Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Алик со страхом, что будут бить, выпрыгнул. Бек уже что-то гортанно кричал стоявшему на крыльце хозяину. Через несколько минут к машине подбежал хозяйский сынок и бросил под ноги пленнику мешок.

— Бери, это тебе, — брызгая в салоне чем-то ароматным, пробурчал Рыжий Бек, — бери, пока я добрый. И бегом впереди машины! Он, — бандит кивнул на дом, — не хочет, чтобы твои вонючие обноски оскверняли чистую землю вайнаха. Вперед!

Алик километра три трусцой бежал перед машиной, спасибо, Рыжий ехал медленно. Покалеченное колено разламывалось от боли. Они уже давно проехали улюлюкающий в спину аул и, перевалив через невысокий холм, спустились к небольшой речушке.

— Стой, — высунув из окна голову, крикнул Бек, — иди мой свои яйца. У тебя полчаса, — и, бросив кусок импортного мыла, развернул машину и поехал назад в селение.

Подождав, покуда машина скрылась, Алик подобрал мыло, прошел метров сто, убедившись, что его не видно с дороги, быстро разделся и бросился в холодную воду. Пленник знал, что, если голым покажется перед горской женщиной, его ждет неминуемая мучительная смерть.

Гузов никогда не думал, что обычная ледяная вода может приносить такое наслаждение. Раз пять намыливал свои длинные, давно не стриженные и не чесанные волосы, жиденькую бороденку, пропахшее человечьим и скотским дерьмом тело.

Накупавшись и обсохнув, он вытряхнул из мешка поношенные, но стираные вещи. Солдатские черные трусы и серая майка были ему великоваты, а вот вылинявшие спортивные брюки и куртка оказались впору. Одев на босу ногу старенькие кроссовки, он представил себя со стороны и остался вполне доволен. На душе было весело и бесшабашно.

«А что, если плюнуть на все, не дожидаться никакого Бека, а ломануть вон туда, на ту высокую гору, она, судя по солнцу, находится как раз на севере. Может, если повезет, недели за три куда-нибудь выйду».

Подумал и испугался.

«Придурок, это же верная смерть. Первый же встреченный чех прикует тебя к воротам своего дома и будет держать как собаку, пока за тобой не приедет хозяин».

Вспомнились страхи, про которые ему рассказывал Касьян — одноглазый и весь переломанный мужик, попавший сюда в рабство еще при советской власти.

— Если нет поддержки местных, бежать бесполезно, — шептал он в яме Алику. — А ты еще и солдат, тебя просто привяжут за ноги к двум наклоненным деревцам, а потом отпустят. До пупа раздерет. Я, брат, такое раза два видел. Ты всегда думай, ну и себя, конечно, слушай. Свое чутье, оно в неволе под стать звериному, редко когда подводит.

«Да, хорош у тебя внутренний голос, — съязвил про себя Алик и торопливо зашагал к дороге, — не дай бог Бек что-нибудь заподозрит».

К вечеру они приехали к какой-то избушке или сторожке, приютившейся у высокой скалы в глухом горном лесу. Бек ушел в домик, поручив надзирать за пленником низкорослому, заросшему до глаз черной бородой чеченцу. Тот мрачно, с отсутствующим видом сидел на деревянной колоде, зажав между ног автомат. Не успела еще за Беком захлопнуться дверь, как горец кошкой метнулся к Алику и, приставив к горлу длинный нож, зло брызжа слюной и выдыхая смрад гниющих зубов, захрипел прямо в лицо:

— Зарэжу, сабака русский! Аны уйдут, — он мотнул головой на сторожку, — тэбе здэсь дэржат будут. Кускы резат буду.

Все произошло так неожиданно, что Алик даже не успел испугаться. Неизвестно, чем закончился бы этот инцидент, но, к его радости, из-за двери выглянул Бек:

— Иди сюда, гяур!

Чокнутый нехотя убрал нож и, отступив на шаг, отпустил свою жертву.

— Успеешь еще, Шамиль, отрезать ему башку, — специально для Алика по-русски сказал улыбающийся благодетель.

В единственной комнате за столом сидело человек пять. Альберта еще раз подробно расспросили про его воинскую часть, охрану, склады с вооружением и боеприпасами. Потом на его же схеме велели показать маршруты, по которым разводящие водят смены на посты.

