И уже через несколько дней А. Ф. Орлов писал министру внутренних дел Л. А. Перовскому о деталях принятых мер: «Графа Мечислова Потоцкого, не предавая уголовному суду, выслать на безвыездное жительство в Саратов, под строжайший надзор местного начальства, над всеми имениями его учредить опеку, подчинив оную непосредственному наблюдению Киевского военного губернатора. Сына его граф Феликса Потоцкого ныне же зачислить в Пажеский корпус и по достижении им установленного возраста отправить на воспитание в этот корпус, а до того времени оставить его при матери. Для жены Эмилии составить капитал в 180 тыс. руб., а до того времени производить ей на содержание 70 500 руб. ежегодно, на сына до поступления по 1500 руб. […], самому графу 150 руб. в месяц»[418]. Особо подчеркивалась необходимость в качестве обеспечительной меры «Воспретить графу Мечиславу Потоцкому совершение всяких актов и сделок, клонящихся к лишению жены его […] и сына следующих им законных частей из его имения, хотя бы впоследствии он вступил и в новый брак»[419].
Н. М. Колмаков утверждал, что имения были взяты в ведение Третьего отделения, с назначением особого администратора[420]. Это суждение не совсем точно. Общее наблюдение за состоянием имений осуществлял киевский военный генерал-губернатор, опекуном по высочайшему повелению был определен губернский предводитель дворянства Подольской губернии тайный советник граф Пржездзецкий, которого сменили три выборных представителя местного дворянства[421]. В чем прав мемуарист, так это в том, что политической полиции приходилось постоянно заниматься имущественными делами М. Потоцкого, который, «чтобы затруднить жену в средствах, начал выдавать на себя разные обязательства с обеспечением на имение»[422]. Затем он пожертвовал три тысячи рублей ежегодного дохода в пользу сирот Саратовского института благородных девиц и тысячу рублей — в пользу приюта. Потом увлекся православием и пожертвовал 12 тыс. рублей на устройство церквей в своих имениях. Но и эти действия не привели к помилованию.
В сентябре 1847 г. М. Потоцкий направил императору прошение, добиваясь разрешения на освобождение всех своих крепостных крестьян, планируя отдать им в собственность ⅔ помещичьей земли без какого-либо вознаграждения[423]. Бумага была передана на негласное рассмотрение шефу жандармов, министру внутренних дел и министру юстиции, которые представили доклад, указав, что так как существует запрет на сделки, «клонящиеся к лишению наследства его сына», то освобождение крестьян может быть проведено на условиях «не слишком тягостных для наследников», то есть с предоставлением не более ⅓ земли.
При этом шеф жандармов А. Ф. Орлов обратил внимание императора на то, что инициатива М. Потоцкого имеет сторону нравственную и сторону политическую. А. Ф. Орлов писал: «По духу времени и нынешнему расположению умов, к столь важному делу должно приступить с большою осторожностью, дабы освобождением огромного количества крепостных людей не потрясти спокойствие целого края, не подкопать основание существующих постановлений, не раздуть пламени непокорности в соседних вотчинах и тем не привести крестьян в волнение, помещиков в отчаяние, а правительство в необходимость прибегнуть к строгим мерам для восстановления нарушенного порядка»[424]. Предлагаемая А. Ф. Орловым мера предусматривала переход крестьян в категорию обязанных, получение небольшой части земли в собственность, внося за другую, большую часть, плату помещику, гарантировавшую достаток законных наследников.
В январе 1850 г. договор М. Потоцкого с крестьянами был утвержден государем. По словам историка В. И. Семевского, со времени издания закона 2 апреля 1842 г. в обязанные крестьяне перешло только 24 708 душ мужского пола, принадлежавших трем аристократическим фамилиям, так вот М. Потоцкому принадлежало 15 056 душ мужского пола[425]. Как видим, подольский землевладелец стоял у истоков освобождения крестьян. Однако и это не изменило его опальный статус. Не помогло и принятие православия: Мечислав стал Михаилом.
Супруга Потоцкого тоже не оставляла власти без своего внимания. Н. М. Колмаков вспоминал, что, будучи недовольна установленным ей содержанием, Эмилия[426] решила подать жалобу на неправильный перерасчет натуральных повинностей в денежную ренту. Решение о размере компенсации принималось при участии государя и, таким образом, при посредничестве «поклонника прекрасного пола» В. П. Буткова, она подала жалобу царю на царя! Прошение было передано в Министерство юстиции, и докладывавший и проверявший обоснованность первоначального решения Н. М. Колмаков писал, что в результате рассмотрения вопроса «царь оправдан был вполне», а графиня выпровожена из столицы[427].
Публично демонстрируя человеколюбие, смирение, верноподданность[428], внутреннее перерождение и очищение, М. Потоцкий продолжал искать механизмы освобождения, действуя через просителей, стимулированных денежными посулами. Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт докладывал шефу жандармов, находившемуся в Палермо (8 ноября 1845 г.): «На днях приехала сюда графиня Софья Станиславовна Киселева и намерена хлопотать по делу своего брата графа Потоцкого. А между тем, как дошло до сведения III отделения, граф Потоцкий предлагал огромные суммы жене своей, чтобы она вывела его из настоящего положения»[429].
Из донесения от 20 октября 1845 г. становится ясно, что у М. Потоцкого появились высокопоставленные защитники. Л. В. Дубельт писал: «Генерал-адъютант Нарышкин очень хлопочет в пользу графа Мечислава Потоцкого. Он уверяет, что граф невиновен! Что флигель-адъютант Скарятин произвел следствие пристрастно, потому что влюбился в графиню, посещал ее тайно каждую ночь, имел с нею самые близкие сношения. Что полковник Миницкий знал это, хотел доложить Вашему Сиятельству, но внезапная смерть предупредила его намерение. И наконец, что генерал-адъютант Бибиков все это знает и изустно подтвердит Вашему Сиятельству»[430]. Руководители политической полиции хорошо знали, что Л. А. Нарышкин был женат на О. С. Потоцкой, и прекрасно понимали причины его активности. Вот почему на полях рапорта А. Ф. Орлов написал Л. В. Дубельту: «Г[енерал-] А[дъютанту] Нарышкину посоветуйте от меня, чтобы он был осторожнее, лучше скажу, что Г[осударь] Император все знает и очень недоволен и не скрою от него, что последствия для него могут быть весьма неприятными»[431].
