Происшествие

Джемшир кончил намазывать усы и протянул зеркало, баночку с фиксатуаром и пинцет хозяину.

Решид, знавший друга как свои пять пальцев, заметил, что того опять что-то гнетет:

— Что с тобой? — спросил он по-курдски.

— Ничего, — тоскливо ответил Джемшир, — так просто, задумался…

— О чем же?

Джемшир молчал. Впрочем, Решид и не нуждался в ответе. Джемшир сдает, сильно сдал за последнее время, и отсюда эта тоска. Лет тридцать пять — сорок назад Джемшир был крепыш. Теперь не то. Теперь он выглядел уставшим. Он подолгу разглядывал в зеркале свое отражение и, замечая, что от былой красоты не остается и следа, всякий раз тяжело вздыхал:

— Погубили нас женщины, Решид, погубили!

Но и сейчас у Джемшира было четыре жены и многочисленное — около двадцати душ — потомство от них. Старшая жена была курдка, помоложе — албанка, третья по возрасту — арабка, а самая молодая — из Боснии.

Жены ссорились из-за Джемшира и готовы были из-за него вцепиться друг другу в волосы. А между тем все четверо были в свое время красавицами и не знали отбоя от поклонников. И каких поклонников — готовых ради них отвергнуть, растоптать любовь своих возлюбленных, своих жен, матерей, отцов и даже своих детей.

И жены приходили к Джемширу, беременели, рожали детей, которые зачастую умирали. Джемшира это не волновало.

— Подумаешь, — говорил он, — кому положено — живет, кому не положено — умирает, ведь я не бог!

Джемшир, такой равнодушный к своим женам и детям, был для них чем-то вроде идола, упитанного быка в хозяйстве. И не только для них — для всего квартала.

Заложив за спину руки, похрустывая пальцами, унизанными золотыми, сверкающими разноцветными камнями перстнями, Джемшир шел по кварталу, и в окнах мелькали тени, и из окон неслось:

— Жеребец идет!

— Где?

— Да вон, погляди!

— А шея, шея-то какая!

— Ах, чтоб тебя…

Какая-нибудь старуха набрасывалась на зубоскалок, усовещивала их.

— Как только у вас язык поворачивается говорить такое, доченьки! Хороши, нечего сказать…

Но ей отвечали взрывом смеха.

Если Джемшир слышал все это, он останавливался, поворачивал голову на воловьей шее и хмуро смотрел на женщин. Он не произносил ни слова. Тяжело ступая, он направлялся к одной из своих жен, Сельви, в маленькую полутемную лачугу, прилепившуюся позади хлопкоочистительной фабрики. Он переступал порог, и в нос ударял затхлый запах, насыщенный тяжелыми испарениями нечистот, дыма, пригоревшей пищи, прогоркшего оливкового масла. Джемшир садился в угол, доставал из кармана янтарные четки и перебирал крупные желтые бусины.

Женщине эти минуты доставляли огромную радость и наслаждение. Она забывала о своей худобе — следствии постоянных приступов лихорадки, — забывала о больных глазах, вечно гноящихся от бессонных ночей и хлопковой пыли фабричного воздуха. Счастливая, она то и дело выбегала из лачуги, чтобы привлечь внимание соседей и показать им, какой красавец мужчина у нее в гостях. Ее муж!

А Джемшир, развалившись буйволом, лениво пережевывающим жвачку, устремлял взгляд в одну точку и ждал.

Он ждал денег. Денег, которые зарабатывали тяжелым двенадцатичасовым трудом в течение всей недели его дети, имен которых он даже не знал, да и не испытывал желания знать.

И жена работала на него. В черных шароварах она металась по комнатушке, приготовляя ему еду. За спиной у нее раскачивались две длинные косы, и он тупо смотрел, как их кончики двигались ниже пояса в такт ее шагам. И если дети еще не пришли с фабрики и не принесли в конверте получку, Джемшир ждал ужина. Вернее, детей с деньгами… Он был по горло сыт мучной похлебкой и пшеничной кашей, приготовленной на двух ложках курдючного сала, и супом из пшеничной сечки.