Он понимал, что сейчас происходит самое главное в его жизни, он нутром, по-звериному, чувствовал в этих сидящих к нему спинами людях больших начальников, от которых зависит его дальнейшая судьба, его жизнь и смерть. И вдруг Гузова словно прорвало: он начал быстро, взахлеб, сбиваясь, путая падежи и согласования, говорить, говорить все, что успел узнать о своей части, сослуживцах, командирах, технике и вооружении, называть позывные и частоты, на которых работали радисты. Его, как закончившего педагогическое училище и обладавшего почти идеальным каллиграфическим почерком, назначили помощником ротного писаря, а когда требовалось, отправляли на подмогу в штаб батальона, а иногда и полка.

Алик торопился, ему казалось, что он говорит не то, что вот сейчас его прервут и выгонят вон, к тому страшному, черному, бородатому человеку с железными руками и длинным кинжалом.

Он не думал ни о трибунале, ни о последствиях своей откровенности, ему хотелось одного — жить. Да и о каком трибунале со смехотворными двумя-тремя годами тюрьмы могла идти речь, когда вот он, этот трибунал, сидит перед ним! Одна ошибка, одно неверно сказанное слово — и конец, лютый и бесчеловечный. В горле пересохло, он перевел дыхание.

— А ты пойдешь с нами на склады? — спросил кто-то сбоку тихим, простуженным голосом.

— Пойду! — выпалил Алик и заплакал — поверили, значит…

— Ай, молодэц! Ай, молодэц! — его ответ потонул в громких возгласах одобрения.

Все разом загалдели по-своему, стали жать Рыжему Беку руку, хлопать по плечу, явно с чем-то его поздравляя. Алик даже обиделся.

«Можно подумать, что это Рыжий только что сдал своих ребят, с которыми прослужил почти год, и согласился вести бандитов».

Склады они разграбили и сожгли через неделю. На постах стояли пацаны не из их роты. Правда, среди убитых Алик узнал одного сержанта, когда вытаскивал из-под его еще дергающегося тела автомат.

Шли недели.

Алик или Ахмед, как его теперь стали называть, жил в лагере, учил чеченский и арабский языки, читал Коран, пока, правда, в русском переводе, ваххабитскую литературу о зверствах русских войск в Кавказских войнах. Понемногу он привык к новому повороту в своей жизни. Старался не только не говорить, но и не думать по-русски. Порой даже удивлялся себе: его не мучила совесть, ему не вспоминалось прошлое, детство, техникум, даже сны о доме не снились. Разум вслед за телом постепенно приспосабливался и обживался в новой личине.

В нехитрые обязанности Алика входила работа по хозяйству и охрана лагеря, когда бандиты, как они говорили, уходили «на вайну». Их отряд состоял всего из семнадцати человек и промышлял обычным разбоем, участвовал в перепродаже людей, торговле наркотиками, время от времени устраивая мелкие подлости федеральным войскам.

За время пребывания в банде новоиспеченный ваххабит участвовал еще в одной боевой операции. Незадолго до обрезания к нему подошел Рыжий Бек и предупредил, что завтра надо будет идти на дело. Странно, но Алик не испугался, а чуть ли не обрадовался этой новости, неделями сидеть в горах было скучно.

Они устроили засаду недалеко от районного центра. Федералов в поселке фактически не было, всего два блокпоста да местная милиция, которой командовал родной дядька Муссы.

Ждали часа три. Жаркое южное солнце, казалось, добела раскалило камни, высохшая до прозрачности трава готова была вспыхнуть от малейшей искорки, ствол автомата обжигал руки. Пот, выкипевший в первые полтора часа, блестел, как мелкая изморозь, на рубахах, разгрузочных жилетах и кепках.

Сначала показалось небольшое облачко пыли, потом послышалось тарахтение двигателя, и вот из-за поворота вынырнула большая крытая машина.

«Урал» расстреляли в упор. Алик не сачковал, старался целиться в кабину. Убили прапорщика и двух солдат. В кузове оказалось зимнее обмундирование, и это расстроило бандитов. Забрав оружие и документы убитых, прихватив несколько тюков с бушлатами и мешок в обувью, банда ушла в горы, оставив остальное на разграбление местным жителям, которые появились, едва смолкли последние выстрелы.

По возвращении в лагерь Рыжий Бек похвалил Алика:

— Я, брат, сегодня вообще не стрелял, я за тобой наблюдал. Молодец! Ссать перестал. Прапора ты классно уложил.

Алик вздрогнул.

— Ничего, братан, еще пару усилий, и джигитом станешь. А там, глядишь, примешь ислам, вообще в командиры выбьешься. Ты же сам видишь, у нас все по справедливости. А потом, — весело хлопнув Гузова по плечу, засмеялся Бек, — найдем тебе горяночку, ты у нас жених видный. Блондинистый вайнах. А что? На Кавказе не только мужики на беленьких западают, но и девки тоже. Меня в кунаки возьмешь?

