История о пропавшем ребенке [litres]

– Красивая была кукла! Я так ее любила.

– Моя дочка красивее.

Шла неделя за неделей, в воздухе уже пахло весной. Как-то утром матери резко стало хуже, мы запаниковали. К тому моменту даже мои братья признали, что врачи в клинике не очень квалифицированные, и мы даже подумывали, не перевести ли ее назад в больницу. Я спросила у Нино, нельзя ли положить ее в то же отделение, к знакомому врачу, но не в общую, а в отдельную палату. Нино заявил, что не станет ни у кого ничего выпрашивать и что в государственном учреждении условия должны быть одинаковыми для всех. «Пора бы нам перестать думать, что в нашей стране даже места в больнице не получишь, если ты не член какой-нибудь партии или не связан с каморристами!» В общем, злился он на Марчелло, а стыдно было мне. Впрочем, я уверена, что он помог бы нам, если бы мать, несмотря на усиливающиеся боли, не твердила постоянно, что лучше умрет здесь, в роскоши, а в ту палату больше не вернется. Но и тут Марчелло нас удивил: однажды утром он привел в клинику одного из специалистов, наблюдавших мать в больнице. Профессор, в больнице ворчавший по любому поводу, здесь был со всеми очень приветлив, и с тех пор регулярно навещал мать. Местные врачи безоговорочно слушались его, и состояние матери улучшилось.

К сожалению, ненадолго. Тогда мать предприняла две взаимоисключающие, но равно необходимые, на ее взгляд, вещи. Лила предложила Пеппе и Джанни работу в конторе одного своего клиента из Баяно, но они отказались. Тогда мать, тысячу раз благословив Лилу за великодушие, вызвала к себе сыновей на разговор, во время которого, пусть всего на несколько минут, стала прежней. Глаза у нее налились яростью, и она пригрозила, что будет являться к ним из царства мертвых, если они не согласятся на эту работу. В общем, она довела их до слез и не успокоилась, пока не убедилась, что достаточно их запугала и они послушаются. После этого она вызвала к себе Марчелло и заставила торжественно поклясться, что он женится на ее младшей дочери прежде, чем она навсегда сомкнет глаза. Марчелло пытался ее отвлечь, уверял, что они с Элизой тянут со свадьбой только потому, что ждут ее выздоровления, но теперь, раз ей лучше, немедленно садятся подписывать пригласительные открытки. Мать так и просияла. Она не замечала разницы между властью, которую приписывала Лиле, и той, что видела в Марчелло. Она, не смущаясь, пользовалась той и другой, чтобы обеспечить своим детям счастливое будущее под покровительством самых влиятельных персон квартала – в ее понимании, всего мира.

Радости и спокойствия хватило на пару дней. Я привела ее любимицу Деде, дала ей подержать Имму. С Эльзой она тоже была приветлива, хотя никогда ее особо не жаловала. Я наблюдала за матерью и видела седую, морщинистую столетнюю старуху, а ведь ей было всего шестьдесят. В тот день я впервые в жизни ощутила удар времени, которое с силой толкало меня к сорока; как скоро угасает жизнь и проступает смерть; раз это происходит с ней, значит, произойдет и со мной.

Имме было два с небольшим месяца, когда мать слабым голосом сказала мне: «Лену, я теперь всем довольна, только о тебе тревожусь. Но ты всегда делала что хотела, всегда добивалась своего, поэтому я тебе доверяю». На этом она заснула и впала в кому. Она боролась несколько дней: не хотела умирать. Я помню, как сидела в комнате с Иммой, мать шумно, с присвистом, дышала – этот хрип был верным признаком агонии. Отец не мог его больше слышать и остался в ту ночь плакать дома. Элиза вынесла Сильвио подышать свежим воздухом, братья курили в соседней комнате, а я сидела и смотрела на очертания ее хрупкого тела под простыней. Мать стала почти бесплотной, но в то же время тяжким грузом висела на моей душе, заставляла чувствовать себя червяком, спрятавшимся под камень и тем же камнем придавленным. Я пожелала ей, чтобы этот хрип стих, прямо сейчас, немедленно, – и вдруг он как по волшебству прекратился. В комнате стало тихо. Я не двигалась с места: не было сил подойти к ней. Зачмокала Имма, нарушив тишину. Я встала, приблизилась к кровати. Мы с малышкой, которая во сне искала сосок, чтобы снова слиться со мной в единое целое, стояли посреди царства болезни и были здесь единственным живым и здоровым, что осталось от матери.

