Затонувший мир [авторский сборник]

Керанс показал рукой на пару комаров-анофелесов, пробравшихся сквозь проволочную сетку.

— Все еще пролезают, — упрекнул он Макреди. — А что слышно на счет второго ряда заграждений, который вам поручили установить?

Сбивая комаров фуражкой, Макреди неуверенно огляделся. Второй ряд экранов из проволочной сетки вокруг всей базы был любимым проектом полковника Риггса. Время от времени он приказывал Макреди выделить для их установки людей, но так как эта работа на неудобных деревянных козлах под прямыми солнечными лучами в облаке москитов никого не привлекала, то до сих пор было установлено лишь несколько секций вокруг каюты Риггса. Теперь, когда они должны были отступить на север, нужда во втором ряде ограждений вообще отпадала, но пуританская совесть Макреди продолжала терзаться.

— Сегодня же вечером начнем, доктор, — заверил он Керанса, доставая из кармана ручку и блокнот.

— Решайте сами, сержант, но если более важных дел не найдется, полковник будет доволен.

Керанс оставил сержанта, осматривающего металлические жалюзи, и пошел по палубе. Когда Макреди не мог его видеть, он свернул в первую же дверь.

На палубе С, самой нижней из трех палуб базы, располагались каюты экипажа и камбуз. Два или три человека находились в каютах, но кают-компания пустовала, только в углу, со стола для настольного тенниса, тихо доносилась музыка из радиоприемника. Керанс подождал, прислушиваясь к резким ритмам гитары, перекрываемым отдаленным гулом вертолета, кружившего над соседней лагуной, затем по центральному трапу спустился в трюм, где находились мастерские и арсенал базы.

Три четверти трюма были заняты двухтысячесильным дизелем, вращавшим два винта и резервуарами с маслом и авиационным бензином; мастерские частично переместили на палубу А, так как там пустовало несколько помещений, а механикам, обслуживающим вертолет, удобнее было работать наверху.

Когда Керанс вошел в трюм, здесь царил полумрак. Единственная слабая лампа горела в стеклянной будке техника; арсенал был закрыт. Керанс осмотрел ряды тяжелых деревянных стоек и шкафов с карабинами и автоматами. Стальной прут, проходивший сквозь кольца всех карабинов, закреплял их на месте; Керанс трогал тяжелые ложа, размышляя, смог ли бы он вынести оружие, даже если бы его удалось освободить из крепления. В ящике его стола на испытательной станции лежал кольт сорок пятого калибра с пятьюдесятью патронами, полученный три года назад. Раз в год он предъявлял это оружие и получал к нему новые патроны, но ему ни разу так и не довелось стрелять из него.

На обратном пути, он внимательно разглядывал темно-зеленые ящики с амуницией, сложенные в аккуратный штабель; все ящики были закрыты на висячие замки. Проходя мимо будки техника, он увидел, что тусклый свет оттуда осветил ярлыки на ряде металлических сосудов под одним из рабочих столов.

Керанс остановился, просунул пальцы через проволочную сетку, стер пыль с ярлыков, и прочел написанную на них формулу: «Циклотрайнтиленетринитрамин; скорость расширения газа — восемь тысяч метров в секунду».

Размышляя над возможным применением взрывчатки, — было бы эффектно отметить уход Риггса взрывом одного из затопленных зданий и тем самым перекрыть водный доступ к убежищу, — он оперся локтем о стол, бездумно играя медным трехдюймовым компасом, оставленным для починки. Шкала прибора была чистой и поворачивалась на сто восемьдесят градусов, при этом стрелка упиралась в меловую отметку.

Все еще думая о взрывчатке и необходимости раздобыть детонаторы и бикфордов шнур, Керанс стер меловую отметку, поднял компас и взвесил его в руке. Выйдя из арсенала, он поднялся по лестнице; освобожденная стрелка компаса дрожала. Мимо, по палубе С, прошел матрос, и Керанс быстро спрятал компас в карман.

Представив себе, как одним нажатием рукоятки он перебрасывает Риггса, испытательную станцию и всю базу в далекую лагуну, Керанс заставил себя остановиться у перил. Улыбаясь абсурдности своего замысла, он поразился, как мог дойти до таких фантазий.