Наконец, приходили дети. Вручив отцу деньги, они боязливо отбегали в сторону и смотрели на него из угла. Джемшир высыпал монеты из голубых конвертов, долго и терпеливо пересчитывал их, отдавал часть жене и, высыпав остальные в карман своих широченных шаровар, уходил.

Больше его ничто здесь не удерживало.

Жена и дети шли некоторое время за ним по пятам: они провожали его. Даже это доставляло женщине огромное удовольствие. Ведь к ней пришел муж. Мужчина, на которого заглядывались многие, пришел к ней, пришел наперекор всем — друзьям и врагам!

Вернувшись к себе, женщина казалась от счастья помолодевшей лет на десять. Сияющая, она останавливалась посреди двора и, обращаясь к детям, говорила:

— Вы слышали, что вам сказал отец? И я не буду вмешиваться, клянусь аллахом, он переломает вам кости!

И хотя отец не сказал им ни слова, и даже не взглянул на них, женщина снова и снова повторяла это: ведь ее должна слышать Гюлизар, которая сейчас сидела около своей двери и расчесывала волосы.

У Гюлизар были длинные косы, она носила яркое цветастое платье, красила губы, сурьмила брови, пудрилась. К тому же ей было всего двадцать пять лет. Когда она смеялась, смех ее звенел на весь квартал. Это она как-то сказала о Джемшире: «Захочу, и сразу отобью его у этой дурнушки!»

— Чего это твой муж, будто молодой месяц, Сельви? — спрашивала она иногда. — Разве мужья не всегда приходят домой?

— Был бы он здоров, — отвечала Сельви. — Откуда тебе знать, сколько у него дел?

— Да вот знаю, — не унималась Гюлизар. — Разве он не вербовщик, что ищет батраков для богатых хозяев?

— Это верно, но…

И Сельви умолкала, не зная, что к этому добавить, чтобы как-то оправдать отсутствие мужа. Ведь Джемшир еще зимой нанимал необходимое количество работников в хозяйства крупных землевладельцев. И как только наступал сезон полевых работ, он с надсмотрщиком Мамо сажал их на грузовики и партиями отправлял на хлопковые поля.

Коренастый Мамо, заядлый наркоман, был правой рукой Джемшира. Если Джемшир что-нибудь приказывал ему, повторять не было необходимости — он выполнял. Джемшир сделал его своим помощником и избавил от изнурительной работы у молотилки, на самом тяжелом месте, где в адскую жару приходилось метать снопы, поспевая за машиной. И Мамо служил ему верой и правдой.

Мамо нашел Джемшира в цирюльне Решида. Мамо вспотел, разыскивая хозяина.

— Ага, тебя зовет управляющий Ясин.

Джемшир лениво поднял голову:

— Чего ему от меня надо?

Мамо неловко снял с головы намокшую кепку, ударил ею о ладонь:

— Не знаю… — И стал ожесточенно чесать крупную лысеющую голову.

Цирюльник скосил глаза на Джемшира. Без его ведома Джемшир шага не ступал. Вот и сейчас, обернувшись, он вопросительно посмотрел на Решида и, помявшись, спросил:

— Что скажешь? Зачем я мог понадобиться Ясину-ага?

— Так ведь ты позавчера просил у него аванс!

Джемшир вспомнил:

— Ха… И в самом деле! А мне и ни к чему, глупой голове…

Он шагнул к наружной двери. На улице дождь лил как из ведра. По брусчатой мостовой катились на резиновых шинах фаэтоны с поднятыми тентами, бежали прохожие. Небо было затянуто тяжелыми черными тучами.

Джемшир повернулся к Мамо:

— Что будем делать?

— Паша в такую погоду пьет, — ответил Мамо по-курдски.

Решид, нацепив на нос очки, правил бритву.

— А ты как думаешь, Решид? — крикнул Джемшир цирюльнику.

— Что ты сказал? — переспросил тот.