Вообще Рыжий Бек был для Алика кем-то вроде крестного отца. Он часто говорил с ним, помогал с чеченским, иногда заставлял вспоминать английский, который, как отметил про себя Альберт, Бек знал не хуже преподавателей из техникума. Они подолгу беседовали о сути и преимуществах мусульманской веры, необходимости и праведности джихада, о неизбежной всемирной победе ислама над христианами и иудеями. Бек однажды проговорился, что закончил медресе в Баку и полгода жил в Афганистане.

— Да, Чечня — всего лишь малый очажок большого пожара, в котором скоро погибнет весь западный мир, — любил повторять Рыжий. — Из этого пожара восстанет, как феникс из пепла, священная мировая империя, где будут счастливо жить люди разных национальностей, с разным цветом кожи, но верующие в единого Аллаха и его пророка Мухаммеда. Кто не захочет внять разуму или же будет слишком цепляться за свои мерзкие мировые ценности, неизбежно погибнет. Аллах наделил человека разумом и волей, так пусть каждый сделает свой выбор — верный путь пророка и вечное блаженство или позорная смерть от вездесущей руки правоверного.

Алик, особенно поначалу, не принимал всерьез весь этот бред, но покорно кивал, а ночами прикидывал, как все это использовать в своих интересах.

«Да и хрен с ним, что обрежут, ну заставят таскать с собой коврик и по пять раз в день голосить на восток. Зато сколько сразу напастей отпадет. Да я уже и теперь, выходит, мусульманин. Свинину не жру, намаз творю, водку не пью, по федералам стреляю».

И чем больше он рассуждал о своей теперешней жизни, тем отчетливее понимал, что дороги назад нет. Там — тюрьма и смерть от русских зэков в зоне. Здесь — хоть какая да надежда.

Стреляя по машине, он не только заметил таращившегося на него Бека, но и снимавшего весь бой на видео Муссу. На базе ему показали эту пленку.

— Киношка для потомков, — небрежно бросил Мусса. — Смотри, как ты классно русских пиндюришь!

«Вот сука, он меня уже и русским не считает. Для потомков киношка! Для хреномков!»

Бек рассказывал ему, что все съемки ведутся для отчетности. Чем больше крови и нападений, тем круче материальная помощь отряду.

После разгрома складов тот же Мусса, который был в отряде чем-то вроде кассира и бухгалтера в одном лице, торжественно перед всеми вручил Алику пятьсот баксов. Забитый, запуганный Гузов офигел и даже не хотел брать такие популярные, но пока еще непривычные для него деньги.

— Бери, — тыча в лицо зеленые бумажки, ехидно усмехнулся кассир. — Твои, сам заработал. Аллах помогает «зеленью» тем, кто встает под зеленое знамя. Это только придурки-федералы за «спасибо» свои лбы под наши пули подставляют.

Деньги Алик взял и потом все радовался: у себя в колхозе он столько бы и за год не заработал.

— О чем задумался, брат? — прервал его воспоминания Бек.

— Да так, о жизни, ничего особенного. Бек, скажи, это правда, что Джон-Джон советует отправить меня за кордон?

— Ты откуда знаешь? — насторожился Бек.

— Случайно услышал, как Мусса Джамалу вчера на ночевке говорил.

— Ну ишаки, они все думают, что ты по-нашему не понимаешь. Раз узнал — молодец. Не зря я с тобой возился. Считай, что вопрос уже решен. Это последний твой рейд. Отдохнешь в селении. Повидаешься кое с кем, — многозначительно подмигнул Рыжий, — и через Грузию в Турцию. Пойдешь с сыном муллы Амара, того, который тебе обрезание делал. Помнишь?

— Помню, такое хрен забудешь. Конец полмесяца болел.

— Ты не гневи Аллаха, надо было к нам в детстве перебегать, пока женилка не выросла. Я вообще не помню, больно было или нет.

— Бек, а почему нами командует Джон-Джон? Он же англичанин.

— Во-первых, американец. Во-вторых, он наш единоверец, у него прабабка ингушка. В-третьих, он не командует, он помогает вайнахам обрести свободу. За ним по всему миру такие дела! Правда, гнилое нынче время. Все как обкурились — террористы! Террористы! Вчера были моджахеды, и, бац, в один день международные террористы. Да того же бен Ладена с его «Алькаидой» тот же Джон-Джон с церэушниками натаскивал. Они что, тоже террористы? Конечно, в Нью-Йорке фигню сморозили, но я уверен, что это не Ладена работа. Сами жиды и взорвали, чтобы своим в Израиле руки развязать и Арафата придушить. Ладно, тебе там, за бугром все доступно объяснят. Лучше смотри, — Бек перешел на русский, — чтоб твои долбаные соплеменники какую-нибудь фигню напоследок не выкинули.