Потом он заметил корпус компаса, торчащий из кармана. Некоторое время он задумчиво глядел на прибор.

— Остынь, Керанс, — пробормотал он. — Пока что ты живешь двумя жизнями.

Пять минут спустя, Керанс входил в лазарет, где его ждали более срочные проблемы.

Три человека находились в лазарете из-за тепловых ожогов, но остальная часть палаты на двенадцать коек пустовала. Керанс кивнул санитару, накладывающему пенициллиновые повязки, и прошел к маленькой одиночной палате у правого борта.

Дверь была заперта, но Керанс слышал из-за нее безостановочное тяжелое скрипение койки, сопровождаемое раздраженным бормотанием пациента и ровным голосом доктора Бодкина. Какое-то время Бодкин произносил сдержанный монолог, затем прозвучало несколько возмущенных реплик и воцарилось молчание.

Лейтенант Хардман, старший пилот вертолета (теперь вертолетом управлял его помощник сержант Дейли), был вторым по старшинству офицером в отряде. До последних трех месяцев он был заместителем Риггса и осуществлял командование в отсутствие полковника. Дородный, умный, но, пожалуй, излишне флегматичный человек лет тридцати, он сторонился остальных членов отряда. Будучи натуралистом-любителем, он вел собственные наблюдения изменяющейся фауны и флоры и разрабатывал свою классификацию изменений. В один из редких моментов добродушного настроения он показал эти записи Керансу, но забрал их назад, когда Керанс мягко указал, что его систематизация ошибочна.

Первые два года Хардман являлся прекрасным буфером между Риггсом и Керансом. Большая часть экипажа получала распоряжения, в основном, через лейтенанта, и это, по мнению Керанса, было большой удачей, так как более нетерпимое второе по старшинству лицо в отряде могло бы сделать общую жизнь невыносимой. С легкой руки Хардмана в их небольшом коллективе сложились свободные взаимоотношения, при которых новоприбывший через пять минут становился полноправным членом экипажа, и никто не допытывался, где он был и чем занимался два дня или два года назад. Когда Хардман организовывал баскетбольный матч или регату на лагуне, это не доводилось до абсурда: нежелание кого-либо принять участие в состязании встречалось с вежливым пониманием.

Недавно, однако, в характере Хардмана начали проявляться иные черты. Два месяца назад он пожаловался Керансу на постоянную бессонницу. Нередко из окон Беатрис Дал Керанс далеко за полночь видел в лунном свете лейтенанта, стоявшего у вертолета на крыше базы и глядевшего на тихую лагуну. Затем Хардман, сославшись на малярию, отказался от своих ежедневных полетов. Запершись на неделю в каюте, он погрузился в странное состояние, перечитывая свои давние записи и перебирая пальцами, как слепой, изучающий азбуку Брайля, или переставляя сосуды с чучелами бабочек и гигантских насекомых.

Заболевание было несложно распознать… Керанс узнал симптомы, которые наблюдал у себя самого: ускоренное вступление в «зону перехода» — и поместил лейтенанта в лазарет, попросив Бодкина регулярно навещать его.

Однако, Бодкин отнесся к болезни Хардмана гораздо серьезнее.

Распахнув дверь, Керанс вошел в затемненную палату и остановился в углу у вентилятора, так как Бодкин предостерегающе поднял руку. Жалюзи на окнах были опущены, и, к удивлению Керанса, был выключен кондиционер. Воздух в комнате был ненамного прохладнее наружного — кондиционер же никогда не позволял температуре подниматься выше семидесяти градусов. Но Бодкин не только отключил кондиционер, но и включил небольшой электрический камин… Керанс вспомнил, как Бодкин мастерил этот камин на испытательной станции, закрепляя вокруг зеркала для бритья нить накаливания. Мощностью немногим больше одного киловатта, камин, казалось, посылал невыносимый жар, и через несколько секунд Керанс ощутил, как пот струится по его телу. Бодкин, сидевший в легком металлическом кресле спиной к теплу, был одет в свой белый шерстяной жакет, на котором виднелись две широкие влажные полосы пота, и в тусклом багровом свете Керанс видел, как по его коже скатывались капли, похожие на раскаленный добела свинец.