В тот день, сама не знаю почему, я надела браслет, который она подарила мне двадцать лет назад. Я давно его не носила, предпочитала утонченные украшения, что накупила мне Аделе. Но с того дня я стала часто его надевать.

69

Мне было трудно принять смерть матери. Я не проронила ни слезинки, но боль долго не отпускала меня; наверно, она и сейчас со мной. Я считала ее черствой и вульгарной, боялась ее, избегала ее общества. Сразу после похорон у меня появилось ощущение, будто хлынул ливень, а я стою, озираюсь по сторонам и не знаю, куда спрятаться. Несколько недель я постоянно видела ее повсюду, и днем и ночью. Она возникала в моем воображении, как дым от потухшего фитиля. Я тосковала по нашим новым отношениям, которые мы с ней открыли для себя во время ее болезни, подпитывала память о ней светлыми воспоминаниями времен моего детства и ее молодости. Чувство вины не давало мне ее отпустить. Я хранила в ящике стола ее шпильку, платок, ножницы, но этого было мало, даже ее браслета было недостаточно. Пожалуй, именно поэтому, когда во время беременности у меня снова начало болеть бедро, я не пошла к врачу. Я воспринимала это увечье как ее наследство, спрятанное в моем собственном теле.

Ее последние слова (я тебе доверяю) еще долго звучали у меня в ушах. Она умерла в уверенности, что я, такая, как есть, со всеми накопленными мною знаниями, никому не позволю себя сломить. Эта мысль работала внутри меня и в конце концов помогла мне. Я решила доказать ей, что она во мне не ошиблась. Я снова начала следить за собой и, как только выдавалась свободная минута, садилась читать или писать. Интереса к местной политике я не испытывала – как я ни старалась, меня совершенно не увлекали интриги пяти крупнейших партий и их стычки с коммунистами, в которых варился Нино, – зато я продолжала внимательно следить за коррупцией и ростом насилия в стране. Я собрала свои заметки о положении женщин и, воспользовавшись скромным успехом последней книги, отдала их в виде статей в новые феминистские журналы. Но больше всего сил я тратила на то, чтобы убедить издательство, что моя работа над новым романом продвигается хорошо.

Прошло уже два года, как я получила довольно приличный аванс за будущую книгу, но до сих пор почти ничего не написала и все еще искала сюжет. Директор издательства, выбивший для меня этот щедрый аванс, никогда не давил на меня, просто время от времени скромно интересовался, как идут дела, а поскольку правду я сказать не могла, чтобы не упасть в его глазах, приходилось юлить. Но тут произошло одно неприятное событие. В «Коррьере делла сера» вышла довольно ехидная статья, где после сдержанной похвалы дебютным романам шли рассуждения о несбывшихся надеждах на новую итальянскую литературу; в числе прочих упоминалось и мое имя. Через несколько дней в Неаполь приехал директор издательства, якобы для участия в каком-то мероприятии, и назначил мне встречу.

Я была обеспокоена его серьезным тоном. Мы с ним были знакомы почти пятнадцать лет, и он всегда был ко мне добр и защищал меня от Аделе. С наигранной радостью я пригласила его поужинать к нам на виа Тассо. Для меня это означало новые хлопоты, но я была готова расстараться, тем более что Нино хотел предложить ему очередной сборник эссе.

Директор был со мной любезен, но не так ласков, как обычно. Он выразил мне соболезнования в связи со смертью матери, похвалил Имму, подарил Деде и Эльзе пару книжек с картинками. Он не возражал, когда я, разрываясь между ужином и девочками, оставила его с Нино поговорить о его будущей книге. Но за десертом он объявил о настоящей цели своего визита: его интересовало, можно ли ставить мой роман в план публикаций на следующую осень.

Я покраснела:

– На осень восемьдесят второго?

– Да, на осень восемьдесят второго.

– Думаю, да, но точно скажу чуть позднее.