Тропа круто шла в гору, груженые ишаки спотыкались, Джамал и Мусса ушли вперед помогать погонщикам толкать упрямых животных. Бек поспешил к ним.

Пленные — молодой солдатик и средних лет мужик из гражданских — еле ковыляли перед Ахмедом и не помышляли ни о какой пакости.

В маленький горный аул пришли к обеду. Несколько домов сиротливо приютилось среди развалин некогда большого горного селения. Ахмед здесь был и знал, что это место у горцев почиталось за святое. Старое селение, которому за тысячу лет, разрушили войска НКВД еще при выселении чеченцев и ингушей, а жителей, чтобы не подвергать себя опасности и не гнать по горам вниз, выстроили у пропасти и расстреляли. Расстреляли всех: и стариков, и детей, и женщин, а многих, говорят, столкнули живыми.

У Ахмеда в этом ауле была еще одна приятная обязанность — по заданию, как ему сказали, кого-то из руководства Ичкерии он должен заниматься русским языком с Сажи, семнадцатилетней девушкой, поступающей на следующий год в престижный московский вуз. У Сажи было несколько учителей, даже настоящий профессор из Грозного, но они все не нравились ее дедушке и со временем куда-то бесследно исчезали.

Уютно расположившись под навесом, Ахмед внимательно слушал отчет Сажи о прочитанном. Она была сегодня какой-то необычной — взволнованной и торжественной одновременно. В ее глазах явно появился призывный блеск.

«Только этого не хватало», — помня об участи своих предшественников, подумал новоиспеченный учитель, с опаской косясь на девушку.

Позаниматься им так и не дали. Прибежал запыхавшийся мальчишка и, с уважением глядя на Ахмеда, сообщил, что его срочно ждут командиры.

С облегчением покинув ученицу, он, щурясь от заходящего осеннего солнца, вошел во двор старой сакли и остолбенел. Здесь все было приготовлено для ритуального жертвоприношения. Только вот не баранов здесь будут резать сегодня, с тупой тоской догадался Ахмед, — а русских, которых они сюда пригнали.

Пленники были крепко связаны и, пока не догадываясь о своей участи, лежали на земле лицом вниз. Ахмед прочел молитву и встал вместе со всеми в круг. Коран не одобряет человеческие жертвы, но некоторые фанатики на свой страх и риск все же практикуют этот варварский, должно быть, языческий обряд.

К нему подошел Бек и, взяв за руку, торжественно подвел к «святому человеку» — седому старику лет семидесяти, который, говорят, единственный спасся от чекистов и всю жизнь прожил в этом ауле, только пару раз покинув свой очаг ради паломничества к святым местам.

Старик глянул на него своими ледяными птичьими глазами и протянул большой кривой нож с белой рукояткой:

— Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Возьми и исполни свой долг, воин.

Ахмед покорно взял нож и машинально глянул на пленников. У изголовья одного из них с таким же ножом в руке стоял Джон-Джон.

Нечеловеческие, раздирающие душу крики разрезали гнетущую тишину и раскатились многоликим горным эхом. Ахмед посмотрел на собравшихся. Лица у всех были напряженными, глаза, особенно у молодежи и женщин, горели неестественным, дьявольским огнем.

Он переступил одной ногой через орущего, извивающегося человека и опустился на корточки. Кто-то уже сидел на ногах его жертвы. Солдат с веснушчатым, курносым лицом отчаянно мотал стриженной под ноль головой.

Руки дрожали и слушались с трудом, Ахмед долго не мог захватить скользкий от слюны подбородок. Тогда сидевший сзади бандит сильно ударил солдата меж лопаток. Тот ойкнул и затих.

Ахмед левой рукой рванул на себя голову пленника и что было силы полоснул кривым ножом по горлу. Затрещала разрываемая железом кожа, хрустнула рассеченная трахея, из перерезанной аорты пульсирующим фонтаном брызнула кровь. Человек захрипел, тело задергалось в предсмертных судорогах. Нож, пройдя свой страшный путь, кровавым полумесяцем выпрыгнул из рук.

Ахмед встал. Мир плыл в черном тумане. Загремели барабаны, мужчины, положив друг другу руки на плечи, запрыгали в древнем ритуальном танце.

«Аллах акбар!» — стократно вторило горное эхо.