Через неделю Л. В. Дубельт вновь информировал шефа жандармов о том, что Л. А. Нарышкин убеждал его в невиновности М. Потоцкого и рассказывал, что убежденный в этом киевский генерал-губернатор Д. Г. Бибиков специально едет в столицу, чтобы оправдать его. Далее управляющий Третьим отделением прибавлял: «Другие рассказывают, что Бибикова подкупить нельзя, но подкупить можно Писарева[432], которому уже и обещано миллион рублей, ежели граф Потоцкий освобожден будет из Саратова и что Писарев, приняв это благочестивое предложение, умел уверить Бибикова в невинности графа Потоцкого»[433].
Далее из жандармской переписки (25 мая 1850 г.) узнаем, что Потоцкий бежал из Воронежа, последнего места высылки, и пойман в Орловской губернии[434].
Неотвратимость нового наказания побудила беглеца к новым противозаконным попыткам освобождения. Санкт-Петербургским почтамтом было перлюстрировано письмо М. Потоцкого к некоему Турнейзену от 11 июля 1850 г., в нем граф сообщал, что Л. В. Дубельт требовал с него 300 тыс. руб. серебром за его освобождение и просил получателя предложить жандармскому генералу от 800 тыс. до миллиона франков за разрешение ему жить за границей или 2 миллиона франков за возвращение ему полной свободы и имений. Это письмо было передано императором Л. В. Дубельту с припиской Николая I: «Новое канальство Потоцкого; прочесть и возвратить».
О дальнейшем Л. В. Дубельт писал А. Ф. Орлову: «Я возвратил государю императору эту перлюстрацию и написал, что Потоцкий ошибся, ибо я требовал от него через Фалеева не 300, 400 тыс. руб. серебром, и на моем докладе государь написал: „Надо следить за Турнейзеном, что он сделает?“»[435] Этот эпизод не только не запятнал Л. В. Дубельта, а наоборот, обвинения «канальи» Потоцкого произвели обратный эффект и породили легенду о том, что шеф жандармов А. Ф. Орлов написал графу, что «Его Величество повелел передать ему, что не только у него, графа Потоцкого, но у самого государя нет достаточно денег, чтобы подкупить генерала Дубельта»[436]. Меняя каземат Петропавловской крепости (1853) на проживание под надзором в Пензе (с 1854 г.), М. Потоцкий не оставлял попыток получить освобождение через взятку Л. В. Дубельту[437]. Амнистию М. Потоцкий получил уже в начале правления Александра II. В 1858 г. он уехал во Францию, где и скончался в 1878 г.
Другой резонансный случай разрабатывался тайной полицией на основании «высочайшего» повеления. В мае 1851 г. Л. В. Дубельт сообщил начальнику Третьего отделения графу А. Ф. Орлову, сопровождавшему императора в поездке, о похищении в C.-Петербурге кн. С. В. Трубецким жены почетного гражданина Жадимировского. Николай I потребовал немедленно найти беглецов: «[…] надо Дубельту взять для того строгие меры»[438]. Управляющий Третьим отделением оправдывался в своем изначальном бездействии: «Скажите сами, чем же я виноват? Ведь я не имею власти распорядительной, следовательно, мог ли я, имел ли я право вмешиваться в дело, зависящее непосредственно от распоряжения генерал-губернатора». И только получив прямое указание императора, «я в ту же минуту начал распоряжаться, […] и с той минуты делаю все, чтобы поймать бежавших»[439], — сообщал он А. Ф. Орлову. Беглецы были задержаны на Кавказе. Л. А. Жадимировскую передали на попечение ее матери, а С. В. Трубецкого заключили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а позже, лишив наград, дворянского и княжеского достоинства, отправили рядовым в Петрозаводский гарнизонный батальон[440].
Еще отголосок «отеческого внимания» Николая I к семейным делам своих подданных встречаем в дневнике Л. В. Дубельта: «25 марта 1852 г. Дошло до сведения государя императора, что князь Юсупов, влюбленный в свою двоюродную сестру, дочь Рибопьера, хотел похитить ее и тайно жениться на ней. Его Величество, желая предупредить несчастие как для Юсупова, так и для девицы Рибопьер, повелел арестовать его и немедленно отправить на службу в Тифлис»[441].
Хотя у подобных происшествий мог быть и иной исход. М. А. Корф записал историю, рассказанную ему М. П. Позеном. Во время поездки Николая I по России в 1834 г. император разговорился со своим доктором И. В. Енохиным о его происхождении (из духовенства) и церковном пении.
Затем они начали петь церковные стихиры, и Ерохин похвалил его: «Прекрасно, Государь, Вам бы хоть самим на клиросе петь». Николай поддержал и развил эту тему: «В самом деле у меня голос не дурен, и если б я был тоже из духовного звания, то, вероятно, попал бы в придворные певчие. Тут пел бы, пока не спал с голосу, а потом — ну потом выпускают меня по порядку, с офицерским чином, в Почтовое ведомство. Я, разумеется, стараюсь подбиться к директору, и он припрочивает мне тепленькое местечко, например: почт-экспедитора в Луге. Но на мою беду у лугского городничего хорошенькая дочка, в которую я по уши влюбляюсь, но которой отец никак не хочет меня видеть. Отсюда начинаются все мои несчастия. В исступлении страсти я уговариваю девочку бежать со мною и похищаю ее. Доносят моему начальству и отнимают у меня любовницу, место, хлеб, а напоследок отдают под суд. Что тут делать без связей и без покровителей?»[442] В этот момент в комнату вошел А. Х. Бенкендорф. И император закончил историю: «Слава Богу. Я спасен: нахожу путь к Бенкендорфу, подаю ему просьбу, и он вытаскивает меня из беды»[443]. Моделирование жизненной ситуации привело в восторг слушателей. Только вот в реальной жизни исхлопотать такое спасение было непросто[444].
Достаточно традиционным сюжетом полицейского делопроизводства были дела, связанные с урегулированием «последствий» любовной страсти.
В 1851 г. прусская подданная Росман жаловалась императору Николаю I, что граф Павел Бобринский соблазнил ее дочь и уклонялся от выдачи на воспитание рожденного от него младенца 3 тыс. руб., обещанных ранее.
Вызванный в Третье отделение, 23-летний граф Бобринский заявил, что «не признает себя виновным в обольщении, уверяя, что, когда с ней познакомился, она не была уже невинна, и, не делая никаких обещаний, передал, однако, разновременно значительное количество денег и готов дать 1000 руб., чтобы прекратить дальнейшие претензии»[445]. Однако мать и дочь отказались брать эти деньги и подали жалобу императору.