– Придется сказать сейчас.

– Мне еще далеко до завершения.

– Можешь дать мне почитать что-то из написанного?

– Нет, я пока не готова.

Молчание. Он сделал глоток вина и объявил сурово:

– До сих пор тебе очень везло, Элена. Последняя книга особенно удалась. У тебя немало читателей. Но читателя мало завоевать, его надо еще и удержать, потеряешь читателя – потеряешь возможность публиковаться.

Мне стало не по себе. Я поняла, что Аделе своими методичными ударами все же пробила брешь в терпении даже этого образованнейшего и вежливого человека. Я представила, в каких словах расписывает меня мать Пьетро («она же южанка, ей верить нельзя, – за привлекательной внешностью истинно левантийское коварство»), и возненавидела сама себя, ведь своим поведением я только подтверждала ее правоту. Издатель коротко и категорично отверг предложение Нино, сказав, что сейчас не лучшие времена для эссеистики. Напряжение за столом росло, никто не знал, о чем говорить, я рассказывала об Имме, пока гость не посмотрел на часы и не объявил, что ему пора. Тут я не выдержала:

– Хорошо, я сдам книгу в срок. В сентябре можно будет печатать.

70

Мое обещание успокоило издателя. Он пробыл у нас еще час, мы поболтали о том о сем, с Нино он тоже старался быть любезнее. На прощание он обнял меня, шепнул на ухо: «Я уверен, что роман будет отличный», – и ушел.

Я закрыла за ним дверь. «Аделе все никак не успокоится! – возмущенно воскликнула я. – Опять у меня из-за нее проблемы!» Нино не разделял моего возмущения. Даже слабая надежда, что его книга будет опубликована, подняла ему настроение. Кроме того, недавно на конгрессе Социалистической партии в Палермо он встретился с Гвидо и Аделе, и профессор хвалил некоторые из его последних работ. «Не преувеличивай, – примирительным голосом говорил Нино, – Айрота тут ни при чем. Ты же сама видела, стоило только тебе пообещать, что сдашь рукопись в срок, как все уладилось!»

Мы поссорились. Сдать рукопись я пообещала, это верно, только как и когда мне над ней работать? Где взять время и силы? Он вообще представляет себе, как я живу? Я стала перечислять Нино свои беды и заботы: болезнь и смерть матери, необходимость смотреть за Деде и Эльзой, домашние дела, беременность, рождение Иммы, которой он вообще не занимался, постоянно разъезжая по конференциям и конгрессам, все чаще – без меня, наконец, отвращение, да, именно отвращение при мысли, что мне приходится делить его с Элеонорой. «Я скоро смогу подать на развод, – кричала я, – а ты даже раздельное проживание не оформил! Как мне работать в таком состоянии, если от тебя никакой помощи не дождешься?»

Скандал ни к чему не привел. Нино вел себя как обычно. Он помрачнел, пробормотал: «Ты не понимаешь, не хочешь меня понять, но ты ко мне несправедлива». Он клялся печальным голосом, что любит меня, не может жить без Иммы, без девочек, без меня, и предложил нанять мне домработницу.

Как-то он уже предлагал подыскать мне помощницу, которая следила бы за домом, ходила по магазинам, готовила еду и гуляла с девочками. Но мне не хотелось выглядеть в его глазах транжирой, я всегда настаивала, что мне не надо от него денег сверх самого необходимого, и вообще старалась покупать не то, что любила я, а то, что нравилось ему. У нас с Пьетро на определенном этапе тоже появилась домработница, и мне не было неприятно признавать, что наши с Нино отношения развиваются по тому же сценарию. Но на сей раз я удивила и его, и себя, сказав: «Отлично! Найди мне домработницу, и поскорее!» Мне показалось, что я произнесла эти слова голосом матери – не бессильным голосом больной старухи, каким она говорила в последние месяцы, а ее прежним, громким и настойчивым. Мне плевать, сколько это будет ему стоить, мне надо думать о будущем! А мое будущее – это роман, который я должна написать всего за несколько месяцев. Очень хороший роман. И никто, даже Нино, не помешает мне сделать свою работу.