Хардман лежал, опираясь на локоть, широкая грудь и плечи его были обнажены, к ушам прикреплены два наушника. Его узкое лицо с крупными тяжелыми челюстями повернулось к Керансу, но глаза не отрывались от электрического пламени. Отраженный параболическим экраном багровый диск трех футов в диаметре освещал стену каюты.

Этот диск окружал голову Хардмана как огромный сверкающий нимб. Слабые скребущие звуки слышались из портативного проигрывателя, стоящего на полу у ног Бодкина — на диске проигрывателя вращалась небольшая пластинка. Они чем-то напоминали мерные удары далекого барабана. Но вот Бодкин выключил проигрыватель. Он быстро записал что-то в своем блокноте, затем он отключил камин и зажег лампу у кровати больного.

Медленно качая головой Хардман отцепил наушники и протянул их Бодкину.

— Пустая трата времени, доктор. Эта запись бессмысленна. Вы можете дать ей любое произвольное толкование.

Он вытянул свои тяжелые ноги на узкой койке. Несмотря на жару, на его лице и обнаженной груди почти не было пота, и он следил за меркнувшей спиралью камина с очевидным сожалением.

Бодкин поднялся, поставил проигрыватель на стул и вложил в него наушники.

— Вы не правы, лейтенант. Это нечто вроде звуковых пятен Роршаха. Вы не находите, что последняя запись была более четкой?

Хардман неопределенно пожал плечами, не соглашаясь с Бодкиным, но и не желая вступать в спор. Но несмотря на это, Керанс понял, что лейтенант охотно участвует в этом эксперименте, преследуя какие-то собственные цели.

— Может быть, — нехотя произнес Хардман. — Но думаю, что это не имеет никакого смысла.

Бодкин улыбнулся, он ждал возражений Хардмана и готов был спорить с ними.

— Не сомневайтесь, лейтенант; поверьте мне, это время потрачено не зря. — Он поманил Керанса. — Идите к нам, Роберт; правда здесь чертовски жарко — мы с лейтенантом Хардманом проводили небольшой эксперимент. Я расскажу вам о нем, когда мы вернемся на станцию. Теперь, — он указал на два будильника, обращенные задними стенками друг к другу и соединенных системой перемычек, похожей на лапы двух сцепившихся пауков, — пусть эта штука действует постоянно, для вас будет совсем не трудно заводить оба будильника через двенадцать часов. Они будут будить вас каждые десять минут — это время, достаточное для отдыха, но в то же время вы не успеете погрузиться в глубокий сон с его подсознательными видениями. Думаю, кошмаров больше не будет.

Хардман скептически усмехнулся, бросив быстрый взгляд на Керанса.

— Я думаю, вы слишком оптимистичны, доктор. На самом деле вы, наверное, полагаете, что я должен научиться не бояться своих снов, отдавая себе о них полный отчет… — Он взял в руки толстую зеленую папку, свой ботанический дневник, и стал механически листать страницы. — Норой мне кажется, что я вижу сны непрерывно, каждую минуту дня и ночи. Возможно, мы все видим их.

Его тон был мягким и неторопливым, несмотря, на утомление, иссушившее кожу у его глаз и рта, отчего крупные челюсти выдавались еще больше, а щеки впали. Керанс понял, что болезнь, какой бы она ни была, не затронула основу личности Хардмана. Жесткая независимость лейтенанта оставалась такой же твердой, как и раньше, может, даже усилилась, как будто стальное лезвие рассекло какой-то барьер и высвободило скрытые силы организма.

Бодкин вытирал лицо желтым шелковым носовым платком и внимательно смотрел на Хардмана. Грязный шерстяной жакет, полное безразличие к своему туалету и одутловатая, желтая от хинина кожа делали его похожим на потрепанного знахаря, но под этим обликом скрывался своеобразный и острый интеллект.

— Может быть, вы правы, лейтенант. Действительно, существует теория, согласно которой сознание есть ни что иное, как особая разновидность каталептического бреда, а способности и возможности центральной нервной системы во время сна столь же велики, как и в период бодрствования. И все-таки, мы должны удовлетвориться первым приближением к истине и постараться излечить то, что возможно? Вы согласны со мной, Керанс?