При посредничестве полиции дело было кончено полюбовно, дядя графа Павла Бобринского, граф Алексей Алексеевич Бобринский, дал госпоже Росман 1000 руб. серебром, а она, в свою очередь, подписку, что более претензий не имеет[446]. В материалах дела сохранилась записка, объясняющая сговорчивость немки: «Объявлено, что дело прекратить, а будет жаловаться, ее выслать за границу»[447]. Доверием к прусским подданным русская полиция не прониклась.
Частная жизнь демонстрировала самые невероятные модели поведения. Даже искушенный в семейных тайнах Л. В. Дубельт вынужден был изумляться: «[1852 г.] Март 2. Свет пошел навыворот! У нас есть тысячи просьб от барынь и девиц, что их соблазнили, что их изнасильничали. Теперь получена просьба от мещанина Тарасова, что дочь коллежского советника Баранова его соблазнила и, родив от него дочь, не отдает ее ему. Вот мерзавец!»[448]
В начале 1855 г. Третье отделение оказалось втянуто в разбирательство очередной истории с изнасилованием. В этот раз ее действующим лицом оказался брат фаворитки Николая I, В. А. Нелидовой, Иван Аркадьевич. Жена поручика Энгельгардта обратилась на имя императора с жалобой на отставного штаб-ротмистра Нелидова, который «насильственным будто бы образом обесчестив дочь ея, оставил сию последнюю в беременном положении и отказал ей даже в денежном пособии на необходимые издержки»[449].
По заключению Третьего отделения «Николаю I были представлены справки, навлекавшие сомнения в справедливости изложенной жалобы, ибо поручица Энгельгардт по действиям своим не пользуется одобрительным мнением, а Нелидов со своей стороны доказывает, что близкие отношения его с девицей Энгельгардт начались по собственному ее на то согласию и он, обязавшись платить ей по 150 руб. сер. в месяц, передал между тем в продолжении 3 недель 1200 руб. сер.»[450].
Надо полагать, И. А. Нелидов пользовался у тайной полиции большим доверием, и дело было прекращено на основании его показаний. Однако Энгельгардт не сдавалась и теперь уже жаловалась и на саму полицию. Она писала, что дело «оставлено в III отделении без должного […] уважения» и просила «поступить с Нелидовым по закону»[451]. Дополнительно она представила медицинское свидетельство «об осмотре ее дочери после помянутого обстоятельства, и, кроме того, ссылается на слова генерал-адъютанта Дубельта, который, читая представленные ему письма Нелидова, порицал действия последнего и неоднократно повторял mais с`est une infamie»[452], — сообщалось во «всеподданнейшем» докладе.
Всесильный шеф жандармов граф А. Ф. Орлов вынужден был объясняться. Он докладывал императору, что «Дубельт действительно, слушая жалобы и не зная обстоятельств дела, говорил, с`est une infamie, прибавляя, впрочем, si с`est vrai[453], а потому подобная ссылка ни в коем случае не может служить доказательством виновности Нелидова»[454].
Руководство Третьего отделения вынуждено было оправдываться и в отношении того, что жалоба Энгельгардт «не была надлежащим образом исследована». «Я должен сказать, что III отделение, и по самому положению своему, не имело права делать по изложенному предмету нормального следствия»[455], — писал шеф жандармов, полагая, что если Энгельгардт «настойчиво домогается», то дело необходимо передать санкт-петербургскому военному генерал-губернатору, включив в следственную комиссию представителя от Третьего отделения.
После этой жалобы политическая полиция к следственным действиям отнеслась с большей основательностью. Присмотрелись к дочери: «Девица Людмила Энгельгардт, 18 лет, стройна, довольно высокого роста, довольно хороша собою и очень миловидна»[456]. Она воспитывалась в Смольном монастыре пенсионеркою государя императора, но два года тому назад, не дожидаясь общего выпуска, мать забрала ее домой, ссылаясь на слабое здоровье дочери. О матери, урожденной Де Лакаст, также навели справки: «Муж отставной поручик с давнего времени с нею не живет. Продала свое имение в Смоленской губернии и живет процентами»[457].
Надлежало проверить утверждение Энгельгардт, что ее дочь дважды приходила к И. А. Нелидову просить места при дворе и что «во второй раз он лишил ее невинности, от чего она и сделалась беременною»[458]. За это бесчестье она просила выдать 3 тыс. руб. серебром.
Сам Л. В. Дубельт по поручению А. Ф. Орлова запрашивал показания у некоего Н. М. Смирнова, который и направил досаждавших ему женщин к И. А. Нелидову (молодая дама просилась в компаньонки, желая поступить на содержание, и трижды приходила за «маленьким пособием»)[459]. Важными оказались заявления камергера Розенталя, подтвердившего, что Лидия бывала у Нелидова регулярно в течение двух месяцев и один раз ночевала. При этом он «не только крику, жалоб и ничего, что могло бы служить признаком насилия, никогда не слышал»[460].
Формальное исследование документов дела позволило следствию утверждать, что «девица и мать не представили никаких доказательств, тогда как должны были на основании VI дополнения ст. 1176 т. XV Свода законов объявить о насилии в тот же день, того не представили доказательств или свидетелей кого-либо из женской своей прислуги, видевшей синие пятна на теле, кровавые знаки на белье или слышавшие по приезде от Нелидова или в первые дни о сделанном насилии»[461]. Л. Энгельгардт по-прежнему утверждала, что была изнасилована: комната была закрыта, «она всячески ему упорствовала, но выбившись из сил с ней сделался обморок, и тогда Нелидов лишил ее девства»[462].
Летом 1855 г., пока работала комиссия санкт-петербургского военного генерал-губернатора под председательством подполковника Скрипицына и с участием подполковника корпуса жандармов Липгардта, Лидия Энгельгардт родила мальчика. 51-летний И. А. Нелидов никакого интереса к ребенку не проявлял. Хотя следствие продолжалось, точка в этой истории была поставлена еще 24 февраля 1855 г. императором Александром II, когда по итогам сделанного доклада шеф жандармов написал над текстом: «Высочайше повелел считать дело оконченным»[463].