71

Я обдумывала ситуацию. Две книги, за которые я раньше получала деньги, в том числе благодаря переводам, больше ничего не приносили. Аванс, полученный за новый текст и до сих пор не отработанный, подходил к концу. За статьи, над которыми я просиживала до глубокой ночи, мне либо не платили ничего, либо платили жалкие гроши. Я жила на деньги Пьетро, исправно приходившие каждый месяц, и Нино, который снимал мне жилье, оплачивал счета за коммунальные услуги и, надо признать, частенько дарил одежду мне и девочкам. Пока я осваивалась, привыкала к новой жизни и преодолевала трудности и горести, с которыми столкнулась по возвращении в Неаполь, это казалось мне нормальным. Но теперь я твердо решила стать независимой. Надо писать и регулярно публиковаться, закрепить свою известность, нормально зарабатывать. Меня волновало не литературное признание, а мысли о будущем: нельзя в самом деле надеяться всю жизнь просидеть вместе с девочками на шее у Нино!

В тот день какая-то часть меня – пока только часть – признала наконец, что на Нино рассчитывать не приходится. Не то чтобы я боялась, что он меня бросит, – просто такая перспектива меня больше не устраивала. Я перестала думать о будущем отвлеченно и сосредоточилась на задачах сегодняшнего и завтрашнего дня. Нино не сделает для меня больше, чем делает сейчас, а уж решить, достаточно мне этого или нет, должна я сама.

Я продолжала любить его. Мне нравилось его длинное стройное тело, его методичный ум. Я восхищалась его работой. Его всегдашнее умение собирать и интерпретировать факты превратилось в востребованный талант. Он опубликовал серьезную работу (скорее всего, именно она и понравилась Гвидо) об экономическом кризисе и концентрации капитала в сфере строительства и финансов, а также в области развития частных телеканалов. Но кое-что в нем начинало меня раздражать. Например, мне не понравилось то ликование, с каким он говорил, что удостоился милости моего бывшего свекра. Еще меньше мне нравилась его манера сравнивать Пьетро – жалкого неудачника, лишенного фантазии и сделавшего карьеру только благодаря фамилии и тупой приверженности компартии – с его отцом – настоящим ученым, автором фундаментальных исследований по эллинизму и выдающимся представителем левых социалистов. Но особенно меня задевало проснувшееся в нем восхищение перед Аделе, которую он называл великой женщиной, преклоняясь перед ее талантом заводить полезные знакомства. В общем, у меня складывалось впечатление, что он слишком печется о мнении людей, наделенных властью, из зависти принижая заслуги тех, кто этой властью не обладает или не желает обладать. Особенно неприятно было размышлять об этом потому, что я всю жизнь, как, впрочем, и он сам, относила его к последней категории.

Но этим дело не ограничивалось. В стране менялась политическая и культурная обстановка, появлялись новые имена и новые идеи. Мы перестали серьезно обсуждать радикальные меры преобразований, и я, сама удивляясь, ловила себя на том, что все чаще присоединяюсь к позиции Пьетро, которую раньше отвергала из одного желания ему возразить. Но Нино превзошел нас всех: теперь он высмеивал не только решительные методы политической борьбы, но и этическую основу любых убеждений.

– Слишком много неженок вокруг развелось, – издевательским тоном говорил он мне.

– В смысле?

– Слишком много стало тех, кто громко возмущается, как будто не понимает, что есть либо партии, занятые своим делом, либо вооруженные банды и масонские ложи.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что партии нужны только для того, чтобы распределять общественные блага в обмен на поддержку народа, а всякие идеалы – это так, предмет интерьера.

– А, ну, тогда я тоже неженка.

– Не сомневаюсь.

Меня стала раздражать его любовь к политическому эпатажу. За ужинами, которые он у меня устраивал, он любил ставить гостей в тупик, бросаясь на защиту правых от левых. «Фашисты, – утверждал он, – не во всем не правы, надо учиться вести диалог и с ними». Или еще: «Хватит с нас вечного нытья и жалоб: если мы действительно хотим что-то изменить, придется запачкать руки». Или: «Правосудие возможно только тогда, когда оно подчинено строгим правилам, установленным теми, в чьих руках рычаги реальной власти, иначе суд превращается в дрейфующую мину, несущую угрозу самой демократической системе». Или: «Зарплаты необходимо заморозить: индексация зарплат погубит Италию!» Когда кто-то начинал с ним спорить, он отвечал с презрением, поднимал оппонента на смех и повторял, что бессмысленно убеждать тех, у кого на глазах шоры, а голова забита устаревшими лозунгами.