Керанс кивнул. Температура в каюте начала снижаться и дышать стало легче.

— Нам поможет смягчение климата, — снаружи послышался удар, как будто одна из лодок, висевших на шлюпбалках, стукнулась о борт базы. — Атмосфера лагуны вызывает слишком большое нервное напряжение, — добавил он. — Я уверен, что через три дня, когда мы уйдем отсюда, все почувствуют себя лучше.

Он предполагал, что Хардману уже сказали о скором уходе, однако лейтенант бросил на него острый взгляд и отложил свою папку. Бодкин громко откашлялся и вдруг принялся разглагольствовать о вреде сквозняков от вентилятора. Несколько секунд Керанс и Хардман смотрели друг другу в глаза, затем лейтенант кивнул сам себе и продолжил чтение, предварительно взглянув на будильники.

Злясь на себя, Керанс отошел к окну, повернувшись к остальным спиною. Он сознавал, что умышленно предупредил Хардмана об отъезде, надеясь на вполне определенную реакцию и точно зная, почему Бодкин не сообщил больному эту новость. Без тени сомнения он намекнул Хардману, что если тот задумал что-то, то на все приготовления ему отпущено всего три дня.

Керанс окинул раздраженным взглядом спаренные будильники на столе, анализируя собственное поведение. Вначале бессмысленная кража компаса, затем эта беспричинная эскапада. Ему и раньше доводилось ошибаться, но тогда он верил, что его промахи возмещаются одним достоинством — полным и точным пониманием причин и целей своих действий. Так, если сейчас он никак не мог принять решение об отъезде, то причиной тому была не рефлексия, а нежелание действовать, пока он полностью не разберется в своем отношении к Беатрис Дал.

В тщетной попытке успокоить свою совесть, он обратился к Хардману:

— Не забудьте часы, лейтенант. На вашем месте я добился бы, чтобы они звонили регулярно.

Покинув госпиталь, они спустились на пристань и взобрались в катамаран Керанса. Слишком утомленный, чтобы заводить мотор, Керанс греб вдоль троса, натянутого между базой и испытательной станцией. Бодкин сидел на носу, опустив проигрыватель, похожий на почтовый ящик, между ног и глядя как нос лодки рассекает вялую зеленую воду, отбрасывающую резкие яркие блики. Его потное лицо, заросшее неопрятной серой щетиной, казалось изможденным; он о чем-то думал, посматривая на кольцо полузатонувших зданий, как усталый корабельный лоцман, в тысячный раз входящий в родную гавань. Когда они приблизились к испытательной станции, с ее крыши с ревом сорвался вертолет; корпус станции закачался, но воде пошла рябь, каскад брызг обрушился на их плечи. Бодкин выругался, но через несколько секунд они вновь были сухими. Хотя время уже приближалось к пяти часам дня, солнце заполняло небо, превращая его в пылающий костер и вынуждая их опускать глаза к поверхности воды. Вновь и вновь в стеклянных стенах окружающих зданий они видели бесчисленные отражения солнца, преследующие их, как языки пламени, как сверкающие фасеточные глаза гигантского насекомого.

Испытательная станция представляла собой двухэтажный барабан около пятидесяти футов в диаметре и грузоподъемностью в двадцать тонн. На нижней палубе находились лаборатории, на верхней — каюты двух биологов, штурманская рубка и кают-компания. Над крышей станции был перекинут небольшой мостик, на котором помещались приборы, измеряющие температуру и влажность воздуха, количество осадков и уровень радиации. Груды сухих летучих семян и бурых водорослей корой покрывали асфальтовые плиты понтона; сморщенная и сожженная солнцем, эта бесформенная масса смягчила удар лодки о корпус станции, медленно расступаясь, как огромный творожный ком.

Они вошли в прохладную полутьму лаборатории и уселись за свои столы под сводом выгоревших таблиц и графиков, которые занимали всю стену до потолка и, отмеченные следами плесени и кофейного пара, напоминали древние фрески. Таблицы слева, выполненные в первые годы их работы, были испещрены подробными записями, различными ярлыками и вычерченными стрелами, но на таблицах справа записи быстро редели, и на последних было лишь несколько карандашных пометок, отражавших важнейшие экологические параметры. Многие из таблиц оторвались от стены и беспорядочно болтались, напоминая листы обшивки покинутого корабля. Некоторые свернулись в беспорядочную груду у стены и были покрыты краткими и бессмысленными надписями.