Заканчиваются материалы этого дела очередным письмом г-жи Энгельгардт, в котором она, скорбя о смерти императора Николая I, утверждала, что «при жизни его правосудие было оказано в самом скорейшем времени»[464]. Следует отметить, что справедливость искалась внесудебным путем, расчетом на высочайшую волю, но состязание с братом царской фаворитки оказалось неравным.
Личная жизнь россиян зачастую была увлекательнее любовно-авантюрных романов. Случаи семейной неверности часто привлекали внимание жандармов, правда, скорее как некая секретная светская (или, точнее, интимная петербургская) хроника. И вновь обратимся к дневнику Л. В. Дубельта: «[1853 г.] Генварь 5. Статский советник Демидов застал у своей жены камер-юнкера князя Кочубея и в порыве ревности вызвал его на дуэль. Дуэль эта предупреждена, и князь Кочубей, объявив, что он волочился за горничною девушкою г-жи Демидовой, отправлен на службу в Смоленск»[465]. Находчивость ловеласа и административное решение властей предотвратили возможный кровавый исход дуэли.
Следом у Л. В. Дубельта встречаем очередной водевильный сюжет, обернувшийся трагедией: «[1853 г]. Октябрь 17. Городовой унтер-офицер Колотенко, квартира коего на Литейной в 3-м этаже, придя ночью домой после дозора, застал у своей жены под кроватью писаря военных поселений Лазарева, завернутого в одеяло. Это не понравилось Колотенке, он рассердился, а жена его испугалась и бросилась в окно; Лазарев последовал за нею, и оба убились»[466].
Семейные неурядицы вели в Третье отделение и тех, кто на дух не переносил жандармов. Скандально известный публикацией в Европе книжки о знаменитых российских дворянских фамилиях князь П. В. Долгоруков, отбыв ссылку и затворное житье в своих поместьях, в январе 1854 г. явился к Л. В. Дубельту с жалобой на свою супругу, «что она выходит из повиновения и хочет все жить за границей, и просил, чтобы правительство поставило ее в должные пределы повиновения»[467]. По действующим правилам жалоба была направлена на рассмотрение министру внутренних дел, а жена князя была приглашена в полицию на беседу. После этой встречи Л. В. Дубельт записал в дневнике: «А между тем и княгиня жалуется, что муж ее все дерется, и точно явилась к нам с подбитым глазом»[468]. Теперь настал черед объясняться самому жалобщику. По словам жандармского генерала: «Князь уверяет, что он теперь ее не бил, но точно несколько лет тому назад высек плетьми за то, что застал ее под чужим мужчиной»[469]. Обстановка полицейского ведомства побуждала к интимным откровениям.
С началом правления Александра II задачи политической полиции не поменялись. Надзор следил за частной жизнью россиян, транслируя наверх наиболее интересные, забавные, трагикомичные слухи. Сообщалось: «Живущий в Б. Конюшенной в собственном доме булочник Вебер, не зная, как уже отделаться от любопытных, которые приходят в его булочную справляться о происшествии в его семействе, то есть о брошенном будто бы дочерью его новорожденном ребенке в отхожее место, решился с досады палкою выгонять докучливых гостей, ибо не его дочь, а дочь соседей, часовщика Эбера, совершила, как говорят, означенное преступление»[470].
Молва смешала созвучные фамилии, и трагическое событие превратилось в фарс, обретя черты городского анекдота, лишенного назидательного смысла. В то же время донесение показывало решимость Вебера отстоять честное имя своей семьи и существовавший социальный контроль, признававший семейную ответственность за такое преступление.
Конечно, полиция получала и более достоверные сведения. Например, сообщалось, со ссылкой на место и источник информации, что 2 августа 1860 г. в булочной на Литейной горничная почетного гражданина, фабриканта П. А. Битнера, рассказывала, что «Битнер сильно пьет и в нетрезвом виде возвращаясь домой заводит постоянно драку с женой. На прошлой неделе он приехал домой совершенно пьяный и начал жестоко бить жену, после чего она ночью же куда-то скрылась и по сие время не возвращалась»[471]. Если происшествие в семье фабриканта не заинтересовало политическую полицию, то конфликтная ситуация в семье государственного служащего — чиновника Военного министерства, статс-секретаря Булгакова, напротив, привлекла внимание. Материалы жандармского делопроизводства позволяют проследить «технологию» надзора.
Началось это разбирательство традиционно, с агентурного донесения. В анонимной записке, датированной 12 августа 1860 г., сообщалось, что накануне чиновник Булгаков сильно избил свою жену. Происшествие случилось около двух часов ночи, и, как доложил агент, слышались «ужасные женские крики, которые разбудили весь дом»[472]. По этому факту была начата проверка. Следствие шло окольными путями. Ничего конкретного выяснить не удавалось, но собранные слухи подтвердили непростой характер семейных отношений. Чиновник Третьего отделения докладывал руководству: «сделанные по сему предмету разведывания обнаружили только то, что госпожа Булгакова жила минувшим летом на даче в Павловске, где о ее нравственных правилах носились какие-то темные слухи, заставлявшие думать, что она имела там любовную интригу»[473].
Косвенным подтверждением серьезного конфликта стал неожиданный отъезд в деревню супруги Булгакова. Этот отъезд «крайне удивил даже ближайшую ее прислугу», так как она «собралась в дорогу не более как в полторы […] сутки»[474]. Агенты продолжали интересоваться разговорами о случившемся. Был зафиксирован слух о том, что «статс-секретарь Булгаков высек свою жену за то, что он по возвращении из-за границы застал ее в связи с каким-то офицером и вслед за тем отправил ее в деревню»[475].
Одновременно обратили внимание и на личность Булгакова. Установили, что он «любит выпить и потому жестоко дерзок в обращении как с своими, так и казенными людьми, что он имеет связь с актрисою Барановскою или Барановою, недавно приехавшею из-за границы». Детали конфликта попытались установить по месту службы, но «о происшествии никому из чиновников провиантского и комиссариатского департаментов не известно»[476]. Чиновник полиции сообщал руководству Третьего отделения: «Сведения эти собраны самым осторожным образом» — и, видя явный интерес к продолжению исследования данного случая, прибавлял: «Я отправил одного расторопного агента в Павловск»[477].