Я еле сдерживалась, чтобы самой не включиться в спор, и молчала, хотя мне было очень неловко. Он обожал эти зыбучие пески настоящего, в которых для него решалось будущее. Он досконально разбирался в деятельности партий и парламента, в перемещении капитала внутри страны и в рабочем движении. Я, со своей стороны, читала в газетах только те статьи, в которых рассказывалось о похищениях и кровавых расправах с участием «Красных бригад», о гибели рабочей солидарности и появлении новых оппозиционных сил. Потому мне было легче найти общий язык с нашими гостями, чем с Нино. Как-то вечером он вдрызг разругался с другом, преподавателем архитектурного факультета. Я хорошо запомнила, с какой страстью он, весь красный от возбуждения, говорил:

– Ты не понимаешь, что является шагом вперед, что – шагом назад, а что – топтанием на месте.

– Что же, по-твоему, стало бы шагом вперед?

– Назначение премьер-министром не члена Христианско-демократической партии.

– А что же тогда ты называешь топтанием на месте?

– Демонстрации рабочих-металлургов.

– А шагом назад?

– Пустую болтовню о том, кто чище – социалисты или коммунисты.

– Ты просто циник.

– А ты говнюк.

Нет, я уже не ловила с жадностью каждое его слово, как раньше. Он произносил провокационные речи, но изъяснялся мутно; всегда призывавший смотреть вдаль, он словно ограничил собственное поле зрения сиюминутными столкновениями в верхах, тогда как мне и его друзьям они представлялись частью более обширной картины. «Довольно, – восклицал он, – относиться к власти с детским неприятием; надо стремиться туда, где решаются вопросы жизни и смерти: в руководство партий, банков, телеканалов». Я слушала его молча, а когда он обращался ко мне, опускала взгляд. Я больше не скрывала, что мне скучны его сомнительные разглагольствования, недостойные его ума.

Как-то раз он принялся излагать свои «прагматичные» идеи Деде, которая готовила школьный доклад. Я не выдержала и вмешалась:

– Только не забывай, Деде, что народ в любое время может восстать и перевернуть ситуацию вверх дном.

– Мама любит выдумывать, – сказал он добродушно, – у нее работа такая. Отличная работа! Но она мало знает о том, как устроен мир, в котором мы живем. Если ей что-то не нравится, она произносит волшебные слова:

«Перевернем ситуацию вверх дном». Вместо этого надо заставить работать существующий мир.

– Как же ты его заставишь? – спросила я.

– При помощи законов.

– Но ты же сам говоришь, что за судьями необходим строгий контроль.

Он недовольно покачал головой, точно так же, как когда-то Пьетро.

– Иди пиши книгу, а то опять будешь ругаться, что мы тебе работать не даем.

Он продолжил читать Деде лекцию о разделении властей, а я молча слушала и полностью с ним соглашалась.

72

Когда Нино был дома, они с Деде и Эльзой взяли привычку устраивать нечто вроде шутовского ритуала: заталкивали меня в комнату, сажали за письменный стол, приказывали работать и закрывали дверь. Стоило мне высунуть из комнаты нос, они хором на меня кричали.

Вообще, когда у него находилось время, он отлично справлялся с девочками: и с Деде, которую считал очень умной, хотя и излишне жесткой, и с Эльзой, которая его веселила и вела себя при нем очень мило, пряча свое коварство за ангельским видом. Но мне не хватало главного: я видела, что Нино равнодушен к маленькой Имме. Конечно, он играл с ней, и иногда даже казалось, что ему это нравится. Они с Деде и Эльзой ползали вокруг нее и лаяли, уговаривая ее тоже сказать: «Гав». Я сидела и пыталась под их вопли делать наброски для романа. Иногда из комнаты доносилось: «Да, она сказала, сказала! Молодец!» – это значило, что Имме удалось выдавить звук, похожий на «га». Но этим все и ограничивалось. Он относился к малышке как к кукле, которой можно занять Деде и Эльзу. Выходные он проводил с нами все реже, но в те редкие воскресенья, когда он был с нами и когда стояла хорошая погода, он водил девочек в парк виллы Флоридиана и разрешал им по очереди катить коляску. Домой все четверо возвращались чрезвычайно довольные. Но мне хватало пары минут, чтобы догадаться, что Нино оставлял Деде и Эльзу играть с Иммой в дочки-матери, а сам болтал с мамашами из Вомеро, приводившими туда детей позагорать и подышать свежим воздухом.