Машинально гладя циферблат компаса, Керанс ждал, что Бодкин объяснит ему свой эксперимент с Хардманом. Но доктор удобно устроился у своего стола, окинул взглядом беспорядочную кучу папок и ящичков с картотеками на нем, затем открыл проигрыватель и достал из него диск, осторожно поворачивая его в руках.

— Хочу извиниться за свой промах, — начал Керанс. — Не стоило говорить об отъезде через три дня. Я не думал, что вы скрываете это от Хардмана.

Бодкин пожал плечами, показывая, что происшедшее не заслуживает обсуждения.

— Состояние Хардмана сложное, Роберт. Мне кажется, что я близок к разгадке и рассчитываю двигаться дальше без помех.

— Но, с другой стороны, почему бы и не сказать ему? — возразил Керанс, слабо надеясь уменьшить чувство своей вины. — А вдруг, перспектива близкого отъезда как раз и выведет его из летаргии.

Бодкин лениво сдвинул очки на самый кончик носа и саркастически поглядел на Керанса.

— Кажется, на вас эта новость так не подействовала, Роберт. Если я не ошибаюсь, вы не в восторге. Так почему же реакция Хардмана должна быть иной.

Керанс улыбнулся.

— Сдаюсь, Алан. Я не буду вмешиваться и целиком оставляю Хардмана вам, но что это вы задумали, для чего этот электрический камин и будильники?

Бодкин поставил пластинку на небольшой стеллаж за своей спиной, где находилось много таких же дисков. Он повернулся к Керансу и некоторое время смотрел на него тем же спокойным, но проницательным взглядом, каким ранее изучал Хардмана, и Керанс понял, что их связывает теперь не просто общая работа, но и отношения испытателя с объектом изучения. После паузы Бодкин отвернулся к таблицам на стене, и Керанс невольно улыбнулся. Он сказал себе: «Чертов старик, теперь он занес меня в свои схемы рядом с морскими водорослями и моллюсками; в другой раз он опробует свой проигрыватель и на мне».

Бодкин встал и указал на три ряда лабораторных столов, уставленных банками с образцами; к крышке каждой банки был прикреплен ярлык.

— Скажите мне, Роберт, если бы вам предложили суммировать результаты нашей работы за последние три года, то что бы вы сказали?

Некоторое время Керанс колебался, затем небрежно махнул рукой.

— Это не так уж трудно. — Он видел, что Бодкин ожидает серьезного ответа, и собирался с мыслями. — Что же, можно утверждать, что под влиянием повышения температуры, влажности и уровня радиации флора и фауна планеты начали возвращаться к тем формам, которые были распространены на Земле при таких же условиях, точнее говоря — в Триасовую эру.

— Верно, — Бодкин начал прохаживаться между столами. — На протяжении последних трех лет мы с вами, Роберт, изучили не менее пяти тысяч образцов животных и буквально десятки тысяч новых разновидностей растений. Везде мы наблюдали одно и то же: бесчисленные мутации направленные на выживание организмов в изменившихся условиях. Повсюду мы наблюдали лавинообразное возвращение в прошлое — настолько массовое, что немногие сложные организмы, сохранившиеся на прежнем уровне развития выглядят странными аномалиями: это немногие земноводные, птицы и… человек. Любопытно, что детально систематизируя возвращение в прошлое у многочисленных растений и животных, мы игнорируем… наиболее важный организм планеты.

Керанс засмеялся.

— Преклоняюсь перед вами, Алан. Что же вы предполагаете — что хомо сапиенс превращается в кроманьонца, яванского человека или даже синантропа? Трудно поверить, что вы стараетесь вывернуть наизнанку теорию Лaмарка.

— Согласен. Этого я не собираюсь делать. — Бодкин наклонился над одним из столов, набрал полную горсть арахиса и бросил маленькой обезьянке, сидевшей в клетке неподалеку. — Хотя несомненно, что через две или три сотни миллионов лет хомо сапиенс вымрет и эта наша маленькая кузина останется высшей формой жизни на планете… Однако биологический процесс развивается не прямолинейно. — Он достал из кармана шелковый носовой платок и протянул его обезьянке, которая вздрогнула и отскочила. — Если мы возвратимся в джунгли, то быстро станем чьим-нибудь обедом.

Он подошел к окну и взглянул сквозь густую проволочную сеть, которая пропускала лишь солнечный свет. Погруженная в жару, лагуна была неподвижной, клочья пара колыхались над водой, как гигантские привидения.

— В действительности я думаю совсем о другом. Разве меняется только внешность? Как часто многим из нас казалось, что все это мы уже видели когда-то, что мы каким-то образом помним эти болота и лагуны? Однако наше сознание и подсознание хранят эти картины выборочно, большинство из них — это воспоминания об угрозе и ужасе. Ничто не сохраняется так долго, как страх. Где-то в глубинах организма имеются древние, миллионнолетнего возраста, механизмы, которые спали на протяжении тысяч поколений, но сохранили свои возможности нетронутыми. Классический тому пример — реакция выращенной в лаборатории полевой мыши на силуэт ястреба. Даже вырезанный из бумаги, силуэт этот, поднесенный к клетке, заставляет мышь в панике искать спасения. А как иначе можно объяснить всеобщее, но беспричинное отвращение к паукам, хотя есть лишь один, да и то редкий вид, который опасен для человека? Или не менее удивительную — из-за их безобидности — неприязнь к ящерицам? Да просто мы все храним память о тех временах, когда огромные разнообразные виды пауков были смертельно опасны, когда ящеры были господствующей формой жизни на планете.

Ощущая тяжесть медного компаса в кармане, Керанс сказал:

— Значит, вы полагаете, что рост температуры и радиации пробудят эти механизмы в нашем сознании?

— Не в сознании, Роберт. Информация о развитии нашего вида закодирована в каждой хромосоме и в каждом гене. Каждый шаг, сделанный нами на пути эволюции, — веха, закрепленная в органической памяти — от энзимов, контролирующих углеродно-кислородный цикл, до сплетения нервов спинного мозга и миллиардов клеток головного мозга — везде зафиксированы тысячи решений, принятых в периоды внезапных физико-химических кризисов. Как психоанализ восстанавливает психические травмы, перенесенные человеком в детстве, так и мы теперь, открывая древнейшее табу, заглядываем в археопсихическое прошлое, спавшее целые эпохи. Краткий период индивидуальной жизни не должен вводить нас в заблуждение. Каждый из нас столь же стар, как и весь животный мир, а наши кровеносные сосуды — струи огромного моря всеобщей памяти. Одиссея зародыша в утробе матери воспроизводит всеобщее эволюционное прошлое, а его центральная нервная система — это заполненная временная шкала, где каждый позвонок представляет собой символическую остановку.

Чем ниже по уровням центральной нервной системы мы станем спускаться — от головного мозга через спинной к костному — тем глубже будем отступать в прошлое. Например, узел между грудной клеткой и поясничным позвонком — есть великая переходная зона между рыбами, дышащими с помощью жабр, и земноводными, дышащими легкими, — по времени примерно соответствующий тому, что мы наблюдаем теперь на берегах лагуны — между палеозойской и триасовой эрами.

Бодкин возвратился к своему столу и провел рукой по стопке папок. Слушая его спокойный и неторопливый голос, Керанс подумал, что ряд черных дисков напоминает модель спинного мозга. Он вспомнил слабые удары барабана, воспроизведенные проигрывателем в каюте Хардмана, и те странные ощущения, которые вызвал у него этот звук.