Политическая полиция еще глубже завязает в этой семейной истории. И вот уже полицейский агент сообщал из Павловска: «Госпожа Булгакова вела нынешним летом весьма легкую жизнь, была постоянно окружена молодежью и находилась в преступной связи с гусаром Образцового полка, из австрийцев, Николичем. Слухи об этом достигли до ее мужа»[478]. К семейным неурядицам добавились и служебные. Якобы, вернувшись из-за границы, Булгаков узнал о назначении на его место другого чиновника и о явном нерасположении к себе императора. Агент продолжал повествование: «Все это его сильно взбесило. Он едет в Павловск к жене, застает у нее гусара Николича, которого выгоняет. Ее же начинает стегать нагайкой, а на другой день отправил ее в деревню»[479].
По всем правилам тайного сыска, агенты продолжали беседовать с прислугой, рассчитывая на какие-либо неосторожные проговорки. Но тщетно: «В доме же у них агент мог узнать только то, что госпожа Булгакова внезапно уехала в деревню, но о причине, побудившей ее к тому, люди ничего не говорят, вероятно, под страхом гнева самого Булгакова»[480].
Двенадцать дней работали несколько агентов и чиновников Третьего отделения для того, чтобы удовлетворить любопытство своего руководства и резюмировать следующее: «Обстановка летней жизни г-жи Булгаковой дает полную уверенность, что подобная сцена, как ее рассказывают, действительно была, тем более что Булгаков, как говорят, очень горяч и часто забывается»[481].
В подобных ситуациях, когда рушился семейный уклад, даже высшая полиция не могла помочь. Домашние неурядицы осложнялись материальными претензиями и связанными с ними тяжбами.
Любопытный пример такого спора представляет дело, начатое в 1859 г., «по жалобе жены надворного советника Марии Спицыной на мужа своего вступившего с нею в брак из видов корыстных».
В письме на имя управляющего Третьим отделением А. Е. Тимашева М. П. Спицына рассказывала историю своего замужества. В 1851 г. умер ее первый муж, купец 3-й гильдии Чурилов. В 1857 г. стал искать ее руки помощник столоначальника департамента внутренних сношений МИДа надворный советник Спицын. Ему она прямо говорила, что «кроме деревянного дома на петербургской стороне, приносящем 1100 руб. сер. в год, ничего не имею». Он же убеждал, что «не рассчитывает на мое состояние, уверял, что, имея казенную квартиру, может жалованием своим прокормить себя и жену». В своем решении она была осторожна и только через 6 месяцев дала согласие на брак. В день обручения Спицын представил ей даму «под именем тетки, живущей с ним на квартире», эта же женщина с двумя детьми была на свадьбе. Постепенно до нее стали доходить слухи, что эта женщина сомнитель ного поведения жена гамбургского подданного Мильдау, брошенная мужем 16 лет назад[482].
Вскоре после свадьбы начались материальные проблемы. По словам М. П. Спицыной: «Муж взял 800 руб. для уплаты долга за сукно; но тот долг до сих пор не уплачен; жалование употреблял на расходы совершенно мне не известные, а на предложение перевезти мебель и вещи, сказал, что у него ничего нет, что все свое имущество он отдал Мильдау и стал требовать 5000 руб. для уплаты по заемному письму Мильдау (которое было дано за 4 дня до свадьбы)». Дальше он стал настаивать на необходимости продать дом, а затем «собрал свой весьма ограниченный багаж, взял некоторые вещи, которые я ему сделала к свадьбе, и отправился неизвестно мне куда, угрожая меня бросить». Женщина на шантаж не поддалась и в денежных претензиях отказала, тогда он объявил, что «скорее бросит меня, чем Мильдау»[483]. О своей семейной ситуации она никому не рассказывала, скрывая все от своих престарелых родителей, пока сам Спицын не пожаловался на жену санкт-петербургскому обер-полицмейстеру.
Обращалась же М. П. Спицына к руководству Третьего отделения, рассчитывая получить приказание ее мужу выдать бессрочный паспорт для жены. По сути, дело шло не о разводе, а о разъезде супругов, достаточно часто практиковавшейся форме разлучения, вызванной сложной, долгой и непредсказуемой процедурой развода.
Мужской взгляд на эту семейную ситуацию виден из хранящейся в деле копии письма Спицына санкт-петербургскому обер-полицмейстеру[484].
Чиновник показывал себя страждущей стороной и в оправдание апеллировал к законам. По его словам, жена «в течение 8-месячного супружества в нарушение закона […] вместо любви и уважения к мужу, начала оказывать мне непочтительность, делая мне различные упреки и оскорбления и, несмотря на всю мою снисходительность к ней, вынудила меня выехать из ее дома и нанять на свой счет в постороннем доме квартиру». Кроме того, она «позволила себе самоуправно задержать мое платье и другие вещи»[485].
Ссылаясь на статью 103 Законов гражданских («Супруги обязаны жить вместе»), Спицын требовал обязать супругу переехать к нему жить: «Так как законы запрещают самовольное разлучение супругов и я, не желая нару шать священную обязанность брака, считая необходимым долгом для побуждения к исполнению сих обязанностей […] предписать полиции петербургской части немедленно обязать ее подпискою на явку ко мне и затем поручить наблюсти, а между тем отобрать от нее вещи мне принадлежащие, как то: девять сорочек, одно с бриллиантом золотое кольцо, одно пальто, одна шуба на набитом соболем меху с бобровым воротником, один халат на шелковой подкладке, одна шляпа, ящик с пятью бритвами, одно летнее пальто камлотовое, один платок шелковый, одна лорнетка черепаховая, и в случае же дальнейшего ее уклонения от исполнения супружеских обязанностей, поступить с нею как с ослушницей закона»[486]. Солидный багаж должен был сопровождать «блудную» жену при возвращении.
Претензии своего мужа Мария Павловна Спицына считала «пустыми словами»[487]. В письме к приставу исполнительных дел петербургской части она, прежде всего, отмечала, что мужа своего она не выгоняла, затем указала, что Спицын ввел ее в долги свадебными расходами и необходимостью «обшить мужа моего платьем», которого у него не оказалось. Она припомнила, что за 8 месяцев он выдал на домашнее содержание только 10 руб. серебром и вообще явился к ней с двумя корзинками с вещами.
Кроме того, продолжала она, «из всех вещей, поименованных им в просьбе, один только лорнет и бритвы суть собственность его, получить их он может во всякое время, за все же прочее я заплатила свои деньги, исключая шубы, которая не была еще в употреблении, она заказана мною, доверена мне и деньги за нее 250 руб. сер. еще не заплачены»[488].