Я почти смирилась с его неконтролируемой манерой соблазнять женщин, полагая, что это у него что-то вроде нервного тика. Мало того, я привыкла к тому, что он нравится женщинам с первого взгляда. Но в какой-то момент и с этим возникли осложнения. Он начал хвастать передо мной невероятным числом своих подруг, настойчиво подчеркивая, что рядом с ним они словно светятся изнутри. Я прекрасно знала, что это за свет, и нисколько не удивлялась. Женщины рядом с ним действительно словно делались ярче и заметней, прежде всего для самих себя, потому к нему и липли – и юные девушки, и зрелые дамы. Разумеется, я не сбрасывала со счетов и сексуального влечения, хотя не преувеличивала его значения. Зато меня смущала как-то оброненная Лилой фраза: «По-моему, он тебе не друг». Я старалась вспоминать ее как можно реже, потому что стоило над ней задуматься, как следом неизменно всплывал вопрос: «Неужели все эти женщины его любовницы?» Впрочем, у меня не было ни одного доказательства его измен, зато я замечала кое-что другое. Нино во всех этих женщинах пробуждал нечто вроде материнского инстинкта, и им хотелось сделать для него что-нибудь хорошее.

После рождения Иммы дела у него шли все лучше. Он с гордостью рассказывал мне о своих успехах, но если раньше за его карьерным ростом стояли родители жены, то теперь эту роль взяли на себя его знакомые женщины. Одна выбила для него постоянную колонку в «Маттино», выходившую дважды в месяц. Другая порекомендовала его доклад на открытие конференции в Ферраре. Третья устроила его в редколлегию туринской газеты. Четвертая – она была родом из Филадельфии и жила в Неаполе с мужем, офицером войск НАТО, – внесла его имя в список экспертов Американского фонда. Список его постов и регалий постоянно расширялся. Да разве не я сама помогла ему опубликовать книгу в известном издательстве и пыталась продвинуть вторую? И разве в годы учебы в лицее не покровительствовала ему профессор Галиани?

Я стала изучать эту его манеру обольщения. Он приглашал к нам на ужин женщин, молоденьких и не очень, с уважаемыми мужьями либо приятелями или одних. Я наблюдала, как умело он с ними обращался: гостей мужского пола практически игнорировал, зато женщин окружал подчеркнутым вниманием, нередко особенно выделяя одну из них. Вечер за вечером я убеждалась: во время общей беседы он вел себя так, будто сидит за столом один на один с интересующей его дамой. Он не делал никаких намеков, не говорил ничего компрометирующего, только задавал вопросы:

– И что же случилось потом?

– А потом я ушла из дома. В восемнадцать уехала из Лечче, хотя в Неаполе мне пришлось нелегко.

– А где ты жила?

– В старой квартире на Трибунали с еще двумя девушками. Заниматься спокойно там было невозможно: даже угла своего не было.

– А мужчины как же?

– Какие мужчины?

– Ну, был же у тебя кто-то.

– Был один. И, на мою беду, он сейчас здесь. Я за него замуж вышла.

Женщина, подшучивая над мужем, пыталась и его втянуть в разговор, но Нино по-прежнему не удостаивал его внимания и с теплотой в голосе продолжал обращаться к ней одной. Нино действительно интересовался женщинами. Но – теперь я в этом убедилась – не имел ничего общего с мужчинами, которые в последние годы начали отказываться в пользу женщин хотя бы от части своих привилегий. Я знала таких мужчин – не только профессоров, архитекторов и артистов, посещавших наш дом и кичившихся своей продвинутостью в этом вопросе, но и, например, мужа Кармен, Роберто, делившего с женой домашние хлопоты, или Энцо, который не задумываясь всего себя посвятил Лиле. Но Нино интересовало только одно: как женщина ищет себя. Он без конца повторял, что только совместный образ мыслей способен привести нас к истине. Но при этом никого не пускал на свою территорию, ни с кем не делился своими планами и всегда ставил себя на первое место.