— Ты родился заново, сынок! — принимая из рук Ахмеда нож, воскликнул седой человек. — У Аллаха родился великий воин!

— Аллах акбар! — взревела беснующаяся толпа.

…Днем раньше в небольшое костромское село Маслово, к дому Петра Ивановича и Марии Тихоновны Гузовых подъехал незнакомый уазик, и вежливый майор вручил казенное письмо, сообщавшее, что их сын Альберт, выполняя задание командования, пропал без вести у селения Чири-Юрт.

На следующий день под вечер собралась родня. Сели за стол. Вспоминали, плакали. Об Алике говорили только хорошее, как на поминках.

Нечаянный свидетель

Бойтесь чужих тайн, ибо многие знания рождают многие печали. Алексей всегда исповедовал эту древнюю истину, но в жизни все получалось наоборот. И вот к сорока пяти, изрядно помотавшись по белу свету, послужив и правым и левым, он устал, плюнул на все и приехал сюда лечить соснами и озерным ветром свою истосковавшуюся по тишине беспутную душу.

День, отплясав солнечными бликами в мелкой волне, укатил в сторону Польши, сумерки, сгустив небесную синь до цвета вскипающей сирени, не без оснований пророчили тихую теплую ночь с живым блеском тысяч восхищенно мерцающих звездных глаз.

Он сидел на выбеленном солнцем и озерными чайками дощатом помосте, далеко уходившем по мелководью от поросшего корабельными соснами песчаного берега. В недалеких камышах о чем-то еле слышно шептались ветер и вода. Уставшие от вездесущего солнца, весь день гонявшего их друг от друга, они наконец забились в прибрежные камыши, слились воедино и все не могли надышаться, нашептаться, нанежиться.

Алексей, прислушиваясь к этому трепетному шепоту, вдруг поймал себя на мысли, что по-мальчишески завидует дорвавшимся друг до друга стихиям.

«Дошел ты, братец, — начал он свой долгий, изнуряющий монолог, который умеют вести только люди, привыкшие больше говорить сами с собой, чем делиться сокровенным с окружающими, — еще немножко — и до ритуального секса с нимфой озера дойдешь. Нет, пора бросать отшельничество, бросать свою порядком надоевшую сторожку и возвращаться в дом отдыха. А там что хорошего? Шум, беготня, музыка. Очередная одноночка с юной шкодницей, не отягощенной моральными предрассудками. Поразительно, иной раз диву даешься, с каким остервенением нынешние девицы претворяют в жизнь большевистские принципы свободной любви. Теория товарища Коллонтай о „стакане выпитой воды“ на излете века нашла-таки горячих последовательниц. Интересно, кто вбивает в их прелестные юные головки мысль о том, что танцы или посиделки в кабачке обязательно должны заканчиваться постелью? Старик, перестань мучить себя глупыми вопросами, ты что — деваха? В следующий раз, при случае, возьми и спроси…»

На берегу послышался детский плач.

«Бред какой-то: то нимфы, то торопящиеся возмужать юницы, и вот тебе, логический итог — слуховые глюки. Откуда здесь детям взяться? Сюда же можно только по озеру или через болото». Ребенок перестал плакать и теперь что-то обиженно говорил, но слова, обесцвеченные расстоянием и искаженные водой, разобрать было трудно.

«Вставай, приятель, — отдал себе приказ Алексей, — кончилось твое затворничество и, кстати, без особых волевых усилий. Иди, там дети плачут, а с маленькими детьми, как правило, молодые мамы, не одни же они по ночам в лесах шастают. Кобель ты, кобель!»

Он пружинисто встал и быстро зашагал к берегу. В камышах притихли, только доски настила заскрипели отрывисто и жалобно, так тревожно кричат озерные чайки.

Алексей, чтобы никого не напугать, шел нарочито громко, насвистывая какую-то песенку. У кромки песчаного обрыва, в который упирался помост, стояли две прижавшиеся друг к другу фигуры.

— Дядя, ты, случаем, не бандит? — оттолкнув удерживавшую руку, шагнула ему навстречу и звонким от испуга голосом спросила девчушка лет пяти-шести. — Ты ведь маме ничего плохого не сделаешь?

Алексею показалось, что те, в камышах, тихонько захихикали. По правде сказать, он, закоренелый холостяк, всегда робел, общаясь с детьми. На их наивные вопросы старался отвечать серьезно и честно, внутренне сжимаясь от высокой меры ответственности, полагая, что услышанное эти крошки пронесут через всю жизнь. Похоже, дети это ценили и неизменно признавали в нем своего.