По наведенным Третьим отделением справкам, Спицын, женившись, не переставал иметь связь на стороне и «сейчас, выехав от жены, ночевал у Мильдау, о чем известно и местному надзирателю»[489]. Руководство политической полиции решило действовать по служебной линии и предписало начальнику Спицына А. Д. Философову «употребить начальническое влияние на Спицына для восстановления семейных отношений его на основании закона и справедливости»[490]. Внешний эффект был скорым, в письме к управляющему Третьим отделением А. Е. Тимашеву чиновник «изъявил готовность выдать свидетельство и отказаться от дальнейшего преследования»[491].
Но из словесной жалобы М. П. Спицыной к начальнику первого округа корпуса жандармов было ясно, что муж хотя и поселился с нею в одном доме, но продолжает преступную связь с Мильдау. Женщина вновь просила через полицию заставить его прервать «всякие сношения с Мильдау» или же дать вид на отдельное жительство и оставить квартиру[492]. Последние листы дела свидетельствуют, что и через десять лет М. П. Спицына просила уже новых жандармских чиновников «убедить мужа к обеспечению моей участи», добиваясь незначительного денежного содержания[493]. Даже некогда всесильная тайная полиция не могла преодолеть супружескую неприязнь и обеспечить материальную поддержку супруги.
Рассматривая документы архива Третьего отделения, можно обнаружить, что достаточно часто участниками семейных конфликтов становилась прислуга, проживавшая в доме и имевшая возможность для постоянного общения, реализации своих матримониальных планов или хотя бы повышения социального статуса и улучшения материального положения.
Так, некая М. Аладова в апреле 1861 г. жаловалась шефу жандармов на свою тяжелую жизнь. Она сообщала, что восемнадцатилетней девушкой вышла замуж за глухонемого дворянина, «движимая полнотою благородных чувств, не слушая убеждения моих родных, смело шла на самопожертвование, поэтически смотря на мою роль, но чрез два месяца я уже предвидела мое несчастье и 20 лет переносила тиранство моего мужа»[494].
По ее словам: «Муж заставлял присутствовать при рождении, крещении и погребении незаконных детей его, болезнях любимой им женщины, моей кухарки», а когда она осмеливалась не пойти, то муж приходил к ней ночью с пистолетами («не знаю заряженными ли?»). Женщина подчеркивала, что готова была и дальше сносить такую жизнь («кого Господь соединил, человек не разлучает»), но теперь муж собрался продать дом, чтобы жить с этой женщиной, а ей надо было «искать казенного места»[495].
Обращение Аладовой в Третье отделение было связано с тем, что она не желала «формального производства по жалобе своей на мужа», а потому шеф жандармов князь В. А. Долгоруков распорядился поручить начальнику первого округа корпуса жандармов «попытаться привести настоящее дело к миролюбному окончанию»[496]. Жандармское следствие выяснило, что действительно «муж Аладовой до настоящего времени имеет любовную связь со своею кухаркою, с которой прижил детей», но было также установлено, «что сама Аладова была в такой же связи с несколькими лицами», кроме того, «муж давал ей достаточное содержание, заплатив некоторые ее долги, и поручился за нее в платеже 10 тыс. руб.»[497].
По признанию начальника округа генерала И. В. Анненкова, его удивила сама Аладова «несвязанностью слов и странностию мыслей»[498]. У нее действительно было обнаружено «помешательство ума», и она была помещена в лечебное заведение. Аладов согласился на предоставление ей вида на жительство на 3 года, а после продажи дома его жене была выделена причитавшаяся седьмая часть. Оставшиеся после уплаты долгов деньги были помещены на хранение в государственный банк. Правда, они скоро пригодились для последующего лечения, так как Аладова продолжала слать письма в тайную полицию, объясняясь в любви к вел. кн. Константину Николаевичу, воображая себя то незаконною дочерью Александра I, то «Мариею Равноапостольною и спасительницей мира»[499].
В зажиточных семьях среди слуг особую роль играли учителя и гувернеры. Приглашенные для воспитания и обучения детей, они являлись носителями специальных знаний и навыков, кроме того, зачастую демонстрировали иной, отличный от привычно обывательского, стиль жизни, манеры, а потому становились предметом особого эмоционального внимания.
Именно из-за гувернера произошли «семейные несогласия и раздоры» в семье помещика Ф. Энгельгардта. Как видно из материалов дела Третьего отделения: «По просьбе помещика Федора Энгельгардта, жалующегося на жену свою и некоего Дубова, по проискам коего он выгнан женою из имения ее», — конфликт вспыхнул в 1849 г. Причем, как писал министр внутренних дел Л. А. Перовский шефу жандармов А. Ф. Орлову: «Муж подозревал жену в непозволительной связи с гувернером детей их Дубовым, жена обвиняла мужа в покушении на жизнь ее и растлении им несовершеннолетней родной дочери их»[500]. Следствие по данному происшествию вел санкт-петербургский генерал-губернатор.
«Формальным исследованием и частными разысканиями» было установлено, что «помещица Энгельгардт действительно имела весьма сомнительные отношения к чиновнику Дубову». Обращало на себя внимание то обстоятельство, что в ответ на требование мужа удалить гувернера помещица предпочла расстаться с мужем, а Дубову дала «полную доверенность на управление имением ее». Когда же «по распоряжению начальства» Дубов все же был выслан в Лугу, то помещица Энгельгардт «имела неоднократные с ним тайные свидания»[501].
В отношении главы семейства было выяснено, что «он человек вспыльчивого и строптивого характера и развратного поведения»[502]. Относительно же обвинения в растлении дочери и «в продолжении преступной связи с нею» «не найдено никаких доказательств, ни даже правдоподобия». Следствие установило, что это обвинение было «возбужденно одною крепостною женщиною», а затем поддержано самой Энгельгардт, которая «домашним образом» добилась от дочери признания, а потом распорядилась провести освидетельствование девочки повивальной бабкою, по заключению которой дочь была «признана якобы действительно лишенной девства»[503]. Видимо, таким страшным обвинением помещица решила раз и навсегда расстаться со своим мужем: его суровое наказание обеспечило бы возможность получения развода.