Однажды я при гостях в шутку попыталась уличить его во лжи:

– Не верьте ему, он коварный! Поначалу помогал мне убирать со стола и мыть посуду, а теперь только носки по полу разбрасывает.

– Неправда! – возмутился он.

– Правда-правда! Чужих женщин рад освободить, а свою – нет.

– Ну, твое освобождение не должно отнимать свободу у меня.

Даже в этой вроде бы шуточной пикировке мне слышалось тревожное эхо давних ссор с Пьетро. Почему с Пьетро я ругалась, а Нино то же самое спускаю с рук? Может, отношения с мужчинами всегда складываются из одних и тех же противоречий, проявляющихся одновременно и приводящих к одним и тем же последствиям? Впрочем, я гнала от себя подобные мысли. «Опять я все преувеличиваю. Разумеется, разница есть, с Нино мне намного лучше».

Но так ли это было? Я все меньше была в этом уверена. Я вспоминала, как он гостил у нас во Флоренции, как защищал меня от Пьетро и вдохновлял на написание книги. А теперь? Теперь мне снова нужно было срочно садиться за работу, но я уже не ждала, что он возродит во мне былую веру в себя. Все изменилось. У Нино всегда находились неотложные дела, он не мог и не хотел посвящать мне свое время. Правда, обеспечил меня помощью в лице своей матери и Сильваны – толстухи лет пятидесяти, у которой было трое своих детей. Всегда энергичная, всегда в хорошем настроении, она отлично управлялась с тремя моими дочками. Он не говорил, сколько ей платит; только спустя неделю после начала ее работы спросил меня: «Ну как? Все в порядке? Полегче тебе стало?» Я понимала: он платит ей, покупая возможность самому не думать обо мне. Конечно, он регулярно интересовался, как движется работа над рукописью. Но не более того. Вдохновение, посетившее меня в начале нашего романа, не возвращалось. Но дело было не только в этом. Я не без растерянности призналась себе, что он уже не имеет на меня прежнего влияния. Оказалось, что в глубине души я уже отказалась хоть в чем-то рассчитывать на Нино, а его слова утратили тот сияющий ореол, каким я с детства привыкла их окружать. Я давала ему читать черновые фрагменты книги, и он неизменно восклицал: «Великолепно!» Я в общих чертах пересказывала ему сюжет, набрасывала образы персонажей, и он восхищался: «Отлично! Очень умно!» Но я ему не верила: он расхваливал любой текст, если его автором была женщина. После очередного вечера в обществе семейной пары он каждый раз повторял: «Какой скучный человек! Насколько его спутница интереснее!» Всех своих подруг – а они все считались его подругами – он называл исключительными женщинами. Все его суждения о женщинах отличались редкостной толерантностью: он легко прощал тупость работницам почты, мирился с необразованностью и подлым характером учительниц Деде и Эльзы. На этом фоне я больше не чувствовала себя неповторимой, я была такой же, как все. А раз так, то какое мне дело до его мнения? В любом случае он больше не пробуждал во мне никакой энергии.

Однажды вечером, когда он расхваливал мне свою очередную подружку-биолога, я не выдержала и спросила:

– По-твоему, глупых женщин вообще не бывает?

– Я этого не говорил. Я только утверждаю, что в общей массе вы лучше нас.

– То есть я лучше тебя?

– Конечно, я всегда это знал.

– Ладно, поверю на слово. Но хоть одну настоящую суку ты в своей жизни встречал?

– Да.

– И как же ее звали?

Я знала, что он ответит, и все же надеялась: вдруг назовет имя Элеоноры.

– Не могу сказать, – после нескольких секунд молчания серьезно ответил он.

– Нет уж, скажи!

– Если скажу, ты рассердишься.

– Не рассержусь.