Бодкин продолжал:

— Если желаете, можно назвать это психологией всеобщего эквивалента, а для краткости — невроникой, или отбросить как метабиологическую фантасмагорию. Однако я уверен, что по мере того, как мы возвращаемся в геофизическое прошлое Земли, мы возвращаемся назад и в подсознании, переходя от одной геологической эпохи к другой, со свойственной каждой из них уникальной флорой и фауной, как путешественник на машине времени Уэллса. И это не чисто внешнее изменение, а всеобщая переориентация личности. Если мы позволим призракам подсознания овладеть нами, они безжалостно потопят час, как обломки разбитого судна. — Он выбрал один из дисков, затем с неуверенным видом отложил его в сторону. — Сегодня в эксперименте с Хардманом я пошел на риск, используя камин для того, чтобы поднять температуру до ста двадцати градусов, но опыт не удался. В течение трех недель он противился своим кошмарам, но в последние несколько дней смирился с ними и позволил им увлекать себя в прошлое без всякого сознательного контроля. Для его здоровья нужно, чтобы он больше бодрствовал, — для этого и нужны будильники.

— Если он станет заводить их, — хладнокровно парировал Керанс.

Снаружи послышался шум катера Риггса. Подойдя к окну, Керанс смотрел, как катер по крутой дуге приближается к базе. Когда катер причалил, Риггс некоторое время о чем-то совещался с Макреди. Несколько раз он указывал своей дубинкой на испытательную станцию, и Керанс был уверен, что они обсуждают ее буксировку. Однако он оставался неподвижным. Рассуждения Бодкина и его новая модель психики — невроника — дали вполне четкое объяснение переменам, происходившим в его сознании. Убежденность директора Объединенных Наций в том, что в пределах нового периметра, очерченного Арктическим и Антарктическим кругами, жизнь будет продолжаться, как раньше, с прежними социальными и семейными нормами, была явно ошибочной, и это становилось все очевиднее по мере того, как повышение уровня воды и температуры заставляло сдавать полярные редуты один за другим. Чем составлять карты новых заливов и лагун, следовало решать более важную задачу — исследовать меняющуюся психологию человечества.

— Алан, — обронил он через плечо, все еще глядя на жестикулирующего на пристани Риггса, — почему вы не шлете доклад в Берд, я думаю, их необходимо поставить в известность! Всегда остается шанс, что…

Но Бодкин уже вышел. Керанс слышал, как его шаги слабо прозвучали на лестнице и замерли в каюте, усталые шаги человека, слишком старого и слишком опытного, чтобы беспокоиться о чем-либо, что лично его не касалось.

Керанс подошел к своему столу и сел. Он извлек из кармана компас и положил перед собой. Вокруг раздавались обычные приглушенные звуки лабораторной жизни — бормотание обезьянок, мышиная возня…

Керанс не спеша осматривал компас, слегка поворачивая шкалу, затем выровнял стрелку. Он пытался понять, для чего взял компас из арсенала. Компас был снят с одной из моторных лодок, и скоро его отсутствие обнаружится, и тогда Керансу придется испытать неловкость, придумывая объяснение краже прибора.

Продолжая задумчиво разглядывать компас, он увидел, что колеблющаяся стрелка неизменно останавливалась на точке «юг», и эта надпись действовала на Керанса с чарующей силой, как пьянящие пары из какой-то колдовской чаши.

Глава 4

Солнечные мостовые

На следующий день пропал лейтенант Хардман. Причины его бегства стали полностью понятны Керансу лишь много времени спустя.

После глубокого ночного сна Керанс поднялся рано и позавтракал около семи утра. Затем около часа он отдыхал на балконе, откинувшись в шезлонге и подставив свое стройное бронзовое тело лучам утреннего солнца, заливающего темную поверхность воды. Небо над головой было ярким и крапчатым, черная чаша лагуны по контрасту казалась необыкновенно глубокой и неподвижной, как огромный колодец в солнечный день. Поросшие растениями здания, возвышавшиеся по краям лагуны, выглядели необыкновенно древними, вырвавшимися из земных недр в результате какой-то чудовищной природной катастрофы, и забальзамированными на время, минувшее с момента их появления.

Покрутив в руках медный компас, сверкавший в полутьме комнаты, Керанс прошел в спальню и надел тренировочный костюм цвета хаки, показав тем самым, что он помнит предупреждение Риггса об отъезде. Он лишь усилил бы подозрения полковника, выйдя в пляжном ансамбле, украшенном эмблемой отеля «Риц».