Ф. Энгельгардт решительно отвергал все измышления. Изменила свои показания и дочь. Как гласят официальные документы: «Равно отреклась от сознания своего и дочь, которая при тщательных расспросах следователей явно обнаружила, что она вовсе не имеет понятия о совокуплении мужчины с женщиной; считала же себя, по собственному ее ответу, лишенною невинности, потому только, что об этом говорила ей свидетельствовавшая ее повивальная бабка, и что отец дозволял себе иногда слишком неприличное с нею обращение»[504]. Характер «неприличного обращения» виден из донесения жандармского полковника Станкевича, участвовавшего в следственных действиях: «Отец ее давал ей в руки держать то, что она стыдится назвать (детородный уд)», и продолжалось это аморальное действо около полугода[505].
Надо сказать, что представители власти постарались сделать все для сохранения семейной тайны. По высочайшему повелению было предписано: «Девицу Веру Энгельгардт от медицинского освидетельствования освободить, а делопроизводство во избежание дальнейшего соблазна оставить без дальнейших преследований». Родители, оказавшиеся «оба развратного поведения», высланы: отец — в Олонец, мать — заключена в монастырь. Имение передано в опеку, сын Валерий помещен в одно из казенных заведений, а дочери были «вверены попечению губернского предводителя дворянства»[506]. Дубова решено было выслать на жительство в одну из отдаленных губерний.
Однако история эта, из-за своей необычности и исключительности, получила огласку. В дневнике Л. В. Дубельта встречаем: «[1853 г.] Декабрь 15. приказано произвести следствие о семейных раздорах графа Салтыкова. Жена его написала безыменные письма, что он влюбился и хочет соблазнить свою старшую дочь, а он показывает, что помещик Федор Энгельгардт уже соблазнил и жену, и дочь его. Срам!»[507] Обвинение в подобных преступных помыслах, несомненно, могло сразу дискредитировать подозреваемого в глазах общества и обеспечивало пристальное внимание властей к нравственному облику потенциального насильника, видимо, поэтому графиня и прибегла к такому способу огласки семейных неурядиц. Граф Л. Г. Салтыков, в свою очередь, разглашая семейную тайну, обращал внимание на аморальный поступок родственника своей супруги.
История, случившаяся в доме Энгельгардтов, рассказана в записках писательницы А. И. Соколовой, и, хотя она ручалась «за полную достоверность»[508] эпизода, перед нами одна из легенд периода правления Николая I. Под пером А. И. Соколовой Анна Романовна Энгельгардт предстает женщиной «безумно любившей мужа, обожавшей детей и благоговейно охранявшей чистоту и святость домашнего очага»[509]. Мотивы ее действий самые возвышенные: «Она подробно расспросила обо всем дочь, пришла к убеждению, что та действовала почти бессознательно, под давлением враждебной нравственной силы, и, не желая щадить ни себя, ни лиц, разбивших ее жизнь, сама передала все это горькое и позорное дело в руки жандармской полиции, в то время ведавшей все тайные и секретные дела, не исключая и самых сокровенных дел семейных»[510]. Виновность отца в растлении 14-летней дочери для нее очевидна. Самое любопытное в этой истории — судьба Ф. Энгельгардта. «В былые времена, — писала А. И. Соколова, — подобные преступления были неслыханно редки и, вероятно, карались беспощадным образом, потому что, по произнесении приговора над обвиненным Энгельгардтом, он, по усиленному ходатайству двоюродной сестры своей, светлейшей княгини Салтыковой, был признан умершим и, совершенно вычеркнутый из списка живых людей, без паспорта проживал в доме Салтыковых»[511].
В разрешении еще одного «семейного несогласия» из-за гувернера принял участие наследник престола великий князь Александр Николаевич, которому при отсутствии императора в столице управляющий Третьим отделением представил соответствующий доклад. В дневнике Л. В. Дубельта читаем:
«[1853 г.] Октябрь 10. У старшего адъютанта военно-учебных заведений полковника Корсакова был гувернер Стерн. Этот господин, как вообще злодеи немцы и французы не воспитатели, а развратители нашего юношества, вместо того, чтобы заняться образованием вверенного ему ребенка, начал стараться свести любовную связь с женою Корсакова.
Государь наследник цесаревич весьма справедливо полагал, что такому гувернеру должно воспретить быть гувернером.
Так сделано: Стерн обязан подпискою не гувернерствовать и его выслали на жительство в Митаву к его отцу»[512].
Известна ситуация в семье помещика М. Е. Гаршина (отца известного писателя), жена которого, как свидетельствовали слуги, лазила в окно флигеля, где жил студент — учитель детей П. В. Завадский (активный деятель харьковско-киевского тайного общества студентов, почитатель А. И. Герцена), а потом, бросив семью, бежала с ним. В материалах дела Третьего отделения сохранилось письмо Е. С. Гаршиной к санкт-петербургскому генерал-губернатору князю А. А. Суворову, в котором она объясняла мотивы своего поступка невыносимыми условиями жизни с мужем: «Нет, кажется, порока, которым бы не наделила его природа: ограниченный умом, проникнутый всеми предрассудками необразованного русского помещика, подверженный притом частым припадкам сумасшествия, он сделал жизнь для меня невыносимой»[513]. Используемые эпитеты явная антитеза в характеристике образа молодого любовника — носителя передовых взглядов[514].
Рубеж 1850–1860-х гг. традиционно считается временем кризиса патриархальной семьи[515]. Сложившиеся морально-этические нормы, поведенческие практики отвергались молодым поколением. Роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», ставший манифестом шестидесятников, предлагал не выдуманные формы, а фиксировал хотя и единичный, но существовавший семейный уклад.
В сводке городских слухов и толков 28 февраля 1857 г. сообщалось: «В номере „Сына Отечества“ за нынешнюю неделю в числе юмористических гравюр замечают одну, представляющую двух франтов, из коих один, лорнетируя проходящую мимо даму, спрашивает своего товарища: „Ты знаешь ее?“ — „Знаю“. — „Кто она?“ — „Это жена двух моих приятелей“. Многие находят эти слова уже слишком вольными и неприличными в печати. Пусть (говорят они) изображают какими хотят смешными и злыми выходками взяточников, лихоимцев и прочих презрительных людей, кои приняты ныне журналистами целью их насмешек, — но в журнале, каков „Сын Отечества“, читаемом множеством порядочных дам и молодых взрослых девиц […] никогда не следовало бы допускать таковых скользких, неприличных выражений, заставляющих краснеть каждую благопристойную замужнюю даму, а молодых пылких девиц углубляться в мысли не совсем полезные для их нравственности»[516].