Джемшир, заложив руки за спину, подошел к приятелю. На душе было тоскливо. Он смотрел некоторое время, как Решид правил на оселке бритву, затем сказал:

— Я спрашиваю, что делать в такую погоду?

Решид понял и улыбнулся.

Джемшир весело повторил:

— Да, Решид, что делают в такую погоду?

— Пьют ракы! — ответил за него Мамо.

— Браво, Мамо! Да вознаградит тебя аллах! Конечно, идут в шашлычную и льют за ворот. Правильно, Решид?

— Твоими устами мед пить, Джемшир-ага! Как прикажешь, так пусть и будет.

Стоило Джемширу услышать слово ракы, как мигом исчезала его неповоротливость и он становился веселым и подвижным.

— Только прежде надо сходить к Ясину-ага… — сказал Решид.

— Это верно. — Джемшир сунул четки в карман. — Сначала зайдем к нему, а уж потом… сами себе голова!

— Поедем в шашлычную Гиритли.

— А ну-ка, Мамо, позови извозчика!

Мамо напялил кепку и выскочил на улицу.

II

Маленькую, полутемную шашлычную Гиритли на мосту Курукёпрю по субботам заполняли рабочие в синих комбинезонах, мастера и служащие мыловаренного завода, прядильной и хлопкоочистительной фабрик.

На диске радиолы вращалась заигранная граммофонная пластинка, и громкий голос Хафыза Бурхана сотрясал воздух, густой от запаха жареного мяса и винных паров.

По запотевшим окнам шашлычной скользили дождевые капли.

Джемшир, Решид и Мамо уселись за столик в дальнем углу.

Занять этот столик не всегда удавалось — надо было приходить пораньше. Это было самое удобное место, и хозяин шашлычной заботился, чтобы оно доставалось уважаемому Джемширу: ведь, уходя, тот частенько оставлял на столике в дальнем углу кучу денег.

Джемшир достал из кармана часы марки «Серкисов» на серебряной цепочке — подарок отца — и повернулся к Решиду:

— А наш молодец-то запаздывает!

Решид и Мамо, улыбаясь, покачивали головами.

— Весь в отца, — сказал Решид.

Джемшир ухмыльнулся:

— Или отец не нравится?

— Разве может не нравиться?

— Тогда чего же?

Решид пригубил рюмку:

— Точно такой же, как ты в молодости!

Джемшир поднял стакан с водкой, привычно, одним духом, отпил половину и, поддев вилкой большой кусок шашлыка, отправил его в рот.

Глядя на лицо Джемшира, тронутое сеткой мелких морщин, но все еще красивое, Решид вспомнил о разгульных ночах в Тахтакале и Галате.

Джемшир думал о том же. Да, ему тогда было семнадцать лет — столько же, сколько теперь сыну. Как быстро летит время, да продлит аллах его дни!

— Да, мы жили и росли совсем в другое время, — вздохнул Джемшир и, обменявшись понимающим взглядом с Решидом, повернулся к Мамо: — Мы и знать не знали, что такое работа. К кому-то наниматься работать… А жили не хуже других. — Он кивнул на Решида: — Да вот, спроси у него. Триполитанский кушак, синие шаровары из английского сукна, на ногах йемени… Правду я говорю, Решид?

— Клянусь великим аллахом, правда, — тотчас подтвердил Решид.

— А на поясе, помнишь? Сто золотых монет, каждая по лире. Здоров я был — как бык, не то что сейчас… Эх, куда ушло то времечко, когда я был таким, как наш Хамза!.. Да что говорить, жизнь и в самом деле сон. Не успеет пожить человек, как уходит из этого мира.

Джемшир вспомнил слова песни: «Мир — это окно, человек взглянул в него — и ушел…» Постучал вилкой но тарелке.

Прибежал толстобрюхий хозяин — Гиритли.

— Что прикажешь, Джемшир-ага?

— Я чего-то опять размечтался, друг. Поставь-ка мою любимую пластинку…

Обнажив в улыбке золотые зубы, хозяин побежал к радиоле и поставил пластинку.