Хотя он и не отбросил возможности остаться здесь после ухода отряда, Керанс чувствовал себя фатально неспособным к каким-либо систематическим приготовлениям. Кроме запасов горючего и пищи, которые в последние полгода полностью зависели от щедрости полковника Риггса, он нуждался в несметном количестве различных вещей и деталей оборудования, начиная от умывальника и кончая проводкой для электроосвещения в комнатах. Как только база с ее складами уплывет, он быстро попадет в осаду множества мелких и крупных неприятностей, и рядом не будет техников, готовых придти на помощь.

Для удобства интендантов и для того, чтобы избежать себя от частых поездок на базу и обратно, Керанс хранил месячный запас консервированных продуктов у себя в отеле. В основном это было сгущенное молоко и сушеное мясо, фактически несъедобное без добавки специй, хранившихся в глубоком холоде у Беатрис. У нее имелся вместительный холодильник с паштетами, филе и другими деликатесами, но и их хватило бы всего на несколько месяцев. Потом им придется ограничить свое меню супом из водорослей и мясом игуан.

Топливо представляло более серьезную проблему. В резервуарах дизельного горючего отеля «Риц» осталось немногим более пятидесяти галлонов, этого могло хватить для работы кондиционеров в течение нескольких месяцев. Отказавшись от нескольких комнат, перестав пользоваться моторкой и подняв среднюю температуру в помещениях до девяноста градусов, он мог вдвое увеличить этот срок, но когда запасы горючего окончательно иссякнут, шансы пополнить их будут ничтожными. Все хранилища и тайники в заброшенных зданиях вокруг лагун были давно уже опустошены толпами беженцев, в течение тридцати лет перебиравшихся к северу на моторных лодках и кораблях. На катамаране находился бак с тремя галлонами, этого было достаточно лишь для тридцатимильной экскурсии, или для того, чтобы ежедневно навещать Беатрис в течение месяца.

Однако, по каким-то причинам, перспектива этой вынужденной робинзонады — добровольного пребывания в необитаемом районе без надежды, что спасительный корабль, полный запасов и инструментов потерпит крушение на рифах — мало тревожила Керанса. Покидая отель, он как всегда, оставил термостат на уровне восьмидесяти градусов, хотя и понимал, что драгоценное топливо расходуется впустую; он не хотел даже мельком думать об опасностях, которые будут окружать их после ухода отряда Риггса. Вначале он считал, что это означает уверенность в том, что здравый смысл все равно победит, однако позже, плывя по спокойной маслянистой поверхности к протоке в следующую лагуну, он понял, что это его равнодушие вызвано твердым решением остаться. Используя символический язык схемы Бодкина, можно было сказать, что он добровольно отказывается от тех привычных условий жизни, которые выработала цивилизация. Он готовился к погружению в прошлое, в необозримые глубины времен, где каждый временной промежуток означал целую геологическую эру. На этой временной шкале минимальное деление имело цену в миллион лет, и проблемы пищи и одежды становились для него столь же неуместными, как и для буддиста, погрузившегося в созерцание лотоса над чашей риса перед ликом миллионноглавой кобры вечности.

Войдя в третью лагуну и раздвигая веслом десятифутовые листья хвощей, преграждавшие ему путь, Керанс без особого волнения обнаружил, что отряд под руководством сержанта Макреди поднял якорь испытательной станции и плавно буксирует ее к базе. Расстояние между ними сокращалось, как занавес, сдвигающийся после заключительного акта, а Керанс бесстрастно смотрел на это, стоя на корме своего катамарана, — наблюдатель из-за кулис, чья роль в этом представлении, и без того ничтожная, теперь совершенно исчерпана.

Чтобы не обратить на себя внимание шумом мотора, он укрылся под пологом гигантских листьев папоротников и медленно греб вдоль периметра лагуны к особняку Беатрис. Внезапно взревел мотор на вертолете, будто столкнувшись с преградой: волны, поднятые при буксировке станции, достигли катамарана и начали колотить в его правый борт. Крейсер Беатрис жалобно заскрипел на своих швартовах. Его штурманская рубка была наполовину затоплена, а корма под тяжестью двух больших дизелей Крайслера погрузилась до уровня воды. Раньше или позже один из тепловых порывов сорвет его с якоря и затянет судно на глубину в 50 футов, на одну из затопленных улиц.