С точки зрения общественной морали обличение социальных пороков было допустимо, а святая святых семейная жизнь оставалась неприкосновенной. Через несколько дней агенты выяснили тайный смысл карикатуры, изображавшей «жену двух приятелей». Сообщалось: «Это (говорят) прямо мечено на каких-то известных здесь лиц: Панаева и Некрасова, — таких тесных, задушевных друзей, что у них решительно все общее: квартира, стол и законная жена одного из них»[517].
Добавлялись и правдоподобные интимные подробности этого сожительства: «Брачное их ложе, по огромному своему размеру, свободно помещающее всех троих, — будто бы изящнейшей выдумки, с каким-то особенным механизмом, по одному только давлению пружины соединяющим и разлучающим сию счастливую чету»[518].
Запоздалое открытие, так как А. Я. Панаева стала гражданской женой Н. А. Некрасова еще в 1846 г., не оставляя И. И. Панаева. Супруги жили вместе. Н. А. Некрасов и И. И. Панаев вместе вели и дела по изданию журнала «Современник». Литератор М. И. Михайлов сожительствовал с супружеской четой Шелгуновых. Общим домом проживали И. М. Сеченов и семья петербургского врача Бокова. Как отмечает И. Юркина, в этих отношениях акцент делался на общности интересов супругов с некоторой долей отрицания чувственности[519]. В то же время обывателей, как и жандармских наблюдателей, скорее волновала изящная кровать.
Все же подобные семейные инверсии были единичными. Доминировали традиционные проблемы: супружеская неверность, семейное насилие, нравственное воздействие на детей.
Как видно из раздела «По семейным несогласиям» отчета Третьего отделения за 1865 г., «московская почетная гражданка Боткина жаловалась, что муж ее после 10-летней супружеской жизни, подвергшись влиянию проживавшей у них гувернантки, девицы Бурбовской, поставил ее, Боткину, в униженное, ничем не заслуженное положение. Озадачиваясь участью троих малолетних детей, на нравственность которых поступки отца не могли не оказывать вредного действия, Боткина просила дозволить ей удалиться навсегда из мужниного дома, с возвратом для содержания и обеспечения детей принесенного ею в приданое капитала 60 т. р., находящегося в распоряжении мужа»[520]. Специальная комиссия в составе московского военного генерал-губернатора, городского головы и начальника второго округа корпуса жандармов пыталась привести к «миролюбному окончанию дела на справедливых основаниях», но тщетно. После чего Боткина получила фактически разрешение проживать отдельно от мужа.
В докладе отмечено: «По высочайшему повелению предоставлено московскому генерал-губернатору не тревожить Боткину в отдельном жительстве от мужа, и по общему совещанию их родственников, под руководством московского городского головы, обеспечить ее содержание в той мере, какая будет названа справедливою, а также постановить относительно нравственного воспитания детей Боткина и сохранения их состояния»[521].
Только «высочайшее повеление» могло разрешить отдельное проживание супругов. Подобная практика все более вторгалась в жизнь, как альтернатива долгому судебному производству. В материалах Третьего отделения сохранились сведения о семейной ситуации полковника Еропкина: семейное несогласие, дошедшее до раздельного проживания, длилось около 20 лет. В основе — супружеская неверность и связь с вдовою штабс-капитана Поповою, которая «по бесхарактерности и нетрезвому поведению приобрела над ним влияние и постоянно вооружала против жены»[522]. Сначала он снабжал супругу видами на жительство и выдавал на содержание 600–1000 руб. в год. Однако, видимо испытывая денежную нужду, в 1862 г. он не дал согласия на ее поездку за границу для лечения и прекратил выдачу видов и содержания. По соглашению с Поповой, Еропкин подал в 1863 г. в Санкт-Петербургскую духовной консисторию иск о разводе. Как утверждалось в записке: «…для оклеветания жены прибегал к самым предосудительным средствам, не успев в этом удалился из Санкт-Петербурга и переезжал в разные губернии для того, чтобы, замедляя окончание бракоразводного дела, уклониться от обеспечения жены средствами к жизни»[523]. По жалобе законной супруги последовало высочайшее повеление, вменявшее Еропкину в обязанность впредь до окончания начатого им судопроизводства выдавать ей на содержание по 1000 руб. в год.
Не случайно в вышеупомянутом «Обзоре деятельности Третьего отделения» признавалось: «Закон наш, по-видимому, предвидел только счастливые браки и потому направлен лишь к тому, чтобы сделать эту жизнь неразрывною», а бракоразводный процесс идет в консисториях «при крайних затруднениях и злоупотреблениях»[524].
По действующему законодательству основанием для прекращения брака могло быть доказанное прелюбодеяние другого супруга или неспособность его к брачному сожитию, а также осуждение к лишению всех прав состояния или ссылке на жительство в Сибирь с лишением всех особенных прав и преимуществ. Брак мог быть расторгнут только формальным духовным судом. Но даже собственные признания, если, по мнению суда, они не согласовывались с обстоятельствами дела и не сопровождались доказательствами, несомненно его подтверждающими, могли не учитываться. Признание в прелюбодеянии, нарушении «святости брака», зачастую не могло привести к искомому освобождению от семейных уз.
Материалы дела «По просьбе разведенной жены подполковника Елены Берновой урожденной гр. Буксгевден о снятии с нее осуждения на всегдашнее безбрачие за преступную связь с юнкером Самаржи» представляют тому доказательство. Как видно из документов, 7 марта 1858 г. подполковник Бернов обратился к тверскому епархиальному начальству с ходатайством о расторжении брака. Основанием для положительного решения было представлено собственноручное письменное сознание его супруги «в непозволительной связи». На суде Е. Бернова не созналась в измене и заявила, что писала признание «будучи принуждена к тому жестоким его с нею обращением и угрозами». Свидетелями со стороны мужа выступила прислуга, под присягой подтвердившая, что «действия, происходившие между Берновой и Самаржи в спальне, доказывали, что они, несомненно, прелюбодействовали». Причем горничная свидетельствовала, что признание написано при ней без принуждения, а дворовый человек показал, что застал Бернову «в самом действии прелюбодеяния с Самаржи». Кроме того, следствие установило, что «Самаржа посещал ее в отсутствие мужа поздно вечером, когда она уже находилась в постели, а иногда проводил в ее спальне целые ночи». Результатом стал тот самый вердикт о «всегдашнем безбрачии», который и обжаловался в обращении к императору[525].
Поделиться книгой: